Текст книги "На мутной реке"

Котлеты заводского производства по восемь копеек за штуку – отрава: сиськи, письки, хвост плюс пятьдесят процентов хлеба. Однако жрать-то хочется. Всё время ощущаю мясной голод. К татарам придёшь, у них всегда в доме чистенько и вкусно пахнет едой. Жареный лук – символ сытости, слюнки бегут. На столе мясо, картошка прямо плавает в жиру, а у меня сиськи-письки с макаронами. А ещё мама любит давать мне в лес интеллигентные бутербродики: хлеб с маслом и сверху два листика петрушки. Я бы сала зажевал с лучком, а мне – бутербродики. В принципе, мама не виновата. В полных семьях, там, где есть взрослые мужики, – огороды, сараи для поросят, а у нас откуда? А ещё любимый мамин Маяковский меня достал:

 
Тучи, кочки переплыли лётчики.
Это лётчики мои.
Стал словно дерево я.
 

И это называется поэзия? Это не поэзия, это – отвратительно рифмованная социальная заказуха! Учись, горлан, у того, на кого ты осмелился открыть корытообразную пасть.

 
Ещё бокалов жажда просит
Залить горячий жир котлет,
Но звон брегета уж доносит,
Что новый начался балет.
 

Вот это – поэзия! Что-то меня опять на котлеты потянуло. Пойду-ка я в лес, проверю силки. «Я отправился в сад, но без ружья».

* * *

Тайга единственное место, куда я могу отлучаться практически без спроса, что странно. «Матушка почти не обращала на меня внимания, хотя у ней, кроме меня, не было детей». Мама не может не осознавать, что я могу заблудиться, утонуть, что меня может задрать медведь (недавно рысь напала на пацанёнка, но он отбился острогой). Понимает, конечно, но, видимо, в этом состоит её педагогический план моего воспитания. Мама хочет, чтобы я из худосочного подростка как можно скорее превратился в настоящего мужчину.

В тайге я, как Лапша, – самостоятельный. Нет, не как Лапша. В тайге я, как Тарзан в джунглях. Сто раз смотрел трофейный фильм. Ну, пусть не как Тарзан, но тоже не лыком шит. В этом нет никакой моей заслуги. Просто я здесь вырос, и мне хорошо одному в лесу. Я, вообще-то, и в городе не чувствую себя несчастным, в городе я ощущаю себя невостребованным. Невостребованным в первую очередь чувствую себя у тех, за кем я похотливо подглядываю через окно бани.

Я никогда не хожу. Я всегда бегаю. Может быть, поэтому я такой тощий? Силки на рябчиков стоят чуть выше от того места, где речка-менструалка, так шахтёры называют Красный Урал, впадает в Вильву. Это, как минимум, десять километров от дома. И не по равнине нужно бежать, а по горам. Вверх, вниз, вверх, вниз – и так до берега.

В каждом человеке есть честолюбие. Не лишён его и я. Должен я уметь делать лучше других хоть что-нибудь? Должен. Я и умею. Не могу, конечно, как Тарзан, точно изобразить локомотивный голос знакомого слона, но, когда я имитирую ржание лапшинского племенного жеребца Гравия, кобылки начинают стричь ушами и призывно подают голос в ответ.

А как приятно удивить того же невозмутимого Лапшу, когда он доезжает до Мутной на лошади позже меня. Он едет по дороге, а я бегу тропинками через Ермачихинский перевал – этот путь несравненно тяжелее, но в два раза короче.

А вот интересно, почему чистую, прохладную даже жарким летом речку назвали Мутной? Вода в ней, как из родника, пьём за милую душу. Почему Мутная? Не понимаю.

У меня спрятано в разных местах на берегу: коробки спичек в презервативах, чтобы не отсырели, старый бредень из лески – никогда не сгниёт, аммонитовые палочки, штук тридцать, – украл заначку у неисправимого браконьера Давида Бауэра, (он взрывником работает), динамка – машинка для подачи электричества на детонаторы – их у меня штук двести, могу и тысячу насобирать на отвале (после «отказа 33
  „Отказ“ – когда не во всех шпурах сработал детонатор (профессиональный сленг) .»


[Закрыть]их там несчитано), несколько острог (одна со сломанным жалом – перекалил плохой кузнец, и теперь это не трезубец, а двузубец), котелок, старая сковородка, вилка, ложка, топор, ножовка, несколько трёхлитровых банок с крышками. В крышках вырезаны пять-шесть отверстий небольшого размера. Крошу в банку хлеб, закрываю крышкой, топлю на три четверти объёма недалеко от бережка, на тёплой отмели. Глупая малявка заплывает в банку целой стайкой, а как обратно выбраться не знает. В том случае, когда совсем уж не клюёт из-за плохой погоды и «донки» пустые или не удалось наколоть вилкой жирненьких налимчиков из-под плоских камней – бывает и такое, или нельзя глушануть аммонитом на плёсе рыбу из-за того, что есть нежелательные свидетели в лесу, тогда я нахожу банки с хлебной крошкой, а в них почти гарантийно малявки на хорошую жарёху.

У меня с собой только хлеб, соль и спички. Этого достаточно. Я бегу не по дороге, а по диагональным тропинкам и ровно через час уже проверяю силки. Попались три рябчика, но один сдох. брезгливо выбрасываю его даже не нюхая, а двум другим сворачиваю шею и начинаю священнодействовать.

Вынимаю внутренности, хорошенько промываю тушки в реке и обмазываю птиц слоем глины так, чтобы ни одно пёрышко не торчало наружу. Разжигаю костёр. Осторожно, чтобы не расколоть обмазку, опускаю в пламя полуфабрикат. Минут через сорок разбиваю огнедышащую керамику камнем – она приобретает крепость глиняного горшка. Внутри сочная вкуснятина. Мясо! Перья прилипли к прокалённой глине и вместе с ней легко отделяются от тушки. Восторг! Побольше соли – так вкусней, и хорошенько утрамбовать хлебушком – так сытней.

* * *

Я сыт, лежу у костерка и думаю о Танечке. Я всегда о ней думаю. Вернее, не так. Я думаю о разном, но Танечка всегда вклинивается между тем. Не «между тем», в смысле «а в это время», а именно между одной темой и другой. Вообще путаница в голове. Я думаю: «Как может моя просвещённая мама читать „Гулящую“ Панаса Мирного?»

Ублюдочный стиль, не стреляют диалоги: Параська сказала, Параська молвила, Параська возразила. Примитив! А она читает. А почему? А потому что её, как и всех остальных, интригует название. В каждом есть к этому тщательно скрываемый интерес. В каждом! У меня особенно. Впрочем, у Тургенева тоже: «Образ молодой деву ш ки носился предо мною, сердце перестало прыгать, но как-то приятно сжималось».

Какие остренькие розовые сосочки у Танечки Свидловой. Я их ещё в бане рассмотрел. Ну вот, опять она вклинилась между серьёзных тем. Она охотно позволяет целовать их. Я сам с замиранием сердца извлекаю трогательно податливую округлость груди из бюстгальтера, и она позволяет. Она называет бюстгальтер лифчиком, и я нахожу, что слово «лифчик» звучит интимнее и теплее, чем твёрдое немецкое – «бюстгальтер». Я не поленился и заглянул в словарь. Бюст – это, разумеется, грудь, а Halter – держатель, подставка, опора. Очень мило – «держатель груди».

Соски твердеют после поцелуя. Сначала я только дотрагиваюсь до них кончиком языка. Они набухают и розовеют, как вишенки. Засасываю вишенки в рот и чуточку прикусываю их зубами. У Танечки углубляется дыхание, и она кладёт руку мне на затылок, словно боится, что я прерву поцелуй. Не бойся, мой ангел, не прерву! Как ароматна её грудь: «Два сосца твои, как два козлёнка, двойни серны». Нет, лучше вот это место из Экклезиаста: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Хочу её безумно. Хочу, но боюсь. Я не знаю, кто должен снять с неё трусики, она или я? И позволит ли? Прижимается к нему лобком до боли, до стона. Значит, и ей приятно сознавать, что её хотят? Конечно, приятно. Не буду больше изменять ей с Дунькой Кулаковой, может быть, она даст. Я подожду. «Это ожидание проникло весь мой состав». Я съем её. Я её просто съем со всем её составом. Она не прочитала ни одной книги, она говорит, стараясь не употреблять придаточных предложений, а я её люблю.

У неё большой рот, и это совсем её не портит. Полные, чётко очерченные губы и развратная улыбка. Объяснить не могу, но другого определения придумать не могу, и не хочу: «разврат, бывало, хладнокровный наукой славился любовной». Мне ли – возлюбленному Дуньки Кулаковой становиться в педагогическую позу.

У неё на редкость свежее дыхание. Я очень чутко обоняю запахи изо рта. Привередлив до брезгливости. Танечка в этом отношении уникум. При мне съела тарелку пельменей с чесночным фаршем, а дышала потом на меня, как ребёнок, парным молоком.

Цвет волос – русый, а там – значительно брюнетистее. Я признался уже, что в бане видел. У неё тёмные, цвета мокрого асфальта глаза необыкновенной влажности, как будто бы она только что прослезилась. Я бы назвал такие глаза томными, но спросите меня, что это обозначает, – не отвечу. Томные глаза на абсолютно круглом лице. Пожалуй, она беспородиста, а я сам сильно породист? Дистрофик на нормальных ногах. И потом, я вижу, какими взглядами её провожают мужики. Правда, они смотрят не на округлость лица, а на другие выпуклости. А там такое! Она белая, как поповская дочь. «Темноокая с белым лицом». У меня такое ощущение, что фраза требует поэтического продолжения, но я тупой и ничего путного придумать не могу. Хочу, но не могу. Я попытался привязать моё видение самого себя к её образу – безрезультатно. Начинаю с возвышенного тона, заканчиваю – чёрт знает чем.

Темноокая с белым лицом,

А я – дохлик, но с твёрдым концом.

У неё тоже нет отца. Взорвался метан в шахте, и он погиб. Успел срубить для семьи уютный домишко, куда я и забегаю на правах друга детства. Танечка старше меня на пару лет. Дважды оставалась на второй год, и я догнал её в восьмом классе. Она значительно крупнее меня, и, может быть, поэтому её маман относится ко мне, как к бесполому существу. Это меня вполне устраивает. До сих пор стыдно, что при Танечке мне дали под зад, но настораживает и её поведение в момент эксцесса. Я, конечно, не среагировал должным образом, но дёрнулся для понта в сторону Вальтера, а Танечка: «хватит вам драться». Она что, не понимает, что драка – это когда друг друга полощут чем попало, а не тогда, когда мне подло дали пенделя сзади?

А вот интересно, как бы повёл себя Лапша, если бы с ним обошлись так же, как и со мной? Не растерялся бы, конечно, как я, а вот что бы он сделал? Известно что.

Он однажды поехал за иконой в Оныл. Бабушка к сестре послала, думала, что икона излечит её от паралича. Лапша выполнил поручение, поднимается по трапу на катерок, а вдоль трапа местные угланы44
  Углан – хулиган, сорви-голова (пермский диалект)


[Закрыть] с двух сторон стоят. Двинули ногой по чемодану – его инвалид нёс, чемодан старенький фанерный раскрылся при падении, и содержимое из него выпало. Пассажирам подниматься нужно, а тут инвалид раскорячился, шмотки собирает. Смешно!

Проходит мимо Лапша и руку зачем-то в карман опустил. Пнули по чемоданчику, как по футболу, но не на того напали. Лапша угол55
  Угол – чемодан (воровской жаргон)


[Закрыть] крепко держит. Тем более что в чемодане икона. Лапша взглянул на угланов, вроде как в большом замешательстве, в недоумении и даже в страхе, и один из них, самый главный:

– Дерьгай, дерьгай отседова!

Молнией сверкнула опаска, и упало ухо главному на плечо. По самый корень Лапша ему лопух отсёк. Главное, ухо сначала на плечо упало, потом на перила трапа, а уж потом только полетело в воду. Зацвиркала кровь на футболку. И никто за товарища не вступился. Наоборот, как увидели аборигены ухо в воде, так и брызнули с трапа в разные стороны. А Лапша доплыл на катерочке до первого причала (знал, что в Усть-Чёрную позвонят, и его там милиция встречать будет), сошёл на берег, лесом добрался до Соликамска и через три дня был дома. Ему всё сходит с рук. У него сущность матёрого уголовника. Вот Вальтер с кодлой меня бьёт, а я его не боюсь. Я знаю, что один на один Вальтер – не боец. А Лапша меня пальцем ни разу не тронул и даже благоволит мне, а я его побаиваюсь. Его все боятся.

Отец называл дочурку Танечкой, точно так же, как и я, а мать зовёт её только Танькой.

Почему? Не любит? Странно. Я тоже – говнюк. При пацанах называю её Танькой – стесняюсь выражения чувств и, в сущности, предаю её. Но ведь и она никогда не танцует со мной и по улице со мной не ходит. Значит, тоже стесняется. Оказывает благосклонность только у неё дома. Ненавижу слово «грех», но сколь греховны мои мысли о ней. Она сама – грех. Грех и соблазн. Почему? Потому что чувствую – она знает об этом больше, чем говорит. А, откуда, интересно, знает? Я вчера упёрся в неё до хруста. Вообще обнаглел, и вдавил ей новенькую юбочку «прямо мэжду бэз» как говорят одесситы.

«Ты мне весь подол уделаешь» – сжалилась, наконец, надо мной. Подстелила тряпочку, подняла подол и притупила меня между плотно сжатыми ногами.

Такое ощущение, что она имеет опыт в таких делах. Но почему не снимает трусики? Боится забеременеть? Или хочет сохранить девственность? Настораживает практично подложенная тряпочка. Откуда она знает, что мужчина в конце всегда приносит жертву на алтарь Венеры? Интуиция? Сказала, что я не умею целоваться. Откуда она знает, как нужно? Есть с кем сравнить? Ревную, безумно ревную её к тому, что называется опытом, – «напрасно измену мне ревность гадает». У меня опухли гонады от многочасового напряжения.

Темноокая с белым лицом,

А я шибздик с опухшим яйцом.

Что-то я совсем уж себя принижаю. «Но я напрасно клевещу на себя». Я не шибздик, я субтильный.

* * *

Приехали на грузовичке с лабухами на жмурика. На соседней шахте ревнивый муж разобрался по пьянке с супругой, а как увидел утром синее лицо – не выдержал угрызений совести и бросился в грузовой ствол. Сто метров пролететь – это не шуточки. Мешок ломаных костей. Гроб не открывают – смотреть страшно. Жена простила избиение и заказала музыку.

Нервно слюнявлю мундштук альта. Переживаю. Перед выходом из клуба – там у нас инструмент хранится, увидел себя в профиль. Дома вижу себя в зеркало только анфас, а тут трельяж у директора в кабинете. Я, оказывается, не просто худой, я – тщедушный. Шейка тоненькая, как у общипанного рябчика. Позор! Неужели никогда телеса не наем? А, может быть, у меня такая конституция? Ноги же у меня не худые? А ручки плоские, как крылышки. Таскаю гирю, бью по мешку с песком. Эффект нулевой. Сила прибавляется, мышцы – нет. Хожу по пляжу, как дурак, в плавках и в рубашке. Стесняюсь верхней части моего тела.

Жарко. Идём за машиной, исполняем похоронный марш «Слезу». Всегда начинаем со «слезы», а когда зарывают могилу, играем «Прощай, товарищ». Нас сегодня мало (отсутствуют вторая труба и первый тенор), и это хорошо. Экономически выгодней, когда оркестр в не полном составе. На одну марочку (условную единицу лабухов) больше денежек выходит. Две трубы и баритон по 5 марочек на инструмент, вторая альтушка, второй тенор, бас и барабан – по 3 марочки. Итого – 27 марочек. Если профсоюз поможет избитой мадам, а впрочем, она и без профсоюза не стеснена в средствах – это видно по платью из дефицитнейшего крепмарикена (семейный изувер работал на проходке полевого штрека и приносил зарплату тысячами), то рубликов 500 безутешная вдова отстегнёт. Делим 500 на 27 и получаем на одну марочку примерно рубликов по 18 с половиной. Значит, на свои положенные мне три марочки я должен буду получить 55 рваных. Маэстро округлит, конечно же, в свою пользу, но в любом случае полтинник я должен заработать. Но не будем загадывать. Загад не бывает богат.

Вдова недурна собой. В чёрном платке, под цвет её синяков. Глаза большие, и синяки ей идут. Где-то я видел женщин с такими глазами. Ну, конечно, видел. В немых фильмах тридцатых годов. Роковые женщины. Демонические женщины. А ведь изменяла она самоубийце, голову даю на отсечение, что изменяла. Порочна на вид и своенравна. Плевала на общественное мнение и даже не пытается изобразить непереносимую скорбь. Печалится без слёз. Даже не печалится, а пребывает в состоянии, близком к меланхолии. Как я оказался прав! Через несколько дней я увижу её в сопровождении молодого маркшейдера, и, судя по тому, как она доверительно шептала ему на ухо, и по тому, как он по-хозяйски держал её под локоток, стало понятно, что лишивший себя жизни муж имел серьёзные основания для ревности. Зачем, спрашивается, нужно было прыгать в грузовой ствол?

* * *

Маму обмануть не смог. Не могу врать. Вернее, не так, врать я, конечно, могу и вру ей ежесекундно, но мама так высоко несёт свой тяжкий крест матери-одиночки, так методично, целенаправленно и неустанно напоминает всем своим видом и поведением о том, на какие жертвы она вынуждена идти, чтобы из последних материнских сил растить, поить и кормить меня, дармоеда, что у меня развился комплекс. Мне стыдно нормально жить. Я должен жить с непроходящим чувством вины и с утра до вечера изображать сыновью благодарность за то, что мама моя не потаскуха, не воровка, за то, что она умышленно обрекла себя на одиночество и не привела в барак отчима, за то, что меня не отдали в детский дом, за то, что я не питаюсь в столовой. Она так и говорит: «Вот уйдёшь из дому, станешь питаться в столовой, тогда вспомнишь мать». А я мимо столовой иду и вижу, как шахтёры гуляшом заедают свои законные сто грамм, – слюной давлюсь. Куда она вообще деньги девает? На книги рублики тратит, а ещё говорит, что копит мне на образование. А уж когда по радио Юрий Богатиков песню про маму поёт, тут я себя такой ощущаю такой свиньёй – хоть из дома беги. Мне кажется, что Богатиков поёт мне назло:

Помнишь, мама моя, как девчонку чужую

Я привел тебе в дом, у тебя не спросив…

Мама превентивно достает платок и прикладывает их к увлажнённым глазам.

Я её целовал, уходя на работу,

А тебя, как всегда, целовать забывал…

В этом месте мама смотрит на меня, как на неблагодарную сволочь, и заливается слезами. Горькие слёзы обманутой благодетельницы заливают лицо. Как в такой обстановке я могу сказать, что заработал на похоронах всего сорок рублей, а не пятьдесят? Никак! Я должен до самой смерти отдавать маме всё до копеечки. Жизни не хватит, чтобы отблагодарить её за то, что она сделала для меня.

Ненавижу благодарственные песни про мам. Это же так естественно любить своего ребёнка. Вот не любить – это уродство. Даже животные любят своих детей и защищают их, рискуя жизнью. Чем же вы кичитесь? И зачем укоряете тем, что отдали? Укор – не пробуждает чувство благодарности, укор всегда виноватит, а человек так устроен, что не может долго ощущать себя виноватым. Он обязательно постарается самооправдаться и переложить тяжесть вины на чужие плечи. Чаще всего груз с души перекладывается на плечи глупого благодетеля, ждущего благодарности.

В идеале любое благодеяние должно быть анонимным, так как облагодетельствованный невольно ставится в положение «обязанного» по отношению к благодетелю. Сто раз мама перечитывала «Войну и мир» и не обратила внимания на фразу: «Княжна никогда не любила Пьера и питала особенно враждебные чувства с тех пор, как стала обязанной ему». Браво, Лев Николаевич! Только я бы на вашем месте вместо «и питала особенно» написал бы для большей убедительности «но особенно враждебные чувства она питала с тех пор, как стала обязанной ему». Однако я обнаглел.

* * *

Опять я без копейки. На пляже. Таким словом шахтёры называют берег Вильвы, покрытый крупной галькой. Лежать на камнях с целью загара практически невозможно, поэтому отдыхающие отходят на полянку и расстилают на траве скатерти с выпивкой и снедью.

Стоят торговые палатки. Из динамиков льётся музыка. Владимир Трошин поёт про тишину: «Ночью за окном метель, метель, белый беспокойный снег. Ты живёшь за тридевять земель и не вспоминаешь обо мне…». Коллективное пьянство на берегу называется «массовым гулянием».

Я сравниваю толщину своих рук с круглыми руками рядом сидящего шахтёра и прихожу в состояние глубокого уныния. Надеваю рубашку, она скрывает не только мои плоские ручонки, но и старомодные плавки с завязками на боку.

Мой враг Вальтер – тоже не Аполлон, но у него другая ненормальность – «неблагообразная фигура». У него верх средней упитанности, но икры тоненькие, как у эфиопчика. По этой причине он любит ходить с обнажённым торсом, но в любую жару не снимает брюк. Сегодня он без Ахмаськи Галеева с какими-то двумя незначительными пристебаями.

Вальтер уже сдал на права и шоферит. Приехал за отдыхающими шахтёрами с нашей шахты на подержанном грузовичке. Прошёл мимо меня с безразличным выражением лица и присел почти рядом. Я уже разведал у Добрыни, кто меня пнул сзади при Танечке. Добрынин – прирождённый провокатор и предатель. Азеф! Добрынин-Азеф замёрзнет в шестидесятом году после получки. На улице будет минус сорок, а он приляжет пьяненький в сугроб отдохнуть. А пока он всё передаёт мне про Вальтера, а Вальтеру – всё обо мне. Со всеми в дружеских отношениях. Когда предаёт, не забывает предупреждать:

– Только я тебе ничего не говорил, хорошо?

– Хорошо.

Очень хорошо, но нужно сначала искупаться, а потом уже решить, как поступить с Вальтером. Вальтер старше меня на три с лишним года. Блондин с поросячьими ресничками.

Его отношение ко мне можно охарактеризовать всего двумя словами: «беспричинная ненависть». Поскольку он первым начал меня терроризировать, то моя ненависть к нему – «причинна» и обоснованна. Он пытается унизить меня с первого класса. Когда он был в четвёртом, а я в первом, – ему это удавалось без труда. Необязательно ведь нужно избивать, для того чтобы унизить. Ткнуть кулаком в живот, дать щелбана, целенаправленно и ежедневно отрывать вешалку у пальто в раздевалке. Толкнуть сзади в тот момент, когда ты пустил струю в школьном туалете. Опрокинуть ведро в лесу с малиной, которую ты собирал полдня. Плюнуть в тарелку с едой в школьной столовой.

К шестому классу моя ненависть к мучителю достигла того градуса, когда злость убивает страх. Он подошёл сзади и сунул мне за воротник большого холодного дождевого червя. При этом он специально раздавил червя моим же воротником, и зелёные внутренности измазали мне шею. Я схватил ручку и воткнул ему в шею упругое перо «мышку». Попади я в сонную артерию – и ему конец. От неминуемого исключения из школы меня спасла моя педагогическая мама. Она принципиально отправила меня учиться в другую школу, чтобы я получал оценки за знания, а не за то, что родительница работает учителем, но в данном случае ей пришлось поступиться принципами и воспользоваться связями. С тех пор Вальтер продолжал мне делать пакости, но уже значительно осторожнее, чем прежде. Он не шёл больше на открытую конфронтацию, но стал действовать исподтишка.

Мой заклятый враг дышит шумно, как астматик. Он курит с раннего детства и имеет кликуху Бычок. В нежном возрасте, Вальтер собирал полные карманы вонючих бычков и выкуривал эту гадость. Когда заметил, что я стал обгонять его в росте, – задружил с Ахмаськой Галеевым. Кормит, поит его, лебезит, подлизывается. За это Ахмаська держит за него мазу. Против Ахмаськи мне не устоять. Он, в отличие от Вальтера, бьёт точно, хлёстко и очень резко, он бесстрашен и изобретателен в драке. У меня создаётся впечатление, что татары одарённее других в физическом отношении. Во всяком случае, они одарённей Вальтера. У них по-другому работают рефлексы. Равиль Латыпов швыряет гранату дальше преподавателя физкультуры. Маленький Тейфук Абилов легко уделал противника на голову выше себя. Говорят, что его отец Заир поднял в молодости на спор коня. Неужели такое возможно? Они ребята неплохие, непохоже, что врут. А может быть, у них в Крыму лошадки маленькие, как коровки на Кавказе?

Я разделся и поплыл на другой берег. Снесло течением, и я как-то странно устал. Замёрз и ослабел. Кое-как доплыл. Левый берег отвесно крутой и скалистый. Будет в тени до самого вечера, а мне нужно согреться. Пришлось плыть назад. Вышел на берег, стуча зубами от озноба. Ищу рубашку – её нет. Нашёл. Свёрнутая в тугой жгут и затянутая в не менее тугой узел. Для крепости узла опущена в воду, а затем выброшена на гальку. Рубашку можно выбрасывать, потому что такой узел развязать невозможно. Гордиев узел? Не знаю. Но зато я знаю, я точно знаю, кто это сделал. Смотрю в сторону Вальтера. Играют в карты неподалёку. Вальтер сидит ко мне спиной. Подойти и спросить, кто устроил такую подлянку, – глупо. Осмеют и не признаются. Жалко, что нет с ними Добрыни-Азефа, он бы дал знак. У Вальтера довольный вид. Пристебаи сидят с нейтральными лицами.

Мне надо выпить. Мне позарез нужно врезать водки, а у меня – ни копейки в кармане. Хрен я в следующий раз отдам маме все деньги. Бутерброд с маслом у меня с собой, пошёл бы на закусь, но где раздобыть спиртного? Можно подойти к шахтёрам из нашего барака, они поднесут, но я не пью на халяву.

Мне надо выпить. Не для храбрости, я его слишком ненавижу для того, чтобы бояться. Мне надо выпить для куража и для хладнокровия. Парадокс, но чем я пьяней, тем я хладнокровнее в драке. А сейчас я взвинчен, весь дрожу от холода и от предвкушения мордобоя. Жара, а я дрожу.

Вагин должен мне червонец. Вот он сидит, «массово гуляет» неподалёку с Толей Кабаном из нашего барака.

Толя с дамой. Перед ними на траве скатёрка. На ней снедь, бутылки с пивом, с водкой. Фамилия у Толи – Пакеткин, но все зовут его Кабаном. Мне не нужна помощь Кабана, но при Кабане пристебаи не посмеют ввязаться. Поэтому драку нужно начать под присмотром беспристрастных арбитров. Вызову один на один – пойдёт как миленький. Иначе – позор.

Подхожу к Вагину, отзываю в сторону.

– Саш, займи трёшку! На жмурике отдам.

Сашка делает вид, что вспоминает нечаянно забытое:

– Дак я же тебе червонец должен! – бежит к скатёрке, роется в кармане брюк, возвращается с пятёркой.

– Пять рублей отдам после жмурика. Сейчас больше нет – суёт мне денежку.

– Хватит мне за глаза, а я и позабыл.

– Зато я долги не забываю, – Сашка делает назидательное лицо и отходит.

Вот козёл. Меня же и укорил. Я ещё не знаю, что он никогда уже не отдаст мне мои пять рублей, потому что уже никогда он не будет играть на чужих похоронах траурные марши Шопена. Я узнаю про это вечером. Мне теперь не до него. Подхожу к палатке, заказываю сто пятьдесят беленькой и два бутерброда с колбасой. Выпиваю залпом, мгновенно теплею и успокаиваюсь. Я знаю, я точно знаю, что в поединке, где ни один из участников не обладает нокаутирующим ударом, выигрывает не тот, кто сильней или злей, а тот, кто выносливее. Когда кончается в крови кислород – усталость гасит злость. У Вальтера нет шансов. Выкуренные за его жизнь бычки отравили лёгкие и уменьшили их вместимость. Не хватит тебе кислороду, гадёныш!

Отвожу его в сторону.

– Рубашку втроём завязывали?

– А ты видел?

– Не видел, но знаю. Ты – говно! Ты понял меня? Ты – говно!

Я бью его первый. Он мажет, а я попадаю, он снова мажет, а я снова попадаю. Он пытается ударить меня головой и слишком низко наклоняется. Мгновенно сверху обе руки на затылок, рывком голову вниз, и одновременно коленом в лицо. Лязг зубов – попал! Он падает вместе со мной и начинается уже не драка, а борьба без правил. Он тяжелее меня и сначала оказывается наверху, но я выскальзываю из-под него ужом. Он пытается разорвать мне рот – ухитрился сунуть большой палец за щеку и срезает стружкой слизистую щеки грязным ногтем. Солёно во рту! Кусаю за палец и бью, безостановочно бью в ненавистную харю. Успеваю заметить, что нас обступили зеваки. Это хорошо. Я куражлив, и присутствие зрителей утраивает силы. Я устал, и у меня уже не получается акцентированный удар, но он, мерзавец, устал намного сильнее. Когда нас растащили, я сидел на нём сверху. Я в царапинах и кровоподтёках, у него разбиты губы, рот в крови. Знаю, что теперь они с Ахмаськой будут меня пасти, скорей всего и подпасут в укромном месте, но сегодня я победил. Я не просто победитель. Я – триумфатор. Сегодня вечером триумфатор чудом останется живым, но я об этом ещё ничего не знаю.

– Молодец, Ростик, – Кабан одобрительно хлопает меня по плечу, – в два раза тяжелее себя уделал бычка, не смотри, что худой.

– Я не худой, я – изящный, – тут я умышленно женственно виляю бёдрами и делаю руками, как балерина. Знаю, что это должно выглядеть смешно, и я не ошибаюсь. Смеётся не только Кабан, но и его собутыльники. Я примостился рядом с Вагиным, Кабаном и его сожительницей и пью водку с ними на равных. Кабан полжизни отсидел в тюрьме, но вежливо здоровается с мамой, и она его за это любит, говорит про него, что «он из хорошего теста», хоть он и уголовник. Пожалуй, мама права. У Кабана живого места нет от наколок, у него выя, как у вола, профиль, как у рассерженного борова, но есть во взгляде что-то такое, что вызывает к нему расположение. Он не злой. Он – несчастливый. Его пожалела и приютила Марьям Джемелева. Мама называет такое объединение пресным словом: «сошлись».

Про Марьям говорят, что у неё в Крыму отец был настоящий бай. Она ухитрилась вывезти драгоценности и золотые украшения, спрятала их в подушке, но её первый сожитель-алкоголик, не зная о кладе, отнёс подушку на рынок и продал Лапше-Базарнику за бутылку. И тут Марьям совершила ошибку. Ей нужно было наврать Базарнику, что подушка дорога ей как память о любимом отце, переплатить и выкупить обратно, но её подвело незнание российской ментальности. Она пришла к Базарнику, честно во всём призналась и попросила, вернуть ей хотя бы половину содержимого подушки.

Базарник попросил обождать. Сходил домой, вернулся весь в пуху и радостно объявил, что в подушке ничегошеньки нет, кроме перьев, но, если Марьям так настаивает, то он готов продать ей подушку по рыночной цене.

Марьям плохо говорит по-русски и считает слово «сволочь» совершенно безобидным и даже нежным. Я подозреваю, что она путает его со словом «глупышка».

Она переживает, что Кабан мало закусывает, боится, что он быстро запьянеет, пойдёт в разнос, патологически подобреет и устроит то, что устраивал уже неоднократно – купит ящик водки и станет угощать всех знакомых. Поэтому она подсовывает сожителю закуску и спрашивает ласково: «Пощему не ел? Тут не ресторанный систем. Сволищ ты такая».

Я запоминаю, мне пригодится фраза. Попробую рассмешить ей какую-нибудь «сволищ».

Поглядываю в сторону Вальтера. Он за рулём и не пьёт. А хочет, очень хочет залить водкой своё поражение. Вот один из его шнырей вернулся с «мерзавчиком», и Вальтер, оглядевшись, делает пару глотков. Закусывает, жуёт пикан, чтобы отбить запах водки (пикана на поляне пруд-пруди) и нетерпеливо поглядывает на часы. Хочет скорее отвезти шахтёров домой и нарезаться с горя.

Вечер. Я мог бы сесть в машину к Вальтеру, у него в кузове стоят лавки, и все едут сидя, но мне ехать в его машине противно, и я сажусь в неприспособленный для перевоза людей грузовичок.

Полный кузов пьяных шахтёров. Нескладно поют песню из кинофильма «Разные судьбы». Нескладно орут, но старательно: «Голова стала белою, что с ней я поделаю. Ты любовь моя последняя. Боль моя!».

Я стою в углу между задним и правым бортом, держусь за Вагина и думаю, что он держится, в свою очередь, за Кабана, а Кабан тоже держится за кого-то. У Вагина красивые соломенно-жёлтые волосы. Локоны! Лицо умеренно жёваное, с глубокими носогубными складками, но вот локоны. Они развеваются на ветру и застят мне свет. Не вижу дороги, вижу только локоны и его спину.