Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

– Не представляю, как мы теперь обойдемся без него, если партия потребует его назад.

Когда Матвей Леонтьевич уезжал в город и задерживался там дольше обыкновенного, Туркеев начинал волноваться, ему чего-то недоставало, мерещилось, что Маринов не вернется.

– И как это удачно случилось, что вы приехали тогда с мебелью! – не раз говорил он Маринову.

…Матвей Леонтьевич привел Орешникова к старенькому, похожему на сарай, помещению. Открыл дверь, пропустил вперед, с гордостью окинул взглядом мастерскую.

– Тут работают наши швейницы и портные. Видал костюм на Сергее Павловиче? Это наша работа. Очень доволен. Шьем не хуже самых модных городских портных. У нас тут есть один франт – заказал пальто по собственным рисункам, – как отлили. До сих пор удивляется. Говорит, в Москве не сумели сшить, испортили, а мы… Вот, брат, какая у нас мастерская! Можешь направлять заказчиков, да и сам закажи, – засмеялся он.

– Я-то закажу, а вот в городе – едва ли, – неуверенно заметил Семен Андреевич.

– Знаю, – махнул рукой Маринов, – потому и говорю. А чего тут бояться? Ведь мы обшиваем весь здоровый двор.

На столах и за столами сидели женщины, мужчины. Стучали три швейные машины. Кто-то однорукий налегал на большой утюг. Человек с бугристым лицом сосредоточенно выкраивал что-то из куска сукна, разостланного на гладкой крышке большого стола. На шее у него болталась лента сантиметра.

При входе Маринова мастерская оживилась. Лица повернулись в его сторону, заулыбались. Только человек с сантиметром продолжал свою работу, никого не замечая.

– Это наш закройщик Туманов, – тихо сказал Маринов, – работал в Ленинграде. С гордым характером человек, но в своем деле – художник. Раньше Сергей Павлович говорил о нем, что он «разлагается», а сейчас – смотри. Работает, и ни разу не было температуры. Что значит производственный процесс! Главное, любимый, близкий труд… Ну а у тебя, Глашенька, как дела? – ласково обратился Маринов к черноволосой маленькой женщине, быстро работающей иголкой.

Она улыбнулась, взяла в зубы нитку, прикусила и, моментально вдев ее в крошечное ушко, снова принялась шить, быстро, умело, ничего не ответив.

– Глашенька, ты не устала?

– Нет, куда там! – повернула она улыбающееся лицо к Маринову, и только тут Семен Андреевич заметил, что Глашенька – слепая. Безжизненные, затянутые сплошными бельмами глаза недвижно смотрели на него.

– Постойте, Матвей Леонтьевич, – поразился Орешников, когда они отошли, – как это у нее получается? Ведь она нитку вдевала в ушко, да еще с такой быстротой?

– Да, она хорошая мастерица… И работает быстрее, чем зрячие. Кроме того, она еще вышивает и делает кружева, да какие кружева! С такими рисунками, что даже жена Сергея Павловича сделала заказ…

Семена Андреевича до того поразила слепая мастерица, что все время, пока Маринов водил его по мастерской, он то и дело оборачивался в ее сторону, не в состоянии оторвать глаз от быстро бегающих пальцев Глашеньки.

– Как это она умудряется? – допытывался он у Маринова.

– Не знаю. Тут все удивляются, – засмеялся Маринов, – а она не умеет объяснить. Я, говорит, пальцами вижу. А когда кружева – счетом петель. Считаю и считаю…

– А мастерская у вас, Матвей Леонтьевич, на все пять, – заметил Семен Андреевич, когда они вышли во двор.

– Да, понемногу работаем, – скромно отозвался Маринов и вдруг засмеялся. – А ты знаешь, как я добывал швейные машины? – посмотрел он на него весело. – Прихожу в городское отделение треста, спрашиваю – можно ли за наличные купить три машины? Нет, говорят, нельзя. Мы снабжаем только в централизованном порядке, по заявкам государственных и колхозных объединений. И точка. Я так и этак – не желают даже слушать, отворачивают носы. Уходите, говорят, товарищ, не мешайте работать. Да как же, говорю, так? Ведь мы не можем без машин, мы мастерскую организуем… Нам, говорят, дела нет до вашей мастерской, мы в централизованном порядке. Вот если разрешит Москва, – тогда пожалуйста. Уже повернул к порогу, да остановился.

Товарищи, говорю, ведь это для больных, ремеслу хотим учить. Смеются: каких это таких больных ремеслу учить надо? А таких, говорю, больных, которые живут в лепрозории… Прокаженных – вот каких. Сразу оторвались все как один от своей работы, смотрят, как на дракона. Чего вы, говорю, так смотрите? Позвольте, говорят, товарищ, вы это серьезно? Натурально, говорю, вот удостоверение. А у меня, Сеня, этот шрам с девятнадцатого года, – указал Маринов себе на лоб. – Смотрят на лоб, вижу – боятся. А вы, говорят, товарищ, сами не прокаженный? Нет, говорю, не прокаженный, а то, что вы видите на лбу, – это от казачьей шашки. Так как же, дадите вы мне машины или нет? Хорошо, говорят, хорошо, дадим, сейчас ордер выпишем. Выписали в момент.

– Отчего они так переменились? – насторожился Семен Андреевич.

– От несознательности. Испугались. На, дескать, твои машины, только скорей отвяжись и не приставай больше… Чего доброго…

– Да, это случается, – задумался Семен Андреевич.

– Теперь, если нужно что, – окончательно развеселился Маринов, – что-нибудь дефицитное, прихожу и сразу представляюсь: заведующий производственными процессами у прокаженных…

– Да, это слово пугает людей, – грустно вздохнул Семен Андреевич.

Пахло свежими стружками, клеем, политурой. В столярной мастерской работало человек пять.

Маринов подошел к токарному станку, за которым стоял человек в белом фартуке, весь забрызганный стружками. Посмотрел, похлопал человека по плечу, пошел в конец мастерской, где стояли еще белые, неотделанные столы, буфеты, шкафы. В самой середине мастерской – превосходное шведское бюро, еще не законченное. Около него возился человек.

– В нашем районе, Семушка, еще никто не делал таких штук, – сказал Маринов. – А мы решили сделать. И вот видишь – готово. Исполком заказал. Первое такое бюро в нашем районе. Когда мы организовали мастерскую, у нас был один только мастер, а теперь – пятнадцать. И ребятишек учим. Ну, как тебе нравится эта штука? – залюбовался он бюро.

– Красивая вещь, – одобрил Семен Андреевич.

– А сейчас налаживаем производство деревянных хлебниц, – и подвел Орешникова к одному из верстаков, за которым работал безбровый человек. – Здорово, Еремей Константинович, – подал он руку безбровому. – Ну, как?

– Да вишь, орех попался сучковатый, – отозвался тот, продолжая ковырять стамеской в куске дерева, на котором уже явственно начал обозначаться шлем красноармейца, готового вот-вот высвободить из дерева еще невидимое лицо. А над шлемом по краю доски – несколько вырезанных букв какой-то пословицы или изречения.

– Ну а на этом блюде, что ты думаешь вырезать? – улыбнулся Маринов.

– Думаю, – откинулся тот головой и тоже улыбнулся, – «Хлеб-соль ешь, да правду режь».

Маринов взял только что законченную, но еще не отлакированную тарелку, показал Семену Андреевичу.

– Прежде такие тарелки делали монахи в монастырях, особенно в Новом Афоне, теперь взялись мы. Они ставили на них всякие божественные изречения из молитв, проповедей, вроде: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», а мы вот что, – подал он тарелку Семену Андреевичу, и тот прочел вырезанное красивыми, четкими буквами: «Кто не работает, тот не ест».

– Это вот правильно! – пришел в восторг Семен Андреевич.

– А он понял это не сразу, – кивнул Маринов на мастера, продолжающего ковырять стамеской у красноармейского шлема и все время улыбающегося – мастер, видимо, внимательно слушал разговор. – Только теперь он взялся за серьезные изречения и рисунки, – продолжал Маринов, – а то вырежет такое, что и людям показать совестно.

– Что же именно? – полюбопытствовал Орешников.

– Так, – отмахнулся Маринов, – даже сказать нельзя. И рисунок, и слова… Большой выдумщик. Оно, может быть, и смешно прочитать или увидеть такую картинку на хлебнице, но неприлично. Нельзя, – уже строго заметил он, – сделал штук десять, очень красивые, с большим художеством вырезал, а показать людям невозможно, не только что продать. Пришлось запереть под замок, – пусть лежат. Нет, ты, Еремей Константинович, лучше уж серьезное что-нибудь, – сказал он мастеру. – Ведь хлебницы наши читать будут сотни, а то и тысячи людей…

Маринов хотел было повести Семена Андреевича в слесарную мастерскую, но, заметив, что мастерская заперта, остановился.

– Жалко, – сказал он. – Перепелицын, наверное, в степи, на тракторах. А я хотел тебя познакомить с ним. Это наш механик, тоже – больной. Одна рука у него, бедного, побаливает, два пальца отвалились. Сергей Павлович говорит, что это от неимения «интересной» работы. «Скука», говорит, разбирает. Вот тоже замечательный мастер в своем деле.

Они вышли на здоровый двор. Смеркалось. За поселком гремели трактора.

– Ты это ловко придумал, Семушка, – вдруг оживился Маринов, – насчет рояля и музыки. Хорошо бы еще культурника…

– Культурника?

И Орешников задумался. Потом решительно проговорил:

– Хорошо, найду. Надо только подумать – кого.

Орешников уехал утром, преисполненный твердой решимости – «добыть» культурника.

Перед самым отъездом он встретил Петю Калашникова и вынудил того согласиться взять на себя временное руководство оркестром. Он наметил даже программу будущего концерта.

Пообещав приехать «в самые ближайшие дни», уже, конечно, с культурником, он покинул лепрозорий.

Однако прошла неделя, а Семена Андреевича не было. Прошло две, три – оркестр давно одолел намеченные марши, состоялись уже два концерта, вызвавшие похвалы и восторги на обоих дворах, а «шефа», как отныне стал называть доктор Туркеев Орешникова, не было.

3. Пришелец с другой планеты

– Все это кажется неприятным только в первые разы. Будьте молодцом, не огорчайте старика. Видите, как просто. Неужели еще не привыкли? Пора бы! – улыбнулся Туркеев, делая очередной укол. – В прошлый раз сколько приняли?

– Семьдесят, – поморщилась она.

– Ну а сегодня сделаем только сорок. Ведь не больно же? Чего вы морщитесь? – продолжал он, натягивая кожу на руке Веры Максимовны и вкалывая в нее иглу шприца. – Такая, понимаете ли, неприятность, – вдруг переменил он тон, – привезли вчера новую больную с семилетней проказой. Однако это пустяк… Главное, у нее – с маткой, яичниками, какие-то боли, не понять. По-моему, операцию надо делать, а некому, ни я, никто не годится тут для таких операций. Хорошего бы нам гинеколога! – и он вздохнул, протирая очки. – А ехать сюда никто не хочет, сколько ни уговариваю. Да, плохо, плохо…

Вера Максимовна в конце концов преодолела показавшееся с первого момента непреодолимым отвращение к чольмогровому маслу. Победил, как любил говорить Сергей Павлович, «анализ действительности».

«Весь фокус в том, – думала Вера Максимовна, – какой срок понадобится человеку, чтобы привыкнуть к внезапно изменившемуся положению. Главное – преодолеть самый острый момент перехода из одной обстановки в другую».

Теперь ее не пугало ничто. Лишь иногда ей неприятно было готовиться к уколам, как к необходимой физической боли, которую в первые дни переносила она с трудом, как с трудом преодолевала отвращение к чольмогровому маслу, которое наука называет «единственным серьезным противолепрозным средством», а больные – «противным зельем».

Она слышала не один раз: масло через короткий промежуток вызывает у больных непреодолимое к нему отвращение. При всем страстном стремлении излечиться многие из прокаженных отказываются от него. «Что угодно, – часто говорят они, – хоть керосин, хоть нефть, только бы не эту холмогорскую маслу».

Она знала, что масло вызывает недостаточное выделение желудочного сока, а следовательно – несварение пищи, рвоту, изжогу, отрыжки, поносы и т. п., но из сотен других препаратов оно, тем не менее, единственное средство против проказы, могущее не только залечить болезнь, но и ликвидировать ее вовсе. Его целительное свойство проверено на опыте всех лепрозориев мира.

Все это Вера Максимовна знала, но до того рокового утра не предполагала, что когда-нибудь и ей придется испытать на себе действие спасительного «зелья».

Доктор Туркеев лечил ее новым способом, о котором еще полгода назад в лепрозории не знали. Взятый из практики лечения проказы на Филиппинских островах, этот способ не представлял ничего необычайного. Действовало то же самое чольмогровое масло, которым лечат прокаженных с древних времен. Но в отличие от прежней системы, когда масло вводилось под кожу, новый способ применял впрыскивание его в самую кожу «мелкими уколами» – от тридцати до полутораста в один прием. Практика этого способа привела к двум поразительным результатам: во-первых, масло действовало более интенсивно и быстро и, во-вторых, самое главное – при системе мелких уколов не возникало таких явлений у больного, как тошнота, рвота, понос, все то, что почти неизбежно вызывал прежний способ. Результаты оказались превосходными: в течение месяца-двух многие больные начинали чувствовать себя почти нормально: узлы, «львиное лицо» исчезали, язвы зарубцовывались, восстанавливалось удовлетворительное самочувствие. И никто уже не жаловался на тяжелые боли в желудке. Прокаженные, в особенности те, у которых болезнь не носила запущенных форм, приобретали здоровый цвет кожи, становились веселыми, хорошо ели, прибавляли в весе. Некоторые из них старались убедить медицинский персонал, что они окончательно вылечились, намекали на выписку.

Но до выздоровления, разумеется, было еще далеко, уверенности в окончательном выздоровлении еще не было, и им давали отпуск на месяц-два, они уезжали, но спустя положенный срок аккуратно возвращались и покорно продолжали лечение, хотя делали вид, что вполне здоровы.

Единственное отрицательное качество нового способа больные видели в многочисленности уколов: тридцать пять – полтораста уколов единовременно, с повторением два-три раза в декаду, вызывали болевые ощущения. И, чтобы избежать боли, некоторые из них, в особенности дети, уклонялись от посещения амбулатории под всякими предлогами. Их не неволили. Знали: страх перед физической болью пройдет, и спустя некоторое время они все-таки придут.

Действительно, пропустив два-три приема, больные приходили.

Сделав Вере Максимовне последний укол, Туркеев отложил шприц, опустился на стул, принялся протирать очки.

– Батенька мой, – сказал он тихо, – вы в счастливое время прихватили свое пятнышко. Ручаюсь – через шесть месяцев мы не оставим от него следа, и вообще…

– Вы в это верите, Сергей Павлович?

Он надел очки, пристально посмотрел на нее, улыбнулся:

– Дело не в том, верю я или нет. Лично я – верю, но уверить вас, разумеется, не смогу… Если взять излечившегося, трижды проверенного, и поставить перед синклитом всемирного съезда лепрологов, никто из этого синклита не скажет утвердительно, что человек здоров. Где-нибудь у него остались палочки. Пусть они не проявятся больше никогда, но они остались, а если остались, то, следовательно, угрожают. Впрочем, это – теория. Фактов нет. Я знаю, батенька, только одно: мы накрыли ее в самом начале. А в таком состоянии люди излечиваются в пятидесяти случаях из ста, а может быть, и того больше. Если за лечение энергично взяться как врачу, так и самим больным, то можно добиться излечения и во всех ста случаях – так мне кажется. Садитесь, чего вы стоите? Отомкните дверь. А денек-то сегодня хороший, – прищурился он в окно, за которым пылало яркое утреннее солнце. – Так вот, батенька, – вернулся он к своей мысли, – попотчуем мы вас несколько месяцев этим славным маслицем, и если к тому времени исчезнут признаки – значит, можно кричать ура. Потом некоторое время пробудете под наблюдением. Вот и все. Словом, годика через четыре вы будете в прежнем состоянии.

– Четыре года!

– Не четыре года, а всего несколько месяцев, – строго заметил Туркеев.

– Да, да, я понимаю, – виновато пролепетала она. – Остальное проверка. Но… четыре года неуверенности!

– Ну и что ж из того? Подумаешь, беда какая! Свыкнетесь, батенька, свыкнетесь, и все будет казаться проще, чем думаете. К нам скоро должна приехать одна наша бывшая больная – Василиса Рындина. На днях получил от нее письмо, – и он на минуту задумался. – Четыре года мы ее лечили. Явилась она к нам страшная, с узлами и инфильтратами на носу, щеках, одним словом – чудовище, а не ваш прекрасный пол, – запустила, конечно… И вот в четыре года сняло как рукой. Не узнать теперь женщины. Должна вот-вот приехать – увидите, какая она стала и сколько в ней здоровья. Сейчас у нее муж, двое детей, утверждает, что никогда не была такой счастливой, как теперь. Боится только одного – как бы не повторилось… Ну, решила приехать, показаться – все ли, мол, в порядке? – и Туркеев улыбнулся, следя за тем, как Вера Максимовна слегка почесывает место уколов.

– Больно?

– Чешется.

– Вот видите, – и он повеселел. – А я, признаться, побаивался, что тогда, в первый раз, не дадитесь… Вот и прекрасно, а то думал, как бы вместе с вами и себя колоть не пришлось…

– А себя зачем? – удивилась Вера Максимовна.

– Как же иначе убедить вашего брата, неврастеника! – и он махнул рукой. – Вы знаете Лушу Жданову? Сплошной комок нервов, а не человек. Это было еще весной. Пришла она, и как увидела уколы, так сразу – вон из амбулатории!

Чуть в обморок не упала от одного только вида. Через несколько дней пришла опять. Вижу – не переносит зрелища вкалывания иглы в живое человеческое тело. «Не могу, – говорит, – доктор, хочу, а не могу…» Думал я, думал – что ж это сделать такое? Как убедить? И ничего не мог придумать. А она сидит в приемной – велел подождать. Заканчиваю прием, а сам думаю: чем же ее заставить? И вот, вызвал. «Смотри, – говорю – Луша, – это совсем, совсем ерунда» – и на ее глазах вкатил себе ровно восемьдесят штук. Потом нарывало, болело, но прошло. Зато после этого и до сего времени – ни разу даже не поморщилась.

Признаться, я за вас тоже побаивался. А вы молодцом… – И он поднялся. – Вся эта ваша музыка скоро кончится. Только одно условие: не пропускать сроков. А масла не бойтесь. Вы не первая и, к сожалению, не последняя. Да, – задумался он, рассматривая в склянке желтоватое, застывающее масло. – Задумаешься иногда над тайной этой удивительной бактерии и, знаете ли, в тупик станешь! Особенная она какая-то, не такая, не от мира сего. Не могла она возникнуть на нашей земле, под нашим голубым небом… Нет, положительно, проказа явилась к нам в гости с какой-то другой, страшной планеты. Во вселенной есть, вероятно, такие планеты – темные, мрачные, кишащие несчастьем и ужасом… Да, впрочем, – заторопился Сергей Павлович, – я тут разговорился с вами, а там ждут…

Однажды у самой лаборатории Веру Максимовну встретил Василий Петрович Протасов.

– Я к вам с одной покорнейшей просьбицей, – сказал он, немножко конфузясь и краснея, – не могли бы вы мне, Максимовна, разрешить воспользоваться микроскопом?

– Зачем вам микроскоп?

– Напал я тут на одну дрянную мыслишку, которая требует непременно микроскопа. Никак не обойтись.

– Ага, – и Вера Максимовна улыбнулась, вспомнив о том, как этот давний обитатель больного двора уже года два или больше занят странными поисками тайны палочки Ганзена, стараясь проникнуть в какую-то для всех непонятную «глубину ее жизни».

Василий Петрович производил над больными одному ему понятные наблюдения: у него имелась тетрадь, в которую он заносил свои и чужие мысли о проказе, выписки из прочитанного, ответы различных больных на самые неожиданные вопросы, например: «Любишь ли ты огуречный рассол и дождливую погоду». В ту же тетрадочку заносилось течение и история болезни каждого из обитателей двора. Знала она также, что Протасов лечит некоторых прокаженных травами. Делал он это тайно, чтобы не знали на здоровом дворе, но там знали и не вмешивались.

И вот Василию Петровичу понадобился микроскоп!

– Ох, ищу, Максимовна, ищу, – продолжал он, не то сокрушаясь, не то гордясь своими поисками, – мелькнула новая мыслишка, а без микроскопа не обойтись…

– Какая же это мыслишка, Василий Петрович?

– А вот какая, Максимовна, – спокойно продолжал он, стараясь не глядеть на нее. – Присматривались ли вы когда-нибудь к каждой в отдельности палочке, не к гнезду – в гнезде-то их, поди, тысячи, тьма-тьмущая, а вот – к каждой в отдельности?

Вера Максимовна промолчала.

Не получив ответа, Протасов продолжал:

– Видно, не присматривались. А присмотреться следует. Два раза за всю жизнь видел я палочки под микроскопом и кое-что рассмотрел. Наука многое знает об этой болезни; высчитали даже длину и толщину каждой бактерии. Ее длина, – блеснул он обширностью своих познаний, – как вам известно, от четырех до шести микронов, а толщина – от ноль тридцать пять до ноль сорок пять микрона. Наука знает даже то, что палочка размножается путем деления самой себя на части. Но наука ничего не говорит о том, в какой срок и сколько надо палочек, чтобы вызвать болезнь? Я хочу сказать, что ничего не известно о том, каким путем, в какой срок и сколько должно появиться у прокаженного палочек, чтоб они его повалили.

– То есть, как это «каким путем?» Вы же сами сказали совершенно правильно о делении. Это и есть способ размножения.

– А по-моему, не так, – засмеялся он неожиданно. – Не так. Если бы размножение происходило путем деления, то в гнезде палочек микроскоп увидел бы рядом со взрослыми и их детей. А я два раза смотрел в микроскоп и два раза видел среди тысячи взрослых – одну-две, рядом с которыми лежали точечки, то есть ихние дети, если думать, что это отделившиеся дети.

Остальные лежат холостяками. Но я думаю: это не детеныши, а так… Другое что-то. Вот я и хочу первым долгом проследить под микроскопом способ размножения и, кроме того, установить: показывают ли палочки какие-нибудь изменения, очутившись вне организма, то есть живут ли они? Скажем, взял я срез у себя, рассмотрел гнездо со всеми подробностями, со всем его семейством и отложил. А через неделю опять посмотрю, что там произошло? И через месяц, и через два. Если покажутся изменения, то станем тогда думать – какие это изменения.

– Не понимаю, – пожала она плечами. – Ведь бацилла, находящаяся под микроскопом, – мертва. Она убита красящими химическими веществами! Ведь это ясно, – заметила Вера Максимовна, вновь пожимая плечами.

– Э-э, – усмехнулся он. – И вовсе не совсем ясно. Откуда мы знаем, что она убита? Кто это сказал вам? Вы щупали ее пульс? – поднял он на нее проницательные глаза.

– Это понятно само собой.

– И вовсе не понятно. Ни один профессор в мире не отважится сказать, что палочка, лежащая под микроскопом, мертва, хотя ее и выкупали в разных фуксинах или других химиях. Они могут сказать только – кислотоупорная она или кислотоподатливая, но не скажут, что жива. Вы знаете, – опять козырнул он познаниями, – что бактерия проказы выдерживает температуру в сто двадцать градусов выше нуля; сваренная в таком кипятке, потом извлеченная, она показала действие при прививках. Доктор Решетило рассказывает, как один врач забыл в книге срез, взятый с узла прокаженного. Спустя десять лет срез был найден и исследован – он оказался кислотоупорным… Но мы не знаем, является ли кислотоупорность признаком жизни бактерии. Наука предполагает, что кислотоупорность и есть признак жизненности, хотя не решается сказать о том ясно. Но я понимаю… – заметил он, усмехнувшись. – И еще вам должно быть известно, что все бациллы тотчас погибают, едва только попадают на солнечный свет. Едва только солнышко высушит их влажность, короче – соки, питающие их, так им – и аминь. А проказа, говорят, не боится солнышка. Ей на все наплевать. Даже земляного гниения не боится. Четыре месяца, говорят, может лежать в земле и не гнить… А может, и не четыре месяца, а сто лет – кто поймет. Значит, наука, полагать надо, не знает, через какой же срок и в каких условиях может умереть палочка, разве что на горящих угольях… А вы про фуксин говорите… Ей, может, и на химию плевать так же, как на солнышко…

– Я не понимаю, – отозвалась Вера Максимовна, чувствуя себя несколько озадаченной, – зачем вам все это надо?

– А я вам скажу, Максимовна, – так же уверенно продолжал Протасов. – Тут, по-моему, все, то есть не все, – поправился он, – а только начало всего. Я хочу для своего интереса установить: действительно ли она размножается при помощи деления, и если так, то с какой быстротой? Если она делится на членики, то, думаю, и в фуксине станет делиться – химия не помешает ей, а через месяц увидим: появились или нет новые точечки? А если нет – тогда я прав, – засмеялся он и опять выдержал паузу. – Мыслишка моя, может быть, и дрянная, – прикинулся Василий Петрович скромником, – но, думается мне, полезная…

– Какая же это мысль? – уже с явным интересом взглянула на него Вера Максимовна.

– Сейчас не скажу, – покрутил он головой. – Не срок. Разрешите только микроскопом воспользоваться. В полной сохранности оставлю, а ежели позволите, так в лабораторию я в халате приходить буду, – уже виновато и приниженно посмотрел он на нее.

– Что ж, – улыбнулась она, – пожалуйста. Приходите в свободное время и занимайтесь.

– За это спасибо, дорогая Максимовна! – воскликнул он, не ожидая, видимо, что ему позволят работать в лаборатории. – А насчет опасности – не беспокойтесь… Я осторожно, в халате… – и Василий Петрович принялся вытирать вспотевшее лицо. – Выручили вот как!

За микроскопом он сидел в белом халате, медлительный, спокойный. Если бы посторонний человек вошел в лабораторию и взглянул на него, он непременно принял бы Василия Петровича за какого-нибудь солидного научного работника.

В течение двух месяцев два раза в неделю он аккуратно являлся в лабораторию и просиживал у микроскопа около часа, иногда – больше, сосредоточенно рассматривая срезы, в которых искал что-то, ему одному понятное. Вера Максимовна не вмешивалась в работу Василия Петровича. Ей иногда казались смешными занятия Протасова, впрочем, не столько занятия, сколько деловая сосредоточенность этого человека; всем своим видом он как будто говорил: «Вот вы смотрите и не видите самого главного… А я вижу».

Очень быстро освоившись с искусством окрашивания срезов и мазков, он уже в третье «занятие» мог без консультации Веры Максимовны самостоятельно подготовить материал для микроскопа и однажды предложил даже свой «новый» способ окраски палочек. Но оказалось, что этот способ был введен уже давно.

Узнав, что его мысль не нова, он удивился столь странному «совпадению».

За окном лаборатории мокро и уныло. Виден краешек серого, осеннего неба. Сейчас же под окном – черные взрыхленные грядки, и на грядках – листья капусты, огурцов, грязные, мокрые. Дальше – забор, у забора безлиственное вишневое дерево.

– Есть что-нибудь новое? – однажды спросила Вера Максимовна.

Протасов долго молчал, уставившись глазом в окуляр микроскопа.

– А что, Максимовна, – наконец сказал он, поворачивая голову в ее сторону, – верно ли, что к нам приезжает ученый из Ленинграда?

– Как будто бы…

Протасов задумался.

– Вишь, интересоваться начинают, – спустя некоторое время сказал он. – Это хорошо, на душе веселее становится. А зачем его приглашает Сергей Павлович?

– На консультацию.

– А ученый-то знаменитый?

– Кажется.

– Интересно… Что-то расскажет? Вот поговорить бы с кем!

– Приедет, и поговорите.

– Обязательно, – ожил он и, вытащив из кармана платок, принялся вытирать уставшие от напряжения глаза, – Хорошо бы сейчас в деревню, – вдруг тихо проговорил он, откидываясь на спинку стула. – Яблоки сейчас там мочат, огурцы, капусту солят, и фруктов, должно быть, тьма. Пойдешь, бывало, в лес, а там – хмель по всем чащам и все красным-красно от калины. Кушали вы когда-нибудь пироги с калиной? Жена моя, покойница, хорошо умела готовить.

Надо только на морозе калину выдержать, дать промерзнуть, – и он снова задумался. – Хорошая была хозяйка покойница… Только детей бог не дал. И остался после нее я один на белом свете.

– Вы заболели еще при ней?

– Нет, год спустя. А может, и при ней – кто знает? Теперь там никого, поди, не осталось из прежних. Одни поумирали, другие выросли. И письма послать некому… Вот и жизнь прошла, – не увидел, как старость подобралась, а там вот-вот – смерть… А для чего прожил человек – неизвестно. Вы, молодежь, не видите по-настоящему молодости своей. И я тоже не понимал, когда молодым был, – что такое эта молодость? Ну, я понятно – болезнь, может быть, заслонила, а вы, посмотрите, какая вы, Максимовна, румяная да налитая, – душа радуется. А поди, не видите здоровья своего и подчас, полагать надо, смешно становится оттого, что у людей хворь приключается, проказа там разная.

Вера Максимовна на мгновение закрыла глаза, затем отвернулась и молча принялась перекладывать на столе мензурки, пузырьки, лейки.

– Э-эх, – вздохнул Протасов, поднимаясь, – вот и к вам подберется старость, и вы тоже будете вспоминать о молодости, как мы, старики… Ну, спасибо, Максимовна, за помощь, спасибо, голубушка.

Он взял из-под микроскопа стеклышко, положил в ящик стола, снял халат, повесил в угол.

– Вы так и не ответили мне, – уставилась она на него, – что же показал вам микроскоп?

– Ничего не показал, – и Василий Петрович улыбнулся, точно тая какую-то мысль, – никаких изменений.

– Значит, и результатов нет?

– Нет.

– К чему ж тогда работать?

– Э-э, в том-то как раз и результат, – убежденно сказал он, – в этом безрезультатном результате… Полтора месяца смотрю, все палочки на всех стеклышках пересчитал и изменений – ни на одной… Это хорошо, – с подъемом произнес он.

– Что ж тут хорошего?

– Тут-то и секрет, – поднял он палец. – Именно тут и начинается самое интересное – такое, чего и не обдумать сразу.

– Непонятно.

– Именно, именно непонятно, – радостно подхватил он, точно видя в ней единомышленницу. – В непонятности этой – все… С Сергеем Павловичем поговорить бы, да он засмеет: вишь, какой ученый, дескать, нашелся!

– Вы говорите загадками, – улыбаясь, заметила Вера Максимовна. – Непонятность, как там ни крути, все-таки остается непонятной, а следовательно, никчемной. Так мне кажется.

– Не говорите, Максимовна, – оживляется он, – тут-то и тайна, большая, неслыханная! – У Протасова загорелись глаза. – Такая тайна, Максимовна, что жутко даже становится, когда вникать станешь. Нет большей тайны на земле, чем эта. Вот про смерть говорят: тайна… Что, дескать, там? Что же там?

Сгнил человек – и все, и нет человека, – вот и тайна вся… А эта уж по-настоящему хватает. Эта – от дьявола, из ада пришла, из самой тьмы…

Есть, Максимовна, две тайны: одна – божья, другая – дьявольская, – не смейтесь только над неученостью моей. Божья тайна простая, радостная, светлая. Вот смерть: кончился человек, и нету его, пришел из земли и ушел в землю, и стал землей, и из земли этой вырастет злак, и злак опять войдет в человека… Или же, скажем, звездочки. Что там, на звездочках-то?