Текст книги "На мутной реке"

ЧАСТЬ II

– Его рвёт одной желчью. – Мама беседует с невропатологом Хаиной Нахимовной, а я сижу на кушетке за ширмой. Вчера меня осмотрел терапевт, ничего не определил, но цепко ухватился за подозрительное признание пациента: «буквочки двоятся», и с облегчением сбагрил меня окулисту. Закапали в глаза атропин. Зрачки стали размером с радужку. Обследовали глазное дно – нашли в нём какие-то отклонения от нормы и записали меня на приём к невропатологу.

Я думаю о том, что если я – двуликий Янус, то мама скольки ликий? С аппетитной соседкой Полиной Кох из сберкассы она говорит на одном языке, со мной – на другом, с коллегами – на третьем. Наиболее рафинированная речь наблюдается при общении мамы с докторами. Речь рафинированная, а тема приземлённая.

– Вы себе представить не можете, Хаина Нахимовна, у меня ничего нет на лето. Мне нечего носить.

Беспроигрышный вариант женского хвастовства, замаскированного под жалобу.

– Это у вас-то нечего носить? А что мне в таком случае говорить, голубушка.

У Хаины Нахимовны муж – зубной техник, и шмоток у неё «вагон и маленькая тележка». Пусть похвастаются, а мне думать надо. Я – не доктор, но тоже думаю про здоровье. Прокручиваю ретроспективно вечер у Эммы. Вот эта внезапная и, к счастью, не реализованная агрессия на фоне беззаботного веселья – это что? Это нормально – «вилкой и в кадык». Вот такая внезапная радикальная смена настроения – это не фатально?

– Фатальное невезение, прямо рок какой-то. Вы себе представить не можете, Хаина Нахимовна, какая я невезучая, – мама отвлекает меня от серьёзных мыслей бабской чепухой. – Полдня простояла в очереди, и прямо передо мной закончился крепмарикен. Последний отрез забрала Клава Свидлова для дочери. Пришлось взять себе шифон.

Где-то я уже слышал про этот крепмарикен. Ну, конечно, слышал. Эмма про него говорила. Но о чём это я? Ага, о внезапно наступающей агрессии. Когда-нибудь она может и реализоваться. Значит, нужно в профилактических целях ограничить себя в алкоголе? А то ведь самого себя страшно.

 
Намёк один, недобрый взгляд,
И сладкой ненависти яд
Сейчас же в кровь, и мозг отравлен,
Был психиатору представлен…
 

Дальше не получается, и потом я же не у психиатра на приёме, а у невропатолога, но всё равно – молодец. Первый раз в жизни в рифму мыслить получилось. Знала бы мама, похвалила бы, наверное. Нет, не похвалила бы, а обязательно указала бы на то обстоятельство, что нужно говорить не «психиатору», а – «психиатру».

Протягиваю руку к полке и беру без спроса книгу. Открываю наугад. Читаю, напрягая зрение (вчера вообще не мог читать из-за атропина), но сегодня действие препарата, слава богу, закончилось. Прищуриваю глаза, пытаясь уменьшить сдваивание букв. Выхватываю куски текста. Сначала воспринимаю то, что написано крупными буквами: «Посттравматический психоз». Смотрю на название книги.

Чёрным по белому написано: «Нервные болезни». Что за чёрт? Какая связь между нервными болезнями и психическими? А чему я, собственно, удивляюсь? Вставил же автор книги о рачительном ведении домашнего хозяйства целую главу о гигиене девочек. И правильно сделал. Снова раскрываю неврологию, хорошо, что держал палец между страницами, а то, как бы я быстро нашёл описание посттравматического психоза? Ничего себе! Это же всё про меня. «Травматические психозы – психические нарушения, возникающие в остром, отдалённом и позднем периоде после травмы головы». Пропускаю всё непонятное: энцефалопатии, диплопии, нистагмы, менингеальные синдромы и прочую дребедень. Читаю быстренько, пока меня не позвали, про отдалённые последствия: «Астенические расстройства» – не понимаю. Дальше, дальше. Вот где про меня: «Энцефалопатия со вспыльчивостью, агрессивностью, ослаблением памяти». Ослабление памяти – не про меня, а вспыльчивость, агрессия, – это про кого? Дальше, дальше: «Под влиянием психогении, злоупотребления алкоголем или соматических заболеваний наступает декомпенсация травматической энцефалопатии – усиливается описанная симптоматика». Дальше: «истерические реакции, раздражительность, доходящая до взрывов гнева»». Твою мать! Всё про меня.

– Как дела у Анюты? Она такая прелесть и умничка.

– А вы думаете, ей есть в кого быть глупой? Пока идёт без четвёрок.

Вот выраженьице: «идёт без четвёрок». Мама, конечно, отметила про себя лексическую погрешность, но промолчала. И правильно сделала.

Анюта окончила с отличием музыкальную школу по классу фортепьяно и поступила в Гнесинку.

– Передавайте Анечке от меня большой привет и скажите ей, что я её люблю и помню.

* * *

«Люблю и помню». Вот это «помню» мама могла бы и не говорить. Где же твоя деликатность, мама? Кто ж её не помнит, а Хаина Нахимовна может расценить последнее слово твоего пожелания, как тонкий намёк на очень неприятные обстоятельства из её прошлой жизни.

Я тоже точно помню год, день и час возникновения моей ненависти по отношению ко всем коммунистическим режимам. Начало отсчёта – душераздирающий крик Анютки Шехтель.

Грустноглазая еврейская девочка. Я всё помню.

Мы с ней учились в третьем классе, когда сухорукий отец всех племён и народов «дал жмура», оставив на ковре кабинета по-детски неожиданную лужицу. В мокрых штанах сучил предсмертно ногами организатор счастливого детства, а должен был по замыслу кремлёвских менеджмейкеров отходить в мир иной торжественно и величаво.

К сожалению, я не умел тогда ещё исполнять на альтушке траурные марши Шопена, и потому не мог предложить свои услуги в качестве музыкального сопровождения в ад конопатого изувера, а жаль.

Сплёл ласты усатый диктатор, но у его опричников было в распоряжении ещё целых четыре года, для того чтобы успеть превратить в лагерную пыль любого, кто недостаточно громко рыдал, слушая по радио трогательные подробности церемонии погребения любимого вождя и учителя.

Педагогический коллектив нашей школы дружно плакал, не забывая зорко присматривать за количеством выделяемой жидкости из слёзных мешков дорогих коллег. Каждый подозревал всех остальных учителей в связи с гэбухой и старался, как мог. Даже те, из особо несправедливо репрессированных, кто плакал от радости, делали это с печальным выражением лица, что трудно.

И в этот непереносимо тяжёлый для всего советского народа час вселенской скорби вбегает в класс Анютка Шехтель и кричит: «Ура, Сталин умер!».

Что произошло с девочкой? Может быть, её, доставленные на шестилетнее поселение в «столыпинском» вагоне родители, позабыли познакомить дочь с заветами ушлого датского придворного о том, что нужно «держать подальше мысль от языка», или просто пытались вдолбить ей в голову житейскую мудрость: «не болтай», а она в качестве протеста поступила ровно наоборот? Трудно сказать. Но то, что чёрный «воронок» подадут родителям своевременно, в этом никто не сомневался ни на йоту.

Напуганные до смерти учителя коротко посовещались и вызвали на незапланированный педсовет маму преступницы – врача невропатолога Хаину Нахимовну.

От больницы до школы – пятнадцать минут ходьбы. Хаина Нахимовна имела в распоряжении не более четверти часа, для того чтобы продумать стратегию и тактику спасения семьи и дочери от нового путешествия в «столыпинском» вагоне.

Она вошла в учительскую, оглядела присутствующих, вычислила по лицам процент хороших, но вынужденных притворяться возмущенными учителей и плохих, радостных от предвкушения расправы преподавателей и попросила пригласить дочь. При этом она открыла сумочку, и что-то зажала между пальцами.

Вошла Анюта. Мать не закричала, как того ожидали, на дочь. Она обняла её за плечи и шепнула на ушко:

– У тебя из ротика пахнет. Ну-ка дохни на меня, мой ангел.

Анюта дохнула.

– Фу, – скривилась мама, – открой-ка ротик, у тебя, наверное, язычок обложен.

Анюта открыла рот и высунула кончик языка.

– Ну конечно, обложен. Высуни язычок побольше. Ну-ка, ну-ка?

Анюта послушно выполнила приказание. И в этот момент мама коротко и очень энергично дотронулась рукой до языка, как будто что-то воткнула. Пронзительный крик резанул уши, побледнели даже те, кто жаждал крови. Анюта выскочила из учительской и побежала по коридору.

Была большая перемена. Девочка бежала и кричала, открыв рот шире, чем это нужно для крика.

Капала кровь на белоснежный передник, а в середине дрожащего языка с жутким блеском покачивалась канюля толстой медицинской иглы.

И ведь не приехал за родителями чёрный «воронок». Наверное, те, кто был облачен властью казнить или миловать, содрогнулись от возмущения: «ну, как это можно собственное дитя?». Содрогнулись и решили, что родители Анюты сполна искупили свою вину перед усопшим вождём, а с ребёнка что возьмёшь?

* * *

– Ростислав, иди к нам сюда, – позвала Хаина Нахимовна.

У мамы ярко-красные пятна на лице. Стопроцентный признак того, что она разговаривала с тем, чьим мнением она дорожит, и что она уже переживает по поводу того, что наговорила лишнего.

Мне простучали коленные и локтевые рефлексы, заставили стоять с закрытыми глазами и дотрагиваться указательным пальцем до кончика носа. Уложили на кушетку и поднимали по очереди вверх прямые ноги. Потом доктор больно придавила мне ладонью грудь и попыталась согнуть мою голову так, чтобы я упёрся подбородком в ярёмную вырезку. Меня подняли, заставили следить глазами за движениями молоточка, ещё раз уложили на кушетку и ещё раз попытались максимально согнуть голову. Почему-то этот тест насторожил Хаину Нахимовну больше всего.

– Черепно-мозговые травмы были? Я имею в виду серьёзные.

Мама задумывается на мгновенье.

– Нет, серьёзных не было.

Ну, конечно, не было. Вот, если бы я не о Вагина шмякнулся головой, а о бетонный столб, тогда это было бы, пожалуй, серьёзно. А бревном по чердаку, когда на Вильве плот встал на дыбы – это тоже несерьёзно?

Хаина Нахимовна моет руки, садится за стол, что-то пишет в историю болезни. Поднимает глаза.

– Я не хочу вас пугать, но у мальчика налицо все признаки ушиба головного мозга. Если не будет наблюдаться положительная динамика, возможно для уточнения диагноза нам придётся сделать ему спинномозговую пункцию.

Красные пятна на лице мамы стали ещё ярче.

– Это очень серьезно?

– Если будете выполнять все мои рекомендации, то я почти уверена, что вы избежите нежелательных последствий. Ему необходим строгий постельный режим на три недели, а потом ещё, как минимум, месяц санаторно-курортного лечения. Я дам вам направление в Усть-Качку. Путёвку купите на месте. Если вы хотите, чтобы мальчик успешно окончил десятый класс и получил хороший аттестат зрелости, Ростислав должен сегодня же лечь в больницу. Хорошо, что это случилось на каникулах.

Очень хорошо. Куда уж лучше? Сначала строгий постельный режим, потом пункция, что тоже не подарок, и до самой осени со старухами на курорте. Вот если бы туда со мной Танечку направили.

* * *

За два месяца произошло больше событий, чем за десять лет, и все в моё отсутствие. Обидно. Зарезали Толю Кабана. Маму повысили в должности, и теперь она заведует учебной частью школы. Гордится. Нам дали квартиру, и мы переехали из барака в брусовой домик на двух хозяев с сарайчиком и огородом.

Толя Кабан, про которого мама говорила, что он «из хорошего теста», помог маме перевезти вещи. Светлая ему память. Одних книг перетащил весом не меньше тонны.

Он услышал ночью возню в полутёмном барачном коридоре. Вышел из комнаты, увидел, что трое бьют лежачего. Вышвырнул их на улицу, поднял избитого и тот, ошалев от побоев, не разобрался в полумраке, решил, что Толя был в числе тех, кто его пинал ногами, и ударил своего спасителя перочинным ножом в область сердца. Толя вернулся домой, рухнул сначала на колени, а потом уткнулся лицом в помойное ведро.

– Пощему на пол лежал? Сволищ ты такая! – кричала Марьям, но Толя её уже не слышал.

Самую ужасную новость я ещё не знаю и лежу в постели, представляя себе, как встречу сегодня Танечку. Если маман будет на работе, я продолжу начатую атаку. В последний день перед моим отъездом тётя Клава не дала нам уединиться лёжа – шарахалась по дому, пока я не ушёл. Пришлось уединяться, стоя в сарае на глазах у козы Мильки. У Мильки любопытный взгляд вуайеристки. Но моя возлюбленная считает, что у Мильки взгляд укоризненный. Это её пугает. Она думает, что животное осуждает нас за аморальное поведение.

Сначала возбудились и затвердели соски от поцелуя, а потом возбудилась неописуемо и она. Я не мог больше вынести томительного напряжения внизу и расстегнул брюки. Приблизил к себе её кисть. Она не убрала руку. Покосилась на наглую козу и восхитила меня прикосновением на манер Дуни Кулаковой. Умница моя – всё понимает. Да что там понимает? Она же хочет меня. Иначе, разве позволила бы проникнуть пальчиком в невыразимо знойную, такую пленительную влажность. Нет, это не я погружаюсь в неё, это она нежно обволакивает и осторожно поглощает меня.

Подалась навстречу.

– Танька! Дом закрою, будешь на крыльце ночевать!

Тётя Клава! Неужели вы думаете, что ваша дочь не согласилась бы остаться на ночь на крыльце? Не на чужом ведь, а на родительском истекала бы со мной гормонами. Глупые люди. Глупый я. Нужно было попытаться снять с неё трусики ещё до того, как тётя Клава вспугнула нас криком. Она бы позволила. Какой я дурак. Ну, конечно, она бы позволила. «Кончая, она попросила у матушки позволения бывать…»

У нас теперь разные с мамой комнаты, и мама думает, что я не слышу их разговор с Полиной из сберкассы. Полина безумно аппетитна и невероятно пахуча. Я прихожу вечером домой, обоняю воздух квартиры и безошибочно определяю, что Аппетитная Полина из сберкассы (так я называю её) нанесла маме визит. Полина выходит замуж. Пришла к маме шить фату. У мамы есть швейная машинка. Дверь приоткрыта, и я вижу часть маминой спины и круглые колени Полины. Колени направлены прямо на меня. Полина чем-то взволнована и нервно раздвигает и тут же плотно смыкает их, не давая мне возможности рассмотреть её ноги в деталях у самого разъёма.

Я не вслушиваюсь в их болтовню, но они, глупые, понизили голос до шёпота, отчего я тут же насторожил уши.

– А может быть, он не догадается? – колени раздвинулись, и я вижу тонкие белые, не стесняющие плоть панталончики. Вот эта, едва просматриваемая горизонтальная складочка по самой середине? Не внедрение ли это тонкой ткани между лилиями? Ну, конечно, ну, какие тут могут быть сомнения? Совершенно очевидно, что симметричное продольное выпячивание под бугорком – два лепестка цветка. Какие они, должно быть, сочные. Коварная Полина сама исходит соком. Безумно интересно. Сомкнула ноги. Вот, досада.

– Ну, как это не догадается, – голос мамы, – как это он не догадается? Что ты такое, Полина, говоришь? Или один не лезет, или хоть всей тройкой заезжай! – Опять нервный разъём коленей. Не устою, господи!

Ай да мама! Ай да педагогиня! И не простой педагог, а заведующая всем учебным процессом. Как образно изволила выразиться. Образно до вульгарности. Разговор, надо полагать, идёт о попытке симулировать давно утраченную девственность у Полины. Подожди, Дуня Кулакова, не совращай. Я и без тебя чрезвычайно возбудился от одной только мысли о дамском месте. Вру. Не только от одной мысли. Я же вижу натуру. Это ничего, что главное прикрыто тонкой тканью. Так ещё интересней. Моё мятежное воображение дорисует картину, тем более что у меня перед глазами схематическое изображение вожделенного места из раздела «Гигиена девочек». Нет, Дуня, и не уговаривай. И убери, пожалуйста, блудливые ручонки. Вынимаю руки из-под одеяла. Никаких больше измен. Я дождусь свидания с моей желанной, дождусь. Странно, вообще-то, всё очень странно. Ведь мой пальчик проник в неё без затруднений, хотя и ощутил божественно нежное обволакивание. Значит?! Ничего это ещё не значит. Ведь его диаметр, как минимум, в два раза больше диаметра ногтевой фаланги указательного пальца. А как он потом пах ею, как волнующе пах потом мой пальчик! Я предположил, что Аппетитная Полина из сберкассы исходит соком? Нет, это моя девочка исходила соком, когда всосала до гортани мой язык.

Вспоминаю ещё одну странность. У нас не было возможности встретиться после моей выписки из больницы, но мне повезло – в день моего отъезда на курорт я догнал Танечку на улице. Она шла в магазин и решила срезать путь, пройдя через клубный скверик. Там, в безлюдном месте между туалетом и танцплощадкой я её и догнал. Взял за руку и увидел Вальтера с Ахмаськой Галеевым. Они курили, и у нас с Танечкой была с ними всего одна тропинка. Сейчас Вальтер попробует взять реванш за поражение на берегу Вильвы. Из клубного туалета вышел их шнырь Добрыня-Азэф. Значит, они ждали не меня, а его. Уже легче.

Я сунул руку в карман, ничего там не обнаружил, но скосил глаза влево и немного успокоился. Куча крупного щебня около облезлого памятника шахтёру – это уже кое-что. Ахмаська сильнее, но я кидаю без промаха. Вальтер уже получал от меня четвертиной кирпича по горбятине. Главное – успеть до того момента, когда они станут обрабатывать меня ногами, добраться до камней, а там посмотрим.

Мы приближаемся – они стоят, не собираясь уступать нам дорогу. Танечка сходит с тропинки в траву, а я прохожу мимо, касаясь Вальтера плечом. Самое ужасное – уходить от них, не имея морального права на боязливое оглядывание назад. Но вот я делаю шаг, второй, вот сейчас, сейчас меня ударят сзади. Я напряжён, и к моему стыду у меня вспотела от страха ладонь. Заметила ли признак моей трусости Танечка? Кажется, нет. А ведь я струсил. Когда мы коснулись с Вальтером плечом, он шевельнул им мне навстречу, а я своё отвёл. Струсил. Сдал назад. Но не самоубийца же я переть на двоих? Не самоубийца, но всё равно – это позор. Вот если бы я был под мухой. Ну, и что было бы? А было бы ещё одно сотрясение мозгов. Вот что было бы.

Мы удаляемся от моих врагов всё дальше и дальше, а они не попытались меня ни унизить, ни избить. В чём дело? У Вальтера сестра вышла замуж за крупного мента, и Вальтер тут же получил новенький «газон» по блату. Может быть, поэтому побоялся отоварить меня среди бела дня? Не логично. Наоборот, когда есть волосатая рука в мусарне, можно беспредельничать, не боясь последствий. А может быть, они распознали, наконец, мерзпакосную сущность Добрыни-Азэфа и не хотели светиться при гнусном осведомителе? Что-то тут не так. Ладно, разберёмся. Никогда больше не выйду из дому без «приправы» в кармане. А у меня есть, что положить в карман.

* * *

Все или почти все песни – про любовь. Вот и сейчас поют в радиоприёмнике:

«Только уехала ты – стало в колхозе темней. Веришь, не веришь – стало в колхозе темней». А может быть, стало «в посёлке темней»? Не обратил внимания. Не до этого сейчас.

Я пришёл к Танечке, и увидел у дома машину с контейером. Тётя Клава с соседом выносили из дома комод. Танечка с шофёром суетились в кузове. Она кивнула мне так, словно мы с ней расстались не месяц назад, а вчера. Обыденно, если не равнодушно сообщила, что уезжают жить в город Темрюк. «Серебристый звук её голоса пр о бежал по мне каким-то сладким холодком».

Почему в Темрюк? Зачем в Темрюк? Это на Азовском море, что ли?

Я помогал таскать мебель и вещи, ловил глазами взгляд, пытаясь прочитать в её глазах хоть какие-то признаки тёплого ко мне отношения, но всё тщетно. Танечка смотрела мимо меня.

– А почему уезжаете?

– Она здесь на дне, – тётя Клава кивнула в сторону дочери, и у меня оборвалось сердце. «Каждое слово так и врезалось мне в сер д це».

Поговорить с Танечкой не удалось. Их внезапный отъезд был похож на побег, и она умышленно не хотела оставаться со мной наедине. Я всё-таки подпас, когда тётя Клава уплотняла в кузове пожитки, и мы остались в доме одни. Подошёл, обнял за талию – она не противилась. Поцеловал шею, потянулся к губам. Она отвернула голову, едва соприкоснувшись губами.

– Не надо.

– Почему?

– Я не хочу. Не надо.

Какая женщина скажет: «надо»? Я взял её лицо в ладони и попытался поймать её губы. Она оттолкнула меня с такой силой, что я больно ударился спиной о дверную ручку. «Получил от ней сильный удар». «С ней происходило что-то не понятное; её лицо стало другое, вся она другая стала». «Она вырвалась и ушла. И я удалился».

– Я же сказала, не надо.

Злости в глазах не было. В её голосе – тоже. Была решимость выполнить задуманное. Она точно знала дату моего возвращения, знала также и то, что я успею застать её до отъезда и при первой же возможности полезу к ней с определёнными намерениями. Всё она знала и заранее продумала манеру поведения.

Лязгнул закрываемый борт кузова. Я не продумывал в отличие от Танечки детали поведения, но твёрдо знал, что нужно молчать, чтобы не завыть в голос. «Я силился не плакать». Молча подставил щеку, и она, прежде чем усесться в кабину рядом с шофёром, чмокнула умышленно мимо. Я тоже только лишь изобразил поцелуй, и упорно безмолвствовал, когда тётя Клава зачем-то перекрестила меня, пригнула голову и нанесла мне в лоб материнский поцелуй. «И склони в шись ко мне, она напечатлела мне на лоб чистый, спокойный поц е луй».

Махал вслед, очень надеясь, что Танечка видит меня в зеркале заднего вида. Стоял с жалкой улыбкой и думал о таком, в сущности, несущественном: «зачем тётя Клава не сама села плотно рядом с водителем, а посадила Танечку?». Острого приступа ревности не ощутил. Очень скоро я узнаю, сколь убийственна и беспощадна ревность, а сейчас все эмоции заслонил собой огромный знак вопроса: «Почему на дне? Почему моя девочка на дне? Это не она, это Лука и Сытин на дне у великого пролетарского писателя. Надо было уточнить, надо было спросить у тёти Клавы. Надо было выяснить. Это так важно для меня, а я, недотёпа, не спросил». «Сверху ласково синело небо – а мне было так грустно».

Машина скрылась за поворотом, и в печальной пустоте души, как на белом куске ватмана, очень выпукло и рельефно, сами по себе, без моего участия, вдруг возникли две вечно требующие поэтического продолжения строчки:

Темнооокая с белым лицом,

С кем ты села кататься в машине?..

Я слишком тупой, для того чтобы придумать четверостишье, но в сложившейся ситуации, я как утопающий за соломинку, ухватился за бесплодную попытку сочинить что-нибудь подходящее к моему настроению, чтобы хоть чем-то заполнить образовавшийся вакуум в ушибленных мозгах. Как и следовало ожидать, ничего не получилось. Почему я использовал глагол «кататься»? Она же не кататься поехала, она уехала навсегда. Сейчас они доедут до железнодорожной станции, перегрузят контейнер, сядут в поезд и ту-ту до самого Азовского моря. Какую я чушь сочинил?

Я не знал, что уже завтра поймаю себя на мысли, что точней и актуальней этих двух строк, требующих поэтического продолжения, не смог бы написать даже гений.

* * *

«Из-за пригорка, как из-за угла, в упор ударили орла» – Сохатик Закиров способный и прилежный мальчик. Он моментально вызубрил стихотворение наизусть, но моя мама требует от него максимального выражения чувств, и Сохатик снова и снова старательно повторяет стих. Я так и не узнаю, как пишется его имя: Сохат или Сахат? Правильное произношение его имени узнает через много лет сотрудник железнодорожной милиции, когда его пригласят для составления протокола.

Сохатик закончит школу с золотой медалью и поступит в горный институт. После зимней сессии он поедет домой, его выбросят на полном ходу из вагона недалеко от станции Утёс, и он разобьётся насмерть. А пока он готовится прочитать стихотворение на организованном мамой литературном вечере в школе.

Я больше не могу слышать этот бесконечный повтор. Пусть я разочаровываю маму и не становлюсь похожим на гуманитария, но запоминать и я могу.

 
Из-за пригорка, как из-за угла,
В упор ударили орла,
А он спокойно свой покинул камень,
Не оглянувшись даже на стрелка.
Быть может, дробь мелка была?
Для перепёлки, а не для орла?
Иль задрожала у стрелка рука,
И покачнулся ствол дробовика?
Нет, ни дробинки не пропало мимо,
А сердце и орлиное ранимо.
Орёл упал, но средь далёких скал,
Чтоб враг не видел, не торжествовал.
 

Сохатик не выговаривает букву «р», и у него получается: «Чтоб влаг не видел, не толжествовал».

Это невыносимо. Выхожу на улицу. Сажусь на лавочку у ворот. На противоположной стороне улицы маячит Добрыня-Азэф. Увидел меня и тут же подошёл. Такое впечатление, что он ждал, когда я выйду из дома. Подсел рядом.

– Ахмаську замели.

– Я сейчас разрыдаюсь. Гоп-стоп?

– Как узнал?

– Ну, для этого не надо быть Эйнштейном. Не Эрмитаж же он ломанул. Либо воровство, либо хулиганка, либо гоп-стоп. Третьего не дано. У него плюха завальная, ему удобнее всего стопарить.

– Взял на гоп-стоп мужика. Отоварил его. Мужик притворился, что в полном вырубоне, а сам сёк за ним втихаря. Ахмаська снял котлы, забрал деньги и слинял. А мужик его пропас – и в ментуру. Взяли с поличняком. Пятерик за грабёж обеспечен. Хе-хе-хе.

– Я этого не переживу.

– Главное, он же знал терпилу. Они у одного доктора трепак лечили.

Помолчали.

– А Вальтер говорит, что у твоей Таньки минжеус, как мышиный глазок. – Азэф делает пальцы колечком с едва видимой дырочкой и любуется произведённым впечатлением.

«Я не мог ничего сообразить». «Мне как будто что-то в сердце толкнуло». «Сердце во мне злобно приподнялось и окаменело». Давно ли я говорил, что узнаю, как ранит ревность?

Пересохло во рту и сел голос.

Самое глупое – это поинтересоваться сейчас у Азэфа, откуда Вальтер узнал столь интимную подробность. Кажется, я побледнел и чувствую удары сердца под гортанью.

Сейчас сердце выскочит из грудной клетки. Оно бьётся чаще, чем доходит пульсовая волна до конечностей. Может быть, поэтому у меня ослабли руки? Она однажды сказала про Вальтера: «блондинчик». Употребление ласкательного суффикса уже говорит о её лояльном отношении к белобрысой сволочи. А почему бы и нет? Я сейчас сдохну. А почему бы и нет? Он старше, лучше меня одет. Он опытней, наконец, чем я, в любовных вопросах. Спокойно, надо не показывать виду, что я раздавлен известием. Он же, хорёк, именно этого и ждёт от меня. Спокойно: «орел упал, но средь далёких скал, чтоб враг не видел, не торжествовал».

– А кто Толю Кабана зарезал? Ты знаешь его? – Молодец я, догадался, как скрыть потрясение.

– Он не с нашей шахты. Баклан какой-то.

Азэф явно разочарован отсутствием интереса с моей стороны к полученному известию, но не сдаётся. Он – провокатор, знает, как разговорить онемевшего.

– Они хитро сделали. Вальтер увёз Ахмаську на бруслянскую деляну. А сам вернулся и подпас Таньку. Давай, мол, до дома довезу. Она села к нему в кабину, а он её прямиком на деляну. На ходу из машины не выскочишь.

– Изнасиловали? – не надо было проявлять интереса, но я так раздавлен, что мне уже не до дипломатии.

– Да нет. Они с неё трусы стащили. Вальтер достал канистру с нигролом. Он же чёрный, вонючий – не отмоешь. Капнули пару капель на трусы. Сказали, что если будет брыкаться, то всё платье обольют и пешком назад отправят. Десять километров пёхом. А на ней новенькое платье из крепмарикена – тётя Клава ей на день рождения справила – и газовый шарфик. Она убила бы Таньку за крепмарикен. Её бы кондратий хватил.

Только педерасты так тонко разбираются в мелочах, известных одним лишь женщинам. Вот и Тургенев тоже разбирался: «Береж ё новое платье с бледно-синими разводами». Ну конечно, он пидар, этот хорёк Азэф. Я его сейчас придушу.

– Газовый платочек на траву постелили. Вальтер наклоняет канистру, с понтом сейчас вещь нигролом обольёт. Ну, она и согласилась. Ахмаська ей сзади вправил, а Вальтер ей спереди предложил. Не соглашалась, но ей легонько ручку закрутили на излом. Вертела головой сначала, а потом вошла во вкус, ухватилась за помидоры и лизала, как мороженку. хе-хе-хе, – Азэф любуется произведённым эффектом. Он всё видит, но ему нужно словесное подтверждение моего полного поражения.

Не дождёшься. Встаю. Откашливаюсь, говорю бесцветным голосом:

– Пойду, пожру, да надо сбегать силки проверить.

– Только это между нами? – кричит вслед Азэф.

– Между лилиями, – бормочу, не оборачиваясь.

«Я не зарыдал, не предался отчаянию; я не спрашивал себя, когда и как всё это случилось; не удивлялся, как я прежде, как я давно не догадался… То, что я узнал, было мне не под силу: это внезапное о т кровение раздавило меня… Всё было кончено. Все цветы мои были вырваны разом и лежали вокруг меня, разбросанные и истоптанные».

Сука! Мне не дала, а им двоим дала и с моим злейшим врагом испытала сладострастие. Ну, конечно, испытала, тварь, проститутка, если ухватилась в страстях за помидоры. Испытываю страшное, запредельное возбуждение, близкое к кульминации, представляя сцену насилия на деляне. Неужели во мне, как и во всех самцах, есть внутренняя потребность к насилию. Тогда чем я лучше их? Я – латентный насильник?

Но почему, почему мне-то не дала? Лярва! И в последний день даже от поцелуя уклонилась. Курва! То, что мне не дала, в этом виноват я сам. Пиздострадатель! Деликатно проник в неё пальчиком и испытал при этом неземной восторг. А им – сукам – не телячьи нежности нужны, а грубая сила. Нагнуть, задрать подол и никаких тебе церемоний. Идеалист сраный! Зачем шлифовать «науку страсти нежной»? Совершенно незачем. Достаточно иметь любое транспортное средство и пузырёк с нигролом в кармане. Ёбаная страна! Где, в каком ещё государстве стоимость ёбаного крепмарикена выше цены человеческого достоинства.

На крыльцо вышла мама с Сохатиком. Прохожу мимо, бросаюсь на кровать.

– Ты дочитал Паустовского? – кричит мама из кухни.

Сейчас мне только Паустовского не хватало.

– Представь себе – нет!

– Но почему? У него потрясающий язык!

– Его языком очень удобно лизать мороженку.

– Что ты сказал? – мама заходит в комнату. – я не расслышала.

Господи, боже мой, оставят меня сегодня в покое или нет? Прохожу в зал. Мама – за мной.

– Что ты сказал?

– Я сказал, что твой Паустовский – врун. Вся его книга «Время больших ожиданий» и «Книга о жизни» – чистой воды вымысел и беспардонное враньё. Затруханый романтик!

– Как ты смеешь, ты, не написавший ни строчки…

Я не даю маме договорить. Наклоняюсь, поднимаю с полу роман-газету «Алитет уходит в горы», объявляю на манер провинциального конферансье: «Семушкин Тихон Захарович! Лауреат Государственной премии!» Открываю издание, громко читаю: «Народность чукчей, обречённая царизмом на разграбление и вымирание, приходит к новой жизни и вливается в равноправную семью советских национальностей!». Шедевр! Специально написан для таких, как ты, читателей с безукоризненным литературным вкусом!»

Рву бестселлер на части. У мамы ужас в глазах. У меня в голове подходящая моменту цитата из произведения классика: «Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства».