Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

В тот вечер Пыхачев спросил Туркеева:

– А как вы думаете, Сергей Павлович… скоро ли культивируют эту палочку?

– Друг мой, это – мое частное мнение, вернее, даже предчувствие, но я верю в это. Каждый раз, как только приходят газеты, я ищу на страницах – не свершилось ли это? Мне иногда сдается, что такое сообщение я пропустил. Во мне есть твердая уверенность, что скоро… может быть, уже сейчас, в этот момент, окончательно решается ее судьба… Да, она решается… Если не сейчас, то завтра, если не завтра, то через месяц, через год, но она решится… Шею ей скрутят, батенька… Самое – то главное сделано – берлога ее обнаружена, остается – подкараулить. Ганзен, Нессер, Лелиор, Судакевич… Приговор написан. Суд состоялся. Остается привести в исполнение.

Никогда доктор Туркеев, как показалось Пыхачеву, не говорил с таким вдохновением и так убежденно, как в тот вечер. Его искренность была настолько велика и так убедительна, что даже Пыхачеву, человеку, ничего не понимавшему в медицине, не знавшему ни одного латинского названия, внезапно показалось, что если бы он был врачом, то давно бы открыл способ обезвреживания ганзеновской палочки… Осталось ведь, в сущности, пустое – найти какую-то ничтожную среду, какой-то там бульон, и готово…

…На следующий день Туркеев встал рано. Он оделся, умылся и подошел к окну, за которым расстилалась осенняя степь, позолоченная солнечным утром.

Доктор прищурился. От горизонта поднималась темная грозовая туча. «Несет же ее…» – подумал Туркеев. У него было великолепное настроение. Завтра суббота. Он поедет домой, увидит дочь и жену.

Туча на горизонте вздулась и ползла вверх, принимая очертания гигантского паука.

«Завтра будет грязь, – подумал Туркеев. – И чего это ему вздумалось государство прокаженных устраивать?» В дверь постучали. Так рано его беспокоили редко. Доктор Туркеев слегка удивился. Но это удивление удвоилось, когда он увидел в дверях Веру Максимовну.

– Что это вы так рано бродите? – добродушно спросил он. – Скучаете?.. Уехала подружка… Ну что ж, поедемте завтра со мной в город… Говорят, там – оперетта… Почему вы такая кислая?

– Доктор…

– Да что с вами, батенька?

– Доктор…

Вера Максимовна не торопясь сняла блузку, расстегнула лифчик и обнажила грудь.

– Доктор, что это такое? – простонала она.

Он приблизил свои очки к груди девушки и долго, пристально вглядывался в то место, на которое указывала она… Там, под грудью, он увидел то, что в такую рань привело к нему Веру Максимовну. Он потрогал рукой это место.

Потом отвел голову в сторону и, ничего не сказав, медленно опустился на стул.

Они молчали.

Вдруг он поднялся и закричал на нее:

– Я говорил вам. Я говорил, что надо быть осторожней! Нет, – своя воля, что хочу, то и делаю… Вот и достукались, достукались… молодежь… – Он сидел на стуле, опустив голову и забыв о субботе, о дочери, о жене, о золотом сентябрьском утре. Перед ним стояла девушка с изнуренным от бессонницы лицом…

Вера Максимовна заплакала. Тогда он подошел к ней, стал рядом и медленно дотронулся до ее волос. Она уткнула свое лицо в его грудь. Он гладил ее по голове.

– Ну, ничего, ничего. Не надо, батенька, отчаиваться. Чего ж отчаиваться? Живем-то мы в самый разгар науки… Надо быть сильнее ее! Не надо отчаиваться… Скоро ей – конец.

Вера Максимовна вздрагивала, прижавшись к его груди.

Доктор Туркеев, наклонившись над нею, продолжал гладить ее волосы. Лицо его было сумрачно. Он смотрел в окно, и по стеклу очков медленно катилась крупная капля.

1928–1929 гг.

Книга вторая

1. Необычный случай

За два года работы в лепрозории Веру Максимовну Ведину ни разу по-серьезному не беспокоил вопрос: не может ли и она когда-нибудь стать жертвой проказы?

Такая возможность представлялась ей смешной и нелепой, хотя она знала, что в литературе неоднократно описывались случаи заболеваемости здоровых людей, работающих среди прокаженных.

На острове Молокаи в течение тридцати лет заболело пятьдесят служителей и два миссионера – монахи Дамьен и Грегори. В американских лепрозориях не так давно зарегистрировано восемь случаев заражения проказой медицинского персонала. Случаи заболевания врачей, сиделок, санитаров, служителей отмечались в румынских, японских, кульенских и многих других лепрозориях, причем цифра таких заболеваний достигала иногда десяти процентов.

Время от времени доктор Туркеев собирал в своем кабинете обслуживающий персонал и устраивал на такие темы беседы. Он доказывал, что у работника лепрозория риска для заражения не больше, чем, скажем, у машиниста попасть в крушение или у каменщика свалиться с лесов строящегося дома. Однако в крушения попадают и с лесов валятся, но это не значит, что все машинисты должны покинуть свои паровозы, а каменщики – перестать строить.

Он говорил, что в Советском Союзе еще не было случая, когда из обслуживающего персонала лепрозориев кто-нибудь заболевал. Правда, у нас есть один прокаженный врач, проживающий в Астраханском лепрозории, но туда он прибыл с Кавказа уже больным. Одно время в лепрозории «Крутые Ручьи» жил другой такой же врач – иностранец, но и он прибыл туда с многолетней проказой.

– Наша страна, – говорил Сергей Павлович, – является одной из самых благополучных стран по проказе. На сто тысяч человек населения мы имеем одного прокаженного, тогда как в Китае, например, один прокаженный приходится на четыреста человек, в Японии – на шестьсот, в Испании и на островах Тихого океана – на одну тысячу, в Турции и Югославии – на две тысячи человек. Франция имеет не меньший процент прокаженных, чем мы. Мы знаем, что наша страна наименее поддается восприятию проказы и организм нашего народа наиболее стойко выдерживает борьбу с этим древним микробом.

– В то же время, – предостерегал Сергей Павлович, – надо помнить, что вы имеете дело с больными, которые, при известной вашей неосторожности, способны заразить. Риск здесь всегда имеется.

Такие беседы Сергей Павлович устраивал часто, но Вера Максимовна воспринимала их скорее как долг официального лица, чем как серьезное напоминание о реально существующей опасности.

Поучения директора забывались на другой же день. Она отправлялась в бараки, просиживала там часами, точно для нее не было лучшего развлечения, как пить чай с прокаженными, писать от их имени письма, заниматься с детьми.

Девушка знала, что поведение ее радует и ободряет больных: «Ведь вот какой человек! Не гнушается, не боится, за людей считает!»

Такие высказывания больных трогали девушку необычайно. Она почему-то пуще всего боялась, как бы они не сочли за трусость ту осторожность, о которой напоминал директор и которую приходилось иногда соблюдать, чтобы не огорчать Сергея Павловича. Ведь прокаженных больше, чем сама болезнь, психологически угнетает эта подчеркнутая осторожность здоровых в отношениях с ними.

И вот однажды вечером Вера Максимовна обнаружила у себя под левой грудью пятнышко. Оно было маленькое, с двугривенный, и багровое, точно его насосали. С удивлением придавила, погладила, но не придала значения, потом опять вспомнила и перед сном натерла одеколоном, смазала вазелином. А утром пятнышко потемнело и как будто увеличилось.

Это произошло спустя два года после того, как приняла она лабораторию на здоровом дворе. И странно: только сейчас всерьез задумалась она над наставлением доктора Туркеева. Что это?.. Нет, не может быть!

И с этой мыслью бросилась к Сергею Павловичу, не в состоянии дальше бороться с овладевшим ею страхом: «Нет, нет, наверное, глупость… Сергей Павлович посмотрит, и все окажется пустяком… И чего я так испугалась?» О, если бы пятнышко оказалось пустяком! Теперь она не будет вести себя так безрассудно! И халат надевать станет, и откажется принимать от больных угощения, и все правила до одного будет выполнять в точности.

Сергей Павлович повел девушку в лабораторию, к микроскопу. Здесь исчезли последние сомнения – анализ показал присутствие значительного количества палочек Ганзена.

– Однако, – нахмурился Туркеев, – первый случай… Да… Впрочем, хныкать не надо. Улыбайтесь и никому не показывайте вида. Через годик от вашего недоразумения следа не останется. Садитесь, работайте. Хорошо, что сразу раскусили и пришли. Ну, я тороплюсь, некогда. Да, – точно вспомнив что-то, сказал он уже строго, медленно роняя слова, – об этом никто не должен знать во всем мире… Только вы да я. С вами ничего не произошло – слышите? Извольте принять к неукоснительному сведению мой приказ… А то поползут слухи, бабские сплетни, ну их… Не подавайте вида.

– Но как же? – попыталась возразить Вера Максимовна.

– Молчите! – прикрикнул он на нее. – Извольте делать то, что приказывает директор. А мне уж хватит ваших своеволий…

В этот день в лепрозории не произошло ничего особенного, если не считать того, что за много лет доктор Туркеев впервые отказался ехать в город, к жене и дочери. Он сослался на предстоящий ливень, на скверную дорогу. Это было единственное событие, которое вызвало в тот день удивление и на здоровом, и на больном дворах.

Утренняя туча, предвещавшая грозу, к вечеру разразилась проливным дождем. Гроза длилась два часа, но потом светило солнце, обливая ожившую степь яркими лучами.

Вере Максимовне был виден из окна краешек голубого неба. С крыш падали крупные, горящие зеленовато-оранжевыми огнями капли, по двору бродили куры, на них неодобрительно посматривал Султан.

Она открыла окно. Волна свежего воздуха ударила в кружевную занавеску.

Накинув платок, она вышла. С больного двора шагали врачи Лещенко и Сабуров, прибывшие на работу в лепрозорий недавно – один в июне, другой неделями двумя позднее. Лещенко был чем-то озадачен. Белый халат, висевший на его долговязой фигуре, придавал лицу заместителя директора какой-то растерянный вид.

Он остановился, устало взглянул на Веру Максимовну, и ей стало неловко – показалось, будто он уже знает о том, что произошло с ней, и не только он, но знает и Сабуров – этот веселый и беспечный человек, и весь здоровый двор знает…

Но Лещенко взглянул на нее, как всегда, сухо, деловито.

– Представьте, какое хамство, – сказал он. – Вот психология! Вы знаете этого… хромого, маленького… как его… Каптюков… Ну, так этот самый Каптюков сегодня на грядках, у капусты, сделал гадость. Когда его спросили – зачем ты это делаешь, подлец, он ответил: хочу, дескать, долг здоровым отдать. Сейчас отпирается… Так и сказал… долг отдать.

– Какой долг?

– Подите спросите у него сами.

– А больные что говорят?

– Ругают, требуют удаления из лепрозория. Такого, говорят, нахальства терпеть нельзя. Передали мне требование – выгнать. Вот иду к Сергею Павловичу просить, чтобы не удалял, ведь жалко дурака…

И, поправив пояс на халате, пошел к директорскому дому.

– Не понимаю, чего тут особенного, – засмеялся Сабуров, – есть чему придавать значение и так волноваться… – он махнул рукой и беспечно направился к столовой.

«Неужели и я когда-нибудь возненавижу здоровый двор только за то, что он здоровый?» – думала Вера Максимовна.

Больной двор был ярко освещен вечерним солнцем. Блестели лужи, и в них дрожали обрывки черепичных крыш, белых стен. С густо-зеленых шапок деревьев, умытых грозой, еще падали капли, а дальше, за бараками, лежала сизая степь, местами зияющая черными четырехугольниками вспаханных участков. Над степью небо выкинуло две гигантские разноцветные дуги – одну яркую, другую побледней.

Около одного из домиков стояла группа людей – вероятно, обсуждали происшествие с Каптюковым.

У крыльца домика с белой трубой на скамейке сидел одинокий странный человечек – маленький, тоненький, как тростиночка, без ног, с неестественно большой головой. Вера Максимовна узнала Макарьевну. Очевидно, ее только что вынесли на солнышко, и старушка щурилась, глядя на небо. Вера Максимовна подошла к ней. Она знала, что дела Макарьевны плохи. Но живучесть ее была поразительная. Оба двора хоть и поджидали каждый день ее смерти, тем не менее верили: Макарьевна умирать не собирается и проживет если не сто, то, по крайней мере, еще лет десять.

В последние годы болезнь до того «разыгралась» у старушки, что она потеряла человеческий облик и стала походить на мумию. Только на одной руке сохранились еще три пальца. Она не могла уже передвигаться и от этого страдала больше, чем от болезни. Года четыре назад она могла еще сама, без посторонней помощи кое-как выбираться во двор. Потом ее стали выносить.

Усадят ее на скамеечке, и она, необычайно обрадованная, поглядит, как светит солнышко, как хлопочут ласточки, и тихонько заплачет. Вынет из кармана белый, чистенький платочек с синей каемкой и примется вытирать глаза так осторожно, точно боится запачкать его о страшное свое лицо. Она отличалась особенной чистоплотностью и, когда выбиралась на воздух, надевала, как на праздник, чистую ситцевую кофточку.

– Здравствуй, Макарьевна!

– Здравствуй, голубушка, здравствуй… Вишь, вынесли… Солнышко-то какое!

Вера Максимовна присела на скамейку, с любопытством и удивлением оглядывая старушку.

«Ну зачем живет такой человек? Умирают же молодые, здоровые, нужные люди, а она почему-то живет и живет. Не может быть, чтобы в ее положении человек не жаждал смерти».

И вдруг мелькнула мысль, от которой снова, как сегодня рано утром, стало под сердцем холодно и тревожно: «Может быть, и я буду такая…»

– Так, так… Чего ты смотришь на меня? – вдруг спросила Макарьевна. – Думаешь, что тяжеленько жить с мукой такой? Тяжеленько, верно. Нестерпимо бывает, что и говорить. Вот смотришь на меня, а сама, поди, думаешь: ведь огрызочек же, а вот тоже, мол, жить хочет и, должно быть, радость имеет, коли хочет жить в своем положении. Имею, имею радость, кормилица, больше радости, чем у тебя, больше, – не смейся! А какую – расскажу, только пойми.

Люди теперь все занятые, все спешат, все некогда им – не допросишься, чтобы помогли выбраться из лачуги к солнышку… А может, им не то что некогда, а просто противно возиться, браться за прокаженное тело – чего доброго, мол, и сам от этого таким же огрызком станешь, – думка-то такая есть у вас, здоровых, да и винить в том никого нельзя. И не только здоровых, у нашего брата – тоже: все боятся захватить чужую немочь. Прошлым годом зашла как-то Евгения. Посидела, поговорила о разных разностях, а я возьми, дуреха старая, и ляпни: помоги, дескать, милая, на скамеечку выбраться. «Хорошо, – говорит, – помогу, как не помочь! Только вот на минутку отлучусь, курей покормить». До сих пор курей кормит.

Старуха вздохнула и принялась разглаживать платочек.

– Понимаю, неприятно, – продолжала она. – Ну а уж ежели нашему брату неприятно возиться со своими же, так с вас и требовать нельзя! Вот и перестала с той поры людей просить.

Низко пролетели две ласточки. Старушка, прищурившись, долго наблюдала за их полетом, и глаза ее казались такими чистыми, такими просветленными.

– Вот как вынесут, – продолжала она, – тут и радость, и не на скамеечке, а еще там, на постели, когда пойму, что выносить берутся. Опять увижу солнышко, тучки, как птички летают, как паутины вьются, как цветы цветут, травка зеленеет, – все увижу! Птичек-то слышу постоянно; у меня над окном ласточки гнезда свили, деток выводят; бывает, всю ночь напролет промеж себя разговаривают о чем-то, а окно открыто, слышно все… Один раз залетела даже какая-то, полетала под потолком и опять улетела. Так вот: слышать-то я слышу их, приятелей моих, а видеть не всегда приходится. А отсюда, со скамеечки, вижу их вдоволь. Радость моя великая и есть в том, что жду своей скамеечки, как самого светлого дня, как награды за страдания мои… Вот и сейчас отдохну, поговорю с тобой, и опять отнесут туда, опять, значит, на целый месяц положат.

Макарьевна тряхнула платочком и засунула его в рукав.

– Опять лягу, опять буду лежать и буду ждать такого же денька… Ну, лежишь, думаешь: господи, какие счастливые те люди, которые на ногах, сами могут выйти, посидеть на лавочке, когда захочется. Каким богатством наделил их господь – боли нет, ноги целы… А тут даже с постели нельзя спуститься. И горько станет… И вот зайдет кто-нибудь, да и скажет: «Ну, пойдем, Макарьевна, на скамеечку» – вот она и радость. За такую радость хочется низкий поклон до самой земли отдать всем – людям, солнышку, птичкам, за то, что и я вместе с ними вижу всех, всем поклониться хочется до самой земли – вот как!

Макарьевна умолкла и уставилась на высокого, худого человека в белом халате, пересекавшего двор. Это был председатель месткома служащих Маринов.

Кроме того, он заведовал мастерскими, в которых работали больные. Вероятно, он шел разбирать дело Каптюкова.

Маринов был коммунистом, и все привыкли, что никакой конфликт не может быть разобран без его участия. Он умел улаживать самые сложные вопросы удивительно быстро и просто и всегда к всеобщему удовлетворению. На обоих дворах его уважали и любили, считая замечательно мягким и отзывчивым человеком.

Заметив Веру Максимовну и Макарьевну, Маринов помахал им рукой.

– Ну как дела, мамаша? – весело крикнул он.

– Спасибо, милостивец, спасибо, – колыхнулась Макарьевна, – слава богу.

Кивнув Макарьевне, Маринов зашагал туда, где стояла группа людей.

– Вот так он всегда, – ласково проводила его взглядом Макарьевна. – Непременно какое-нибудь доброе словечко скажет. Как здоровье, говорит, мамаша? Как спали? А у вас, говорит, нынче очень хороший вид. Вот какой человек! А раз сам пришел в лачугу, да и говорит: «А не хотите ли, мамаша, на солнышко?» Взял и понес.

– Да, он славный, – согласилась Вера Максимовна, наблюдая, как Маринов шел, огибая лужи.

«У нее тоже началось под грудью, – думала Вера Максимовна, вспоминая историю болезни Макарьевны, – тоже с маленького пятнышка и тоже в таком же возрасте, как у меня…»

– Ну, кажется, я насиделась, – вздохнула старушка и взглянула просящими глазами на Веру Максимовну. – Да и ветерок начинается, не простудиться бы.

Вера Максимовна поняла, что старухе захотелось обратно, в помещение.

Она подняла счастливого человечка на руки, понесла в барак, удивляясь: «Какая она легкая!»

2. Желанный гость

Около ворот, в холодке, лежал Султан и скучно смотрел вдаль, в степь.

Солнце светило ярко, стоял зной.

Не найдя ничего интересного в степи, Султан лениво повернул морду к дороге, насторожился. Смотрел долго, с любопытством, затем поднялся, сел, не спуская глаз с дороги.

По дороге двигалась телега, на ней что-то черное, громоздкое. Рядом с телегой шагал небольшого роста человек в запыленных сапогах, в белой косоворотке, с фуражкой в руке. Время от времени он обмахивался ею.

Султан поднялся, выгнул спину, зарычал – для формы, по обязанности. Но тотчас же завилял хвостом, побежал навстречу человеку в белой косоворотке.

Человек погладил собаку по шее.

– Здравствуй, Султаша, давно, брат, не виделись… Телега остановилась у закрытых ворот. Человек деловито вошел в калитку, снял засов, раскрыл ворота.

– Давай сюда.

Возница тронул лошадей, и телега въехала во двор. Человек огляделся:

– Где же твои хозяева, Султан? Мертвый час? А, вот и директор, – обрадовался он, увидя приближающегося Туркеева.

Сергей Павлович несколько минут не мог понять, что это за груз прибыл из города. Сегодня будто не ожидалось ничего. Начал всматриваться, всплеснул руками:

– Батенька мой! Шеф! Так и есть… Какими ветрами! Ну, здравствуйте, голубчик!

Это был инструктор комсомола, Семен Андреевич Орешников.

– Не ожидали, доктор? – смеялся он. – А мы его со всякими предосторожностями перли из города. Где прикажете сгружать?

– Это что такое? – уставился Сергей Павлович на фургон.

– Рояль.

– Рояль? – у Туркеева подпрыгнули очки.

– Так точно. Подарок.

– Нет, вы положительно невыносимы, Семен Андреевич, – с восторгом развел руками Туркеев. – Я боюсь оказаться у вас в неоплатном долгу: то киноаппарат нам раздобыли, то теперь вот рояль привезли.

– Пустяки, – отмахнулся Семен Андреевич. – Куда прикажете поставить?

И крикнул вознице:

– Трогай вон туда, к клубу. А рояль что надо! – продолжал он, повернувшись к Туркееву. – Таких роялей во всем городе три. Один в клубе строителей, другой в театре и один в клубе железнодорожников. Четвертый будет у вас. Фирмы Шредер. У вас кто-нибудь играет?

– Не знаю, батенька, надо спросить. Кажется, никто.

– Пустяки, научим, – весело сказал Семен Андреевич.

– Нет, вы положительно меня смущаете, дорогой мой шеф. Как вас только благодарить?

– Благодарить не надо, не за что, – покраснел Семен Андреевич, от чего пух на верхней его губе обозначился еще отчетливее.

– Послушайте, милый вы человек, – окончательно растрогался Туркеев, – ведь это же прямо замечательно!..

– Ну, ничего тут замечательного, ничего особенного, рояль как рояль. Только пришлось вот переть четыре часа. Прикажите, чтобы его сейчас же вытерли.

С необыкновенными предосторожностями рояль был сгружен с телеги и благополучно перенесен в клуб.

– Как же это вы ухитрились, батенька? – понемногу успокаиваясь, спросил Сергей Павлович Орешникова, когда начался осмотр рояля.

– Очень просто, – неохотно отозвался Семен Андреевич. – Ерунда. Тут одного буржуя и кулака с конфискацией всего имущества выслали в Мурман.

И, загоревшись ненавистью к кулаку, уже энергично и возмущенно продолжал:

– Этот рояль стоял в его доме десять лет, и за десять лет на нем не играл никто. Детей у него нет, а жена, толстая мещанка, на рынке барахлом спекулировала и тоже играть не умела. А сам он спекулировал кожей. Не умели они играть, – решительно заявил он, продолжая негодовать. – Сам говорил, что десять лет рояль даже не открывался, а купил он его в начале революции за четыре с половиной фунта сала у какого-то чиновника, который теперь умер. Вот, посмотрите, – торопливо открыл он крышку, – вот, убедитесь, – паутина.

Действительно, в середине инструмента, на клавишах, на струнах, в углах лежал толстый слой паутины и пыли.

По случаю прибытия инструмента вечером состоялся чай. Присутствовал весь старший персонал лепрозория. На здоровом дворе в последнее время стало оживленней. Кроме Лещенко и Сабурова, служебный персонал пополнился двумя новыми медицинскими сестрами – старушкой Серафимой Терентьевной и Елизаветой Петровной, женщиной средних лет, приехавшей откуда-то из Туркменистана.

Во время чая Семен Андреевич неожиданно внес предложение – организовать теперь же, после чая, собственными силами концерт. Предложение несколько озадачило всех, а Маринов, сидевший рядом с Орешниковым, засмеялся и обнял его.

– Да тут, Семушка, ведь не консерватория. Ты немножечко ошибся, – добродушно сказал он.

Орешников слегка обиделся, покраснел.

– Я знаю, что тут не консерватория, – стараясь сохранить достоинство, сказал он. – Но у больных должны же быть музыкальные инструменты?

– Инструменты есть, – уже серьезно проговорил Маринов, – кое-что найти можно, но это не оркестр и для «своих сил» не годится. Однако ты, разумеется, прав. Надо что-нибудь сообразить. Так оставлять дальше нельзя.

До сего времени никому и в голову не приходило организовывать концерты собственными силами. Никто из обитателей здорового двора никогда не интересовался вопросом – есть ли среди больных люди с музыкальными способностями. Знали, что некоторые тренькают на балалайках и гитарах, кто-то поет, но никто никогда не задумывался над возможностью соединения этих балалаек и гитар в единый оркестр. Все это как-то выпало само собой из поля зрения здоровых людей. Правда, существовало помещение, называемое клубом, были даже подмостки, на которых валялись запыленные, изодранные декорации, в инвентаре числился радиоприемник, испорченный еще прошлой зимой и с того времени лежавший в углу клуба. Единственно, что жило, действовало и прочно вошло в быт лепрозория, – это библиотека, руководимая Верой Максимовной, да еще киноаппарат, привезенный Семеном Андреевичем и работавший не чаще двух раз в месяц, в зависимости от того, как привозили ленты из города.

Правда, здоровый двор делал неоднократные попытки привлечь культурника со стороны. С этой целью Туркеев напечатал даже несколько объявлений в городской газете, назначив повышенный оклад. Но желающих не нашлось. А потом как-то сама собой забылась нужда в культурной работе, и больные перестали о ней напоминать.

И вот Семен Андреевич поднял наболевший вопрос.

– Пора, пора это сделать, надо это сделать, давно надо… Ведь они тоже люди, – неожиданно заметила Серафима Терентьевна.

– Ах, как будто этого никто не знает, что они люди, – поправив на шее высокий, туго застегнутый воротничок, как бы с неудовольствием вмешалась Елизавета Петровна, – но как это сделать? Вот что имеет в виду товарищ Орешников.

Она снисходительно посмотрела на Семена Андреевича и продолжала:

– Ведь вы прекрасно знаете, что на здоровом дворе нет никаких музыкальных инструментов. Да и для рояля едва ли найдутся пианисты.

– А на больном? – слегка нахмурился Семен Андреевич.

– Вот именно из больных-то и можно составить оркестр, – опять забеспокоилась Серафима Терентьевна.

– Да, среди больных, пожалуй, можно найти музыкантов, – подтвердил Маринов и подумал: «Мы тут годами живем и не видим, а Орешников сразу почуял. Молодец». И тут же Маринов предложил отправиться на больной двор выявить музыкальные силы.

Орешников очень удивился, когда его заставили надеть халат, но Маринов строго заметил:

– Ты слушайся и наших правил не нарушай.

Семен Андреевич подолгу задерживался в каждом домике, беседовал с больными, а прощаясь, каждому желал поскорее выздороветь. Маринов посматривал на него с отеческим любопытством, улыбался в свои каштановые усы. Очевидно, ему приятно было видеть, как в Семене Андреевиче кипела молодая энергия.

Семен Андреевич весьма понравился больным. Он как-то сразу вызвал у них симпатии – очевидно, своим полным равнодушием к таким вопросам, как опасность, предосторожность и прочие, как говорил он, «пустяки». Его приглашали садиться – он садился, у него просили закурить, и он охотно давал папиросы. Всем пожимал руку крепким, сильным пожатием.

В одном из бараков гостям предложен был чай с вареньем. Доктор Туркеев нашел возможным принять угощение прокаженных. Все сели за стол, выпили по стакану чая, налитого рукой больной хозяйки. Семену Андреевичу, видимо, понравилось варенье, и он попросил прибавить еще. Он с явным удовольствием выпил три стакана чая и, поблагодарив, пригласил всю семью пожаловать к нему в город, тоже на чай, «как только представится возможность», причем приглашение это он сделал в такой форме, будто вопрос о выздоровлении всей семьи – дело бесспорное. Он играл с детьми больных, брал их на руки, к нескрываемой радости родителей, показывал им всякие смешные гримасы, обещал и следующий раз привезти гостинец, а придя в последний домик, стоящий на окраине поселка, занимаемый семьей Хабаровых, вдруг объявил, что он устал и хочет есть. Хозяйка предложила котлеты – «ежели не побрезгуете» – и пирог с картошкой. Семен Андреевич с радостью принял предложение, чем вызвал восторг у всей семьи, смотревшей на него с молчаливым восхищением.

В результате обхода больного двора выяснилось: «собственные силы» существуют, из них можно создать неплохой оркестр. Нашлись не только инструменты, но и две певицы – исполнительницы цыганских песен, нашелся даже один декламатор. Выяснилось также, к всеобщему удивлению, что Петя Калашников совершенно свободно играет на рояле – по нотам и без нот.

Серафима Терентьевна ликовала. От радости она волновалась больше всех.

Семен Андреевич был серьезен, деловит. Маринов молчал и только улыбался.

По поводу столь удачного «открытия Америки», как заметила Серафима Терентьевна, Орешников не проронил ни слова. Зато, когда возвращались на здоровый двор, он вдруг остановился. Его осенила новая мысль: не отыщутся ли среди больных, кроме музыкантов, еще такие люди, из которых можно было бы создать хоть маленькую труппу? Он хотел уже снова вернуться и произвести новое обследование, но его уговорили отложить до следующего раза.

Семену Андреевичу предложили остаться ночевать в лепрозории, что он и сделал. Утром, чуть свет, он помчался на больной двор, подробно и долго беседовал с музыкантами. Выяснилось: первый концерт можно назначить не раньше как недели через две-три.

Это обстоятельство, видимо, огорчило Семена Андреевича. Три недели! А он надеялся уже завтра-послезавтра слушать работу организованного оркестра…

– Ничего, надо потерпеть, – подбодрил его Маринов, – и оркестр будет, и труппу создадим. В этом деле мы, действительно, хромаем. Спасибо, брат, за рояль – я никогда не додумался бы.

Семен Андреевич ничего не ответил.

– Пойдем-ка, братец, мастерские посмотрим, – продолжал Маринов. – В музыке, можно сказать, я – ни бельмеса. А вот производственные процессы… У нас никто не сидит без дела, если человек на ногах. Всем находим работу. Даже слепые делают щетки и корзины – и какие щетки!

Матвей Леонтьевич Маринов работал в лепрозории сравнительно недавно, но он очень много успел. Будучи по профессии столяром и работая в городе на мебельной фабрике, он привез однажды партию столов, стульев, шкафов, заказанных лепрозорием. Туркееву весьма понравилась мебель, и он не замедлил высказать по этому поводу одобрение. Пригласил его на обед. Тут выяснилось, что Маринов не только хороший мастер, но и партиец, коммунист с восемнадцатого года.

– Батенька! – ужасно обрадовался Сергей Павлович. – А не могли бы вы оказать нам одну большую услугу? Ведь вы партийный и к тому же хороший мастер! Не могла бы партия послать вас к нам? Ну хотя бы на годик – организовать некоторые производственные процессы, скажем столярную мастерскую, а? Как вы думаете?

– А для чего вам такая мастерская? – не понял Маринов.

– Как же! Ведь это своего рода лечебное средство. Вы посмотрите, как преображает больных работа. А у нас только один производственный процесс – поле, огород, маленькая кузница… Но этого мало… Право, не пожалеете, батенька, а?

И доктор Туркеев подробно принялся объяснять Матвею Леонтьевичу, какое благодетельное влияние оказывает на больных полезный труд, родная профессия, «интересная» работа и какое значение придает этому обстоятельству современная наука.

Маринов заинтересовался предложением Туркеева и через несколько месяцев явился в лепрозорий, имея на руках путевку городского районного комитета.

И вот на больном дворе – три мастерские: слесарная, столярная, швейная.

Туркеев отлично понимал, что только энергии, любви к делу и уму Маринова лепрозорий обязан организацией мастерских. Без него производство не двинулось бы ни на шаг.

Сергей Павлович часто говорил: