Текст книги "На мутной реке"

Тётя Марта вела себя на похоронах сына прилично. На публику не работала. Никаких тебе «открой свои глазоньки», никаких тебе «на кого ты нас покинул?». Всё строго, скромно, по-лютерански сдержанно. Стояла в чёрном и неотрывно смотрела не в лицо сыну, а на его руки. Жалел я её? Нет, пожалуй. Я жалел одну только Ветку. Я так измучился за три дня бесплодных поисков, что не мог воспринимать происходящее адекватно и хотел только одного – спать. Должен сказать, что вот в таком полудрёмном состоянии мне лично неплохо думается. Наплывёт мыслишка, не сильно напрягая умственный процесс, пробежится по ушибленным мозговым извилинам и уступит место следующей.

Я спрашивал себя: «Испытываю ли радость по поводу смерти моего врага?». Радости не испытывал. Чему радоваться, если я ему не отомстил? Вальтеру было недолго больно физически (топором по кумполу – это тебе не коленом по губам), а мне всю жизнь будет больно психически. Я не оговорился, поскольку Psiche по-гречески – душа. Вот и сейчас я испытал укол ревности. Верно, о, как верно в Притчах сказано: «Жесток гнев, неукротима ярость, но кто устоит против ревности?».

Вот если бы Вальтер был влюблён в даму, а я подъехал бы к ней на машине, предложил её довезти до дома, и она бы села, а я отвёз бы её в лесок и силой принудил бы её к половому сношению, и она испытала бы со мной неземное сладострастие, а он узнал бы об этом и в результате испытал бы непереносимые муки ревности, тогда бы я мог считать, что мы квиты. А так – нет. Всю жизнь меня будет терзать двустишье, требующее поэтического продолжения:

Темноокая с белым лицом,

Ты с врагом моим села в кабину!

Ведь она изменила мне не тогда, когда на неё трансформировалось возбуждение двух насилующих её самцов и она, предавшись похоти, ухватилась в страстях за помидоры моего врага, а тогда изменила, когда села к моему заклятому врагу в кабину. Она же знала, в каких мы находимся взаимоотношениях. Впрочем, она не одинока. Королева Марго, например…

Принесли крышку гроба. Сейчас будут заколачивать гроб. Нужно и мне взглянуть на неординарного жмура. Взглянул. Ничего, ничегошеньки не испытал. Спать хочу. Маэстро махнул трубой. Играем марш «Прощай товарищ».

Играю, а сам думаю: «Почему я вспомнил про королеву Марго? Какая связь между ней и моей коварной изменщицей? Всё смешалось в голове. Вспомнил. Генрих Манн – честнейший из писателей – утверждает, что в первую брачную ночь Марго в объятиях Генриха Четвёртого вспоминала, как пас её между лилиями герцог Генрих де Гиз. Он, якобы, в отличие от грубоватого Наваррского не смял одежды, а осторожно приподнял кружева и обнажил вожделенное. Вот в чём похожесть. Обе думают в самые неподходящие моменты об одежде. Одна боится, что ей обольют нигролом платье из крепмарикена, и потому она на всё согласная, а другая радуется, что ей задвинули под хвост и не помяли при этом платье. Есть ещё одна очень интересная аналогия: обе изменяют своим половым партнёрам с их злейшими врагами. Дело ведь не только в том, что изменяют, а в том, что, лёжа под одним, думают про другого. Тут возникает вечный и неразрешимый вопрос: „Что предпочтительнее, чтобы ты обладал дамой, а она в это время думала про другого, или чтобы она лежала под другим, и думала в это время про тебя?“. Для самолюбия, пожалуй, лучше второй вариант, хотя в идеале лучше всего было бы, чтобы дама, лежа под тобой, о тебе любимом и думала. Что-то я совсем зарапортовался. Я же не был для Танечки половым партнёром. А кем я для неё был? Неважно. Но, если уж дама королевской крови столь распутна, что же ожидать от представительницы подлого сословия? Да в её, не засоренном литературным мусором мозгу, стань она моей женой, никогда бы не стёрлось ярчайшее из сексуальных переживаний. Переживаний, испытанных с моим врагом. Я – рогоносец! Я трус, девственник, рукоблуд и жалкий рогоносец. Но где Ветка? Пошли вы все, знаете, куда? Мне Ветку найти нужно».

* * *

Искать Ветку среди ветвей таёжных деревьев (простите за тавтологию) всё равно как искать иголку в стогу сена. Но я искал, я упорно искал, проходя в день десятки километров. После погребения Вальтера (тётя Марта не пожадничала и отстегнула пятисотник) я не стал выпивать с лабухами, а сразу же ушёл в лес, потому что мне показалось, что я догадался, где Лапша мог привязать лошадь. Я почему-то решил, что он мог оставить Ветку на старой просеке. Я не мог объяснить, почему такая идея пришла мне в голову, но был обязан проверить последнюю версию.

Старая просека проходит чуть севернее нашей шахты и упирается в тосьвенскую дорогу недалеко от места нападения на инкассаторов. Просека заросла ольхой и малиной. Летом медведь напугал там до смерти мамину знакомую. Она собирала малину и столкнулась нос в нос с мишкой. Он тоже лакомился ягодой. Женщина закричала и кинула в медведя лукошко с малиной. Медведь остался доволен подарком и не погнался за мадам.

Я прошёл метров двести от дороги, изобразил ржание и услышал в ответ призывное похрапывание. Раздвинул ветки и увидел сначала незнакомую лошадиную морду, а затем и всадника.

– Здорово у Гравия ржать научился, – сказал дядька Кольки-Лапши.

Он видел меня с племянником всего один раз и запомнил. Ни о чём не спросил меня, но всё понял. Спешился, дал мне повод, отошёл в сторонку, шумно отлил. Вернулся, взялся за луку седла, сунул ногу в стремя. Каурый жеребец заложил уши, подался корпусом от всадника, затоптался на месте, изогнул крутую шею вбок, косясь на ногу хозяина.

«Побалуй мне!» – с угрозой сказал хозяин. Каурый послушно выпрямил шею и не двинулся, пока наездник не уселся в седле. Молча дошли до дороги. Остановил коня. Оглянулся. Сказал, пристально вглядываясь в заросли:

– Ветка – кобылка пугливая, выстрелы услышала, могла оборваться.

– Если Колька разнуздал, то могла, а если – нет, то не оборвётся. Удила больно в нёбо упрутся.

– Это так. Найдёшь кобылку – пригони в Пустынку. Денег дам.

– Денег мне не надо.

– Денег не надо? А што так? Зачем ищешь тогда?

– Она пить хочет, – сдавило глаза изнутри, – потекли слёзы. Мне было стыдно, но ничего не мог с собой поделать. Стоял, не вытирая солёную влагу, с нормальным выражением лица и чувствовал, как стекает по щекам и капает с подбородка.

В этом месте хорошо бы приплести, что мне вдруг вспомнился мой бедный отец, умирающий от жажды в заваленном штреке, и мне стало его безумно жаль, и поэтому я залился благородными сыновними слезами. Ничего подобного. Никого я не вспомнил, но, по всей вероятности, жалел не только Ветку, но в какой-то степени и себя. Хотя за что мне было себя жалеть? Не мне же череп топором раскроили.

Дядька внимательно посмотрел на меня. Не с жалостью взглянул, а с интересом.

– У нас в Пустынке на девять дней скорбят, а на сороковины веселятся. Приезжай.

– Почему веселятся?

– Потому что душа на место жительство определилась и успокоилась. Приезжай, помянем Николая. Я тебя с Серафимой познакомлю. Затейливая баба. Молодая. Кровь с молоком. Она тебя всему научит. Пора уж тебе. Спросишь Якова, тебе мой дом покажут.

Он не обидел коня плетью, не вонзил ему шпоры в бока – у него и не было никаких шпор, он только чуточку привстал в седле и повелительно выбросил руку с зажатым в кулаке поводом в сторону лошадиной головы. Он даже не издал понукающий поцелуйный звук, но вышколенный конь вздрогнул от резкого движения его руки, как от удара, напряг мышцы, чуть присев на задние ноги, и так рванул с места, что взрыл копытами сырую землю, обдал меня комками, перепрыгнул с большим запасом через широкую канаву и пошёл крупным намётом, унося от меня всадника.

«Он сидел так красиво и небрежно ловко, что, казалось, сама лошадь это чувствовала и щеголяла им». Хорошо, Иван Сергеевич, тут я к Вам претензий не имею. В этот раз Вы не опошлили как всегда ситуацию, но впервые отвлекли от горестных мыслей. Я даже подумал, глядя дядьке вслед, не подумал, а почти пропел: «Мать, продай-ка бугояшку, выйдут люди, выйдет Яшка, Дону, по Дону, До-о-о-ну!».

* * *

Я не поехал в Пустынку к затейливой бабе – «кровь с молоком» – Серафиме. Но я, подлый, изменил, наконец, Дуне Кулаковой и предал одновременно Лапшу, посетив Эмму.

На девятый день после его смерти я купил два бутыльмента портвейна «Агдам» и пришёл к Эмме. Между прочим, купил пойло на денежки от жмурика Вальтера – хоть какой-то прок с него. Перед самым бараком меня застиг сильный дождь, и я промок. Постучал, мне крикнули, что открыто, и я зашел в комнату. Не было ещё и десяти вечера, но Эмма уже лежала в постели. Всю дорогу я репетировал, что бы мне такое ей сказать, чтобы рассмешить и очаровать одновременно, но всё позабыл, промямлил что-то про девять дней, про то, что надо бы помянуть, что сорок дней не потому, что душа с постоянным адресом определилась и успокоилась, а потому, что в древнем Египте сорок дней длилось бальзамирование. Чувствовал, что выгляжу непрезентабельно, болтаю неостроумно (Эмма ни разу не хихикнула), в общем, приготовился к очередному провалу и неуспеху в личной жизни. Хозяйка квартиры была в этот вечер серьёзной как никогда.

Эмма встала с постели, я успел заметить, как бесстыдно заголились до самого верха бедра в коротенькой рубашке, увидел, что она без трусиков, и пришёл от этого в необычайное волнение. Она накинула халат, но не запахнула его. Подошла, взъерошила мне мокрые волосы:

– Промок и продрог, – подала полотенце, – дождь сейчас уже холодный. – Взяла с полки стаканы. – Выпей, Ростислав, – белая кость, – заглянула в глаза, понимающе улыбнулась, – а то простынешь.

Мы выпили по полному стакану «Агдама». Она приказала мне раздеться и лечь в постель, ещё раз повторив: «а то простынешь». Я лежал в жарком уюте её постели, а она сушила горячим утюгом мокрую рубашку и брюки. Сколько можно их наглаживать? Закончила, наконец, щёлкнула выключателем, приподняла одеяло и легла рядом, обдав меня телесным теплом и лучшим в мире запахом, запахом готовой к соитию женщины. «О, кроткие чувства, мягкие звуки, доброта и утихание тронутой души, тающая радость первых умилений любви – где вы, где вы». Ничего подобного, сладчайший Иван Сергеевич. Конечно, всё оказалось гораздо насыщенней, чем все мои убогие соло. Не страдаю манией величия, но думаю, что я был на нужной высоте. Я бы остался у неё на всю ночь, но, во-первых, меня потеряла бы мама, а во-вторых, я страшно хотел в туалет. Какие уж тут «умиления любви», когда у меня лопался мочевой пузырь, но я боялся в этом признаться.

Когда я вышел от Эммы, дождь прекратился. Светила луна. Ага, вот вам и описание природы. Дождь – это же природное явление. Лунный свет – тоже. Направил струю под завалинку барака, опустил глаза и почувствовал, как у меня зашевелились волосы на затылке. Что-то извивалось на земле в пенистой желтизне лужицы. «Я поймал от Эммы венерическую болезнь, – молнией пронеслось в голове. – Это шевелящееся выпало из меня вместе с мочой».

Присел на корточки и увидел освещённого лунным светом большого дождевого червя. Точно такого же, какого раздавил мне на шее много лет тому назад Вальтер. Слава богу! Это не дурная болезнь. Почувствовал, как наступило «утихание тронутой души». Успокоился. Побежали мыслишки. Всё о'кей, Ростислав. Эмма – это тебе не Дунька Кулакова, но эти соски, как две скукоженные редиски, и потом – это дыхание. Нет, я не могу сказать, что у неё дурно пахнет изо рта. Не могу. Ни в коем случае. Но сколь свежо и чисто было твоё дыхание, Танечка: «и запах от ноздрей твоих, как от яблоков!». Заметь, что я умышленно не назвал тебя возлюбленной и даже не процитировал Ивана Сергеевича: «Последний месяц меня очень состарил – и моя любовь…»

«Прошла любовь, завяли помидоры». Опять про помидоры. Я же обещал сам себе.

«Пьер решил сам с собой не бывать больше у Ростовых». Что это Вы, граф, неужели так говорили в Ваше время: «тихо сам с собою я веду беседу».

Нет больше никакой любви. Чёрным нигролом загажен светлый крепмарикен моей души.

 
Темноокая с белым лицом,
С кем поймала ты кайф сладострастия?
 

Вот, оказывается, что больше всего меня волнует, что не со мной, а с моим врагом. Всё. Табу. Я же обещал. И что я зациклился на этом сладострастии? Чем оно хвалёное отличается от удовольствия, получаемого при обыкновенном чихе? Отличие небольшое и всего лишь только по двум параметрам: по интенсивности и по продолжительности. И из-за этого люди ломают копья, дерутся на дуэли, кончают жизнь самоубийством, убивают и мучаются от ревности. Глупые люди, глупая жизнь! Девять дней тому назад Эмма хихикала под Лапшой, а сегодня не обмолвилась о нём ни одним словом. Словно его и не было в её жизни. Но, может быть, она, лёжа подо мной, сравнивала нас и думала о нём? Не от того ли она была сегодня столь серьёзна? Кто знает? «Сын мой! бойся женской любви, бойся этого счастья, этой отравы». Ещё один раз, Иван Сергеевич, вы сунетесь, когда вас об этом не просят, мне под руку с вашими патетически-отчаянными воплями, и я порву к такой матери вашу «Первую любовь» на мелкие клочки.

Надо бы закончить повествование описанием природы. Надо бы, но не могу, потому что уже маячат перед глазами крупные чёрные буквы очередного тургеневского перла: «Весёлый свежий ветер гулял над землёю и в меру шумел и играл, всё шевеля и ничего не тревожа». Сам-то хоть понял, Иван Сергеевич, что написал? А может быть, я что-нибудь не понимаю. Ну, конечно, я тупой и ничего не понимаю. Примитивно и чисто механически представляю себе, как ветер шевелит клок сена на месте убиенных героев моего рассказа. Сено шевелится, но не тревожится? Но ведь тревожиться может только одушевлённый предмет. Только он может ощущать тревогу. Тогда так бы и написал певец русской природы: «всё шевеля и никого не тревожа».

Неужели мама права, когда говорит, что я ещё до него не дорос. Неужели он выше моего понимания. Поживём, увидим. Думаю, что никогда из меня не получится гуманитария. А что, если попробовать убогим моим пером описать окружающий меня пейзаж? Ну-ка, ну-ка, и что я вижу в чудном лунном свете? А вижу я…

Грязную зелень лопухов. И не в золотой иванбунинской пыли над жнивьём, а в аспидной угольной и вредоносной необыкновенно. Чахлые умирающие берёзки у подножия угольных отвалов. Сбегает дождевая вода с терриконов и отравляет кислотной жидкостью всё живое, как тут не зачахнуть.

Сортирный запах тлеющего каменного угля. До сих пор не пойму, каким это образом происходит его самовозгорание. Дохлая крыса на дороге. Отвратительно лысый длинный хвост… Запах падали. Тухлятина. Мерзость. Тлен… Кладбищенская тоска. Невыразимая боль раненной навылет души… Беспредельная печаль.

Но завтра – первое сентября, и надо бы нарвать цветов. Я знаю, у кого лучшие в городе георгины.

Перелез через забор в палисадник Горбуновых. Нарвал цветов на хороший букет, сунулся в него лицом, коснувшись губами холодных лепестков. Вдохнул, пытаясь определить запах бутонов для описания природы. Запах едва уловим. Назовём его ненавязчивым. Ненавязчивый до едва ощутимого. А на что он похож? Ну, это задача не для меня. Увольте. Нашли эстета. Сдаюсь. Нет, всё же попытаюсь дать определение. Слушайте: «Влажные холодные бутоны осеннего цветка георгина изумительно пахнут первым днём сентября».

Уходя, взглянул на краснобокие ранетки. Тоской сдавило сердце: «и запах от ноздрей твоих, как от яблоков». Рвать плоды не стал. Слишком терпко. Слишком горько. Слишком…

Опёрся свободной от букета рукой на шершавую перекладину и легко перемахнул через ограду.