Текст книги "Шлимазл"

 
Я выражаю мысль несложно
И заявляю без затей:
В России жить с опаской можно,
Но там нельзя растить детей…
 

И ностальгия резко шла на убыль до следующей пьянки.

– Все зло в России, – говорил похожий на лесоруба еврей Миша, – от пьянства. Употребление зеленого змия – это национальная трагедия и источник всех зол. Особенно хорошо это видно издалека, когда есть, с чем сравнить. А ещё кичимся своей высокой переносимостью этого яда. Перед европейцами хвалимся, за доблесть алкоголизм почитаем. На что уж евреи народ нехулиганистый, а как вспомню свою молодость, так могу, как на духу сказать, что все неприятности, все случаи, как говорят китайцы, «потери лица», все конфликты с окружающими, все драки в студенческом общежитии – все из-за водки!

– А зачем пьешь тогда?

– Потому что по-другому веселиться не умею, – не задумываясь, отвечал Мишка. – Вот израильтяне умеют. Видели, как на день независимости ликуют, и все трезвехоньки. Латиноамериканцы неделями на карнавалах пляшут, и никто драк не затевает, хотя и под хмельком народ, конечно. Говорят, они там у себя водку незлобливую изобрели, из кактуса что ли? Короче, растение это «агава» называется. Ведро выпьешь и никогда в агрессию не впадешь, а у нас не только на свадьбах, но и на поминках калечить друг друга ухитряются.

«Прав Мишка, ох, как прав, – соглашался Борис. Он уже выпил свои три разрешенные себе рюмки и теперь по новой своей привычке больше слушал, чем говорил. – Весь мой кобеляж, все скандалы без причины, мгновенный переход от обожания к ненависти – все это во хмелю. Пила деревня, где он работал, как перед смертью, и специалисты хлестали горькую, конечно. Жена-сибирячка не из робких. Нет, чтобы уступить, не провоцировать, знает ведь, что дразнить пьяного нельзя.

А бить в лицо самую любимую женщину можно? За то, что песню Вилли Токарева «В шумном балагане» слушать не даёт, магнитофон выключает, спать ложиться приказывает. А потом задремал часок и, даже засыпая, все убеждал себя, что он прав, что негоже его при гостях позорить его, шпынять его, как мальчика, но как только сознание чуточку прояснилось, сорвался с кровати: «Господи! Да что это я натворил?» Заглянул в спальню – пусто! И дочурки нет. Уехала жена к матери. Догнать автобус нужно по проселочной напрямик через Марьяновку на Любино, пока автобус в Омск заедет, я их опережу и на тарском направлении ждать буду. Прощения попрошу и домой на машине доставлю. И погнал пьяный еще, в лютый мороз, легко одетый, и втюхался в перемёт, и сломал лопату, пытаясь выкопать машину из снега, и только тут трезветь стал. Чуть не замерз, чудом спасся, тогда и порешил пить три рюмки и не больше: «Еврей я, в конце-то концов, или а гой3434
  А гой – это любой, кто не еврей. (идиш)


[Закрыть] забубенный».

– Прав Мишка, на сто рядов прав – тепло поглядывал на земляка Борис, – перейди Россия на пиво, и будет все о кей, а так нет у неё будущего, как нет, и не может его быть у отдельно пьющего горькую индивидуума».

А Мишка начал спорить, и это означало, что он дошел до кондиции. Спорил он азартно, но не сердито.

– Да как вы можете сравнивать Галича с Розенбаумом? – кричал он, хотя никто никого ни с кем и не думал сравнивать.

– Галич просто хороший и талантливый человек, а Розенбаум – гений. Даже если бы он, кроме «Уток» и «Глухарей», ничего больше не написал, то и тогда бы он обеспечил себе бессмертие! А у нас в Тюменской области утки этой – тьма! Тысячами бьём ее на перелёте. И карась в озерах золотистый, аж сладкий, только в Ишиме такой водится, – хвастался Мишка, и все соглашались с ним, иначе он до утра не угомонится, думая при этом: «А как это сладкий? Разве может такое быть и вкусно ли это – сладкая уха или сладкий карасик в сметане?»

А Мишка уже напевал приятным баском: «И-эх! Скачи, скачи, ковыляй!» и притопывал, но не тогда, когда пел «скачи, скачи», что было бы логично – всё-таки кони скачут, а тогда притопывал, когда доходил до слов: «Я тавро зубами выгрыз!» Тут он бил себя по мощному бедру, как раз там, где, по его мнению, ставят клеймо лошадям, лупил в пол ножищей, страшно сказать, какого размера и странно было видеть трезвым оком, как во время кажущегося веселья вдруг мрачнело лицо поющего и как сладчайшая из слез, слеза неприкаянности стыдливо притуманивала воловьи Мишкины глаза.

А утром ворчали марокканские евреи, жившие этажом ниже: «Эти русские совсем с ума посходили. В шаббат ремонт квартиры затеяли».

* * *

Саддам Хусейн пообещал забросать Эрец3535
  Эрец – земля. Эрец-Исраэль – родина (иврит)


[Закрыть] Исраэль ракетами, оснащенными химическими боеголовками, и через день каждый житель Земли обетованной получил по противогазу. Четыре миллиона дыхательных аппаратов за сутки – «это шо-то», как говорят в Одессе. И тут же израильские модницы стали украшать сумки противогазов рисунками, аппликациями, и даже вышивками. Никто этого Саддама не боялся, и вообще создавалось впечатление, что люди радуются представившейся им возможности умереть. Вместе с противогазами раздали скотч, чтобы им заклеили все щели в доме на случай химической атаки. Свободной рекомендовали оставить только входную дверь, но во время воздушной тревоги её рекомендовали заклеить тоже. И ещё была одна ну уж очень смешная рекомендация – обязательно выключить свет в квартире, иначе ракета может среагировать на тепло лампочки и упасть прямо на голову.

Ночью объявили, что ракета вылетела из Ирака и через пятнадцать минут должна будет, если её не собьют, конечно, приземлиться в Израиле. Объявили и тут же врубили весёлую музычку для поднятия настроения. Семья надела противогазы, заклеила входную дверь, но свет не выключила потому, что в темноте нельзя было фотографироваться. Сделали поляроидом снимки в противогазах и поснимали маски к чёртовой матери. Человек всегда надеется, что несчастье может произойти с кем угодно, только не с ним, и это неверие в собственную гибель и есть не что иное, как мудро придуманная природой биологическая защита смертных, чтобы не поумирали раньше времени со страху.

Поймали по «Свободе» голос Эммы. Она устроилась что-то там вещать на любимой совками радиостанции. Решили тут же написать ей письмо и отправить фотографии. Жена закончила сочинение и попросила Бориса добавить что-нибудь от себя. Он поразмыслил самую малость и дописал:

 
Твой тёплый тембр звучит в эфире,
Как гимн уму и красоте,
А мы заклеили в квартире
Всё, кроме дырочки в сортире,
И этим дышим в темноте.
 

Радио прервало ламбаду и объявило, что подарок от Хусейна приземлился на Рамат-Ган. Там жил Гиви. Тут же связались с ним.

– Вы меня уже в четвертый раз будите. Сначала позвонил Рабинович, потом Цицельман-Говнюк-Говенюк, а теперь ты.

– Но ведь три звонка получается, а не четыре.

– А меня первый раз ракета разбудила, – зевал в трубку полковник медицинской службы Гиви, он же Менаше Габриэлович Чхеидзе. – Она тут рядом с моим гаражом *издякнулась. Представляешь? Одну стену дома как бритвой срезало, а остальные стоят, хоть бы что. И ни одного раненого при этом. Так что спокойно, старик. Господь бережет Израиль. Привет жене и Настеньке.

Утром Борис понёс письмо на почту для Эммы. Понести-то он понёс, но ведь не получит послание элегантная Эмма, бывшая жена известного специалиста по кремлевским женам Эдуарда Т. Ну, вот ни за что не получит. Вот была бы марочка на конверте, опустил бы Борис письмо в ближайший почтовый ящик, и полетели бы фотографии семьи в противогазах в Америку, но не было марочки под рукой, и пришлось идти до ближайшего почтового отделения, зайти в которое Борису будет не суждено. Не упадет на него ракета «Скад» и не случится землетрясение, извержение вулкана, цунами, наводнение, а не зайдет Борис на почтамт. Потому что, кто-то там наверху решил помешать задуманному, потому что звезды, патронирующие его знак зодиака, стали в неблагоприятную для него позицию, потому что «Аннушка уже пролила масло» (ну как тут Воланда не вспомнить), потому что косолапил навстречу Мишка Кантор. Господи, твоя воля! Святые угодники! Из каких мизерных осколков бытия, из каких внешне не связанных между собой мелочей, складывается сложная мозаика нашей судьбы!

– Слушай сюда Натаныч! – кричал Мишка. Он имел обыкновение разговаривать так громко, как, если бы его собеседник находился не рядом, а где-нибудь на другой стороне улицы. – Оказывается, во время Кишиневского погрома сорок процентов жителей Кишинева составляли евреи, считай, полгорода. Теперь представь, шайка численностью в семьдесят человек убивает сорок девять иудеев, а они не оказывают сопротивления. Светские те спасались и спасали других: обеспечивали нуждающихся гужевым транспортом и свозили их в безопасное место; баррикадировались, прятали семьи, родню и соседей, а хасиды в это время молились. А может быть, вместо того чтобы, раскачиваясь, как маятник, просить у бога помощи в то время когда насилуют твою дочь и жену, надо было сбегать на кухню за тесаком и запороть хотя бы одну сволочь? Все равно ведь пощады за покорное поведение ждать от этих скотов не приходилось.

– А ты бы сопротивлялся?

– Я? – Мишка задумался на мгновенье. – Когда не было потомства, не знаю, как бы я себя конкретно повел, но могу сказать точно, что молиться бы не стал, а вот случись такое сейчас, – Мишка поиграл желваками, – да я бы за моего лаванчика3636
  Лаван – белый (иврит)


[Закрыть] (трехлетний сын смуглого, как мулат, Кантора был абсолютной его копией, но от русской матери унаследовал славянскую белокурость, за что и был прозван лаванчиком), да я бы зубами этих тварей грыз.

«А ведь он, пожалуй, не врёт и не хвастается, – Борис с молчаливым одобрением осмотрел стотридцатикилограммовую фигуру Мишки, – не хотел бы я быть на месте того, кто вторгся с недобрыми намерениями в берлогу этого медведя».

– А ты, куда вообще собрался? – Мишка заботливо спрятал газету с негативной информацией о «пейсатых паразитах» в карман.

– На почту.

– Потом вместе сходим. Меня в раввинат вызывают. Пойдем со мной, подтвердишь еврейство моих предков.

– Но я же из Омска, а ты из Тюменской области, как я объясню знакомство с твоими родителями.

– Скажем, что это в одном квартале, эти болваны понятия не имеют о географии.

В девяносто первом цфатовские святоши проводили кампанию под названием «За чистоту еврейской расы». Всех вновь прибывших с подозрительными документами вызывали для собеседования и требовали подтверждения еврейства родителей, как минимум, двумя свидетелями. Мишка был чистый еврей, чище не бывает, но вместо украденного в Сибири свидетельства о рождении он имел дубликат, отсюда и неприятности.

– Если бы они увидели моего папашку, – пыхтел на крутом подъеме Мишка, – у них отпали бы всякие сомнения. Ты такого жидищу ещё не видел. Он у меня вылитый Ясер Арафат, только крупнее в два раза.

– Больше тебя?

– Меня? Да я по сравнению с ним, как Давид перед Голиафом.

– Он у тебя лесоруб, что ли?

– Обижаете! Он у меня главный экономист леспромхоза.

Зашли в раввинат. Жирный ортодокс пидарасил пилочкой и без того холеные ногти. На указательном пальце правой руки огнем горел огромный рубин.

– Секи, какой у козла перстак, – углом рта прошептал Мишка.

Служитель культа отложил пилочку и попросил Бориса рассказать о Мишкиных родителях.

– Я вырос с ним в одном подъезде, – проникновенно начал свидетель. – Вот он моложе меня, – кивнул Борис на соседа, – и он, к сожалению, не помнит своего дедушки, а я застал его еще в живых. Его дедушка был раввин. И родители у Кантора очень религиозные люди. Его мама стряпает на Пурим3737
  Пурим – весёлый весенний праздник иудеев по поводу чудесного избавления евреев от уничтожения в Персии.


[Закрыть] омен-ташен3838
  омен-ташен – праздничная еврейская сдоба с маком (идиш)


[Закрыть], никогда не смешивает молочное с мясным, а папа его молится по утрам и читает Талмуд.

– А в Суккот, праздник Кущей, его папа делал Сукку3939
  Сукка – шалаш (имрит)


[Закрыть]?

«Вот идиот, твою мать, – подумали оба, – пятнадцатого тишрея, то бишь двадцать пятого сентября у нас в Сибири уже заморозки, какой дурак будет в шалаше неделю яйца морозить?»

– Да, конечно, его папа строил Сукку, только вместо пальмовых веток он употреблял берёзовые.

– Хорошо, мы принимаем на веру ваши сведения, но нам нужен еще один свидетель.

– У меня тетя в Калифорнии. Вот её адрес и телефон, – Мишка протянул бумажку.

Священнослужитель тут же набрал номер, ему ответили, и он спросил про племянника.

– Оставьте меня в покое, – кричали на том конце провода, мешая русский с английским, – я не знаю никакого Мишу, не впутывайте меня в историю! – и положили трубку.

– Как тебе понравилась моя тетя? – интересовался Мишка, направляясь с Борисом на почту.

– Сколько лет она в Америке?

– Пятнадцать.

– Мой юный друг, – торжественно, как на панихиде, начал Борис, – за такой период времени, самый хороший, самый порядочный, самый добрый человек в этой сытой до блевотины стране непременно скурвится, ссучится и опаскудится! Я знаю, о чем я говорю. Не расстраивайся, я на твоего пейсатого науськаю Рабиновича, и он присягнет на всех священных писаниях одновременно, что твой папа делал ему обрезание, а твоя мама держала его в это время за ножки, чтобы он не дергался во время столь ответственной процедуры. Ты мне лучше объясни, как хирург, отчего это сосок бюстгальтер розовым мажет?

До почты оставалось десять шагов.

– Ну, у кормящей матери причиной кровавых выделений может быть банальный мастит, а у…, а ты про кого спрашиваешь?

– Про жену.

Борис взялся за ручку входной двери почтамта.

– Ты это серьезно?

– Серьезней не бывает.

– Давно?

– Больше месяца.

– А почему раньше-то не проконсультировались?

– Посылал я, и не раз, но только она соберется идти, и выделения, как назло, прекращаются.

– Есть уплотнение грудной железы?

– Есть.

– Борис, я не хочу тебя пугать, но я почти уверен, что там злокачественная опухоль. И не просто опухоль, а уже распад. Если кровь – значит, распад. Сейчас же к онкологам. Ты знаком с доктором Рубинштейном?

– Я ему вчера зуб вырвал.

Борис взглянул в стеклянный проём двери, и в нём отразилось его побелевшее, как у мертвеца, лицо. Он побежал домой, потом остановился, разорвал письмо и бросил его в урну, потому что писать приятной даме о её теплом тембре, уме и красоте при здоровой жене – это галантно, а делать то же самое в то время, когда над ней нависла смертельная опасность, – это гнусно.

***

Сделали биопсию – злокачественная опухоль, если точнее – аденокарцинома.

Срочно оперироваться! Чем раньше грудь удалить, тем больше шансов на спасение. И вздрогнул Борис, как от удара, когда диагноз услышал. Как ни избита, как ни банальна фраза, а ничего лучше не придумано. Именно вздрогнул и именно как от удара, потому что знал, что на этот раз не пронесёт, знал, что это приговор и что операция – мера скорей всего паллиативная. Оставалась малюсенькая надежда на то, что метастазов ещё нет, хотя увеличение подмышечных лимфоузлов, легко определяемое при обычной пальпации, говорило о другом.

Самообладание жены убивало. Она молчала. Нет, это не было мстительным безмолвием супруги, какое бывает после крупной семейной ссоры. Она говорила о чём-то незначительном, не касаясь темы предстоящей ампутации груди, и вела себя так, как будто бы ничего не произошло. Наверное, ещё жальче терять любимого человека, когда человек этот уходит без слез, без истерик, без жалоб. Плачь она, кричи: «Жить хочу, умирать не хочу, почему я заболела, а не вы, сволочи!» – как кричала, услышав страшный диагноз одна их ныне покойная знакомая, и, может быть, от этого было бы легче. Пришлось бы уговаривать, успокаивать, врать, говорить бодрым голосом, что всё обойдется, что ещё сто лет проживет, зная прекрасно, что ей, врачу по специальности, не хуже его известен финал болезни под названием «аденокарцинома»; злиться на себя за эту вынужденную ложь и этим озлоблением хоть как-то нейтрализовать щемящую жалость к ней и ослаблять напряжение, но жена молчала, молчал и он, направляясь с ней вечером в больницу. Операция была назначена на утро. Встретили жену Мишки Кантора. Она была, конечно, в курсе.

– Ой! Какой мне сегодня страшный сон приснился! Как будто бы мне тоже грудь обрезали. Проснулась вся в поту со страху. Как я без груди-то жить буду? Меня же мой Мишка сразу бросит!

– Ну, что ты городишь, идиотка? – хотел сказать Борис, но не было сил на злость. Он чувствовал себя, как приговоренный к смертной казни вместе с женой, и по сравнению с предстоящим событием обращать внимание на подобные мелочи было бы неразумно.

Прошли мимо кладбища. Ничего, кроме каменных надгробий, ни цветка, ни травиночки.

«Как она, в урмане4040
  Урман – позаимствованное у сибирских татар слово, обозначающее лес, тайгу.


[Закрыть] выросшая, тут лежать без единого деревца будет? Ей же скучно будет».

И жена перехватила его взгляд, и всё поняла, и чтобы как-то его успокоить, взяла его ладонь в свою, крепко сжала и не отпускала до самой приёмной.

 
Я видел, как идут на плаху
Приговоренные судьбой.
Один в тоске порвет руб аху,
Другой горючею слезой
Зальё т себя и всю родню.
Ни тех, ни этих не виню.
Кто знает, как любой из нас
Повел себя бы в смертный час?
Ты шла спокойно, очень просто.
Я шел с тобой в больницу рядом,
Садилось солнце за погостом,
Но пот с меня катился градом.
Что ж, волновался, не скрываю,
Плохим предчувствием томим,
И низко голову склоняю
Я перед мужеством твоим.
 

Гиви настоятельно рекомендовал обратиться к доктору Орэну и попросить его лично сделать жене операцию. Гиви можно было верить: доктор Орэн – специалист мирового класса, и ведь как повезло: согласился охотно, а когда пришел Борис с дочкой в больницу наутро, оказалось, что уже оперирует кто-то другой, рядовой и неизвестный.

Борис к Орэну бегом: «Вы же обещали!»

– Обещал, а вот сегодня утром панариций – (нагноение околоногтевого валика) усебя обнаружил. Оперировать нельзя. Извините.

Ну, что уж там извинять? По-другому у шлимазла и быть не могло. Первый раз в жизни у доктора панариций объявился и именно, тогда, когда жену спасать надо. Операция закончилась, вышел анестезиолог, хороший знакомый Бориса и вообще хороший мужик – Яшка Фингер из Саратова. Цфат не велик – все доктора друг друга знают.

– Ну, что ж вы так запустили? Все лимфоузлы опухшие, хирург постарался всё убрать, но их же не видно. Теперь надо молиться, чтобы ни один в тканях не спрятался. Восемнадцать штук на анализ в Иерусалим послали, через три недели узнаем, что там в них имеется.

Что такое резкое увеличение лимфоузлов, расположенных рядом с опухолью, Борису объяснять не надо. Метастазы!

Вывезли из операционной жену. Пришла в себя, улыбнулась бескровными губами виновато: «Зря я тогда крестик сняла. Обидела я его. Грех это».

И упала в обморок дочь, и непонятно было, что она, одиннадцатилетняя девочка поняла в этих словах: «Грех это».

Поднял Борис дочурку на руки, вскинул её легко, как невесомую, прижал ее к себе, испугался нешуточно и впервые в жизни почувствовал то место, где у него сердце расположено.

Ударило сильно и аритмично куда-то под горло, и сразу пусто под гортанью стало. И с тех пор стал часто такие удары испытывать. И такая пронзительная жалость к жене, как будто волки зубами за кадык. Закричал бы, забился бы в истерике, упал бы перед ней на колени, умолял бы простить его за все мерзости, что она от него вынесла, а нельзя – люди кругом, да и дочурку пугать не следует.

А на работе, как назло, больных на приём много позаписывалось, и отказать нельзя – деньги за аренду кабинета отдавать надобно. Только бы здоровый зуб не вырвать, не напортачить бы чего. Ехали с дочуркой поздно вечером из больницы, объявили воздушную тревогу, а у них с собой противогазов не было. Остановился автобус, все маски натянули, а они так сидели. Слишком большое горе на них навалилось, чтобы ещё и о себе заботиться. Как спасти? Как? Крестик в больницу отнести?

И здесь шлимазл не мог без крамолы обойтись: «Если Он за такую мелочь людей к смерти приговаривает, значит, он злой, а не милосердный».

Гнал от себя подобные мысли, боялся, что он услышит и еще больше накажет, а они всё равно на ум приходили

– Ты не спишь, дочурка?

– Нет, я за маму молюсь.

Подошел поближе, а Настенька крестик целует. И опять ударило под горло, и опять пусто под гортанью стало, как будто воздух из под яремной ямки отсасывают. Спаси её, Господи!

 
Чтоб распростер над нами длань
Господь, от гибели спасая,
Молилась трепетная лань —
Моя дочурка золотая.
Флюиды скорби неземной
С антенны-крестика на шее
Взлетали вверх и над водой,
Как колокольчики, звенели.
Я жил вблизи от Райских Кущей,
А там крещен был Вездесущий.
 

Стоял ночью у окна, опять объявили тревогу, видел, как летит по небу яркая точка – ракета скорей всего, но страха, что на них упадет, не было. Даже специально вышел на балкон, чтобы получше её рассмотреть. В них уже попали, а в одну воронку снаряд дважды не попадает.

 
В ту ночь багдадскую ракету
Без страха наблюдал в окно.
Всей жизни звонкую монету
Швырнул, не глядя, на сукно.
Болезнь, диагноз, приговор,
На тонкой ниточке топор…
 

К Богу! Без попов, без святош, без лицемеров, без посредников! Борис стал припоминать, где он видел православные храмы. Вспомнил церковь в Иерусалиме, что в саду Гефсиманском. Тогда подошла к нему монашка-арабка и на хорошем русском предложила поставить свечу за упокой, а ставить тогда было ещё не за кого. Но Иерусалим далеко. Где-то около Холона он видел крест на неброском куполе. Кирьят-Шарэт и Бат-Ям он отмел сразу. Тогда он стал вспоминать маршрут. Нужно пройти по рехов Хашмонаим до пересечения с рехов Соколов, свернуть направо, пересечь рехов Эйлат и потом все время вверх почти до моря. Потом еще раз повернуть направо и идти несколько километров по дороге и слева, между улицей и морем из-за высокого забора будет виден крест на небольшом, темном куполе. Так ему казалось. В любом случае, он обязан найти церковь, во что бы то ни стало, даже если для этого он должен будет исколесить все побережье. Слишком высока ставка – последняя надежда на спасение жены.

Он вышел из дома рано, где-то часов в пять утра. Автобус на Тель-Авив останавливался около ближайшего маколета – лавки. Пока он ждал автобус, подъехала машина, обслуживающая торговые точки. Рабочий выгрузил какие-то коробки, ящики с напитками, свежие булочки и уехал, оставив всё на крыльце.

«А вот интересно, – вдыхал запах свежеиспеченной сдобы Борис, – сколько времени простояла бы эта вкуснятина без присмотра в России? Продавец должен появиться примерно через час. Будет ли российский народ столь сыт, чтобы продукты, никем не охраняемые, не воровать? Нет, – печально констатировал он, – в обозримом будущем так сыт и честен не будет. А почему я думаю о столь незначительных вещах? Нужно сконцентрироваться только на одном. Нужно подготовить себя к беседе с Ним».

Так он решил, но планам сбыться было не суждено потому, что рядом присела «Шамаханская царица». Он и в благополучные-то времена не любил, когда в кинотеатре ли, в автобусе ли присаживались знакомые рядом, потому что и в первом и во втором случае они мешали думать. А как хорошо думается, когда едешь далеко, да ещё и по одной из самых красивых стран в мире – по Израилю. Петляет дорога в Галилее мимо оливковых рощ. От Хайфы путь выравнивается. Справа появится море, а слева, прямо за городом – ряд стройных, как мачты, пальм. А потом увидишь синие мешки на гроздьях бананов, и будешь гадать, для чего это плоды укрывают? Для того, чтобы созревали быстрее, или таким образом их от птиц оберегают. И каждый раз думаешь спросить об этом, а потом забываешь. А ещё интересно вычислять соотечественников. Вот присела на соседнее сиденье девушка. Одета, как сабра, прожарена солнцем до черноты. Читает газету на иврите со странным названием «Едиот ахронот», и нет у неё озабоченного, характерного для совков выражения лица, и не просматривается в глазах готовность защититься от незаслуженного оскорбления, от немотивированного, неистребимого, родного, знакомого с рождения, а потому уже привычного отечественного хамства, а он, Борис, точно знает, что девушка не коренная израильтянка. Слишком высок каблук – признак дурного тона среди аборигенов. Уважающая себя гэвэрэт4141
  Гэвэрэт – госпожа (иврит)


[Закрыть] оденет на работу восемь золотых браслетов, но подобную обувь – никогда. Приподнимет себя над землей, конечно, но только в очень торжественных случаях: свадьба, бар-мицва, брит-мила4242
  Брит– мила – обрезание (иврит)


[Закрыть] или театр на худой конец. Слишком много косметики употребляет незнакомка, и сережки у неё из красного золота, а в высокоразвитых странах медь в качестве лигатуры практически не используют, оттого у них ювелирные изделия желтее, чем российские. Вот так думал, гадал Борис, а как доехали до Кармиеля:

«Марик! Привет!» – крикнула попутчица встречающему её кавалеру и сразу все сомнения отпали. Не подвел нюх на соотичей, и не подведет он его никогда. Но всё это было раньше, до болезни жены, а теперь ему было не до наблюдений, теперь нужно было позарез отгородиться от окружающих, сосредоточиться, и, как назло, «Шамаханская царица» рядом села.

Познакомились они в ульпане. Уже отзанимались неделю и уже кой-какой запас слов поднакопили на иврите, когда вошла она. Еврейка может быть красивой и не очень, страшной и не совсем, но волосы будут всегда волнисты, густы и блестящи. Пушистые ресницы и хорошие волосы – стопроцентный национальный признак, можно сказать – норма. Но то, что увидели репатрианты на голове у вошедшей восточной красавицы, описанию не поддается. Такого количества густющих, великолепных, с темным медным отливом волос ни одному из присутствующих видеть ещё не приходилось.

«Шамаханская царица», – подумали одни про юную богиню.

«Шехерезада», – подумали другие, и все оказались не так уж далеки от истины.

– Откуда ты? – спросили на перемене.

– Из Ирана.

Ага, из Персии значит.

– А как тебя зовут?

– Шаганэ!

И все окружили персиянку, и один декламировал: «Шаганэ ты моя, Шаганэ, потому что я с Севера, что ли…», а другой: «Ты сказала, что Саади целовал лишь только в грудь…», а третий: «Улеглась моя былая рана…», а новенькая не могла понять причину такого внимания к своей персоне, на упоминание фамилии поэта не реагировала, и видно было, что слышит её впервые. Ей пытались объяснить замечательность её имени для россиянина: всё безрезультатно – не хватало слов. Так и не удалось тогда поведать персиянке, что значит для русского уха имя Шаганэ, но не было в классе ни одного, кто не читал бы есенинские «Персидские мотивы».

«А вот интересно, – спрашивал себя тогда Борис, – появись девушка с таким именем на собрании членов юдофобского общества «Память» или посети она антисемитское сборище коротко стриженных молодых людей с эмблемами, похожими на печально известную свастику на нарукавных повязках под командованием господина Баркашова, вызвало бы её появление столь же однозначную реакцию? У скольких членов из тридцати возникли бы адекватные ассоциации? Надо полагать, что не у многих. И что же тогда получается? А то, что презираемые русскими националистами евреи знают творчество исконно русского поэта несравненно лучше, чем те, кто громче всех кричит: «Бей жидов! Спасай Россию!»

А персиянка, кроме чисто внешних достоинств, показала ещё и невероятное усердие в изучении иврита, мгновенно догнала и обогнала тех, кто раньше её начал изучать язык. Посадили Шаганэ слева от Бориса. Так и сидели за одной партой. И всё косил любопытным до дамских прелестей глазом на глубокий вырез кофточки, а кто, скажите, не косил бы? И вдыхал теплый, волнующий запах заморских благовоний, и мучился от того, что не может вспомнить, где он уже обонял нечто подобное и ведь вспомнил старый потаскун, что так пахли духи «Черная магия», стоявшие у одной высокопоставленной дамы раскованного поведения на трельяже. Он даже вспомнил надпись малюсенькими буквочками на флаконе о том, что духи эти созданы на основе старинных арабских рецептов с применением розового, лавандового, сандалового и еще бог его знает каких ароматных масел. А ночью смеялась жена: «Пора тебя обратно в Сибирь отправлять для охлаждения пылкости чувств».

И вот она сидит рядом, рассказывает о том, что устроилась работать в израильско-немецкую фирму и ещё что-то об успехах, а он делает вид, что слушает, а сам думает о том, что нигде в мире нет больше такого количества красавиц на душу населения, как в Израиле и в России. Конечно, разный тип. Эти по-восточному яркие, а русские как-то теплее, хотя азиатчины тоже хватает. Кто это сказал: «Поскреби русского, и ты обнаружишь татарина». Классик какой-то. А ведь прав именитый. Триста лет татарские мужчины, лихо орудуя обрезанным по мусульманскому обычаю инструментом, как скульптор резцом, ваяли при вынужденном содействии белокурых рабынь и наложниц совершенно новый тип женщин. И как здорово получилось! Оттого и легкая скуластость, придающая необыкновенную прелесть и редкое очарование лицам русских красавиц.

Вот так размышлял Борис, а Шамаханская царица говорит из-за шума мотора почти на ухо, и он чувствует её свежее дыхание на своей щеке. Теперь, имея необходимый запас слов, можно поболтать, и пофлиртовать, и наговорить кучу комплиментов, и посредством легких, тщательно продуманных и дозированных фривольностей прозондировать степень её предрасположенности к адюльтеру, тонко чувствуя грань дозволенного, за которую переходить ни в коем случае нельзя, и шутить, и острить, и впасть в кураж от непосредственной близости столь обольстительной особы, и вдыхать запах её волос, и коснуться как бы нечаянно её плеча, и ощутить теплоту её бедра, тоже как будто бы нечаянно коснувшись его своим коленом, и, выйдя на конечной остановке по интенсивности её рукопожатия удовлетворить свое мужское самолюбие, осознав почти наверняка, что, несмотря на ощутимую разницу в возрасте, он смог-таки добиться за эти три часа оптимальнейшего уровня отношений, когда «немножко больше, чем друзья, немножко меньше, чем любовники».

Флирт! Привычный и легкий, как дыхание, потому что нет, и не может быть его тяжелого, ибо кроме как со словом «легкий», он ни с одним определением больше не сочетается. Тяжелый флирт – это уже и не флирт вовсе, а измена. И вот такой легкий психологический поединок между самцом и самкой, казавшийся раньше таким безобидным делом, теперь, когда заболела жена, стал представляться Борису чудовищным предательством по отношению к ней. Поэтому поговорил он с Шаганэ минут пять из вежливости, и закрыл глаза, и притворился спящим. И вышла знойная персиянка в Тель-Авиве, так и не услышав в свой адрес ни одной любезности, и он простился с ней без сожаления, думая о другой, самой дорогой и близкой, которая гибнет, а он не может ей помочь.

«Спаси её, – обращался он мысленно к Нему, – спаси, и я не взгляну больше ни на одну женщину в мире. Клянусь! Только спаси!»

Он добрался до Холона, долго плутал, но все-таки нашёл то, что искал.

Высокий каменный забор, торчат осколки битых бутылок. Специально от непрошеных гостей стекло в цементный раствор втыкают по периметру. А кого боятся слуги божьи? А если ребенок из любопытства залезть на каменное ограждение захочет? Схватится ручонками за острый, как бритва, осколок, и сухожилие пополам, и инвалид на всю жизнь. Ему же снизу не видно, с какой любовью к ближнему братья во Христе для него сюрприз приготовили. Святоши! Недаром он их всю жизнь ненавидел. К милосердию призывают, а сами поганку готовят, ханжи злобные.