Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

– Извиняюсь, – и он потушил папироску о подбор сапога.

– Ну, – уставился на него Сергей Павлович.

– Доктор, позвольте мне еще остаться здесь месяца три?

– Нет, не позволю, – с неудовольствием отозвался Сергей Павлович, зная, что Филиппову не хочется уходить отсюда по ряду причин: тут у него и шашни, и на казенном пайке ему отлично живется. Кроме того, он привык лодырничать, увиливает от всякой работы.

– Почему, Сергей Павлович?

– Не могу, – буркнул Туркеев. – Человек ты теперь здоровый, вольный… А здоровых мы не имеем права держать на больном дворе.

– А если на здоровом?

– А на здоровом и без того тесно, – уже начал сердиться Сергей Павлович, – и потом, батенька, если тебе говорят, значит, знают. До свиданья. Завтра ты получишь деньги и документы, – и он отвернулся.

Тот пожал плечами и вышел с обиженным видом.

– Уф! – вздохнул Туркеев.

В окно виден был кусочек приземистой яблоньки, на густо-зеленых ветвях которой, будто нарочно привешенные, сгибали ветви и томились крупные белые плоды.

Туркеев прищурился на яблоню, улыбнулся. Его лицо засветилось.

– Вот и еще шесть возвращены к жизни, – устало поднялся он с табуретки, – еще на шесть человек стало меньше в ее царстве…

Лещенко и Сабуров с удивлением взглянули на Сергея Павловича. Катерина Александровна улыбнулась, зная рассеянность директора, вечно путающегося в цифрах.

– Не шесть, а только пятеро, – тихо заметил Лещенко, внимательно уставившись на него. Потом скользнул глазами по Вере Максимовне, улыбнулся.

– То есть как это пятеро? – Шестеро, – повернулся к нему Туркеев.

– Пятеро, – подтвердил Сабуров.

– Пятеро, – кивнула головой Катерина Александровна.

– Позвольте, как это так? – уставился на всех Сергей Павлович, видимо удивленный.

– А так. Считайте.

– Давайте считать, – настаивал он на своем и, вытянув руку, принялся было откладывать пальцы, но, встретившись со смущенными глазами Веры Максимовны, вдруг умолк, опустил руку.

– А ведь верно, – удивился он и махнул рукой. – Пятеро: Перепелицын, Калашников, Рыбакова, Голубков и Филиппов. Вечно я собьюсь со счета, – и, пощипывая бородку, заторопился к выходу.

20. Большое торжество

Эту мысль Сергей Павлович обдумывал давно и наконец решил претворить в жизнь.

Текущий год принес обильный урожай. Пшеница дала восемьдесят пудов с гектара, овес – шестьдесят, ячмень – семьдесят один пуд.

Пыхачев не знал, куда ссыпать излишки. Для вывоза к ближайшему элеватору, находившемуся в двадцати семи верстах требовался значительный транспорт, которым лепрозорий не располагал. Пришлось мобилизовать всех быков и даже некоторых коров. В конце концов с излишками все-таки справились.

Но урожай явился как бы побочной причиной для осуществления мысли Сергея Павловича. Главное, на больном дворе должны были состояться две свадьбы: Зины Кузнецовой со Степаном Кадыбановым и Марии Величкиной с Михаилом Лихачевым.

В один и тот же день они заявили Туркееву о желании пожениться и просили «записать».

До того женитьбы в лепрозории проходили совершенно незаметно: оба двора узнавали о них лишь после того, как «молодые», фактически уже давно живущие супружеской жизнью, переселялись в общие, так называемые «семейные» комнаты.

Тут-то и пришла в голову Сергею Павловичу оригинальная мысль – праздновать браки, придавать им торжественное оформление, чтобы это были настоящие праздники для всего лепрозория.

– А то поженятся, а через неделю разбегаются – какие это браки, – с неодобрением говорил Сергей Павлович.

К тому же ему хотелось внести в серую, монотонную жизнь лепрозория хоть какое-нибудь оживление, хоть капельку подкрасить ее новыми красками, повеселить оба двора, встряхнуть, заставить всех порадоваться сообща.

Он начал с того, что объявил парам отказ в записи, не разрешил им переселяться в семейные комнаты и приказал «немножко повременить» с бракосочетанием, вызвав тем самым необыкновенное удивление у «молодых». Но тут же объяснил – почему все это, и те согласились.

Когда закончены были хозяйственные хлопоты с урожаем, он вызвал Пыхачева, поделился с ним своей идеей, но тот не совсем охотно принял эту выдумку. Тогда Сергей Павлович категорически приказал ему выделить одну неудойную корову, шесть баранов, два десятка кур. Все это должно пойти в «праздничный котел». Пыхачев не мог прекословить и принял к исполнению распоряжение Туркеева, показавшееся ему если не нелепым, то во всяком случае очень странным.

Сабурову Сергей Павлович приказал организовать музыкально-вокальную часть, на что тот охотно согласился. Когда-то Сабуров страстно любил играть на домашних сценах, и не только на домашних… Он выступил однажды на сцене театра одного маленького провинциального городка, в доказательство чего свято хранил афишу, где мелким шрифтом и в конце перечня других артистических имен была напечатана и его скромная фамилия. Одним словом, Сабуров тотчас же ухватился за мысль, поданную Сергеем Павловичем, и быстро составил программу вечера, обещавшего быть чрезвычайно интересным.

Недели две длились приготовления, в которых приняло участие решительно все население лепрозория. Всем хватило работы, начиная от Феклушки и кончая Ромашкой Питейкиным. За две недели Феклушка склеила тридцать разноцветных фонариков, изготовлением которых были заняты все женщины и которые предназначались для «иллюминации».

Мылся, чистился, приводился в порядок клуб, белились дома, подметались дворы.

За два дня до наступления долгожданного утра Маринов отрядил в город подводу за зеленью. Со взрослыми увязался и Ромашка. Он вернулся из города необычайно важный.

Поджидавший со страшным нетерпением его возвращения маленький его брат, Андрюшка, бросился к нему навстречу – узнать про таинственный город, но тот отстранил его и важно заметил:

– Ты сперва нос вытри, а потом спрашивай о городе. Мечта Ромашки исполнилась – он торжествовал. Но это обстоятельство вызвало у Андрюшки нескрываемую обиду – почему его не взяли в город? Почему Ромашке можно, а ему нельзя?

В тот же день под предводительством Пети Калашникова все ребята – Ромашка, Андрюшка, Лиза, Нюрочка и Дуняша – отправились в степь рвать цветы для украшения помещений, в которых должны происходить торжества. Цветов натащили много – не знали, куда девать. Одним словом, подготовка к празднику вызвала у всех оживление необычайное.

И вот, в последних числах августа, желанный день наступил.

И на больном, и на здоровом дворах всюду были развешаны разноцветные, склеенные из бумаги фонарики. Длинная их цепь тянулась со здорового двора на больной, как бы символизируя их соединение. Кругом полоскались разноцветные флажки, красные полотнища.

Уже в начале дня выяснилась программа вечера. Силами любителей, частью с больного, частью со здорового дворов, ставился одноактный веселый водевиль. Репетировали этот водевиль недели две.

Во второй части вечера «оркестр народных инструментов», состоящий из трех гитар, четырех балалаек и двух мандолин, под управлением страстного мандолиниста Ромки Козлова – недавно поступившего в лепрозорий парня лет двадцати трех – и при аккомпанементе Пети Калашникова, должен был исполнить ряд вещей, намеченных заранее.

В заключение для всех собравшихся устраивался ужин. Специально для этой цели был оборудован большой и вместительный сарай на здоровом дворе, где обычно стояли экипажи, валялся разный хлам. Сарай преобразился – украшенный зеленью, цветами, он выглядел чрезвычайно уютно и привлекательно.

Сейчас же, после обеда, в сарай принесены были столы, скамейки, стулья, белоснежные скатерти, комнатные цветы. Меню, тщательно составленное самим Сергеем Павловичем при помощи повара Каблукова, предусматривало целый ряд весьма вкусных блюд. При этом все рассчитывалось так, чтобы люди ели «сколько пожелает душа». Одним словом, Сергей Павлович не пожалел для празднества ни сил, ни средств. В последнюю минуту он распорядился даже отпустить к ужину по бокалу красного сладкого вина. Приказ хранился в тайне, так как вино должно было послужить неожиданным сюрпризом при поздравлении новобрачных.

Примерно за неделю до наступления этого высокоторжественного дня Сергей Павлович послал специальное приглашение Семену Андреевичу – прибыть «вместе с супругой» на праздник и получил немедленный ответ: Семен Андреевич обещал обязательно приехать. И действительно, часа в три, когда весь здоровый двор заканчивал подготовительные хлопоты и валился с ног от усталости, в ворота въехала линейка. На ней сидели Семен Андреевич и Лиля.

Зрелище, представшее их глазам, очень понравилось «шефу». Он вообще был растроган самой идеей празднества.

Лиля тотчас же побежала на больной двор повидать Катю. На этот раз встреча была дружественной, радостной – Катя давно уже успокоилась и торопливо расспрашивала о всех подробностях Феденькиной жизни, ни разу, к удивлению Лили, не намекнув о своем желании повидать ребеночка. Из этого Лиля сделала вывод, что Катя окончательно примирилась со своим положением.

Когда Лиля собралась уходить, Катя, слегка задержав ее, вдруг заволновалась и, точно стесняясь чего-то, проговорила, страшно торопясь:

– Вы меня простите, ради бога… И не сердитесь за это. Но как бы это сказать вам, моя хорошая, моя дорогая… Вот и не знаю, как сказать, – задумалась она. – Меня эта мысль начала волновать только недавно… Ну, вот, предположим на одну только минуточку, ведь это может случиться, правда?..

Как будет, если я вдруг поправлюсь… выздоровлю? Вы мне отдадите Феденьку? – И заметив, как Лиля смутилась, ухватила ее за руку. – Нет, нет, не волнуйтесь, не отчаивайтесь. Это я так спросила. Я ведь не выздоровлю, хотя и начала усердно лечиться… Нет, нет, даже не думайте об этом… Не поправлюсь я, не поправлюсь… Сегодня вечером праздник, – улыбнулась она. – Вы будете в клубе? Я тоже буду. Как я рада, что вы приехали… Главное, вот о чем, едва не забыла, – она покраснела и потупилась. – Главное, передайте вашему супругу, что я на него не сержусь, совсем… И даже благодарна ему, пусть и он на меня не сердится… Ведь он на меня не сердится, правда?

– Да за что же? – улыбнулась Лиля.

– Вот и чудно, – обрадовалась Катя, – а я думала – он ненавидит меня…

Едва только наступил вечер, как весь лепрозорий засветился множеством разноцветных, веселых огоньков, казавшихся чрезвычайно красивыми на темно-бархатном фоне степи и неба. Зажглись фонари, вспыхнули гирлянды фонариков. Оживление всюду было необычайное. По-праздничному одетая молодежь обоих дворов суетилась около клуба, с нетерпением поджидая начала.

Празднество всколыхнуло больных необычайно: в клуб явились все «стоящие на ногах». Явились даже те, кто никогда не приходил туда, считая редкие спектакли, устраивавшиеся в клубе, за «пустую забаву». Пришла и Феклушка, много лет не уходившая дальше своей скамеечки, тяжело опираясь на палку, в своей нарядной длинной юбке, которой насчитывалось лет тридцать и в которой выходила она когда-то на дорогу встречать дочь, забывшую ее окончательно.

Явились даже три слепые пары, никогда не покидавшие своих бараков. Они тоже радовались, им тоже интересно было «посмотреть», что будет твориться в клубе. Принесли и Макарьевну.

Одетые в чистые белые халаты, на передних скамьях уселись все здоровые; позади – больные, некоторые с детьми на руках, многие – перевязанные. В рядах выделялись то там, то тут чистые лица выздоравливающих.

Семен Андреевич с Лилей уселись на стулья переднего ряда и с молчаливым любопытством посматривали на синий занавес, скрывавший сцену.

Перед рампой появился Маринов. Он был выбрит, причесан, в новых сапогах, весело водил глазами по залу. Улыбнулся, произнес краткую, замечательно бодрую речь. Поздравил «молодых». Аплодировали ему долго, тепло. Но вот из-за занавеса показался Сергей Павлович. Шум, стоявший в зале, мгновенно утих.

Туркеев обвел взглядом собравшихся, затем снял очки, протер их и опять приладил к глазам.

– Граждане, – прозвучал его слабый голос, – сегодня у нас, как вы знаете, торжественный день…

Он взглянул поверх очков в ту сторону, где на специально приготовленных скамейках сидели новобрачные, и продолжал:

– Прежде всего я хочу поздравить от имени всех больных и работников лепрозория Зину и Марию, а также Лихачева и Кадыбанова по случаю их бракосочетания и пожелать будущим их семьям всякого преуспеяния и счастья.

Раздались аплодисменты. Зал оживленно зашумел. Остренькое лицо Зины Кузнецовой осветилось радостной улыбкой. Она покраснела. Кадыбанов сидел неподвижно, с величавым достоинством слушая приветствие. Маленькая фигура Лихачева колыхнулась, он почесал голую, без единого волоска бровь и принялся вертеть по сторонам русой головой, точно не допуская мысли, что приветствие относилось к нему. Маша Величкина слегка вспыхнула, поправила на голове красивый голубой платок, прикрыла им на щеке густо-лиловое пятно.

Наклонившись к Лихачеву, она принялась что-то шептать. Тот одобрительно закивал головой.

– Мы им желаем, – продолжал Туркеев, улыбаясь, – пусть они скорее выздоравливают и подарят нам здоровых ребят, будущих энергичных работников…

Тут Зина уже явно смутилась и прижалась головой к груди мужа. Зал принялся аплодировать.

– Вот… – задумался Туркеев, точно не зная, о чем говорить дальше. – В честь наших новобрачных мы сегодня и устраиваем праздник. Пусть повеселятся они, да и все вы повеселитесь, потанцуйте, порадуйтесь, и за урожай тоже порадуйтесь… Нынче он выдался у нас замечательный благодаря хорошей погоде и вашей энергии… Кроме того, повеселитесь и порадуйтесь за тех, кто вылечился, кто ушел в этом году от нас, стал здоровым… В прошлом году мы вылечили…

– Семерых! – подсказали ему из зала.

– Верно – семерых, – улыбнулся он. – А нынче мы вылечим десяток, а то и больше… десяток-то уж наверное, – твердо сказал он, и при этих словах в зале послышалось сочувственное оживление. – Еще далеко не кончен год, а мы уже вылечили шестерых… Шестеро получили здоровье! – воскликнул он с гордостью.

Но в этот момент в зале зашевелились, и кто-то спросил:

– А шестой кто?

Туркеев умолк, уставился в ту сторону, откуда последовал вопрос.

– Как кто? Считайте: Перепелицын, Калашников, Рыбакова, Голубков, Филиппов… – и, неожиданно опустив глаза, смутился. – Верно, не шестеро, – поморщился он, – а пятеро… Почему-то я все время считаю эту… эту… как ее, – уставился он на Веру Максимовну, – да, почему-то я все время припутываю в это число эту… Олю Земскову, – и он с досадой махнул рукой, заметив, как Вера Максимовна побледнела и сидит с закрытыми глазами. – Она ведь излечилась еще в прошлом году. Думаю, граждане, что число излечившихся у нас с каждым годом будет возрастать, и когда-нибудь у нас исчезнет совсем надобность лечить людей от проказы. Но помните одно: недостаточно надеяться на одних врачей, на одну науку. Как бы сильна она ни была, как бы горячо и энергично ни стремились мы победить недуг, никаких сил не хватит, если не поможете нам вы сами. Помогите же и вы нам бороться успешно с болезнью прежде всего аккуратностью в лечении и выполнением предписания врачей. И главное… пусть каждый из вас не только желает вылечиться, но и верит в это… Если не сегодня, то завтра, если не через год, то через два, но каждый из вас должен вылечиться несомненно! Плох тот больной, который не верит, что он станет здоровым! Феклушка, – и его очки неожиданно остановились на ней, – Феклушка, ты веришь в свое выздоровление?

– Ох, батюшка, – послышался ее обеспокоенный голос, – мне ли думать о том, мой дорогой? Поди, одной ногой уже там… Мне-то, поди, и осталось только радоваться… как другие…

– Вот и плохо, очень плохо, – укоризненно сказал он. – Оттого-то, батенька, и упрямится твоя проказница, что ты верить не хочешь. А если б захотела, да так, чтоб во сне и наяву видела и каждое утро поджидала – не удалилась ли она, не выздоровела ли, дескать, сегодня, то, может быть…

– Куда мне, батюшка! – вздохнула она.

Несколько человек засмеялись.

– Ну, ладно, – продолжал Туркеев шутливо, – если сама не хочешь, тогда постараемся мы…

– И трудиться даже не надо, батюшка… Все равно ничего не выйдет. Мне уж пора туда, где все будут – и здоровые, и больные, – махнула она рукой.

– Ишь ты, – погрозил ей пальцем Туркеев, – сама «туда» собирается, а спроси по совести – так еще двести лет захочет прожить?

В зале снова засмеялись, на этот раз громче, оживленнее.

Феклушка смутилась, умолкла.

– Еще раз желаю вам, товарищи, всем полного счастья… Порадуйтесь, повеселитесь сегодня, а завтра опять с новой силой примемся за работу. Ну, а теперь – пьеса, – поклонился он под дружные аплодисменты и сошел со сцены в зрительный зал.

Занавес раздвинулся, глазам зрителей представилась уютная комната, в дверь которой кто-то стучал. Сидя на кровати, молодая женщина нервничала, прислушивалась к стуку. Из-под кровати чуть высовывались ноги, обутые в мужские сапоги. Водевиль носил название «Простодушный муж».

Содержание пьески сводилось к тому, как ловко обманула хитрая жена простодушного, глуповатого мужа. Но главное было не в пьесе, а в актерах.

Играли всего три человека: Людмила Книжникова – в роли жены, Иван Иваныч Разуев – в роли мужа и Кондратий Терехов – в роли «хорошего знакомого» жены.

Все три роли проведены были так хорошо, с таким веселым подъемом, что зал то и дело сотрясался от хохота и рукоплесканий. Даже Сергей Павлович смеялся, а Семен Андреевич громко хохотал на весь зал, не обращая внимания на строгие замечания Лили – держать себя «прилично». Даже Феклушка – и та изобразила на изуродованном своем лице подобие улыбки. Словом, Сабуров, сидевший во время спектакля в суфлерской будке, поработал на славу, создав хоть пустенький, но веселый спектакль.

Но вот Петя сел за рояль, пробежал пальцами по клавишам. Ромка Козлов с необычайно серьезным видом посмотрел на зал, откинул пышные темные волосы, поднял руку. Оркестр грянул марш.

Час концертного отделения пролетел, как минута. Публика была в восторге. Целый ряд вещей оркестр повторил на «бис». Кланяясь с достоинством настоящего маэстро, Козлов казался торжествующим победителем.

Концерт кончился «Маршем Буденного». Тут же зазвонили на ужин. Все, довольные, шумной толпой отправились в сарай.

Стол для здоровых накрыли там же, только поодаль от стола больных. Оба стола были совершенно одинаковы и ничем не отличались один от другого – ни скатертями, ни цветами, ни приборами, ни посудой, ни меню. Работали исключительно здоровые подавальщицы. Одетые в белоснежные халаты, с бутоньерками, приколотыми на груди, – тоже мысль Туркеева, – они выглядели настоящими именинницами.

Во время ужина поздравляли новобрачных, желали им счастья, вспоминали выздоровевших, было произнесено несколько речей. Говорили Сабуров, Вера Максимовна, Катерина Александровна и Протасов. Кто-то в шутку подбил даже Макарьевну произнести речь. Но у нее ничего не получилось. Сидя, она окинула тусклыми старческими глазами присутствующих и расплакалась от охватившего ее волнения. «Спасибо, милые… Спасибо, отцы родные…» – только и вырвалось у нее, и тут же она принялась вытирать слезы.

Доктор Туркеев сидел рядом с Лилей и Семеном Андреевичем. Он все время ожидал, что Орешников не утерпит и произнесет речь. Но Семен Андреевич молчал.

Ужин проходил весело, но окончательно он был оживлен внезапным эпизодом.

Сидевшая за здоровым столом Оля Земскова, украшенная цветами, эффектная, красивая, выпив бокал вина за здоровье новобрачных, вдруг поднялась и, подойдя к больному столу, где сидел Земсков, попросила подвинуться. Молча сев рядом с мужем, она обняла его, поцеловала.

Много месяцев подряд она не показывалась на больном дворе, заявив официально доктору Туркееву, что Земсков «больше не муж» ей. Все знали, как Земсков страдал от разлуки с женой, стремясь хоть украдкой, хоть издали видеть ее, но не смел показаться на глаза. Всем он часто говорил, как бы оправдываясь:

– Какой же я муж ей…

С ним соглашались:

– Действительно, какой ты ей муж!..

И вот она села рядом с ним да еще поцеловала.

Земсков так и вскочил. Необычайно потрясенный, он заволновался, заморгал, принялся потирать руки и не знал, как себя вести.

– Ты сиди и ешь, – сказала она мягко, с грустью рассматривая его.

– Оля… Оленька… – страшно заволновался он, весь просиявший. – Садись, родная моя… Господи, голубушка-то!.. Ах ты, радость какая! Вот это истинно… это вот верно – праздник! Оленька! – опять засуетился он возле нее.

– Сядь, – сказала Оля и улыбнулась хорошей, теплой улыбкой. – Сядь, – повторила она, – ужинай. – И смотрела на него ласково, слегка склонив в его сторону лицо.

Все уставились на нее.

– Ну, побаловались, и будет, – сказала она серьезно и, посмотрев на мужа, погладила его по голове, как маленького. Затем поднялась, поправила цветы на груди, заговорила нараспев: – Нынче две свадьбы, – сказала она смеясь. – Очень приятно, доктор, – повернулась она туда, где сидел Сергей Павлович, – а я придумала еще одну: венчайте уж и нас, – и посмотрела на Земскова нежно. – Один раз развенчали, а теперь опять венчайте. – И зарделась.

Земсков снова вскочил, радостный и возбужденный. Его безбровое, пятнистое лицо так и потянулось к ней. Он хотел вымолвить что-то, но не смог, так как присутствующие грянули такими аплодисментами, какими не награждали даже актеров и музыкантов.

После ужина публике было объявлено, что в клубе начинается бал.

Приглашались все желающие.

Тут опять произошло маленькое, но приятно изумившее всех обстоятельство: выяснилось, что Сергей Павлович умеет танцевать. Больше всех удивилась Вера Максимовна, когда под звуки вальса, сыгранного Петей Калашниковым, к ней подошел Туркеев и пригласил открыть бал.

Но в эту минуту вошел Лещенко, дежуривший по лепрозорию, и что-то сказал Сергею Павловичу. Тот нахмурился, виновато повернулся к Вере Максимовне.

– Простите, но я, к сожалению, не смогу, – вздохнул он и вышел из клуба.

Десять минут назад, как оказалось, привезли нового больного, тяжелое состояние которого требовало, чтобы его осмотрел Сергей Павлович…

1932–1935, Ленинград