Текст книги "Шлимазл"

«Спокойно, шлимазл, – осадил он себя, – без крамолы, пожалуйста. Не до критики сейчас. Спасать жену надо. Верить, надеяться и просить, умолять о милости, в ногах у Него валяться».

Постучал массивным металлическим кольцом о крашеную суриком железную дверь. Он, почему-то был уверен, что ему ответят на русском, как тогда в саду Гефсиманском. Ведь тут не просто крест, а ещё и купол, как в русской церкви, но открылось окошечко, выглянул пожилой араб с ликом темным и удлиненным, как на иконе, осмотрел его внимательно, но без испуга и спросил на иврите, что нужно пришельцу.

Борис сказал, что хочет помолиться.

«Хочешь или должен?» – уточнил привратник.

«Черт! Наверное, арабы вместо „роце“– хочу, применительно к молитве употребляют слово „царих“– должен, – смутился Борис, – ну надо же! А я откуда могу знать об этом? Тут уж не до тонкостей, когда о слово „лехитпалель“– молиться язык сломать можно. И почему я вообще в таком месте и в такой ситуации чертыхаюсь?»

– Хочу и должен помолиться, – сказал он.

Привратник открыл дверь и показал рукой, куда нужно идти. Борис уже и без него успел сориентироваться. Не церковь это, а часовня. Вдоль аллеи мраморные изваяния греческих богов. Отдельно, особняком стоит богиня луны и охоты Диана. Борис прошел мимо, думая не о предстоящей молитве, а о досадно ненужном, прогоняя эти мысли от себя и злясь от того, что нет у него соответствующего настроя.

«Диана и Артемида, кажется, – это одно и тоже, только Артемида – это по-гречески, а Диана по-итальянски, или я что-то путаю, надо будет в греческую мифологию Куна заглянуть. А почему она отдельно стоит? Не берут в компанию? Провинилась, что ли, охоту не организовала подобающим образом или наболтала лишнего?»

Подошел к деревянному изваянию.

«Христос из дерева, а языческие боги из розового мрамора? Почему? И сколько лет этим статуям? Наверное, столько же, сколько и христианству. Эллины первыми его приняли. Жил тут богатенький сын Эллады, торговал успешно, а потом поговорил со сборщиком податей Матфеем и так проникся проповедью его, что предал всех своих прежних богов и часовенку эту воздвиг. – Борис осмотрел распятого на дубовом кресте Иисуса Христа. – Слишком коренаст, мускулист и упитан для мученика. Прямо культурист какой-то. В правом подреберье рана от копья, и капли крови, вытекающие из прокола, нарисованы несоразмерно большими по отношению к туловищу. А почему правое легкое проткнули? Анатомию палачи не знали, что ли? Быть этого не может. Все знают, где сердце расположено. Значит, подольше помучить хотели – это ясно. – Он всмотрелся в лик божий. – Тяжелая, прямо скажем, невыполнимая задача стояла, да и сейчас стоит перед всеми скульпторами и иконописцами, пытающимися изобразить Христа. Нужно иудея изобразить, избегая при этом характерных семитских черт, дабы не разгневать антисемитов. То есть симпатичного такого неевреистого еврея изваять надобно. Во как! Трудновато, конечно, но стараться надо. Среди священников тоже ведь юдофобы не редкость. Во время Кишиневского погрома поп-расстрига шел с дубиной впереди бандитов. Это, каким убежденным антисемитом нужно быть, чтобы Христа якобы любить, а мать его, еврейку, ненавидеть? Однако о чём это я? Я же молиться пришел».

Он стал на колени, долго смотрел на Христа, сложил пальцы щепотью, осенил себя крестом, гадая при этом, как нужно делать правильно: сначала с левого плеча или правого? Вспомнил, что католики крестятся с левого плеча, а православные – с правого. Ни одной молитвы он не знал.

«Если Христос до тридцати трех лет жил в Израиле, – вихрем крутилось в голове совершенно ненужное, – то он должен говорить на иврите. Да, конечно, на иврите. Что я горожу, Господи! Ты же полиглот! Ну и что, что полиглот, они, полиглоты, в большинстве своем только одному языку предпочтение отдают – тому, на котором говорила их мать. А мать говорила на иврите? Или на арамейском! Это почти одно и то же. Но не обращаться же к сыну Божьему с теми же словами, с которыми иудеи обращаются к Отцу: «Барух Ата Адонай, Элохейну Мелех ха – Олам, ашер барах бану ми – коль ха – амим, ве – натан лану эт – Торато4343
  Благословен Ты, Господь, Бог наш, царь вселенной, избравший нас из среды народов и даровавший нам свою Тору!“


[Закрыть].

Нет! Так не пойдет. Нужно успокоиться, нужно успокоиться, нужно обязательно успокоиться! Нужно говорить на том языке, на котором думаешь, иначе просьба будет не от души, и, следовательно, не будет услышана».

«Спаси её, – сказал он тихо и искренне, обращаясь к нему, как к живому, и опять ударило под горло несколько раз, и опять пусто стало под кадыком. – Спаси её, если можешь, лучше меня накажи, она же верит в тебя, помоги ей, пожалуйста».

Он встал, поблагодарил привратника и вышел наружу. Прошел мимо арабского кладбища, тоже огороженного каменным забором и тоже со стеклами в бетоне.

«Кого они тут все боятся?» – недоумевал он, подходя к морю.

Метрах в ста от берега старик закидывал невод. Вот он размахнулся, сеть описала круг и плавно опустилась в воду веером.

«А почему он не тонет? Он же без лодки! По морю, яко по суху, что ли? – изумился Борис, одновременно прокручивая в уме то, что он сказал только что Христу. – А не тонет рыбак потому, что стоит на не видимом непосвященному, ушедшем под воду за века, если не за тысячелетия старом волнорезе. Во время отлива он появляется над водой, а в прилив исчезает. Древность, древность, древность. Вот так со времен Адама и Евы ловили здесь рыбку, и ещё тысячи лет потомки этого старика будут добывать себе пропитание таким образом. Все будут жить: и старик этот, и Шаганэ. Только она не будет».

Борис повторил в уме то, что он сказал там, в часовне, и заплакал.

«От жалости к себе плачу, – ненавидел он себя, – плохие люди всегда от жалости к себе плачут. Проецируют чужие несчастья на себя и слезами потом заливаются. Там надо было рыдать, в ногах у Него валяться, а я, шлимазл, вместо молитвы мудрствовал лукаво, культуристом Его обозвал. Но если он услышал мои разгогольствования, а просьбу мою не услышал – значит, он не вездесущ! Если услышал, но не может помочь – значит, он не всемогущ! Если услышал и может помочь, но за скверну мою вместо меня жену мою наказывает – значит, он не милосерден!»

И в автобусе по пути домой то клял себя Борис, то поносил всех святош на свете. Сначала придал остракизму раввинов: «Ходят в Йом Кипур4444
  Йщм Кипур – судный день (иврит)


[Закрыть], святой для каждого еврея день, просят детишек рот открыть, и вот, если язык не обложен – значит, ели втихаря, а есть в этот день строго запрещено. Разоблачают малышей, пугают карой небесной, а те ревут, бедные, со страху до икоты. Плюнуть бы в морду пейсатую за самодеятельность такую. Нет такой инструкции среди шестисот тринадцати запретов иудейских, чтобы соплеменникам не доверять и детишек заиками делать. Праведники! Вон Фима из Кирьят-Шмоне рассказывал, – вспоминал Борис. – Он у них в синагоге полы моет. Это же ужас, что творят! В покер на деньги режутся в святилище, бутылки из-под водки «Кеглевич» выносить не успевает, ругаются последними словами из-за проигрыша, а потом святых из себя корчат.

А Коэны? Из стоматологического кресла с корневой иглой во рту выпрыгивают, чтобы помолиться прямо в кабинете. Всю семью пролечил, рассчитались чеком, а как пошел в банк, там засмеялись и сообщили, что у них на счету ничего не имеется. Такой минус в банке, что пора в долговую яму садить.

– А как же они живут?

– А вот так. Раздают чеки направо и налево, как булочки, а ни один банк чеки их деньгами не обеспечивает.

Так и не понял Борис, почему чеки ассоциируются у служащего банка с булочками, и кто вообще, когда и кому их бесплатно раздавал? Не понял, но слово «лохмания» – булочка, перевел, конечно, правильно. Лицемеры! Лгут и молятся одновременно. Ну, да ладно. Иудеи, те хоть миссионерством себя не запятнали. Чего нет, того нет. А вот потомки того эллина, что под Холоном, как себя вели? Предок их проповеди внял и добровольно веру принял. А потомки его стали огнем и мечом христианство насаждать, самую главную идею о милосердии поправ, извратив и опошлив.

«Наши тоже хороши, – думал он о попах. – Еще разбуженный декабристами Александр Иванович о них писал: «Духовенство, запершись дома, пьянствует и обжирается с купечеством4545
  А. И. Герцен „Былое и думы“ часть первая, глава 2.“


[Закрыть].

И вообще, почему я, врач, просмотревший в студенчестве научно-документальный гэдээровский фильм под названием «Баллада о храбром сперматозоиде», где прослежено оплодотворение от момента эякуляции до проникновения храбрейшего из семени внутрь яйцеклетки, должен поверить в непорочное зачатие.

Почему я, врач, полтора года препарировавший трупы в анатомке, должен поверить, что человек, прибитый грязными гвоздями к кресту, получивший проникающее ранение копьем в пятое межреберье, от чего и скончавшийся, смог самореанимироваться?

Почему я – врач, должен поверить, что он за две тысячи лет не заболел, не состарился и не умер, а сидит себе на облачке и перуны время от времени на нас сверху испускает. Почему? А потому, что без трех главных составляющих веры: непорочное зачатие, воскрешение и бессмертие – нет, и не может быть истинного христианина. А кто доказал существование вышеизложенного? В это так же трудно поверить, как и в басни атеистов о том, что вселенная возникла из углерода, водорода или еще черт его знает из чего.

– А водород откуда?

– Был всегда!

А словосочетание «был всегда» разумению недоступно потому, что всегда, что-то из чего-нибудь возникает. А по-другому ни понять, ни охватить умом, ни представить сие невозможно. Вот так и Бог! Господь не должен быть доступен человеческому пониманию. Если он есть, то он не должен быть похож на человека. Слишком уж паскуден гомо сапиенс. Он должен быть без пола, без возраста и без национальности. Какой? А этого никто не знает

Смертельно уставший, вышел Борис из автобуса. Около его дома достопримечательность Цфата – единственный на весь город алкоголик, коренной ленинградец – Дима махал метлой, нещадно пыля. В ведерке для мусора стояла откупоренная бутылка анисовой водки, в нём же плавилась на солнце лучшая закуска в мире – оливы в целлофановом мешочке.

Русского Диму вывезла в Израиль еврейка-жена, а потом она заболела и умерла. Жена умерла, но Дима, имеющий квартиру на Васильевском острове, назад не уехал. Спивался тихо, но, даже находясь в состоянии вечного подпития, работу свою выполнял добросовестно. Дима выбрал из всего богатого поэтического творчества Владимира Солоухина самые значительные и актуальные для себя две строки.

«Уложит она и разбудит, – мурлыкал он себе под нос, потом делал пару больших глотков из горлышка, прислушивался к действию алкоголя на организм, и если находил действие благоприятным, то кричал дурным голосом на всю улицу вторую строку: «И даст на дорогу вина-а-а».

На недоуменный вопрос знакомых, как это можно в сорокоградусную жару хлестать сорокаградусный напиток, неизменно отвечал стихами Гольмана:

 
Пускай я пьян, п ускай в угаре я,
Но тверд в своё м, как прежде, я:
На свете нет такого климата,
Что б не был годен для питья!
 

Дима утверждал, что пьёт исключительно из идейных соображений: «Алкоголь в малых дозах полезен в любых количествах», а продолжает жить в этом пекле из соображений меркантильных.

Возвращаться назад Диме было экономически невыгодно потому, что на одну зарплату дворника здесь он мог купить сто двадцать пузырей в месяц, а на пособие, которое корячилось ему там, – только двадцать бутылок водки. Разница ощутимая, тем более что в городе на Неве денежное пособие вообще, могли по году не выдавать.

– Все квасишь? А если с работы выгонят, что тогда?

– А жиды ребята незлые, с голоду умереть не дадут, – перестал пылить Дима. Он помолчал, как бы размышляя о чём-то трудно разрешимом, и добавил, – но и жить спокойно, киндербальзамчики, тоже не дадут.

«Эх, жизнь-жестянка, – пожалел его Борис, заходя к себе в подъезд, – мог ли Дима предположить, покидая северную столицу, что ему одному-одинешенькому на чужбине век доживать придется?»

Он уже начал подниматься по лестнице, и окатило холодом: «А ведь и меня ждет…» Борис даже додумать побоялся – столь суеверен стал от несчастья, но аналогичность ситуации помимо его воли потрясла сознание. Так потрясла, что он вынужден был остановиться на пол пути. Но не стоять же столбом, когда мимо снуют жильцы, и он поплелся дальше. Он разуверился в чуде, знал, что скоро убьют, и рад был, что хоть не сегодня. Ровно через две недели будет получен ответ из Иерусалима. Что ожидать, если лимфоузлы размером с голубиное яйцо? А там химия, облучение, выпадение волос, и самое главное, что всё бесполезно. Ничего, кроме продления мучений. Ничегошеньки! Агония!

А жена выписалась из больницы и так же, как и до операции, вела себя мужественно. В жизни своей насморком не переболевшая красавица подкладывала вату на месте удаленной груди, надевала платье с глухим воротником под самое горло (это в чудовищную-то жару) и принимала гостей. Гости ели, пили, соболезновали, утешали, говорили, что не так уж все фатально, вон одна знакомая уже больше года живет с таким диагнозом, и даже фамилию больной называли для убедительности, вот только рука на пораженной стороне плохо поднимается, а в основном чувствует себя нормально. Жена слушала их – людей неплохих, а в чем-то даже хороших, но, когда они уходили, неизменно вспоминала слова Фаины Раневской, урожденной Фельдман: «Я очень благодарна друзьям, которые посещали меня в трудную минуту, но ещё больше благодарна тем, кто меня в это время не посещал». Дочка ничего не говорила о прогнозе, но так смотрела на мать её же мамиными глазищами, что он убегал в ванную и выходил оттуда с красными глазами. И это замечала жена, но делала вид, что ничего не произошло. Однажды утром позвонили из «Яд ле-ахлама» – благотворительного общества помощи женщинам, прооперированным по поводу злокачественной опухоли груди, пригласили на примерку специального бюстгальтера с силиконовым вкладышем, сказали, что внешне, а главное на ощупь – абсолютное сходство с натуральной грудной железой. Жена ушла и не вернулась. Борис подождал до вечера, обзвонил знакомых – никто её не видел. Он уже хотел обратиться в полицию и вдруг вспомнил, что у жены есть ключ от его кабинета. Помчался бегом, открыл дверь, опасаясь самого худшего – увидеть сине-багровое лицо в петле, и обнаружил жену лежащей на диване лицом к стене в комнате ожидания. На столе начатая бутылка водки и полная пепельница окурков. Подошел поближе, наклонился над ней, поцеловал ей ладонь. Он знал, что она любит ощущать его губы на ладони и в локтевом сгибе, как раз там, где складочка на нежной коже.

«Не хочу жить, – сказала она тихо и трезво, – химии не хочу, облучения не хочу, силиконовых протезов не хочу, медленно умирать не хочу»

Стал на колени, целовал её всю, говорил, что-то пытаясь переубедить, прилёг рядом, а она: «Думаешь, я не заметила, как ты руку отдернул в ужасе, когда шрама на груди нечаянно дотронулся? Ты же из жалости со мной спишь? Ну, скажи – из жалости?»

Вот в такой атмосфере прошла ещё неделя, а потом над крышей его дома, так низко, что были видно прижатые к туловищу тёмные лапки, пролетели три белых лебедя. Описали круг, снизились настолько, что было видно, как просвечивают розовым на солнце крылья на взмахе, и подались в сторону озера Кинерет.

«А почему они на Север не улетели? – удивился Борис, – они же тут, где-то зимуют вместе со скворцами, а весной к нам подаются».

И от этого «к нам» сладкой болью защемило там, где по всей вероятности должна быть душа, и на некоторое время состояние злобной раздражительности, о которой упоминалось в начале повествования, сменилось состоянием тоски не столько злобной, сколько безнадежной.

«Шлимазл! Ещё какой шлимазл, – бормотал он, как в полубреду, – тебя-то всегда в последний момент кто-то из ямы вытаскивает, ну почему ей нельзя помочь? Она же лучше меня, чище, честней и моложе, в конце концов, на одиннадцать лет, она же, как мать нужней дочери, чем отец».

Он, никогда раньше не куривший, стал выкуривать по пачке в день.

К вечеру пугался, вспоминал, как умирал от рака легких его приятель – заядлый курильщик и выбрасывал пачку в окно. Клялся бросить курить, говорил себе, что это преступно, безответственно по отношению к дочери – кто её будет воспитывать, если и он…

Спохватывался, осаживал себя, даже в мыслях боясь произнести то, что ожидало в недалеком будущем жену, точно зная, что «это» неумолимо надвигается и что плохо будет ей лежать на еврейском кладбище, а увезти тело в Сибирь, скорей всего не удастся по причине финансовых проблем, а потом ужасался: «Что это я хороню ее раньше времени?». И в этот момент снова хотелось закурить, и это желание становилось столь всепоглощающим, что думать больше он ни о чём не мог. А как только дочь засыпала, он обматывал ножницы лейкопластырем так, чтобы последний виток пластыря оказывался клейкой стороной снаружи, привязывал инструмент к нитке, и опускал устройство вниз, пытаясь приземлить конец ножниц прямо, на валявшуюся четырьмя этажами ниже, выброшенную пачку сигарет.

Спрашивается, а почему не выйти наружу и не подобрать курево? А потому, что дом номер триста шестьдесят три на улице Ахат Эсре4646
  Ахат Эсрэ – одиннадцать (иврит)


[Закрыть], в котором жил Борис, стоял на крутом склоне горы, и то ли для увеличения жилплощади, то ли для большей устойчивости, то ли ещё для чего-то, на стороне, обращенной к Кинерету4747
  Кинэрет – озеро в Израиле. Библейское название – Галилейское море.


[Закрыть], был пристроен на высоких сваях еще один этаж. Поэтому пачка сигарет падала не на землю, а на плоскую крышу пристроенного этажа.

Часами вылавливал Борис сигареты, и казалось в тот момент, что нет ничего для него более важного, чем поймать кончиком ножниц этот вредный для здоровья табак. Как правило, операция заканчивалась успешно. Он поднимал прилипшую к лейкопластырю пачку и курил потом на балконе одну за другой до головокружения, до рвоты, до полуобморока. Засыпал под утро, чувствуя себя клятвопреступником, обещал себе больше не курить, а утром, чуть свет, бежал в ближайшую лавку за сигаретами.

Тот вечер, вернее, ночь ничем не отличались от предыдущих.

Уснула Настенька с женой, а он всё дымил на балконе, гонял мыслишки по кругу, вспоминал разговор с коллегой из Франции. Доктор забежал утром взять взаймы амальгаму на пару дней. Борис дал, спросил, не скучает ли дантист по Парижу? Коллега доложил, что никакой ностальгии он не испытывает и даже удивился неуместности такого вопроса. Я, мол, на историческую родину приехал, почему это я должен тосковать?

«Не скучают они, и душа у них не скорбит, – презирал всех благополучных на свете Борис, – все правильно. Как может болеть то, чего нет? Мишка Кантор – медведь медведем, об лоб поросят бить можно, по забытому богом Ишиму убивается, а этот по Парижу – нет! Интеллигенты – русские евреи спиваются, вешаются, стреляются, а эти – нет. Вон в Иерусалиме недавно профессор из окна выбросился, а говорят, место престижное в университете получил. Отчего это так Россией болеют?»

Он взглянул на часы – полночь. Хотел уже пойти попытаться уснуть и вдруг на горе, что напротив дома, заметил свет.

Гористая местность в Галилее. В Цфате особенно. Все дома на склонах. Тот, на котором дом Бориса стоял, густо деревьями и кустарником зарос. А тот, что напротив, наоборот – лысый, только камнями, временем и солнцем отбеленными, покрыт. С первых дней жизни на новом месте манил холм, притягивал взгляд и называл его Борис про себя, – библейским. А почему библейским? Да потому, что неизменно вызывал в памяти ахматовское:

 
А праведник шел за посланником Бога,
Огромный и светлый по тё мной горе…
 

И хотя гора была скорее белой, чем тёмной, хотелось верить, что именно по ней праведник Лот убегал с женой из горящего Содома. А за холмом этим или, если угодно – за лысой горой видно было из окна озеро Кинерет, и казалось, что и холм, и озеро очень близко – рукой подать, потому что голоса арабских ребятишек, едущих на осликах вдоль ручья между холмами из-за необыкновенной звукопроницаемости израильского воздуха, были отчетливо слышны. Вот один из них повернулся в сторону еврейских домов наверху, сделал неприличный жест, ударил энергично ребром ладони о согнутое в локте предплечье и крикнул, ехидно передразнивая евреев: «Лехайм! 4848
  Лэхайм – за жизнь! (иврит)»


[Закрыть]Засмеялись довольные маленькие наездники, и засеменили их ослики дальше. Близко, очень близко вроде бы расположена гора, а между тем это был обыкновенный оптический обман, потому что коровы, пасущиеся у подножья горы на скудной травке у ручья, казались размером с котенка. А еще завораживал Кинерет, цвет водной глади, которого менялся в зависимости от времени суток. Утром поверхность воды казалась голубой, днем она бледнела до цвета волны балтийской зимою, а к вечеру, когда воздух становился снова прозрачным, отдавал Кинерет лазурью, и уже перед самым заходом солнца он становился темно-синим. Борис был уверен, что озеро расположено прямо за лысой горой. Ему говорили, что быть такого не может, потому что от Цфата до города Тверия, расположенного прямо на берегу моря Галилейского, того, на котором апостолы Петр и Андрей ловили рыбу, а Христос сказал им: «Идите за Мною, и я сделаю вас ловцами человеков», как минимум, километров двадцать.

«Это если по серпантину горной дороги мерять, – не унимался Борис, – а если по прямой, то совсем рядом».

С ним не соглашались, и он решил залезть на гору и всем доказать, что он прав. Но сначала нужно было спуститься вниз по откосу до ручья. Взял упрямец с собой Настеньку и пошел. Склон, казавшийся из окна дома относительно пологим, оказался настолько крутым, что пришлось цепляться за ветви и стволы деревьев, чтобы не скатиться кубарем вниз и не сломать себе шею. С трудом сползли с горы, чуть было не угодили в расщелину, обнаружили у ручья гранатовое дерево, решили нарвать плодов на обратном пути, но не нарвали потому, что рядом валялась дохлая лошадь. А плоды были отменные, на редкость крупные и спелые, судя по тем, которые птички уже клевать начали, но уж больно нехорошим духом несло от коня. Целый час карабкались на гору, а как взошли на вершину, увидели озеро и удивились. Еще дальше, чем из окна их дома, Кинерет смотрелся. Правы коллеги оказались.

– Ты с ума сошел, – выговаривал ему назавтра Мишка, – с дочерью туда ходить. Там же вниз по ручью арабы живут.

– Но это же арабы-друзы. Они же лояльные, даже в армии израильской служат.

– Друзы, арбузы, картузы, рейтузы, – психовал Мишка, – да они же сначала убивают, а только потом решают, для чего. Забыл, как они американского туриста зарезали? Кстати, рядом с Райскими Кущами христианина уханькали. Попросил мужик его сфотографировать, потом и их из вежливости щелкнул. Арабчики ушли, но уж очень аппаратик им понравился. Вернулись через часок, зарезали паломника и не знали, что он за это время уже новую пленку зарядил, а старую в карман сунул. Короче, проявили в полиции пленку, а на ней все трое голубчиков запечатлены. А ты говоришь, лояльные.

– А у меня с собой отвертка была.

– Не смеши! Да они тебя сначала камнями с небольшого расстояния закидают, а когда ты упадёшь, а это я тебе обещаю, даже гарантирую, они камешек побольше найдут, втроём его поднимут и на голову твою авантюрную опустят.

Стало страшно Борису задним числом, и не столько за себя, сколько за Настеньку: «Какому риску дочурку подвергал, шлимазл! – испугался он не на шутку, но, даже оробев, не преминул Его упрекнуть. – Бедняга приехал к тебе за тысячи километров, молился на Тебя, в Иордане омывался, там, где Ты крещен был Иоанном, а Ты ему не помог. Он кровью истекал, о помощи просил, верил Тебе, умирая, а Ты? Не можешь спасти? Ну, так наберись мужества и объяви всем, что чудеса творить, не способен более. Не обманывай Ты тех, кто верит Тебе. Это же безнравственно, это же нечестно, это же безбожно, наконец».

И вот появился свет на холме. Как будто кто-то с фонариком пробежал быстро вокруг вершины, обогнул гору раз, потом другой, а потом переместился луч на вершину и замер там. Если бы не ходил на эту гору Борис, он, может быть, и не обратил бы на это внимания, но теперь, зная, как обманчив размер на расстоянии, он удивился видению чрезвычайно. Поразила площадь светового круга.

Размышлял Борис следующим образом: «Корова с такого расстояния кажется размером с котенка. Если уложить по диаметру круга воображаемых котят, то двадцать хвостатых особей уместится на нём без проблем. Столько буренок, уставленных в одну линию, – это метров сорок, если не больше. Значит, человек с фонариком исключается. Это первое. Второе – это скорость передвижения пучка света по земле. Луч обогнул холм за несколько секунд. Невероятно! Откуда свет? Где источник? Можно предположить, что израильтяне изобрели такой мощный прожектор, который откуда-нибудь с Голанских высот достигает библейского холма. Можно даже представить себе, что хитроумные иудеи смастерили нечто, похожее на гиперболоид инженера Гарина (с них станется), но тогда, став лицом к Голанским высотам, обязательно увидишь источник света».

Так и не придумал Борис ничего вразумительного. Простоял до рассвета, а как только развиднелось, уже и понять нельзя было: то ли таинственное свечение исчезло, то ли его из-за солнечного света стало не видно.

Рассказал про эту диковину Мишке, а тот ничтоже сумняшеся: «Да это же патрульные вертолеты. Они тут всю ночь летают, террористов выискивают».

Наличие гиперболоида Мишка отмел начисто – слишком далеко.

Борис сделал вид, что удовлетворен объяснением, поблагодарил всезнающего Кантора, а сам в ещё большее смятение пришел:

«Какой вертолет? Что за чушь? Действительно, летают по ночам вертолеты, один даже ухитрился в Кинерет упасть месяц назад, но почему звука мотора над холмом не было слышно? Голоса арабских детишек слышно. Звяканье ведра на боку у ослика слышно, а шума работы мощного двигателя военного вертолета – нет? И почему остановился на вершине холма и замер там этот волшебный свет? Я должен зайти внутрь этого странного свечения и посмотреть в сторону Голанских высот. Если увижу источник света, ну, скажем прожектор, значит, найду объяснение непонятному явлению, а если нет, значит, я буду участником действа, имя которому – чудо! А где, как не на Святой земле быть ещё чудесам? И как можно назвать то, что необъяснимо, неохватно, непознаваемо? Это, наверное, то, каким должен быть Он! Там на коленях и попрошу у Него за неё. Торопиться надо, пока анализ в Иерусалиме не готов. Успеют написать, что есть метастазы, и ничего уже не исправить, известно ведь, «что написано пером…»

Только бы свет сегодня появился, а то поздно будет, только бы появился.

* * *

Свет возник где-то заполночь. Ещё днём смазал Борис язычок замка, чтобы открыть бесшумно дверь. В страшном волнении находился доктор Элькин Борис Натанович, и на это были свои причины. Он зашёл в обед домой и ужаснулся. В спальне стоял «запах». Он, проработавший шестнадцать лет в участковой больнице, знал, что обозначает этот предвестник смерти. Еще жив неизлечимый больной, еще ест, и пьёт, и планы, может быть, планы строит на будущее, а в палате уже ощущается характерный дух. Может быть, дух этот есть не что иное, как тлетворное дыхание старухи с косой, незримо поджидающей очередную жертву. Этот запах нельзя описать, его нельзя объяснить, его нельзя ни с чем сравнить, его можно только почувствовать. И вот сегодня он присутствует в доме. Жена стояла перед трюмо, он видел её отражение в зеркале – ничего особенного в лице, но как истончилась кожа, как похудела шея. Даже желобок под затылком, обрамленный высоко зачесанными густыми волосами, появился. Опять заныло сердце от пронзительной жалости к ней, опять эти удары под горло и пустота под яремной ямкой.

«Только бы не зареветь в голос, только бы она не заметила, как я испугался», – тревожился он, обнимая жену.

* * *

Луч света проделал свой обычный маршрут, описал круг по периметру холма и замер на вершине. Теперь вперед! Быстрей, пока он не исчез! Не сразу привыкли глаза к темноте. Борис спускался вниз, цепляясь за стволы деревьев, больше всего, боясь угодить в расщелину, и ведь почти угодил шлимазл, но успел-таки ухватиться за камни. Почти до самого ручья сполз без осложнений и тут запнулся, попытался сохранить равновесие, схватился за ветку терновника, и резануло по предплечью, кольнуло во многих местах одновременно ладонь и пальцы, он отпустил ветвь, покатился вниз, закрывая лицо руками и выставив вперед локти. Ударило чем-то по руке, прикрывающей щеку, и падение, наконец, прекратилось. Открыл глаза, вскрикнул и почувствовал, как встали дыбом волосы на темени от ужаса.

Смеялся в лицо ему некто мертвым оскалом, блестели в ночном свете желтые длинные зубы. Отпрянул назад, присмотрелся и все понял. Он упал лицом на голову мертвой лошади, той, которую они видели с Настенькой около гранатового дерева. Вперёд! Тут где-то есть бревно через ручей. Ручей невелик – метра три шириной, но берега илистые – утонешь по колено. Пробежал вниз – мостика на месте не оказалось. Решил поискать повыше, потом испугался, что тот спасительный свет может уйти с вершины холма, и шагнул в илистую топь. Зачавкало, засосало одну ногу, рванулся, упал лицом в грязь, ползком добрался до воды, с удивлением отметив, что само дно ручья каменистое, и выбрался на противоположный берег.

Они с дочуркой петляли пологими зигзагами для облегчения подъёма, когда взбирались на холм, а он теперь карабкался вверх по прямой, цепляясь за камни и не понимая, почему липнут к ладони мелкие камушки. Догадался, что кровит раненая рука, вытер ладонь о мокрую ткань брюк, и дальше, дальше! Хрипел прокуренными бронхами, как загнанная лошадь. Мелькнула мысль, что ту лошадь внизу, арабы, наверное, тоже загнали и бросили умирать. Подъём местами был столь крут, что камни, падавшие из-под ног, летели с шумом вниз к ручью. Он падал, задыхался, но не останавливался. Добрался до вершины холма, увидел свет, шагнул в освещенный круг, повернулся лицом к Голанским высотам и не обнаружил там ничего. Темень. Поднял голову вверх, огляделся вокруг – ни огонька! Тогда откуда свет? Он подошел к границе между светом и тьмой, она размывалась, не была столь контрастной, как казалось из окна, и все-таки она существовала. Вот он раскинул руки, повернул ладони кверху, и блеснула кровь на той руке, что была в световом круге. Повернулся, выставил ту же руку за грань света – ничего не освещается, и даже крови не видно. Сам свет похож на лунный, может быть, чуточку ярче, такой бывает на Севере в полнолуние, когда белым-бело от снега и когда иголки собирать можно, значит, все-таки луна? Но почему освещение столь локально, да и не полнолуние было вовсе, а тоненький серп умирающего месяца печалился где-то сбоку на небосклоне. Итак! Сие необъяснимо. Необъяснимо, как Он! Борис стал на колени, поднял лицо вверх, хотел крикнуть: «Не убивай её, спаси!», но почему-то не крикнул, а сказал тихо и, как ему показалось, очень убедительно: «Она же верит тебе, и дочка тоже верит. Не убивай».