Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

6. Открывается один маленький, но интересный секрет

– Галоши, товарищ доктор, можете снять в коридоре, а разденемся в комнате, – сказал Семен Андреевич, заботливо вводя Туркеева в маленький, похожий на сени, темный коридорчик.

И открыл дверь:

– Пожалуйте!

Сергей Павлович увидел небольшую, чистенькую комнату, освещенную керосиновой лампой.

Половички на полу, портреты вождей на стенках, цветы на подоконниках, белые занавески на окнах – все это создавало хоть и незатейливый, но удивительно милый уют.

– Мама протопила печку, у нас тепло. Снимайте, товарищ доктор, пальто. – И Орешников принялся помогать Туркееву раздеваться. – Сейчас будем пить чай, – засуетился он и скрылся за дверью.

Туркеев опустился на маленький, шаткий диванчик, принялся протирать очки. Ему было приятно, покойно от теплоты, от уюта, от того, что на дворе осенняя слякоть, темнота, а тут – тепло, тихо, чисто.

Кто-то приоткрыл дверь и снова закрыл ее.

«Куда это он делся?» – подумал Сергей Павлович, оглядываясь по сторонам.

Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату вошла маленькая старушка. Она посмотрела на Туркеева, сказала тихо, почтительно:

– Здравствуйте, доктор.

Поклонилась.

Туркеев поднялся.

– Здравствуйте, – протянул руку.

Старушка подала руку неловко, желобком и весьма смутилась, очевидно оттого, что доктор протянул ей руку.

– Позвольте почистить ваше пальто, – подошла она к вешалке. – Грязь-то какая на улице…

– Помилуйте, к чему это? – забеспокоился Туркеев.

– Прошу, товарищ доктор, не отказываться, – вмешался появившийся в дверях Семен Андреевич. – Почистить все-таки надо. Посмотрите, какое оно грязное.

– Да, – согласился Туркеев, – я поскользнулся.

– Вот видите! Пусть мама почистит – это моя мама, познакомьтесь, – кивнул он на старушку, уже снимавшую с вешалки пальто.

– А мы уже познакомились.

– Ну и хорошо, – Семен Андреевич остановился перед Туркеевым. – А она здорово обрадовалась, когда узнала, что вы пришли, – прошептал он многозначительно.

– Кто? – удивился Сергей Павлович.

– Жена. Когда я сказал ей, что вы тут, – так даже не поверила и сейчас еще стесняется. Ведь в гостях у нас никогда не было такого доктора. Она все время добивается поехать туда, чтобы самой все увидеть, – с какой-то задушевностью сказал он. – Мама ее любит, – помолчав, добавил Семен Андреевич. – Все мы трое живем душа в душу.

– Что ж, батенька, – и голос у Туркеева дрогнул, – я очень рад… Поздравляю. Ведь я даже не подозревал, – улыбнулся он, продолжая рассматривать Семена Андреевича так, будто заметил в нем нечто, чего не видел прежде. – Только вот насчет пальто лишнее, напрасно доставляете вашей маме хлопоты…

– Не волнуйтесь, товарищ доктор. Это она сама. Она у нас такая – не может терпеть грязи. У нас три комнаты, и нигде ни пылинки – прямо беда! – засмеялся он. – Придешь с улицы, а она уже хватает пальто и давай обрабатывать. Да это и хорошо, когда чистота. Куда же она задевалась! – снова кинулся Семен Андреевич в дверь, ведущую в другие комнаты. – Лиля!.. Вот беда! А еще комсомолка… Ну, чего тут стесняться! – крикнул он куда-то за дверь.

– А я сейчас, только оденусь, – послышался откуда-то торопливый женский голос, и через минуту в комнату вошла совсем молоденькая женщина. Она смущенно посмотрела на Сергея Павловича. Во взгляде ее было что-то неуверенно-детское.

– Вот и моя жена! – улыбнулся Семен Андреевич. – Зовут Лиля. А это, – повернулся он к ней, – тот замечательный доктор, который работает у прокаженных, – и что-то торжественное, точно он гордился Сергеем Павловичем, прозвучало в тоне Орешникова.

– Не вижу ничего замечательного, – окончательно развеселился Сергей Павлович и поднялся навстречу Лиле. – Решительно ничего, – засмеялся он.

Но Семен Андреевич его прервал:

– Как же ничего, доктор! По-моему, это подвиг – работать среди прокаженных!

– Какой там подвиг! – отмахнулся Туркеев. – Самая обыкновенная работа самого обыкновенного врача в самом обыкновенном советском лечебном учреждении – вот и весь «подвиг». Пустяки. А женушка ваша – молодец молодцом.

Сергей Павлович любовался ее стройной, крепкой фигурой, замечательным цветом лица, превосходным здоровьем.

Лиля смутилась, покраснела.

– Да, по здоровью она за пояс всех нас заткнет, – тоже почему-то покраснел Семен Андреевич.

Опустившись на диванчик, Лиля молча рассматривала Туркеева.

– Чего вы, батенька, смотрите так на меня? – улыбнулся он, уловив ее пристальный взгляд. – Не боитесь меня? Меня ведь все боятся! – как бы в шутку воскликнул он, но в этой шутке звучала едва скрываемая нотка горечи.

– А чего тут бояться! – вдруг оживилась она. – По-моему, если остерегаться, то остерегаться, доктор, надо везде и всего. Едешь в поезде – остерегайся и готовься каждую минуту к смерти. Покупаешь что-нибудь на рынке или в лавке – тоже. Ведь мы не знаем – откуда все то, что мы покупаем. А может, мы покупаем чуму, холеру, тиф, чахотку, черную оспу? Да и с людьми встречаться тоже опасно. Разве я знаю, кто рядом со мной сидит в кино, и где он до этого был, и с кем встречался? А может, у него сибирская язва, – кто его знает? Если начать обо всем таком думать – жить не надо.

Сергей Павлович с интересом слушал ее.

– Это верно, – согласился он. – Но так думают еще очень немногие… К сожалению…

– Что ж, оно понятно, – продолжала Лиля, вспыхнув от похвалы доктора. – Черная ль оспа или чума какая-нибудь, которая сидит рядом с вами в кино, незаметна, а прокаженный виден… Дескать, ну его к лешему, подальше, мол, от него, а то и сам такой стану… Вот что каждый думает, завидя прокаженного, а того не понимает, что не открытое опасно, а закрытое; то опасно и вредно, чего не видим мы. А видимого бояться нечего.

– А ведь она у вас философ! – уже не скрывая восторга, повернулся Туркеев к Семену Андреевичу.

– Она молодец, – отозвался тот, видимо польщенный этой похвалой.

Лиля засмеялась и, взглянув на мужа, умолкла.

– Нет, это прямо замечательно, батенька, ей-богу!.. – с жаром заговорил Сергей Павлович. – Давно не слышал я таких хороших разговоров. Ведь все только и делают, что руки мыть бегают, как только про прокаженных услышат… М-да. – Туркеев задумался.

– Доктор, – спросила Лиля, – а давно вы там работаете?

– Эх, батенька, почти уже восемь лет.

– И не надоело?

– Еще двадцать восемь проработаю, если не прогонят.

– Вот это верно, это хорошо! – воскликнула она. – Так вот и надо.

Семен Андреевич молчал. Доктор Туркеев с любопытством следил за Лилей.

– А кто, доктор, в девятьсот десятом году заведовал лепрозорием? – снова спросила Лиля.

– Доктор Герберт.

– А где он теперь?

– Умер.

– Умер, – задумалась она и сидела долго, неподвижно уставившись на цветок. Затем повернулась к Туркееву, хотела что-то сказать, но в этот момент дверь открылась, в комнату вошла старушка с докторским пальто в руках.

Увидев старушку и свое пальто, Туркеев вспомнил, что он, кажется, засиделся.

– Куда вы, доктор? – забеспокоился Семен Андреевич.

– Пора, батенька, уже поздно, – посмотрел он на часы.

– Ого, так мы вас и отпустили, – бросился Семен Андреевич. – Ни за что. В такую даль да в такую погоду! Нет, – ухватился он за пальто и, отняв его у старушки, повесил на вешалку. – Мы вот сейчас поужинаем, чайку попьем… Мама, у тебя готово?

– А я и пришла, чтобы звать, – отозвалась старушка. – Да и время раннее – еще десять часов, – поддержала она сына. – А если что, так Сема и за извозчиком сбегает… А то и ночевать бы остались у нас, доктор.

– Конечно, оставайтесь! – подхватил Семен Андреевич радостно. – Постелим мы вам вот тут, на этом диванчике… Тут мягко, тепло, будете себе спать до утра, и никто не побеспокоит.

– Нечего даже и думать, – оживленно вмешалась Лиля, видя нерешительность доктора, – оставайтесь, и все. А сейчас пойдемте ужинать, – торопливо поднялась она. – Вы нас только извините, если что не так. Люди мы простые.

– Да и доктор человек простой, – отозвался Семен Андреевич.

– Верно, вы правы, батенька. И сам я простой, и простоту люблю.

Туркеев окончательно принял решение остаться ужинать и ночевать. К тому же ему захотелось сейчас хоть немножечко наказать жену за сегодняшний разговор. «Утром, может быть, опомнится», – подумал он.

Ужин был незатейливый: отварная картошка, вареное мясо, гречневая каша и чай с вишневым вареньем – чего еще требовать?

Сергей Павлович только сейчас вспомнил, что он не ел ничего после обеда в лепрозории, и с удовольствием работал вилкой. Лиля сидела напротив него.

Она ела мало, о чем-то все время думала, изредка бросая на Туркеева короткие, точно вопросительные взгляды.

– Сергей Павлович, – наконец проговорила она, опустив свои длинные черные ресницы, – а остался у вас кто-нибудь в живых с тысяча девятьсот десятого года?

Туркеев ответил не сразу. Он принялся перебирать в памяти больных. Кто же остался из старожилов?

И старушка, и Семен Андреевич, и Лиля смотрели на него почему-то с особенным вниманием. Наконец он сказал:

– Нет, кажется, не осталось никого.

– Вот горе какое, – сокрушенно вздохнула старушка.

– Позвольте, не все! – вдруг спохватился он. – Про Феклушку-то вот и забыл. Есть у нас одна старушка, живет с самого основания лепрозория… Но, позвольте, батенька, – улыбнулся он Лиле, – зачем понадобился вам десятый год?

Семен Андреевич, не смотря ни на кого, меланхолически возил ножом по тарелке. Старушка, вслушиваясь в разговор, сосредоточенно разливала чай. На глазах у Лили заблестели слезы.

– У меня мама там… – тихо уронила она.

– Ваша мама? На больном дворе? – удивился Туркеев.

– Да.

– И сейчас жива?

– Нет, ее уже давно нет в живых. Она умерла в десятом году, через шесть месяцев после того, как родила меня…

Доктор Туркеев откинулся на спинку стула и, не сводя глаз с Лили, принялся протирать очки, потом надел их и остался сидеть молча, неподвижно, точно оглушенный сообщением.

– А потом как же? – наконец тихо спросил он.

– Потом, – замялась она, – потом я росла у дальних родственников.

– А отец жив?

– Об отце мне ничего не известно…

И, вскинув голову, она спокойно, слегка растягивая слова, сказала:

– Мама была девушкой…

– Гм… А как ее фамилия?

– Векшина, Федора.

Туркеев рассеянно постукивал ложечкой по стакану.

– Так вам и не удалось узнать, кто был ваш отец?

– Нет, не знаю, – покачала она головой.

– Интересно, – задумался Туркеев, припоминая случаи рождения здоровых детей от обоих прокаженных родителей. Ему пришли на память несколько случаев, когда дети оставались здоровыми целых пять лет со дня рождения, а потом все-таки заболевали.

– Вот и опять зачали разговор, – вздохнула старушка, заметив, что Туркеев глубоко задумался. – Вот и опять. Доктору, поди, поперек горла такие разговоры, и тут еще мы допекаем… Лучше уж о чем другом поговорить, – несмело заметила она.

«О чем-нибудь другом», – взглянул на нее Сергей Павлович и вспомнил: сегодня, при входе в свою квартиру, ему хотелось забыть о проказе хоть бы на эти полтора дня пребывания дома, думать о чем-нибудь другом, постороннем, отдохнуть, и, как назло, едва лишь он вышел в столовую, первое, о чем начали с ним говорить, это о проказе. «Видно, уж такова судьба, – подумал он тогда. – От нее не уйти».

Но то, о чем рассказывала Лиля, вызвало у Туркеева свежий интерес – тут старушка ошиблась. Случай с Лилей даже ему представился как нечто исключительное, ради чего стоило поговорить лишний раз о проказе.

– Это очень ценно, очень. Это чрезвычайно любопытно, – посмотрел он на старушку, и та сразу умолкла. – Такие случаи, когда ребенок на всю жизнь остается здоровым, – очень редки.

– А они бывали или нет? – тихо спросил Семен Андреевич.

– Да, такие случаи описаны в нашей научной литературе. Были даже случаи самоисцеления детей от прокаженных родителей, без всякого вмешательства медицины…

И Туркеев принялся пить чай, снова налитый старушкой. Семен Андреевич по-прежнему сидел неподвижно и молчал. Но теперь он уже не возил ножом по тарелке, а, подперев голову рукой, внимательно смотрел на Туркеева.

– А вы давно узнали о своей маме? – обратился он к Лиле.

– Я долгое время не знала ничего. В раннем детстве мне говорили, что я – сирота и родители мои умерли от холеры… С этой мыслью и жила… А потом…

– Сволочи, – вдруг вырвалось у Семена Андреевича, – не утерпели-таки, проговорились…

– Что ж, и хорошо, что проговорились, – возразила ему Лиля. – Тут нет ничего обидного. И вот, Сергей Павлович, однажды тетка моя объявила мне: так, мол, и так, ты от прокаженной, и родилась в их поселке…

– Выходит, что вы уже давненько знаете об этом? И как же вы отнеслись к такой новости?

– А ей уже было все равно, – снова вмешался Семен Андреевич. – Да, таких людей, как ее тетя, – бить мало… Сказать ребенку, что у него мать была прокаженная.

– Как же вы приняли эту новость? – снова спросил Туркеев. – Какое впечатление произвело на вас само слово «проказа»?

– В первый момент – не поняла, но вроде как испугалась «Ты, – сказали мне, – от прокаженной матери родилась, и сама, наверное, такая же будешь».

Ну, я так и решила: если они говорят, что проказа, значит, хуже холеры. Вот тогда и страшно стало. Потом принялась узнавать и скоро узнала…

– Так-так, – снова застучал Сергей Павлович ложкой по стакану. – А потом как?

Лиля пожала плечами:

– Теперь уж я не помню, доктор. Ушла я от них.

– Я говорю, что вы думали о себе? Не испугались?

– Стало очень жалко маму. Прежде о ней почти не думала, а как только сказали, что она была прокаженная, так и жалко стало.

– А не испугались того, что вот, дескать, если мама у вас, то и вы…

– А разве так бывает? – спросила она.

– Нет, конечно, так не бывает в вашем положении. Никогда не бывает, – твердо и решительно заявил он. – Это хорошо, что вас изолировали почти сейчас же. Если такой срок вы благополучно выдержали, то теперь – аминь. – И подумал: «Милая моя девушка, и такие случаи бывали, когда через сорок два года заболевали – правда, случаи исключительные, но все же бывали».

– Теперь не вас, – сказал он, – а вы заразить способны каждого… здоровьем заразить, батенька… Да.

Она улыбнулась и вздохнула.

– И, вероятно, не один раз к врачам бегали? – засмеялся Туркеев. – У всех поди спрашивали – не больна ли, мол, проказой? И до сих пор осматриваете себя, отыскивая ее? А? – шутливо спросил он.

– Нет, – поспешно отвечала она. – Жалко только маму…

Когда доктор Туркеев лежал на диванчике, накрытый сатиновым стеганым одеялом, и начинал уже дремать, в комнату тихонько, в одних носках, вошел Семен Андреевич.

– Товарищ доктор, вы не спите? – прошептал он.

– Нет, батенька, а что?

Семен Андреевич подошел, опустился на диванчик.

– Сергей Павлович, вы мне скажете по правде? – прошептал он, и что-то тревожное было в его вопросе.

– Скажу.

– Это не опасно, если она поедет туда?

– Куда? – удивился Сергей Павлович.

– Туда, к вам, в лепрозорий.

– Не понимаю вас, мой дорогой шеф, – повернулся Сергей Павлович. – Что может быть там для нее опасного?

Семен Андреевич долго молчал.

– Извините меня, я, кажется, беспокою вас, – наконец сказал он.

– Сделайте одолжение, батенька!

– Я понимаю, что глупость несу, чушь, а думка такая все-таки есть.

– Вы-то не боялись, когда приезжали? – также шепотом спросил Туркеев.

– Я особь статья. Я ничего не боюсь. В себя-то я верю всегда. Я знаю: ко мне не прилипнет. Я в воде не тону и в огне не горю, – усмехнулся он. – А за нее почему-то боюсь… все кажется…

– Это оттого, что вы ее очень любите, и она стоит того.

– Может быть, и от того. А может быть, и от другого.

– Не понимаю, батенька, честно говорю – не понимаю, – почти громко сказал Туркеев, но Семен Андреевич тронул его за руку.

– Тише, товарищ доктор, а то она может услышать… А я хочу… Дело-то ведь в том… у нее мать…

– Ну и что ж, если мать?

– В том-то и дело. Никто не заражается, хоть и помногу лет живут с прокаженными, в лепрозории, а она на один день поедет – и готово… Вот чего я боюсь пуще всего… Она все время туда рвется – узнать о матери… А я под разными видами не пускаю. Боюсь… Как вы думаете?

Туркеев молчал, стараясь понять опасения Семена Андреевича.

– Так как же, товарищ доктор, опасно или не опасно ей туда ехать?

– Если так судить, батенька, – наконец сказал Туркеев тоном, не допускающим возражений, – то вспомните ее же слова: от всего того, что мы покупаем на рынке, можно заразиться любою болезнью. Она верно сказала: если так думать, то и жить не надо. Пустите ее. Пускай едет, пускай успокоится. Ведь она никогда не видела матери… Пусть хоть посмотрит места, где она жила, и то – утешение.

Семен Андреевич больше не стал расспрашивать Туркеева и, пожелав ему спокойной ночи, так же тихонько, как и пришел, удалился.

Туркеев проснулся от легкого шороха шагов. Открыл глаза. В щели ставень лез дневной свет. По комнате едва слышно ходила старушка, вытирала пыль. По видимому, было уже поздно.

Когда старушка ушла, Туркеев поднялся с постели, быстро оделся.

Ему стало почему-то неловко, что спал он в чужой квартире, когда мог спать дома, что он, может быть, стеснил людей. И неприятно стало еще от того, что жена может бог знает как подумать о его отсутствии.

7. Мнение постороннего человека

День был серый, унылый. То ли шел мелкий, неуловимый для глаза дождь, то ли лежал туман. Но идти было легче, чем вчера, в темноте.

«Может быть, это и так, – думал Сергей Павлович, вспоминая вчерашний разговор с женой. – По-своему она, разумеется, права. Но ведь чистейшее бабство! – вознегодовал он вслух. – „Весь город боится“. Какое мне дело до этого „всего города“! Плевать мне на него. Мало ли как и что думают и говорят дураки… Выходит, что я должен им потакать? Дудки!.. Но ей, конечно, скучно. Ей жить хочется… Жизнь течет, годы уходят… Да…»

У него мелькнула даже на одну минуту мысль – не переехать ли в самом деле в город? Но снова вспомнил Веру Максимовну, больной двор, сотню людей, для которых он в тысячу раз нужнее, чем для жены, вспомнил Сергей Павлович радостные глаза больных, когда он беседует с ними, и покрутил головой: «Нет, этого не будет. Вот только Машенька… Как же с Машенькой?»

И опять мелькнула мысль о переезде в город. «А что я здесь буду делать? – подумал он. – И куда я теперь годен, кроме как лечить проказу?..»

Он шел и раздумывал… Личная жизнь… Была ли когда-нибудь у него личная жизнь? Мысль эта пришла ему только сейчас впервые за много лет.

Прежде он никогда не думал о себе. Личная жизнь… – и с удивлением остановился: у него не было никогда личной жизни. Вся она отдана больным…

Но, может быть, больные и есть самая настоящая личная жизнь? Семья. Он ее почти не видит, не знает. Он знает только то, что все его жалованье до копейки отдается жене. Полтора дня в неделю – дома. Вот и вся личная жизнь. И вспомнил Сергей Павлович студенческие годы – годы тяжелой борьбы с жизнью за пятикопеечную французскую булку и четверть фунта колбасы, затем – врачебную практику в этом вот городишке, потом заведование больницей в отдаленном селе и, наконец, женитьбу. И вот ему уже сорок восемь лет. И жизнь пролетела с поразительной быстротой, невидимо, и на всем ее пути ни одного яркого, ни одного оставшегося в памяти огонька.

– Личная жизнь, – усмехнулся он, заметив впереди жалкий бульварчик и кино, у которого он встретился с «шефом».

Несмотря на поздний час и праздничное время, «проспект» казался пустынным, унылым.

На бульваре стояли большие лужи. Вот закрытый ларек – «Лимонад и другие прохладительные напитки». Около кино стоит озябший человек в кепке, рассматривает полуоборванную афишу.

Вот улица, где он прожил когда-то пять лет – еще до женитьбы.

Одноэтажный домик с четырьмя окнами. Все – как было много лет назад. И древний клен ничуть не изменился. Около дома скамеечка, на которой по ночам сидели влюбленные пары. Сколько счастья и радости видела она, какие слова слышала! Даже один раз и он посидел на ней с Антониной Михайловной, но тогда жена была совсем молоденькой и казалась Сергею Павловичу самой замечательной, самой красивой девушкой во всем мире. От скамеечки остались только два полусгнивших, обгрызенных годами столбика. На этой вот двери висела дощечка: «Доктор С. П. Туркеев. Кожные болезни». На двери сохранился еще след от дощечки. «Значит, с тех пор ни разу не красили», – подумал Сергей Павлович.

Он бродил долго по безлюдным улицам. Дойдя до окраины, повернул обратно, пошел какой-то широкой улицей с редкими домиками и огромными дворами. Он увидел старинный, покривившийся дом с шестью окнами на улицу, с большим садом во дворе. Пять окон закрыты наглухо, и только одно открыто.

Туркеев остановился перед парадной дверью.

«Доктор Геннадий Гурьевич Превосходов.

Женские болезни.

Прием от 4 до 8»

«Вероятно, нет дома», – подумал Сергей Павлович, но решил все-таки позвонить.

Дверь долго не открывалась. «Наверное, на службе».

Туркеев хотел уже отойти от двери, но в это время послышались шаги, кто-то изнутри принялся возиться с засовом. Дверь открылась.

– Можете ли вы принять больную женщину? – улыбаясь, спросил Туркеев.

– Нет, Сергей Павлович, таких женщин, как ты, я пока еще не принимаю! – засмеялся Превосходов, радостно протягивая старому приятелю руки и втаскивая его с крыльца в коридор. – Тебя-то я не ожидал никак! – весело говорил он, осматривая Туркеева со всех сторон. – Ну, чего стоишь? Проходи. А у меня, понимаешь, никого дома. Один как перст. Прислугу и ту отпустил. Это хорошо, что ты надумал заглянуть. Очень хорошо, молодец, ей-богу… Ну, проходи же!

Туркеев давно знал Превосходова как самого популярного гинеколога в городе и завязал с ним приятельские отношения со времени родов у Антонины Михайловны.

Он вгляделся в него: что-то грузное, замедленное было в движениях Превосходова – этого изящного еще двенадцать лет назад, «модного» и популярного гинеколога. Сергей Павлович взглянул на его обтрепанные брюки, сильно поседевшую голову, на отвисший подбородок, подумал: «Однако подвело же тебя, братец мой… А ведь как ты кружил еще совсем недавно головы нашим красавицам… А теперь, вишь, подбородок… Да, старость».

Ему вспомнилось, как в тринадцатом году весь город, захлебываясь от восторга, толковал о скандальном романе между Превосходовым и женой начальника гарнизона – гордой, недоступной красавицей. Потом ходили слухи, будто между Превосходовым и полковником состоялась дуэль. Говорили, что дуэль кончилась только царапиной на руке Превосходова, не любившего, впрочем, вспоминать об этом эпизоде. Туркеев знал: если Превосходов принялся бы вспоминать о всех своих романических приключениях, им не было бы конца.

И вот – отвисший подбородок, под глазами – мешки, морщины на щеках.

Здравствуй, старость!

– Ты даже не представляешь, как я рад тебе, – тащил его Превосходов за рукав. – Все проказничаешь? – засмеялся он. – Проходи-ка вот сюда и садись, а я что-нибудь соображу. Погодка-то, – покосился он на окно.

На дворе шел дождь, нудный, унылый, точно из сита. Лоснились огромные клены с редкими желтыми листьями на макушках. У стены старого плетеного сарая, нахохлившись, сбившись в кучу, сидели куры.

– Ты, брат, мокрый, как мышь, – оглядел Превосходов Туркеева. – А я только что вытопил печь. Раздевайся, суши пальто. Как Антонина Михайловна? Цветет?

Туркеев ничего не ответил, шагнул через порог. Он очутился в длинной, узкой комнате, заставленной всяким хламом. Тут лежали какие-то коробки, склянки, бутылки, у стены – маленькая полочка с книгами, угол потолка отсырел. У окна – письменный стол, рядом – старое, с прорванным сиденьем кресло, несколько стульев.

Сергей Павлович снял пальто, повесил его рядом с печкой. Ему было приятно, что вот он случайно попал к старому приятелю. Его вдруг потянуло на откровенность. Ему захотелось поговорить с Превосходовым о том, о чем он никогда ни с кем не говорил, но тут же понял, что, в сущности, говорить-то не о чем. Не об Антонине же Михайловне, не о вчерашнем же разговоре!

Превосходов скоро вернулся с тарелками в руках.

– Ты, вероятно, голоден? Признайся… Да и того… обогреться не мешает, – и посмотрел внимательно на Туркеева. – Надеюсь, не откажешься?

Сергей Павлович давно не пил водки. Он вообще равнодушно относился к алкоголю. Но сейчас почувствовал, что он действительно промок, продрог и не откажется посидеть за рюмочкой. Кроме того, ему захотелось сделать «назло» жене. Она не любит его хмельным. «Приду пьяный – любуйся».

– Закусон у меня как раз под водку, – оживленно сказал Превосходов, – огурцы собственной засолки, и все маринады – собственные… Насобачился мариновать – попробуй и оцени… Вот, например, грибки… Не люблю ничего рыночного.

Он застлал письменный стол газетами, уставил его закусками «собственного производства».

Наполнив две большие рюмки водкой, Превосходов сел, уставился на Сергея Павловича.

– А ведь ты того, братец… сдаешь!

– Да и тебя тоже… смотри, как подвело, – прищурился на него Туркеев.

– Смотрю, смотрю, брат, – опустил глаза Превосходов. – А ничего не попишешь… Дело идет. Э-э, да черт с ним, – махнул он рукой. – Выпьем, старик!

Чокнулись, выпили.

Превосходов взял в руки красный помидор, принялся сосать.

– Еще шесть лет назад, – продолжал он, – девушки засматривались и приходили в эту вот обитель… Нет-нет да и заглянет какая-нибудь. А теперь шествуешь по улице, и хоть бы одна кикимора посмотрела. А дети уж дедушкой обзывать стали. Идешь по улице, а он тебя, сукин сын, остановит и как дубиной по голове: дедушка, дай, говорит, на кино гривенник… Вот как! – засмеялся он и тотчас же умолк.

Туркеев наблюдал за ним, улыбаясь.

– Ты чего смеешься? – тоже усмехнулся Превосходов.

– А меня вот никогда не волнует старость, и я никогда не чувствую в себе разницы возрастов. Мне кажется, будто бы и в пятнадцать лет я был таким же, как сейчас. И «взгляды», и «дедушка» – тоже не беспокоят.

– М-да, – задумался Превосходов, – каждому свое: меня отношение девушек волнует, тебя – дела твоей проказницы. Ты не замечаешь разницы возрастов, а меня эта разница давит… Ведь жизнь кончается – подумай только! А жить хочется! И хочется, чтоб на тебя девушки посматривали, чтоб они улыбались тебе при встречах смущенно и чтобы ты чувствовал себя с ними юношей… Ведь страшно, когда тебя называют «дедушкой». Черт бы побрал этого «дедушку», когда сердце жаждет еще лунных ванн и игры, и «сладостных чар».

– Да разве в этом главное? – воскликнул Туркеев, рассматривая его сморщившийся, облысевший лоб. – А работа?

– Это для тебя работа, – махнул тот рукой. – Может быть, ты утешаешь себя по-английски, что в пятьдесят лет мужчина «начинает только цвести», что он и жизненный опыт приобретает, и положение, и твердость характера, и прочее такое. А я, брат, дудки! Знаю, что такое пятьдесят лет. Не обманешь. Это, брат, песок, а не «цветы». Да-с. Все это «положение» и «характер» англичане придумали себе в утешение на старости лет, – дескать, все вы сморчки и молокососы, а мы – вот какие, пятидесятилетние! Нет, мой дорогой, я отдал бы все свое «положение» и «характер», и «расцвет» обеими руками за то, чтобы стать прежним сморчком и молокососом! – и он снова наполнил рюмки.

– Я с тобой не согласен. Это ерунда, – сказал Туркеев, чувствуя, как по телу разливается теплота и как начинает он приятно хмелеть.

Но Превосходов будто не слышал и продолжал, заложив руки за спинку кресла:

– Ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало, старик? Не смотрел? И не надо. Ей-богу. Ну его к черту, с этим зеркалом! А я смотрел. И знаешь, что я увидел там? Во-первых, я увидел вот это, – он оттянул отвисший подбородок. – Паршивая вещь. Подбородок, конечно, бывает и у молодых. Но у молодых выглядит не так, у них он приятно ласкает глаза, а у меня просто – «лишняя кожа». И губы уж не те, что были, и зубы – того… не те, не жемчуг…

Потрогаешь рукой морду, а она рыхлая, потянешь кожу – оттопыривается, как на старом романовском полушубке. Один севильский цирюльник как-то раз брил меня и говорит: «У вас много лишней кожи», сделикатничал. Хотел сказать, что мне пора, дескать, и на мыльную фабрику, а получилось мягко. И на глаза посмотришь – не тот блеск, и животик отвисает, а полгода назад обнаружил, что даже нос раздался и покраснел. Грустно, старик, грустно, когда нет-нет да и откроешь что-нибудь новенькое из этой области… Старость, братец, старость…

Туркеев смотрел на него, пытаясь припомнить, замечал ли он когда-нибудь у себя все эти «намеки» старости? Впрочем, он никогда об этом не думал, не искал их… А если примется искать, то, наверное, найдет.

За окном по-прежнему сыпал дождь. Кто-то прошел, звучно чавкая сапогами.

– Это у тебя оттого, – сказал Сергей Павлович, – что тебе делать нечего. Безделье угнетает – вот и придумываешь. Хочешь, – с оживлением предложил он, – я из тебя выбью эту дурь?

– Знаю, знаю, – отмахнулся он. – Ты хочешь забрить меня к себе не мытьем, так катаньем. Ничего не получится, Сергей Павлович. Ну тебя с твоей проказницей! Знаю: хочешь превратить меня в своего придворного гинеколога! Не хочу.

– Напрасно, к твоим услугам все: и экипаж, и квартира, и если захочешь – можешь жить в городе.

– Не соблазнишь.

– Боишься?

Превосходов засмеялся.

– Дело не в боязни, а в том, что это скучно. Лучше уж лечить старых перечниц, чем твоих молодых «проказниц». – И, забыв тотчас же о предложении Туркеева, грустно продолжал:

– Действительно, практики теперь маловато. Клиентура – смотреть тошно: старушенции или уж действительно нуждающиеся в лечении женщины…

– Обожди, – удивился Туркеев, а разве когда-нибудь к тебе приходили пациентки не для лечения?

Превосходов ничего не ответил и, взяв графин, снова наполнил рюмки.

– Впрочем, довольно, – решил он. – Ты лучше расскажи мне, маэстро, как там у тебя? Вылечиваешь их или нет? И вообще, излечима ли эта штука, или вы, лепрологи, только хорошую мину делаете, будто способны исцелять?

Туркеев протер очки, усмехнулся.

«Вот все они такие, – подумал он. – Ведь старый врач, а о лепре – никакого понятия. И каждого из них спроси – обнаружит такие же познания и не поверит, и будет недоумевать…»

– Да, – угрюмо отозвался он, – это верно: мы делаем только мину… и вообще – все ерунда: лечение, хлопоты… Напрасно только народные деньги тратятся.

– Э-э, да ты обиделся, – улыбнулся Превосходов, заметив, как помрачнел Туркеев. – Я же ведь не утверждаю, а только спрашиваю.

– А я тебе говорю, – неожиданно накинулся на него Сергей Павлович, – что моих больных не в степь загонять надо, не к черту на кулички, а лечить в амбулаториях! Да, лечить в городских амбулаториях, как лечите вы от малярии, от гонореи, от сотен других болезней! – почти прокричал он, покраснев от волнения.