Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

19. Джиованни Гольдони

Месяца через три после того, как доктор Туркеев отменил приговор, вынесенный Минину судом прокаженных, в лепрозорий прибыл новый человек.

Он сгрузил с извозчика чемоданы и корзины, аккуратно сложил их у входа в канцелярию, расплатился и прошел в кабинет Туркеева. Кабинет был ярко освещен лучами весеннего солнца, лившимися в широкое окно и гревшими докторскую спину.

Туркеев поднял глаза на вошедшего и увидел широкое, мягкое кепи, бритое лицо и непромокаемое пальто. Он отложил в сторону медицинский журнал, в котором напечатана была его статья, и хотел привстать, но раздумал и, откинувшись на спинку кресла, пригласил сесть. Человек подошел к столу, снял кепи и поклонился. Доктор уловил тонкий запах духов.

Вошедший спросил:

– Я имею честь разговаривать с директором лепрозория? Вы – доктор Сергей Павлович Туркеев?

– Садитесь, батенька, я – Туркеев.

Он с еще большим любопытством взглянул на человека, ибо в произнесенной фразе Туркеев уловил нерусский акцент.

Человек вынул из кармана бумажник, порылся в нем и, отыскав нужную бумажку, подал ее Туркееву. Тот поправил очки и близко поднес к ним бумажку, на которой значилась подпись заведующего здравотделом. Это было предписание.

Оно уведомляло доктора Туркеева о том, что в помощь ему назначается врач Джиованни Гольдони, который в то же время является его заместителем.

Туркеев положил бумажку на стол и поднялся. Он не ожидал такого назначения. Он никогда не жаловался на тяжесть работы и вообще не просил заместителя. Впрочем, это решает здравотдел! Там виднее. Значит, так надо.

Он не возражает.

– Ну что ж, милости просим, – сказал Туркеев, – будем работать. Наши больные – хороший народ… Для хорошего врача работы здесь – непочатый край… Будем работать… Я рад…

Гольдони улыбнулся и, слушая доктора Туркеева, не мог не видеть, как тот часто хватался за очки, как снимал их без всякой нужды, снова надевал, вертел предписание и с любопытством и недоумением посматривал на него.

– Они хорошо сделали, назначив вас, – говорил Туркеев, – но почему не предупредили? Так сразу… Даже квартиры мы не сможем сейчас приготовить.

– О, – перебил его Гольдони, – квартира, доктор, беспокоит меня меньше всего. Это не так важно, я могу ночевать даже здесь, в этом кабинете.

– Ну, зачем же в кабинете? Как-нибудь устроимся. Я прикажу.

Гольдони объяснил: вина в такой поспешности – не здравотдела, а его самого. В город он прибыл из Москвы и выехал сюда тотчас же, как только выполнены были формальности, поэтому для уведомления Туркеева не было времени.

В тот же день Гольдони был устроен в одной из комнат дома, в котором помещались Туркеев и Пыхачев. Он остался доволен комнатой и выразил Пыхачеву благодарность за заботы. Весьма вежливо и пространно отблагодарил он также и доктора Туркеева, который почувствовал некоторое стеснение от чрезмерной вежливости своего заместителя.

Впрочем, Гольдони казался сущим джентльменом.

Об этом говорили его мягкие манеры, исключительная предупредительность и, наконец, его безукоризненно сшитый костюм, шелковый галстук, модные ботинки и духи, столь непривычные в этом степном поселке.

«Может быть, все это и надо? – размышлял Туркеев. – Живем здесь, как медведи в берлоге, жизни не замечаем…»

Но о манерах Гольдони Туркеев размышлял недолго. Оставшись один в своем кабинете, он задумался над неожиданным назначением. Для чего, собственно, заместитель? Седьмой год он работает самостоятельно, управляется с делами, не жаловался на обременительность работы, и вот… Какие причины? Непорядки?

И вдруг вспомнил: конечно, непорядки были. Два убийства подряд – это что такое? Порядки? А отмененный приговор – тоже порядок? Там ведь все учитывают, все берут на заметку. Потом – этот Ахмед, – тоже, наверное, не понравился. Что ж, я не возражаю. Он молод, он, вероятно, лучше будет работать. Пускай работает. Я поеду в город. Семь лет… Конечно, они правы…

В тот вечер доктор Туркеев не в состоянии был сосредоточиться на статье медицинского журнала и ушел спать, не одолев ни одной страницы.

Как выяснилось впоследствии, здравотдел вовсе не думал подготовлять доктору Туркееву смену и тем более снимать его. Просто приехал врач, желающий работать в лепрозории, вот и послали его заместителем к Туркееву.

Уже на следующий день опытный глаз старого врача сразу определил, что в лице Гольдони лепрозорий приобрел прекрасного, энергичного работника, легко справляющегося со своими обязанностями. Перед ним был, несомненно, мастер своего дела. Забыв вчерашние размышления, Туркеев любовался работой Гольдони так же, как механик любуется четкостью хода новой машины. В это утро Гольдони завоевал его сердце, и Туркеев решил: такому врачу, действительно, можно доверить лепрозорий. Только одного не мог одобрить Туркеев – это чрезмерно смелого обращения с больными: Гольдони здоровался с ними не иначе как за руку. Нередко он закуривал, пользуясь папиросами прокаженных, не брезговал обедать у них и вообще старался подчеркнуть свое презрение к опасности близких отношений с больными.

Доктор Туркеев прекрасно понимал, что в данном случае – не бравирование, не показная смелость, а желание поставить прокаженных на одну ступень с собой, стремление уничтожить расстояние, отделявшее тех от этих.

Доктор Туркеев слишком хорошо знал, что подобные жесты здоровых людей пробуждают у прокаженных надежду, они возрождают в их сердцах сознание, что они тоже люди. Гольдони, конечно, поступает хорошо, но зачем – через меру? К чему обеды и папиросы? Хотя профессор Дегио в своей книге, выпущенной в 1896 году, и говорит о нерешенности вопроса об этиологии проказы и причинах заражения ею, хотя профессор Вирхов в 1897 году и заявил на берлинской международной конференции врачей, что «заразительность проказы не может быть введена в догмат до тех пор, пока не наступит день, когда удастся культивировать палочку Ганзена и посредством прививки вызвать заражение проказой», тем не менее доктор Туркеев считал такое близкое соприкосновение здорового с прокаженным нецелесообразным. Надо во всем знать меру. Ведь теперь не восьмидесятые годы, когда во всей Европе единственный врач, француз Ландрэ, боролся со всеми остальными врачами мира, убеждая их в заразности проказы. Теперь не 1886 год, когда, подсмеиваясь над утверждениями Ландрэ, весь медицинский мир верил в обратное, утверждая лишь единственный источник заражения – наследственность. Но скоро замечательное открытие Ганзена поколебало устои этой всеобщей ошибки. Оно поддерживало правильность утверждений Ландрэ. Антиконтагионисты, казалось, были разбиты наголову, реплика итальянского врача Брунелли, сказавшего в свое время, что «ныне мнение о проказе более заразительно, чем сама проказа», потеряла все свое значение.

Антиконтагионисты в наше время похожи на часовых с бердышами. Тем не менее они все-таки встречаются. С того момента, как в 1884 году на международном конгрессе врачей в Копенгагене, уже после опубликования трудов француза Лелиора и русского врача Судакевича, научно доказавших заразность проказы, все врачи голосовали против одного Ганзена за незаразность, утекло много воды. Тем не менее последователи теории о наследственности еще встречаются. Они не исчезли даже после того, как в 1897 году берлинская конференция врачей, созванная германским правительством, напуганным вспышкой эпидемии в Гамбурге, сказала: «Да, проказа заразна». Не являлся ли Гольдони антиконтагионистом? Об этом как-то спросил у него Туркеев. И тот ответил:

– Нет, доктор, я убежденный контагионист.

– Если вы убеждены, то почему ведете себя так неосторожно?

Гольдони отделался шуткой.

Но доктор Туркеев был не единственный человек в лепрозории, который не одобрял столь тесного общения Гольдони с прокаженными. Это общение не нравилось еще лекпому Плюхину, который видел во всех манерах нового врача нечто недостойное высокого звания представителя науки. Если Туркеев рассматривал Гольдони как человека со странностями, но в то же время видел в нем энтузиаста, то Плюхин, наоборот, считал Гольдони фигляром и даже карьеристом. Кто знает, какую цель преследует этот не в меру опрятный и не в меру развязный субъект? Не целит ли он на место Туркеева? Не ясно ли, для чего он завоевывает симпатии больных? Придет ревизия, спросит: «Кто лучше?»

Те скажут – Гольдони, и готово…

Так думал Плюхин, высказав однажды свои подозрения доктору Туркееву.

– Я не думаю, – ответил тот, – чтобы им руководила подобная цель, а если и так – я не возражаю. Милости просим. Хоть сейчас. Человек он молодой и работать умеет. Пусть. Только я не думаю.

У Плюхина имелись основания не любить Гольдони. Как это ни странно, но причиной такой нелюбви явилась Лидия Петровна, которой Плюхин однажды признался в своих чувствах, но был отвергнут ею. Лидия Петровна не пожелала их выслушать и деликатно отклонила неуверенные попытки лекпома. Неудача смутила Плюхина. Он целиком отдался перепелиному промыслу, но не терял все-таки надежды, что рано или поздно, а победа будет на его стороне.

И вдруг – Гольдони… Прогулки в степь. Эти взгляды, которыми обменивался он с Лидией Петровной каждый раз при встречах, взгляды, способные свести с ума всякого ревнивого человека. Влюбленные – самые ненормальные люди в мире.

Плюхин начал следить. Разведки привели к неожиданному открытию: Плюхин точно установил – по вечерам они ходят гулять. Конечно, они скрывают свои отношения! Плюхин понял, что Лидия Петровна погибла для него безвозвратно.

Но что он мог сделать? Женщины ведь любят пустозвонов. Зачем им душа и внутренние достоинства человека? Им важна красивая внешность – хорошо сшитый костюм… изящество. Одним словом, такие вот донжуаны. Ну что в нем, в этом итальянце? Балаболка… говорун… кошачьи манеры. Ясно, он наговорил ей всякого вздора, а она и развесила уши. Он не ошибся: между Гольдони и Лидией Петровной существовали отношения, несколько выходящие за пределы обычных, установившихся между обитателями здорового двора.

Их прогулки вошли в систему. Они уходили в степь, подальше от поселка, от служебных обязанностей, от больного двора, туда, где не было ни людей, ни проказы.

Однажды вечером они долго сидели на степной поляне. Они почти не разговаривали. Каждый из них ждал от другого иных слов, чем те, которыми они обменивались до сих пор. Вдруг Гольдони придвинулся к Лидии Петровне так близко, что она почувствовала на своем лице его волосы. Он молча и властно обнял ее и привлек к себе. Она закрыла глаза. Кругом лежало безмолвие степи.

На одно мгновение женщина открыла глаза, и Гольдони прочел в них покорность.

В тот вечер они долго пробыли на поляне, а через два дня в лепрозории стало известно о предстоящей свадьбе между Гольдони и Лидией Петровной. Их поздравляли. У них справлялись о дне свадьбы.

Почти с того момента, когда стало известно об обручении итальянца и стажерки, доктор Туркеев начал замечать некоторые странности в характере своего заместителя. Тот как-то сразу и резко оборвал свои посещения больного двора, прекратил близкие отношения с прокаженными, стал малоразговорчив и пассивен в работе, проявляя признаки какого-то беспокойства. Иногда в самый разгар работы он внезапно бросал амбулаторию и отправлялся к себе на квартиру. Потом возвращался и опять принимался за дело. Иногда Гольдони становился беспричинно мрачным или веселым. Но все эти странности совершенно не интересовали доктора Туркеева.

Зато внимательно присматривался к ним Плюхин. Он видел, как нервничает Гольдони, видел эти странные перемены в итальянце и чувствовал, что у него с Лидией Петровной что-то происходит… Ему хотелось все узнать, все выяснить, до всего докопаться. Но как? Раньше у него была возможность следить в степи… А как проследить теперь, когда окно в комнате закрыто тяжелой шторой?

Плюхин несколько раз подходил к Лидии Петровне, пытался заговорить с нею. Однако выяснить «причину» не удавалось.

Один раз, когда Плюхин сидел с нею на крылечке, он заметил итальянца, идущего с больного двора. Плюхин хотел уйти, но его внезапно удержала Лидия Петровна. Гольдони подошел и, быстро взглянув на лекпома, прошел к себе и позвал Лидию Петровну. Та ушла и больше не вернулась. Тогда Плюхин начал смутно догадываться, что Гольдони ревнует. Вскоре его предположение подтвердил следующий необычайный эпизод. Гольдони устроил сцену давнишнему другу Лидии Петровны – Пыхачеву и выгнал его из своей квартиры. Лидия Петровна была доведена до истерики, Пыхачев чувствовал себя так, будто его обварили кипятком. Потом Лидия Петровна извинялась перед ним, сославшись на усталость и нервозность мужа (она называла его «мужем»). Доктор Туркеев отнесся к этому эпизоду как к одной из странностей Гольдони. Для Плюхина же причина стала ясна: итальянец ревновал. Плюхину было жаль Лидию Петровну, тем более что по лепрозорию стали ходить слухи, будто Гольдони бьет свою невесту…

Во всяком случае, как выяснилось впоследствии, Гольдони действительно ревновал Лидию Петровну решительно ко всем мужчинам здорового двора: к Пыхачеву, Клочкову, Плюхину и чуть ли не к доктору Туркееву. Он обвинял ее в развращенности, выгонял из квартиры, а потом валялся у ее ног. Лидия Петровна все прощала.

Так продолжалось недолго. Один раз Гольдони вынудил ее своей ревностью собрать вещи и уйти к Вере Максимовне. Тогда он явился к ней и в присутствии Веры Максимовны торжественно дал обещание – никогда ни единым словом не попрекать невесту. Он просил прощения. Лидия Петровна простила и вернулась к нему. На следующий день она прибежала обратно. Вслед за нею примчался Гольдони. У них произошло тяжелое объяснение. Он осыпал ее оскорблениями и угрозами. Она заявила, что свадьбе их не бывать, и предложила убраться из комнаты. Тогда Гольдони засмеялся. Он близко подошел к ней и сказал, что если уж на то пошло, то он сообщит ей некоторую новость… Она не знала до сего момента ничего… Она была дура… Она ничего вообще не замечала… Но теперь пусть узнает… Пусть узнает она, что он, врач Гольдони, заместитель доктора Туркеева, по существующим правилам не имеет права проживать там, где живут все здоровые, так как он ничем не отличается от обитателей больного двора. Короче говоря, он – прокаженный… Десять лет длится у него эта болезнь.

Признание Гольдони показалось девушке невероятным.

– Не веришь!? – закричал он. – Так я докажу тебе… – Он тут же сбросил с себя пиджак, сорвал жилет, сорочку и обнажил спину.

– Вот смотри… Знакомы тебе эти рубцы? А эти узлы? Не веришь… Хорошо же.

Гольдони снова надел пиджак и помчался к доктору Туркееву, от которого потребовал немедленного микроскопического исследования срезов его рубцов.

Действительно, итальянец был болен проказой. Микробы были найдены. Как выяснилось, пять лет тому назад Гольдони перенес довольно тяжелый приступ болезни. Вскрывшиеся язвы были залечены, и с тех пор матуляция больше не возвращалась к нему.

Четыре месяца прожил этот странный человек среди здоровых людей, и им ни на одну минуту не приходила мысль об осторожности, четыре месяца изо дня в день он пожимал всем руки, пил вместе со всеми чай, обедал вместе со всеми здоровыми, и вдруг…

Признание Гольдони у одних вызвало испуг, у других – отвращение, но у всех появилось к нему одинаковое чувство – презрение. Гольдони сразу упал в глазах населения здорового двора. Духи, костюмы, манеры – все это казалось теперь чем-то нелепым и фальшивым. Один только доктор Туркеев оставался сдержанным и спокойным.

В тот день, когда окончательно выяснилась болезнь Гольдони, к Туркееву пришел Пыхачев и, неловко роняя слова, спросил – чем может кончиться все это для обитателей здорового двора? Ведь он почти изо дня в день завтракал вместе с ними, пил чай, обедал…

Туркеев вскинул на него очки и раздраженно проговорил:

– Не знаю, батенька, чем все это может кончиться… Я – не бог и не пророк. Но страшного тут, батенька, я ничего не вижу. Не надо забывать того, что живем мы не в раю, а в лепрозории, где каждый из нас каждую минуту может стать прокаженным… Да, может стать! На то мы и шли… Что в том, если Гольдони жил среди здоровых четыре месяца или десять лет, как он говорит, а мы о том не знали? Велика важность! Откуда я, например, знаю: больной вы или здоровый? Тут нечего возмущаться итальянцем. Он – ни при чем. Представьте себе случай: кто-нибудь из нас, не зная того, заразился, предположим, уже год назад. Он прокаженный? – Прокаженный. Опасен он для здорового общества? – Опасен. Но ведь мы с ним живем? – Живем. За что же вы тогда итальянца ругаете? Каждый из нас может быть таким. Да-с. На то шли.

Пыхачев ушел, подавленный жестокой правдой туркеевских доводов. В первый раз за все время пребывания в лепрозории он почувствовал себя… прокаженным. «На то и шли… Да, тут ко всякой чертовщине надо быть готовым. Нечего сказать, жизнь…» – думал Пыхачев, придя к себе и тяжело расхаживая по комнате. Потом он остановился перед зеркалом и всмотрелся в него – нет ли чего-нибудь такого на этом румяном лице? Но никаких тревожных признаков заметно не было. На следующее утро Пыхачев окончательно успокоился и почти забыл о своей тревоге. Он вообще скоро забыл о «подлости» Гольдони, и в конце концов этот случай стал казаться ему скорее комическим, чем трагическим.

Для Туркеева происшествие с Гольдони рисовалось совсем в ином свете.

Лепрозорий лишился хорошего врача, он, Туркеев, – дельного помощника, во-первых, а во-вторых, случай мог привести к паническому бегству работников… И потом: что прикажете делать с итальянцем? Где поместить его?

И вообще, какова дальнейшая его судьба?

Он вызвал к себе Гольдони, запер на ключ дверь и усадил его в кресло.

Затем, сняв очки, долго протирал их, и, щурясь, смотрел в окно с таким видом, будто его интересовало что-то происходившее на дворе.

– Видите ли, батенька, – сказал он тихо, обращаясь не к Гольдони, а к окну, – я, признаться, не ожидал от вас всего этого… Ну, да это не мое дело, вы извините меня, я не желаю докапываться до ваших соображений на сей счет… Я, видите ли, не возражаю против того, если вы будете жить на здоровом дворе по-прежнему и, разумеется, если вы пожелаете, работать в амбулатории, я буду вам только благодарен. Но видите ли…

Гольдони его прервал:

– Сергей Павлович, я угадываю ваше желание: вы хотите, чтобы я переселился туда? Сделайте одолжение! Я сегодня же исполню ваше желание… Я понимаю вас…

– Ну вот, видите… Я не сомневался в ваших добрых чувствах ни на одну минуту… Насчет удобства я постараюсь… Вас устроят хорошо.

Доктор Туркеев хотел сказать еще что-то, но вместо того приподнялся и взглянул на Гольдони усталыми глазами, в которых Гольдони прочел сочувствие и жалость. Он тоже встал.

– Сергей Павлович, я только одно могу выразить вам – мою почтительную благодарность за все ваши чувства ко мне и за отношение по службе…

– Но постойте, батенька, за что это вы меня благодарите? И совсем не за что, право… Вы говорите так, будто мы совсем расстаемся, – ведь мы не расстаемся? Ведь вы будете исполнять обязанности?

– Нет, с этого момента я уже не заместитель, я – ваш больной.

– Ну, полно, полно…

– Я еще не знаю, – продолжал Гольдони, – что придется мне предпринимать… Может быть, я уеду… Во всяком случае, я еще не думал об этом.

В тот же день Гольдони перебрался на больной двор, и Туркеев собственноручно помогал ему переносить вещи и устраиваться. Лидия Петровна лежала в горячке. Гольдони хотел повидаться с нею, но, узнав о ее болезни, раздумал и ушел на новую квартиру. Население здорового двора стало меньше на одного обитателя. Еще через три недели поселок покинула Лидия Петровна с твердым намерением никогда не возвращаться сюда.

Перекочевав на больной двор, Гольдони заперся в своей комнате и никого не пускал к себе: ни Туркеева, ни Протасова, жаждавшего «поговорить» с ним, и вообще никого, кто бы ни стучался к нему, будь то здоровый или прокаженный. Изредка его видели в степи, бродящим по бурьяну и разговаривающим с самим собой. В конце концов о нем перестали говорить и почти забыли.

Но однажды Гольдони вышел из своего затворничества. Он сильно изменился. От прежнего Гольдони не осталось почти ничего. Лицо его обросло щетиной. Он похудел, вытянулся, манеры словно рукой сняло. Он не говорил уже так много по пустякам, как прежде, и смотрел на всех исподлобья.

Так продолжалось некоторое время, но внезапно Гольдони снова преобразился. Щетина исчезла. Снова на нем появился костюм, сшитый по последней моде, и снова он вспомнил о шелковых галстуках и духах. Гольдони повеселел, оживился. Он только избегал общения со здоровым двором и не желал встречаться даже с доктором Туркеевым. У него возникло какое-то странное, ничем не объяснимое презрение ко всем здоровым. Он рассматривал их как личных врагов, и, может быть, вследствие этой причины Гольдони совершенно игнорировал «ресторан Клочкова», как называл он аптеку. По этому поводу он говорил Регинину:

– Их средства – обман. Я не нуждаюсь в них. Я не хочу больше возвращаться туда. Меня лечить будут двое: или сами прокаженные, или смерть.

Регинин не понял смысла фразы «сами прокаженные» и спросил о ее значении, но Гольдони ответил:

– Скоро узнаешь.

Однажды Гольдони, к удивлению всех прокаженных, принялся гнать с больного двора двух приживальщиков, которые обретались здесь уже несколько лет. Дело в том, что некогда на больном дворе появились две фигуры, не имевшие никакого отношения к прокаженным. За спинами у них висели старые драные сумки. Они назвались «инвалидами» и попросились на ночлег. Когда им объяснили, кто здесь живет, «инвалиды» не только не испугались, но как будто даже обрадовались.

– Прокаженные – такие же люди.

Их пустили. Они переспали ночь и остались на следующий день.

Потом – снова на ночь и в конце концов сделались полноправными обитателями больного двора. Их никто не гнал. Они ни от кого и ничего не требовали. Лето приживальщики проводили по разным квартирам, ночуя то у одного, то у другого прокаженного, а зимой больные отвели им одну из комнат, где они и поселились.

Первоначально «инвалиды» выполняли мелкую работу – кололи дрова, носили воду, подметали двор. Потом на них обратил внимание Пыхачев и летом приспособил их к полевым работам. Эти два человека чувствовали себя превосходно. Они не пытались перебираться на здоровый двор. У них не было ни малейшего желания уходить отсюда. Они были покорны и исполнительны, и за эту исполнительность прокаженные их кормили. Проказа не только не пугала «инвалидов», но, наоборот, они ее словно не видели, словно она не имела к ним решительно никакого отношения. Во всяком случае, никто не помнит, чтобы когда-нибудь приживальщики высказывали опасение по поводу возможности заражения.

Одного из этих двух людей звали Тарас, другого – Кондрат. Оба говорили, что они погорельцы из Рязанской губернии. Но никто не знал – действительно ли они погорельцы? Какое кому дело до этих двух людей? Может быть, они вовсе не погорельцы, и не из Рязанской губернии, и не инвалиды, а просто бродяги.

Так что же? Пусть – бродяги. Если они не брезгают прокаженными и не делают никакого вреда, – пусть живут.

Так относились к Тарасу и Кондрату прокаженные. Так же смотрела на них и администрация лепрозория. Один из них хромал и говорил, что таким его сделала война. Другой, Кондрат, был совершенно здоров, хотя и утверждал, что «снарядом испорчены его внутренности».

Обитатели лепрозория смотрели на них как на необходимых людей. Доктор Туркеев предоставил им все права, которыми пользовались прокаженные. Больше того, он предложил им переселиться на здоровый двор, но они отказались.

Два года жили тихо и покойно эти бездомные бродяги, и вдруг нашелся человек, решившийся изгнать их.

Это был Гольдони. Он призвал приживальщиков к себе и приказал им в течение одной недели «покинуть территорию, принадлежащую только прокаженным».

Тарас и Кондрат были ошеломлены столь неожиданным требованием «прокаженного доктора», так как по-прежнему считали его начальством. Тогда они обратились к Туркееву, который выслушал их и ничего не понял.

– Кто, кого и почему выгоняет?

– Нас гонят… Прокаженный доктор гонит, даже срок назначил.

– Не понимаю, – удивился Туркеев.

– Дал даже срок… Назначил через неделю…

– За что же?

– А почем мы знаем?

Доктор Туркеев снял очки и задумался.

– Вот тебе раз: чего это взбрело ему в голову гнать людей? – пробормотал он и вдруг закричал на оторопевших просителей:

– Какое он имеет право выгонять? А? Кто ему дал право? Никаких выселений, батеньки! Я не согласен! Так и скажите ему: хозяин здесь пока я, а не он, и я отвечаю за все! Живите, как жили, и баста. У него нет никаких прав на вас, он – на таком же положении, как и вы…

Случай с этим выселением явился одним из первых проявлений тех странностей Гольдони, которые впоследствии приковали к нему внимание и больных, и здоровых людей, населявших лепрозорий.

Эти странности возникли значительно раньше, чем о них услышал Туркеев.

Он знал только, что время от времени Гольдони устраивает в помещении клуба какие-то собрания, но не интересовался ими. Не все ли равно, что там говорится? Пусть. Если это доставляет больным удовольствие – чего ж им не собираться?

Один раз к нему явился Пыхачев и сказал:

– Вам надо, Сергей Павлович, пойти на собрание. Весьма занятно.

– А зачем мне идти туда?

– Послушать, о чем говорит Гольдони.

– А зачем мне слушать?

– Хотя бы ради интереса.

– Гм… Но о чем они там говорят?

– Не они, а он… Все молчат, а он говорит… Он проповедует необходимость организации нового государства – государства прокаженных.

– Государства прокаженных? – удивился Туркеев и покачал головой.

Они пошли.

Темный зал клуба был скудно освещен. Единственная маленькая лампочка, прикрепленная к потолку, позволяла видеть только одну сцену. Весь зал оставался во мраке. Он был переполнен прокаженными, молчаливо сидевшими на скамьях. В тот момент, когда в зал вошли Туркеев и Пыхачев, на сцене стоял Гольдони. Он говорил. Его сильный, несколько крикливый голос, его решительный тон свидетельствовали о том, что оратор глубоко верит в свои слова.

– Гм, не сходит ли он на самом деле с ума! – прошептал Туркеев Пыхачеву.

– Не думаю, – ответил Пыхачев. – Говорит он как будто бы ясно. Но вы слушайте дальше.

Доктор Туркеев долго не мог разобраться в мыслях, высказанных его бывшим заместителем. Гольдони говорил о… революции прокаженных! Такой революции люди еще не делали. Но против кого она будет направлена? Против чего? Она должна быть направлена против тех условий, которые созданы для прокаженных тысячелетиями. Да, на земле нет никаких иных классов, кроме двух: здоровых и прокаженных. Существуют два мира. Тот мир не пускает к себе прокаженных, он выбрасывает их за десятки верст от себя… Прокаженные должны ответить тем же – выбросить из своих рядов здоровых. Пусть уйдут приживальщики – Тарас и Кондрат, пускай уходит здоровая жена Минина – Мотя.

Пусть здоровые очистят от своего присутствия больной двор. Не надо нам здоровых врачей, здоровых санитаров, здоровых завхозов. Больные управятся и без них. Ведь живут же на острове Молокаи только одни прокаженные? Они сами себе помогают. Они создали прекрасное общежитие… Не надо здоровых! Зачем они идут сюда, в этот мир, который они отделили от себя непроницаемой стеной? Что им надо здесь? Когда-нибудь прокаженные создадут свое собственное государство, в котором не отыщется ни одного здорового, ибо все здоровые будут изгнаны. Надо обратиться к правительству – пусть оно отведет какой-нибудь остров, где можно было бы трудиться. Прокаженные покажут тогда свои способности! Тогда не надо будет кланяться здоровым и принимать от них милостыню. Они создадут свое государство, построят свои фабрики, свои города. Но у них не будет ни одной гавани, ни одного корабля, ибо им незачем будет ездить в тот мир, где живут здоровые. В этом исключительном государстве, не знающем себе примера, будет возведена своя культура, создано свое общество, выше которого не было и не будет никакого другого из всех обществ, существовавших и существующих в мире! Долой здоровых! Тогда доктор Туркеев не вытерпел и поднялся.

– Батенька, зачем вы агитируете?!

Собрание, не замечавшее до сего времени директора лепрозория, повернулось в его сторону. Гольдони умолк, и стал вглядываться в темный зал.

Пробираясь сквозь ряды к эстраде, доктор Туркеев спросил опять:

– Зачем вам, батенька, понадобилось такое государство?

Гольдони увидел Туркеева и недовольно поморщился:

– Затем, дорогой доктор, чтобы перестать чувствовать тяжесть ваших забот. Довольно!

В это время доктор Туркеев поднялся уже на эстраду и, вплотную подойдя к Гольдони, взял его за пуговицу. Обращаясь только к нему, он сказал:

– Ну, хорошо… Прекрасно… Ну, отведут вам, предположим, какой-нибудь остров Молокаи или вроде него. Начнете вы, предположим, строить свое государство, где будут жить только одни прокаженные… Дворцы… Культура…

Нет гаваней и кораблей… Что ж это такое? Значит, вы хотите бежать от человечества, уже схватившего за горло микроб Ганзена? Мы стоим накануне уничтожения проказы, а вы помышляете, батенька, о государстве, где еще тысячи лет будут жить прокаженные… Опомнитесь… Если вот завтра телеграф принесет известие, что такому-то врачу удалось культивировать палочку Ганзена, что вы на это скажете? А? Ганзен открыл микроб, Нессер окрасил микроб, Лелиор и Судакевич научно доказали заразность проказы, а еще какой-нибудь, вроде, положим, вас или меня, вдруг возьмет да и объявит, не дальше как завтра, что ему удалось посредством прививки вызвать заражение…

Вот и крышка тысячелетнему игу проказы, и уже не надо вам ехать на остров, и не надо строить никакого государства, да и лепрозории уже не нужны будут, и начнем мы лечить прокаженных в общих амбулаториях. Нет, так нельзя, батенька. Вы не верите. Вы отчаялись ждать. Но надо же быть немного терпеливее. Недаром люди работают и не напрасно работают…

И вдруг из зала донесся голос:

– Правильно!

– Верно, – поддержал его другой.

– И вообще, к чему все эти речи? – поднявшись, рассудительно сказал Протасов. – Нас лечат, нас одевают, обувают, о нас заботятся, а Гольдони зовет нас плюнуть в лицо тем, кто поддерживает нашу жизнь.

– Прокаженному доктору нечего делать, вот и болтает, – сказал еще кто-то.

– И верно, – подтвердила Феклушка, – а мы как дураки – рты пораскрыли да уши поразвесили.

Кто-то засмеялся. Собрание закрылось само собой. Гольдони не сказал никому ни слова, сошел со сцены и, не взглянув на доктора Туркеева, вышел из зала.