Текст книги "Прокаженные. История лепрозория"

8. История одной жизни

Лиля приехала в лепрозорий внезапно – одна, без Семена Андреевича.

Туркеев столкнулся с нею у самых ворот и приятно удивился – не ожидал ее так скоро.

– А муженек-то где?

Она махнула рукой, весело засмеялась:

– Сказал – не хочет мешать. Просил кланяться вам, доктор. Да и лучше без него… Ведь он ходил бы как за ребенком: того нельзя, этого не трогай, тут остерегайся… А ведь знаете, доктор, – едва слышно заметила Лиля, пристально взглянув на него, – ведь он решился только сегодня. Все время боялся: ехать мне или нет? А по-моему, так: от предназначенного не уйти, – как ни остерегайся.

Он провел ее в свой кабинет, усадил, с любопытством рассматривая со всех сторон. Ведь перед ним сидел здоровый человек, родившийся в лепрозории, на больном дворе. Такой редкий случай! Но кто родители Лили, как протекала их болезнь, в каких формах, какой продолжительности, от чего они умерли? – все эти вопросы чрезвычайно заинтересовали Сергея Павловича.

Как же, однако, выяснить? От кого? Сохранились ли записки того времени?

Ведь прошло почти два десятка лет.

Если Лиля хотела знать историю своего рождения и жизни родителей, то Туркеева интересовал редкий, с медицинской точки зрения, случай, который следовало бы изучить со всех сторон.

– Вы, наверное, не обедали? Хотите кушать?

– Хочу, – призналась Лиля, и Туркеев тотчас же распорядился подать обед.

Пока она обедала, Сергей Павлович копался в архиве, отыскивая записи, относящиеся к тысяча девятьсот десятому году и раньше.

После долгих усилий ему удалось наконец извлечь из старого сундука потрепанную тетрадь со списками больных за девятьсот восьмой год. Но документов, относящихся к десятому году, не было. Он принялся перелистывать тетрадь, подходил к окну, всматривался в списки, но имя Лилиной матери отсутствовало. И только в самом конце, на последнем листе, Сергей Павлович наткнулся на эту фамилию. Треть листа оказалась оторванной, граница разрыва прошла по второй от фамилии строчке.

Он прочел: «Федора Векшина. После прижигания ляписом у…». Дальше обрыв.

– Да, были порядочки, – кряхтел Туркеев, раздражаясь. – Что это за «у»?

«Улучшение», «ухудшение»? Или «умерла»? Ляписом прижигали, лекари царя Гороха! И записей как следует не могли сделать. Погиб человек – с плеч долой. Не повезло Лиле.

Он снова брал книги, тетради, пожелтевшие листы, внимательно исследуя их. Но в изобилии попадались только бухгалтерские книги, счета, накладные, инвентарные записи и еще десятки книг, относящихся к хозяйственной жизни лепрозория.

– А о живых людях – ни намека, точно их не было, точно сор, и не в них самое важное, – с ожесточением бросал он на пол «ресконтро», «личные счета», «главную книгу»…

– Вот он, батюшка-бюрократизм!

И только в самый последний момент, отчаявшись найти документы, Сергей Павлович заметил скомканные бумаги, втиснутые в щель между шкафом и стеной.

Он извлек этот бумажный хлам, принялся разворачивать. Оказалась рисовальная тетрадь. На грязных, изломанных ватманских листах Сергей Павлович увидел нарисованную тушью голую женщину, затем – лешего, под лешим – вид с горы на реку. На здоровом дворе, по-видимому, обитал когда-то художник.

Он хотел уже бросить тетрадь, как заметил между листами тоненькую, сшитую черными нитками тетрадочку.

«История болезней на больном дворе», – прочел он и усмехнулся.

Безграмотность столь важного в жизни лепрозория документа развеселила его.

На тетрадке значился 1906 год.

Дрожащими руками он принялся перелистывать тетрадочку, почти не веря, что найдет в ней Векшину. 1906 год… Но она могла поступить в лепрозорий и после. Он быстро пробежал списки. Записи произведены не по алфавиту, небрежно. Рядом с «Царевым» стоял «Окапянц».

«Опять небрежность, – подумал Сергей Павлович, – вероятно, Акопянц». И вдруг в глаза бросилось: «Векшина Федор», – писавший напутал и тут – вместо «Федора» написал «Федор».

Бережно сложив тетрадку и сунув ватманские листы на прежнее место, он отправился к себе в кабинет.

Лиля уже пообедала, сидела в ожидании его.

– Вам повезло! – весело крикнул он. – Нашел. Вот, – махнул он тетрадкой. – А сейчас сядем и посмотрим. Матушка ваша поступила в лепрозорий в тысяча девятьсот шестом году. По-вашему, это возможно?

Увидев тетрадку, она так и просияла:

– Да, это наверное, так. Мне говорили, что она четыре года прожила здесь.

– Вы знаете, когда родилась ваша матушка?

– Нет.

– Она родилась, – не отрывая глаз от тетрадки, продолжал Туркеев, – в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году, третьего июня по старому стилю.

Лиля молчала, напряженно следя за Туркеевым. Лицо ее побледнело.

– Так, так, – бормотал Туркеев, всматриваясь в записи. – А откуда прибыла – неизвестно, и ничего нет – о причинах. И не назван домик, в котором жила.

А вам интересно, должно быть, знать, в котором бараке проживала ваша матушка?

– Очень интересно, доктор, – тихо отозвалась Лиля.

– Ни профессии, ни социального положения, и о семье ничего… Ну-с, посмотрим дальше… Писал-то, кажется, сильно грамотный человек.

«Применялось ликарство, рикомендованное г. Свирчковым»… Кто такой этот Сверчков и что за ликарство? – неведомо! М-да. «Язвы на ногах, пальцы на правой руке отрезаны, – продолжал он читать, – язвы на пличах и грудях. Лицо чистое. Применяюца банки – отрецатильный ризультат»… Еще бы, – усмехнулся Сергей Павлович, – при обнаженных-то язвах банки! «Употрибляеся оlchan ograe». Ишь ты, даже по латыни кумекал и все-таки две ошибки в одном слове.

И таких… таких присылали сюда! Наверное, отчаянной жизни был человек, – опять засмеялся он и машинально принялся бродить глазами по другим фамилиям. – Вот кто лечил вашу маму, – посмотрел Сергей Павлович на нее пристально.

– Кто? – встрепенулась она.

– «Ликарство, рикомендованное г. Свирчковым… отрецатильный ризультат». – Вот кто!

И, отложив тетрадь, Сергей Павлович раздраженно принялся расхаживать по кабинету.

– Записано то, что и без всяких записей ясно, – банки и чольмогровое масло, да язвы… И все. Вы удовлетворены? – сверкнул он глазами. – Впрочем, – задумался Сергей Павлович, – попробуем поговорить еще с Феклушкой, может быть, Феклушка что-нибудь добавит. Она-то, наверное, расскажет то, что надо. Однако, батенька, вот что, – заторопился он, – надевайте-ка халат и пойдемте туда, в гости… Феклушка очень обрадуется.

Старуха совсем не ожидала гостей и страшно сконфузилась, когда увидела доктора Туркеева и неизвестную молодую женщину, стоящую позади него.

– Ах, голубчик вы мой, Сергей Павлович, вот уж никак не ждала.

Туркеев успокоил ее. Она села, уставилась старческими слезящимися глазами на Лилю.

– Значит, у нас теперь еще одна докторша? – с любопытством спросила она. – Вишь, как теперь хлопочут о нас, грешных, а в наши времена фершала не могли добиться. Да вы матушка, садитесь, – опять забеспокоилась она и сделала попытку привстать с табуретки, чтобы подать ее Лиле, но Туркеев снова усадил ее.

– Это не докторша, – заметил он. – Мы к тебе по делу пришли, Феклушка.

– По делу? – удивилась она. – Господи, – радостно засветились ее глаза, – вот дождалась на старости лет, что и ко мне по делу. Ишь ты, красавица какая, – сказала она Лиле, любуясь ею.

– Вот что, Феклушка, – перебил ее Сергей Павлович, – ты у нас одна такая старожилка. Так вот, не помнишь ли одну такую больную – Федору Векшину?

– Федору Векшину? – задумалась она, не отрывая глаз от Лили. – Тут их много, доктор, было, не припомнишь всех. За мои годы прошло, поди, тыщу или более… Куда помнить! А какая она, голубчик, была собой?

Туркеев пожал плечами, вопросительно повернулся к Лиле. Но и та не могла ничего сказать – она не знала ни одной приметы своей матери.

– Векшина умерла в десятом году и жила тут не менее четырех лет, – нетерпеливо сказал Туркеев. – Ты не могла ее не знать.

– Ежели так, то наверное, знала.

– И мы думаем, что знала.

– А сама-то она молодая или старая была?

– Молодая. Умерла, когда ей было двадцать два года.

– А когда умерла – зимой, летом или весной?

Туркеев пожал плечами: в записях ничего не было сказано об этом. И Лиля тоже не знала.

– Вот горя какая! – задумалась Феклушка.

– На правой руке у нее отсутствовали пальцы, – старался помочь Сергей Павлович.

– Пальцы… Без пальцев, батюшка, многие тут были и сейчас есть – и старые и молодые. – Феклушка протерла платочком слезящиеся глаза. – А Федоры вот и не помню… И фамилия запала. Да не всех по фамилиям-то, родимый, знаешь. Вот Авдотья… Десять лет живет, и спроси фамилию – не скажу, не знаю. Авдотья – Авдотья и есть. А может, скажете, в какой она хате жила?

– Даже этого не знаю, – с досадой проговорил Сергей Павлович. – А попробуй-ка, припомни, кого вы хоронили тут в десятом году?

– В десятом, вы говорите? – переспросила она и задумалась. – В Филипповки похоронили Степана, на Егория – Афанасия, тоже молодой был, а вскорости после Егория отнесли Матрену. В самую Троицу преставилась Евдокия… А на Спас Лукерья упокоилась… как раз стало тогда слышно, что война с немцем открылась…

– Вот тебе н-на, – развел руками Туркеев, – ты это про четырнадцатый год говоришь.

– Ась?

– Давай нам про десятый, а не про четырнадцатый.

– Я про десятый и веду.

– Какой же это десятый, если война.

– Вам оно, конечно, лучше известно, чем мне, старой, – вдруг обиделась Феклушка. – Память моя хоть и ослабла, а немного помнит. И говорю я вам, что это десятый, а не какой другой год. Да, десятый, – задумалась она. – Ровно десять Филипповок прошло после того как снесли все старые бараки и нас поселили в новый, вот как.

– Э-э, да ты вон откуда ведешь летоисчисление! – засмеялся Туркеев и посмотрел на Лилю. Она по-прежнему стояла, опершись спиной о косяк двери, и с напряженным вниманием следила за разговором. Нижняя губа ее слегка вздрагивала, из глаз вот-вот готовы были политься слезы. Но Лиля старалась владеть собой.

– Так ты говоришь, что с того года прошло десять Филипповок? – задумался Туркеев и начал припоминать год постройки новых бараков. – Девятьсот четвертый… Правильно: до года войны прошло десять лет.

– А если мы отбросим четыре твоих Филипповки, – продолжал он. – Нет, обожди, не так… Ты должна ведь помнить тот год, – обрадовался он счастливой мысли. – Тогда умер Лев Толстой, великий писатель… Лев Николаевич Толстой.

– Вот и не слыхала, батюшка, про такого… Может, он и жил тут, как эта Федора, да не упомню…

– Но, может быть, ты слышала про Столыпина? Министр был при царе… Так вот, его убили через год после того, в Киеве…

– Ишь ты, – покачала Феклушка головой, – разбойники какие… Такого человека убить.

Решив, что такими методами едва ли можно восстановить в памяти старухи нужный год, Туркеев вернулся к счету Филипповок. После долгих трудов удалось наконец восстановить в памяти Феклушки желанный год. Но сколько ни напрягала старуха память, вспомнить Федору не могла.

Туркеев опустил голову. Лиля не выдержала. Она вдруг отвернулась, закрыла руками лицо и, прижавшись лицом к дверной доске, горько зарыдала…

– Голубушка, – тяжело привстала Феклушка и сделала шаг в ее сторону, – да как же ты приходисси той самой Федоре?

– Она моя мама, – сквозь слезы проговорила Лиля.

– Мама, ты говоришь? Вот радость-то какая! А! Вот нежданная-негаданная гостья какая! – уставилась она на нее ласково. – Так бы и сказала… А то молчишь, а мне невдомек… Ну садись, садись, голубушка, – и принялась вытирать фартуком табуретку, – не побрезгуй нами, грешными, – и тоже смахнула слезу. – Вот приятность какая! А я, голубушка, посмотрела на тебя еще тогда, когда ты вошла… Смотрю, а сама думаю – нет, хоть ты и вылитая мать… Вот такая же красавица была, как ты… Только совсем больная и всегда плакала… Придет, бывало, ко мне и вот так, как ты сейчас, станет у косяка, закроется руками, скажет: «Нет, тетя, не поправиться мне теперь никогда». Вот и у тебя ее привычка… Увидела, как ты плачешь, и сразу поняла, а до той минутки все сумлевалась… Вылитая, думаю, Федя. Ведь ее не Федорой звали, а Федей… Только откуда, думаю, у Феди сродственники-то, да и вам, думаю, скажи, что вы похожи, дескать, на одну нашу покойницу – прокаженную, еще обидитесь, испугаетесь… А как только заплакала, так сразу поняла…

– Ну вот и хорошо, – повеселел Туркеев.

– Бабушка! – кинулась к Феклушке в страшной радости Лиля. – Так это правда: вы ее знали? Видели?

– Видела, голубушка, знала… Почти как дочь родная была, – не удержалась Феклушка и тоже расплакалась. – Хорошая у тебя была мать, хорошая… Только очень уж больная, – начала припоминать она. – Верно, не было у нее на правой рученьке пальцев, а лицо до самой смерти осталось чистым, так и в гроб положили.

Лиля умолкла, вытерла лицо, уставилась на старуху. Видно было, что в голове у нее мигом возникла целая буря вопросов, но волнение не позволяло сосредоточиться ни на одном.

– Ты, дитятко, не убивайся, я тебе расскажу все, что знаю… Дай бог только память, – и Феклушка оживилась. – Добрая она была у тебя. На моих глазах выросла. Привезли ее сюда, когда четырнадцать лет ей было… А кто привез – этого-то и не могу упомнить… Привезли ее сюда, сдается, без пальцев на рученьке. Так до самой смерти с перевязанной ручкой ходила.

Больно ей, вижу… горит у нее, а крепится. Придет, поможет убрать хату, по хозяйству, починку сделает… Так, значит, это вы ее дочка? – снова залюбовалась она Лилей и продолжала:

– Может, она и жила б еще долго… Да любовь тут вышла у нее. Жил у нас учитель один, тоже прокаженный, молодой, хороший был человек. За год или два до смерти они вроде как поженились, хотя жили в разных хатах… А тут она беременная стала. Фершал-то наш все уговаривал удалить плод: зачем, говорит, тебе ребенок прокаженный! А она – ни за что. Вот рожу, говорит, ребеночка… – а сама задумается и потом зальется слезами. «Неужели, Феклушка, и он, ребеночек-то, будет такой же, как я?» А я ей и скажи: известно, говорю, такой же, лучше, говорю, Феденька, согласись, легче будет. А она так даже затрясется, бывало. Нет, говорит, не будет он прокаженным! Вот, говорит, не будет никогда. А глаза как звездочки горят. Не будет, говорит, он прокаженным! И губы аж стиснет. Довольно и того, говорит, что я такая! Довольно и моего одного страдания, а он будет жить и радоваться… Будет! Будет! – говорит… Вот какая была. Ну, вскорости тут она захворала, слегла, а под Троицын день девочку родила. Так уж была рада, так рада, насмотреться не могла. А вскорости упокоилась. Ребеночек остался с отцом тута же, хотя покойница и сказала перед смертью, чтобы, значит, ребеночка в город отправить, не оставлять… Да куда ж, спрашиваю, в город-то? Кто ж, говорю, возьмет ребенка-то от прокаженных родителев? А она вздохнет, уставится глазами в потолок – а сама белая, как эта стенка, и худая-худая. Махнет рученькой – дескать, верно: некуда. Делайте уж что хотите… А наутро преставилась. Ребеночек-то остался с отцом. Кормить надо грудью. Бегал он туда, на здоровый двор, санитарок просить – не возьмется ль кто покормить? Все боялся, что помрет ребеночек, а вынянчить страсть как хотелось! Куда там! Разве согласятся? А тут была Марина, царство небесное, с молоком ходила. Тоже прокаженная. Взялась выкормить и вынянчить… Боялся он, как бы не помер ребеночек, а к Покрову и сам застудился да и пошел вслед за покойницей. Дюже любил он ее… А потом Марина хлопотать принялась – не найдутся ли добрые люди взять девочку… Отыскались какие-то дальние сродственнички – приехали, забрали. И что с той девочкой стало – сказать вам ничего не могу; может, тоже заболела иль умерла, ничего с тех пор о ребеночке не слыхала. – Феклушка умолкла и, точно вспомнив нечто важное, потянулась лицом к Лиле.

– А вы-то, голубушка, милая, как ее дочерью стали?

Может, я, старуха дурная, в толк чего не взяла, а понять не могу – почему вы ее дочь? – и она с напряженным любопытством уставилась на Лилю.

– Ребенок, о котором вы рассказали, – это я! – в радостном возбуждении ответила Лиля.

– Это какой же ребеночек? – не поняла Феклушка, стараясь припомнить, о каком еще ребеночке рассказывала она.

– А вот тот, которого не хотели кормить санитарки со здорового двора.

– О господи! – заволновалась старуха. – Дура-то ведь старая… Разжуй да в рот положи. Как же это я не поняла? Ах ты, царица небесная! Голубушка ты моя, бедная! – и Феклушка начала было причитать.

Но тут поднялся доктор Туркеев.

– Вот что, – сказал он Лиле, деловито протирая очки. – Мне некогда. Я пойду, а когда кончите разговор – придете ко мне.

«Удивительный эпизод, – думал он, шагая с больного двора. – Обратите внимание, какие шутки она проделывает с людьми… Прямо сфинкс, а не болезнь… Вот каковы бывают ее капризы».

Он был радостно настроен оттого, что проказа способна на такой фокус.

«Если бы она всегда так капризничала!» – улыбнулся он.

Лиля вернулась с больного двора поздно вечером, пробыв там часов пять.

Она казалась сосредоточенной, серьезной, хотя чувствовалось, что удовлетворена она глубоко, радостно переживает встречу с Феклушкой.

– На могиле были?

– Была.

– И отцовскую посетили?

– Да.

– Как понравилась вам Феклушка?

– Она очень бедная.

– Нет, она очень счастливая. Ей уже восьмой десяток. А вот живет. В ее положении люди не живут так долго.

– И все-таки она бедненькая.

Вероятно, было уже часов десять. На докторском диване лежало постельное белье, одеяло, подушка. Доктор решил, что Лиля заночует в кабинете.

– Если захотите спать, то располагайтесь вот тут, – сказал он, намереваясь уходить. – Ужин вам подадут, я распорядился.

– Спасибо, но я не хочу, милый доктор.

– Тогда ложитесь спать – ведь устали?

– Нет, не устала.

– В таком случае вот вам книги… А я пойду.

– Сергей Павлович, милый… О чем я хочу вас попросить…

– Сделайте одолжение.

– Вот о чем, – замялась она и опустила голову.

– Ну, говорите, не стесняйтесь, – подбодрил он ее тем теплым участливым тоном, который так хорошо знал весь лепрозорий.

– Извините меня, Сергей Павлович, что я заставляю вас… Но сделайте это, если не для меня, то – для Семы.

– Для Семена Андреевича я всегда и все сделаю, что в силах, – улыбнулся он.

– Я хочу, чтобы вы меня освидетельствовали, вот тут, сейчас…

– Это на предмет чего же? – удивился он.

– На предмет проказы. Видите ли, – задумалась она, – я никогда не ходила на осмотр к врачам. То стыдно, то страшно, то просто не хотелось… Я хоть и не верю, но мысль все-таки есть: а может быть, со мной неблагополучно? А точно и верно можете сказать только вы. Посмотрите, если не трудно, – почти умоляюще взглянула она на него.

– Да полно вам, батенька, откуда вы все это взяли? – И он сердито посмотрел на нее поверх очков.

– Я хочу, доктор… Это же не трудно…

– Не трудно, но к чему это? Зачем?

– Чтоб больше не беспокоиться.

И, не дожидаясь его согласия, она принялась раздеваться, бросая на диван платье, чулки, теплое белье, нижнюю сорочку. Превосходная окраска кожи приятно удивила Туркеева.

– Вас прямо хоть на выставку здоровья, – улыбнулся он.

Выслушав и выстукав ее, Сергей Павлович отметил, кроме превосходной пигментации кожи, вполне удовлетворительную упитанность, крепкую мускулатуру, умеренную жировую прослойку. Кроме того, он определил, что легкие как «кузнечные мехи», и это особенно привело его в восторг, так как он имел склонность видеть какую-то ассоциацию туберкулеза с проказой. Сердце и печень были вполне нормальные. Чувствительность кожи тоже в порядке.

– Ну как, доктор? – остановилась она перед ним, обнаженная и как бы совсем забыв, что стоит в таком виде хоть и перед пожилым, но все-таки мужчиной.

– Я вам еще давеча сказал, что ваши сомнения – глупость, чушь. Выкиньте из головы. Если бы у нас все юноши и девушки обладали таким здоровьем, мы были бы самой счастливой страной в мире. Да-с, батенька мой!

– А у вас микроскоп тут есть?

– Есть.

– Я так и знала, – оживилась Лиля.

– Чего вы еще хотите? – засмеялся он.

– У меня еще одна просьба, доктор, и тогда – все.

– Тоже вроде этой? Нет, от таких просьб увольте, батенька, покорнейше прошу вас. А то мне придется жаловаться Семену Андреевичу.

Она взглянула на него с милой улыбкой и капризным тоном сказала:

– Сделайте мне, Сергей Павлович, еще и анализ крови.

– Крови? – подпрыгнули у него на переносице очки. – По какому же это поводу?

– По тому же самому. Чтоб уж окончательно убедиться.

Туркеев с полминуты смотрел на нее, затем отошел к дивану, опустился на него, рассмеялся.

– Помилуйте, батенька, да ведь это невозможно! Ах вы, стрекоза… Запомните: кровь на проказу не исследуется. Это вам не сифилис.

И, не замечая, как она медлительно надевала на себя сорочку, принялся читать ей лекцию о методах микроскопического исследования.