Текст книги "Жена сэра Айзека Хармана"

Глава восьмая
Сэр Айзек в роли Петруччо

1

Дважды сэр Айзек чуть не выдал спешные и энергичные приготовления, которые он, не разговаривая с женой, развернул, дабы сломить ее непокорность. Действуя решительно, он надеялся преодолеть отчуждение, заставить ее смириться. Он все еще не хотел верить, что ссора между ними, ее упрямое желание добиться этой недопустимой свободы – свободы общаться с кем угодно и бывать где угодно, ее дерзкие вопросы и вызывающее поведение, судя по которому могло показаться, что он ей чуть ли не отвратителен, – что все это имеет глубокие корни в ее душе; он отчаянно цеплялся за совсем иное объяснение – что она жертва той зреющей смуты, тех взглядов, которые можно назвать только упадочными, и той прямоты, которую можно назвать только неприличной, всего того, что омрачает наш духовный небосвод; и он все еще считал, что она прелестное создание, хотя ее и коснулось разложение, жертва «идей», тех «идей», что источал отравленный ум ее сестры, что проникали из опрометчиво напечатанных газетных статей, из пьес, так неосмотрительно пропускаемых цензурой, из книг «ослепленных» писателей – как благодарить архиепископа Йоркского за это умное, выразительное словечко! – из неосторожных разговоров гостей, которых не следовало и на порог пускать, из самой атмосферы Лондона. И ему становилось все яснее, что его долг перед самим собой, перед всем миром и перед ней – увезти ее, поселить в более чистой и простой обстановке, куда не проникает эта зараза, оградить ее, заставить успокоиться и вернуться к той молчаливой покорности, к тому безропотному подчинению, благодаря которым она была ему такой чудесной и милой подругой в первые годы их супружеской жизни. Эти планы родились в его изворотливом, предусмотрительном уме еще задолго до рокового завтрака у леди Бич-Мандарин. Блэк Стрэнд с первого же взгляда показался ему подходящим для этой важной цели, а ссора с женой лишь дала выход той неиссякаемой энергии, благодаря которой он стал Наполеоном среди пекарей, кондитеров, владельцев кафе, и направила эту энергию по уже готовому руслу.

Проведя долгую бессонную ночь после сумасбродной поездки жены в Хэмптон Корт, он первым делом решил разыскать мистера Брамли. В клубе мистера Брамли он узнал, что этот джентльмен переночевал там и всего четверть часа назад уехал в Блэк Стрэнд. Сэр Айзек пустился за ним по горячим следам и, все больше исполняясь решимости, к полудню был на месте.

Увидев гостя, мистер Брамли несколько смутился, но вскоре понял, что сэр Айзек ничего не знает о том, как он провинился перед ним накануне. Он приехал купить Блэк Стрэнд, купить немедленно, и дело с концом. Оказалось, что он намерен купить дом со всеми пристройками и обстановкой, как есть, целиком. Мистер Брамли, скрывая торжество и ощущение радостной свободы, какое человек испытывает, лишь продав все, что имеет, был тверд, но не слишком упрямился. Сэр Айзек торговался как сумасшедший, потом надбавил цену, и они сразу стали составлять купчую, сев за красивое бюро с неизменной розой, которую Юфимия поставила там, когда мистер Брамли был молод, но уже имел успех на литературном поприще.

Когда с этим было покончено – а все заняло не больше пятнадцати минут, – сэр Айзек извлек из своего автомобиля несколько помятого молодого архитектора, как фокусник извлекает из шляпы кролика, а из Эйлхема примчался в пролетке строитель – его вызвали телеграммой, – и сэр Айзек тут же на месте принялся обсуждать всякие изменения, пристройки и, особенно заботясь о детях, пожелал превратить пустующий сарай во флигель под детскую, соединив его с домом коридором, который должен был пройти через кустарник.

– На это потребуется три месяца, – сказал строитель из Эйлхема. – Время года сейчас самое неблагоприятное.

– На это не потребуется и трех недель, если я пришлю сюда моих молодцов из Лондона, – возразил сэр Айзек.

– Но ведь придется штукатурить…

– Мы не будем штукатурить.

– Стены можно обить материей или оклеить обоями, – сказал молодой архитектор.

– Да, материей и обоями, – сказал сэр Айзек. – И потом надо использовать эти новые патентованные панели для коридора. Я видел рекламу.

– Их можно побелить, тогда стыки будут почти незаметны, – сказал молодой архитектор.

– Ну, если так, дело другое, – сказал строитель из Эйлхема с грустной покорностью.

2

И вот в одно прекрасное утро сюрприз был готов. Это произошло через четыре дня после разговора леди Харман с Сьюзен, и на другой день она должна была прийти снова и принести деньги, которые дали бы леди Харман возможность вскоре поехать на обед к леди Вайпинг. На собрании «Общества светских друзей» ей побывать так и не удалось, но как раз накануне Агата Олимони заехала за ней в наемном автомобиле, и они, выпив чаю, вместе отправились на заседание комитета «Общества шекспировских обедов». Сэр Айзек оставил этот вызывающий поступок без внимания, и леди Харман, как никогда уверенная в себе, ничего не подозревая, спустилась в это теплое, солнечное октябрьское утро в столовую, где ее ждал сюрприз. Там она увидела трепещущего Снэгсби, который замер с подносом перед сэром Айзеком, а тот, к ее удивлению, стоял, неестественно широко расставив ноги, у камина в каком-то странном твидовом костюме и гетрах.

– Хорошо, Снэгсби, – сказал сэр Айзек, когда она вошла. – Принесите все.

Она перехватила взгляд Снэгсби, не суливший ничего доброго.

В последнее время его взгляд утратил былую уверенность. Она замечала это и раньше, но теперь это было особенно заметно: казалось, почва ускользала у него из-под ног, он терял веру в прочность того мира, где он некогда распоряжался всем. Их взгляды встретились лишь на миг; его глаза то ли предостерегали ее, то ли молили о сочувствии; потом он вышел. Она посмотрела на стол. Сэр Айзек предусмотрительно уже позавтракал.

Леди Харман, все больше удивляясь, молча села среди общего хаоса и принялась завтракать.

Сэр Айзек откашлялся.

Потом она поняла, что он сказал что-то.

– Что ты сказал, Айзек? – переспросила она, поднимая голову. Он еще шире расставил ноги, рискуя упасть, и заговорил с нарочитой твердостью.

– Мы уезжаем отсюда, Элли, – сказал он. – Сейчас же уезжаем из Лондона.

Леди Харман откинулась на спинку стула и посмотрела на его хмурое, решительное лицо.

– Что это значит? – спросила она.

– Я купил дом у этого Брамли, Блэк Стрэнд. Мы переедем туда сегодня же. Я уже распорядился… Когда позавтракаешь, уложи вместе с Питерс свои вещи. Большой автомобиль будет подан к половине одиннадцатого.

Леди Харман задумалась.

– Но я приглашена на обед к леди Вайпинг, – сказала она.

– Это меня не касается… по всей видимости, – сказал сэр Айзек с насмешкой. – Так вот, автомобиль будет к половине одиннадцатого.

– Но я приглашена на обед…

– Об этом мы подумаем в свое время.

Муж и жена посмотрели друг на друга.

– Мне надоело жить в Лондоне, и я решил переменить обстановку. Понятно?

Леди Харман чувствовала, что против этого можно было бы выдвинуть веские возражения, но не находила их.

Сэру Айзеку пришла в голову удачная мысль. Он позвонил.

– Снэгсби, – распорядился он, – скажите Питерс, чтобы она уложила вещи леди Харман…

– Как же это! – сказала леди Харман, когда дверь за Снэгсби закрылась. Она готова была горячо протестовать, но ее снова остановила и обезоружила чисто женская уверенность, что если она отважится на это, то непременно расплачется или еще как-нибудь даст волю своим чувствам. А что, если подняться наверх и запретить Питерс укладывать вещи?..

Сэр Айзек медленно подошел к окну и постоял там, глядя в сад.

Наверху, в его комнате, раздался громкий стук. Несомненно, там что-то упаковывали…

Леди Харман, чувствуя себя все более униженной, поняла, что не может спорить с ним в присутствии слуг, тогда как его это нимало не смущает.

– Но дети… – сказала она наконец.

– Миссис Харблоу уже все знает, – бросил он через плечо. – Я сказал ей, что это маленький сюрприз. – Он повернулся к ней, и на миг в нем проснулось своеобразное чувство юмора. – Как видишь, это и впрямь маленький сюрприз.

– А как же этот дом?

– Пускай пока постоит запертый… Какой смысл жить здесь, где мы не можем быть счастливы? Как знать, возможно, там нам скорей удастся поладить…

Смущенная леди Харман подумала, что, пожалуй, ей лучше пойти взглянуть, как обстоят дела в детской. Сэр Айзек проводил ее подозрительным взглядом, посвистал сквозь зубы, потом подошел к телефону.

В прихожей она увидела двух странного вида молодых людей в зеленых фартуках, которые помогали лакею переносить шляпы, пальто и другие вещи в моторный фургон, стоявший у подъезда. Она услышала, как две служанки, топая, побежали наверх, по лестнице.

– За полчаса разве уложишь сундук! – сказала одна.

В детской девочки неистово спорили, какие игрушки взять с собой.

Леди Харман была поражена до глубины души. Сюрприз удался на славу.

3

Кажется, Лимбургер в своей книге, на которую мы уже ссылались, сказал, что ничто так не поражает и не покоряет женщину, как внезапное и полное насилие над ней, осторожное, но целеустремленное, и мы должны признать, что леди Харман, которая имела вид не столько возмущенный, сколько беспомощный и трогательный, это внезапное бегство от светской, моральной и духовной грязи Лондона показалось, хотя она ни за что не признала бы этого, не только интересным, но даже увлекательным. Ее нежные брови поднялись. И, бездействуя одна среди всей этой суеты, она подумала, что, должно быть, в незапамятные времена Лот вот так же собирал свое движимое имущество.

Она сделала лишь одну-единственную попытку протестовать.

– Айзек, – сказала она, – ведь это просто смешно…

– Молчи уж лучше! – отмахнулся он от нее. – Молчи! Говорить надо было раньше, Элли. А теперь время действовать.

Ей вспомнился Блэк Стрэнд: что ж, в конце концов, там так мило. Она уладила споры в детской, а потом задумчиво пошла укладывать свои вещи. Питерс она застала в состоянии той полнейшей беспомощности, которая так свойственна горничным во всем мире.

От Питерс она узнала, что вся прислуга, мужская и женская, должна уехать в Сэррей.

– Наверное, они очень удивлены? – спросила леди Харман.

– Да, мэм, – ответила Питерс, стоя на коленях перед чемоданом. – Но, конечно, раз канализационные трубы не в порядке, чем скорей мы уедем, тем лучше.

(Так вот как он объяснил им отъезд!)

Услышав шум мотора, леди Харман подошла к окну и увидела, что в переезде будут участвовать четыре фургона «Международной компании». Огромные, одинаковые, они ждали у подъезда. А потом она увидела Снэгсби – он бежал, да, именно бежал от ворот к дому в своей шерстяной куртке. Конечно, бежал он не очень быстро, но все-таки бежал бегом, и страдальческое выражение его лица свидетельствовало, что сэр Айзек гонял его с какими-то необычными и неподобающими его должности поручениями… А потом из-за угла показался лакей или по крайней мере его быстро мелькающие ноги – все остальное было скрыто под целой горой картонок с рубашками и прочими вещами сэра Айзека. Он свалил их в ближайший фургон, глубоко вздохнул и вернулся в дом, бросив укоризненный взгляд на окна.

Отчаянный рев малютки, которая в то утро громче обычного выражала свое нежелание одеваться, заставил леди Харман отойти от окна.

Поездка в Блэк Стрэнд не обошлась без неприятных приключений; близ Фархэма лопнула шина, и пока Кларенс лениво возился с запасным колесом, их обогнал второй автомобиль с детьми, которые хором пронзительно закричали: «А мы приедем впере-е-ед! Мы впере-ед!», – а потом большой наемный автомобиль, где сзади сидели горничные, миссис Крамбл и Снэгсби – печальный и круглый, как полная луна, а рядом с шофером втиснулся деловитый лакей. Следом проехал первый фургон «Международной компании», а потом их автомобиль наконец тронулся, и они пустились вдогонку…

Когда они приехали, леди Харман взглянула на Блэк Стрэнд, и ей показалось, что он весь перекосился, словно от флюса, и чудесная гармония его куда-то исчезла.

– Ах! – воскликнула она.

Сарай, приспособленный для новых целей и словно покрасневший от натуги, сразу бросался в глаза, его милые старые стены зияли сверкающими окнами, а сбоку, над крышей, поднималась тонкая кирпичная труба. Сарай соединялся с домом изящным коридором с яркими стенами, а остатки кустарника были вытоптаны, и под навесами были свалены кирпичи, сваи и всякие другие строительные материалы. Блэк Стрэнд уже не был больше в руках любителей, он оказался во власти тех могучих созидательных сил, которые строят теперь нашу цивилизацию.

Кудри жасмина над крыльцом были нещадно острижены; дверь, казалось, привезли прямо из тюрьмы. В прихожей еще сверкали яркими красками копии с картин Карпаччо, но почти вся мебель покрылась слоем пыли, и водопроводчик не спеша выносил свой инструмент, как все водопроводчики, в последнюю минуту. Миссис Рэббит, со слезами на глазах, в черном дорожном платье, как и приличествовало случаю, рассказывала самой молодой и неопытной из горничных правдивую историю о прошлом мистера Брамли.

– Мы все были счастливы здесь, – говорила она, – как птички в своем гнездышке.

В окно было видно, как два садовника из Путни вместо сомнительных роз мистера Брамли сажали другие – испытанных, надлежащих сортов…

– Я постарался, как мог, приготовить дом для тебя, – сказал Айзек жене на ухо, заставив ее вспомнить первый приезд в Путни.

4

– Ну вот, – сэр Айзек с деланным дружелюбием начал фразу, которую явно придумал заранее, – теперь, когда мы далеко от всех этих лондонских глупостей и никто не будет становиться между нами, нам с тобой надо поговорить, Элли, и разобраться что к чему.

Они позавтракали вместе в маленьком холле-столовой – дети с миссис Харблоу устроили шумный и веселый пикник на кухне, – и теперь леди Харман стояла у окна, глядя, как садовники вырывают кусты роз и сажают вместо них новые.

Она повернулась к нему.

– Да, – сказала она, – мне кажется… мне кажется, так дальше продолжаться не может.

– Я, во всяком случае, не могу, – сказал сэр Айзек.

Он тоже подошел к окну и стал смотреть на садовников.

– Может быть, пойдем погуляем? – И он кивком головы указал на сосновый бор, темневший за куртиной Юфимии. – Там нам не будет так мешать этот стук…

Муж с женой медленно шли через залитый солнцем и все еще прекрасный сад. Оба с грустью понимали, что взялись за непосильное дело. Они решили поговорить. Никогда в жизни они еще не говорили друг с другом открыто и честно о чем бы то ни было. Право, не будет преувеличением сказать, что они вообще ни о чем не говорили. Она была молода и, развиваясь духовно, ощупью искала пути, а он знал, чего хотел, но никогда не считал нужным говорить с ней об этом. А теперь он тоже решил высказаться. Потому что, злясь и говоря громкие слова, сэр Айзек за последние три недели действительно много думал о своей жизни и об их отношениях; никогда еще он столько не думал ни о чем, кроме сокращения расходов своей компании. До сих пор он или говорил с ней несерьезно, как с ребенком, делал ей замечания, или же кричал. К этому и сводилось их духовное общение, как и у большинства супругов. Все его попытки объясниться с ней до тех пор выливались в трескучие нравоучения. Но его это не удовлетворяло, он еще больше нервничал. Стремясь серьезно высказаться, он тонул в собственных излияниях.

Теперь ему хотелось объясниться с ней просто и убедительно. Хотелось говорить спокойно, веско, проникновенно, тихим голосом и заставить ее отказаться от всех и всяких взглядов, кроме его собственных. Он шел медленно, раздумывая о предстоящем разговоре, тихо насвистывая сквозь зубы и втянув голову в плечи, прикрытые воротником теплой дорожной куртки, которую он надел, потому что простудился. А ему нужно было беречься от простуды из-за своего плохого здоровья. Она тоже чувствовала, что ей много есть о чем сказать. И много у нее было на уме такого, чего она сказать не могла, потому что после этой необычной ссоры ей открылось немало неожиданного; она обнаружила и разглядела в себе неприязнь к таким вещам, на которые прежде закрывала глаза…

Сэр Айзек, запинаясь, начал говорить, как только они вышли на песчаную, кишевшую муравьями тропу, которая полого поднималась меж деревьев. Он притворился удивленным. Сказал, что не понимает, чего она «добивается», почему это ей «вздумалось» затеять «все эти неприятности»; он желал знать только, чего она хочет, как, по ее мнению, должны они жить, каковы, на ее взгляд, его права как мужа и ее обязанности как жены, – конечно, если она вообще считает, что у нее есть какие-то обязанности. На эти вопросы леди Харман не дала определенного ответа; отчуждение между ней и мужем, вместо того чтобы прояснить ее мысли, еще больше их запутало, так как она осознала, насколько он ей чужд. Поэтому она ответила уклончиво: сказала, что хочет иметь возможность распоряжаться собой, что она уже не ребенок и имеет право читать книги по своему выбору, видеться с кем хочет, изредка выезжать одна, пользоваться некоторой независимостью… Тут она замялась: «И иметь определенную сумму денег на расходы».

– Разве я когда-нибудь отказывал тебе в деньгах? – возмущенно воскликнул сэр Айзек.

– Не в этом дело, – сказала леди Харман. – Важно чувствовать…

– Чувствовать, что ты можешь противоречить каждому моему слову, – сказал сэр Айзек с горечью. – Как будто я не понимаю!

Леди Харман не могла объяснить, что дело совсем не в этом.

Сэр Айзек притворно-рассудительным тоном стал внушать ей, что, на его взгляд, муж и жена не могут иметь разный круг друзей. Не говоря уж обо всех прочих соображениях, объяснил он, неудобно выезжать порознь; а что до чтения или самостоятельности суждений, то он никогда против этого не возражал, лишь бы это не было «гнильем», которое никакой порядочный муж не потерпит; ведь она просто не понимает, к счастью, до чего это гнилье может довести. Ослепляющий вздор. Он едва удержался, чтобы, как архиепископ, не предать все это анафеме, и сохранил рассудительный тон. Конечно, согласился он, было бы превосходно, если бы леди Харман могла быть хорошей женой и в то же время совершенно независимой личностью, просто превосходно, но беда в том – здесь он впал в почти иронический тон, – что она не может быть одновременно двумя различными людьми.

– Но ведь у тебя же есть свои друзья, – сказала она, – и ты ездишь к ним один…

– Это совсем другое, – сказал сэр Айзек, и в голосе его на миг зазвучало раздражение. – У меня с ними деловые отношения. Я совсем не о том.

Леди Харман чувствовала, что им не удастся убедить друг друга. Она упрекнула себя в том, что говорит недостаточно ясно. И начала снова, подойдя к вопросу с другой стороны. Она объяснила, что сейчас жизнь ее не может быть полной, что она живет только наполовину, у нее есть лишь дом, семья и больше ничего; вот у него есть дела, он выезжает в свет, занимается политикой… и «всякими там вещами»; у нее же всех этих интересов нет, и заменить их тоже нечем…

Сэр Айзек резко прервал ее, сказав, что этому надо только радоваться, и разговор снова зашел в тупик.

– Но я хочу все это знать, – сказала она.

Сэр Айзек задумался.

– Кроме семьи, есть еще многое, – сказала она. – Общество, различные интересы… Неужели я никогда не смогу участвовать в этом…

Сэр Айзек все еще раздумывал.

– Я хочу знать только одно, – сказал он наконец, – и нам лучше выяснить это сейчас же.

Но он все еще колебался.

– Элли!.. – Он осекся. – Ты не… Ты не разлюбила меня?

Она промолчала.

– Послушай, Элли! – сказал он изменившимся голосом. – Может быть, под всем этим что-то кроется? Ты что-нибудь скрываешь от меня?

Она посмотрела на него с недоумением и затаенным страхом.

– Что-нибудь… – сказал он и побледнел, как полотно. – Может быть, тут замешан другой мужчина, Элли?

Она вся вспыхнула от жгучего негодования.

– Айзек! – сказала она. – Что ты говоришь? Как у тебя язык повернулся?

– Если это так, – сказал сэр Айзек, и на его лице вдруг появилось зловещее выражение, – тогда я… я убью тебя… А если это не так, – продолжал он задумчиво, – отчего может женщина вдруг потерять покой? Отчего она хочет быть подальше от мужа, встречаться с чужими людьми, шляться бог весть где? Когда женщина довольна, ей ничего не нужно. Она не думает о всяких причудах… не жалуется, не рвется никуда. Ну, я понимаю, твоя сестра… но ты! У тебя есть все, чего может пожелать женщина: муж, дети, прекрасный дом, платья, великолепные драгоценности – все, что душе угодно. Отчего же ты хочешь еще чего-то, хочешь где-то бывать? Это просто детские капризы. Но если ты хочешь выезжать и у тебя нет мужчины… – Он вдруг схватил ее за руку. – Говори, у тебя нет мужчины? – спросил он.

– Айзек! – вскрикнула она испуганно.

– Значит, будет. Ты меня за дурака считаешь, думаешь, я не знаю всех этих писателей и светских хлыщей. Я все знаю. Я знаю, что муж и жена должны быть вместе, а стоит им разлучиться, разойтись в стороны… Может быть, тебе просто захочется полюбоваться лунным светом, развлечься в обществе или еще что-нибудь, а чужой мужчина уж тут как тут, он подкарауливает за углом каждую женщину, так же, как чужая женщина – каждого мужчину. Думаешь, у меня нет соблазнов? Ого! Я все знаю. Что такое жизнь и весь мир, если не это? А все вышло так потому, что у нас больше не рождаются дети, потому что мы послушались дураков, которые сказали, что это слишком, оттого ты и начала жаловаться, потеряла покой. Мы встали на неверный путь, Элли, и должны вернуться к простому, здоровому образу жизни. Понимаешь? Вот чего я хочу, и для этого мы сюда приехали. Нужно спасаться. Я был слишком… слишком современным, и все такое. Я хочу быть настоящим мужем, как велит долг. Я должен защитить тебя от всех этих идей, защитить от тебя самой… Вот что, Элли, по моему разумению, нужно сделать.

Он замолчал, высказав все, что, видимо, давно было у него на уме.

Леди Харман хотела ответить. Но едва она открыла рот, как голос ее дрогнул, и она расплакалась. На миг у нее перехватило дыхание. Но она решилась продолжать, несмотря на слезы. Пусть она не могла сдержаться, но нельзя было допустить, чтобы из-за этого ей навсегда заткнули рот.

– Совсем не этого, – сказала она, – я ожидала… от жизни… не этого…

– Такова жизнь, – прервал ее сэр Айзек.

– Когда я думаю о том, что потеряла… – продолжала она, рыдая.

– Потеряла! – воскликнул сэр Айзек. – Потеряла! Продолжай, Элли, мне это нравится! Как! Потеряла! Черт возьми! Надо смотреть правде в глаза. Ты не можешь отрицать… Такая партия… Ты сделала блестящую партию.

– Но как же прекрасное, как же идеалы?

– А что в мире прекрасно? – воскликнул сэр Айзек с презрением. – Где эти идеалы? Вздор! Если угодно исполнять свой долг и быть разумной – вот идеал, а не метаться и лезть на рожон. В нашей жизни, Элли, нужно иметь чувство юмора… – И привел пословицу: – Что посеешь, то и пожнешь.

Оба замолчали. Они дошли до вершины холма, и показалась реклама, которую она впервые увидела, когда была здесь с мистером Брамли. Она остановилась, он сделал еще шаг и тоже остановился. Он вспомнил свои соображения насчет дорожных реклам. Ведь он хотел все переменить, но за другими заботами это совсем вылетело у него из головы…

– Значит, ты хочешь заточить меня здесь, как в тюрьме, – сказала леди Харман у него за спиной. Он обернулся.

– Хороша тюрьма! Я хочу только, чтобы ты жила здесь и вела себя, как подобает жене.

– У меня должны быть деньги.

– Ну, это… это целиком будет зависеть от тебя. И ты это прекрасно знаешь.

Она серьезно посмотрела на него.

– Я этого не стерплю, – сказала она наконец с кротким упрямством.

Она произнесла это совсем тихо, и ему даже показалось, что он ослышался.

– Что? – переспросил он резко.

– Я этого не стерплю, – повторила она. – Нет, не стерплю.

– Но… что же ты сделаешь?

– Не знаю, – серьезно сказала она, подумав.

Несколько мгновений он перебирал все возможности.

– Не тебе это говорить, – сказал он и подошел к ней вплотную. Еще немного, и он обрушил бы на нее поток назиданий. Его тонкие, бледные губы сжались. – Не стерпишь! А ведь мы могли бы быть так счастливы! – буркнул он, пожал плечами и с выражением печальной решимости на лице повернул назад к дому. Она медленно последовала за ним.

Он чувствовал, что сделал все, чего можно ожидать от терпеливого и разумного мужа. А теперь будь что будет.

5

Заточение леди Харман в Блэк Стрэнд продолжалось ровно две недели без одного дня.

Все это время, кроме тех случаев, когда сэру Айзеку из-за стачки приходилось заниматься делами, он посвятил осаде. Он всячески старался дать жене почувствовать, как мало он использовал власть, которой закон его облек, как мало она чувствовала его права мужа и свой долг жены. Иногда он дулся, иногда хранил нарочито холодное достоинство, а иногда по-мужски озлоблялся на ее непокорное молчание. Он не давал ей передышки в этой борьбе, в которой едва сдерживался, чтобы не ударить ее. Бывали минуты, когда ей казалось, что для нее нет больше ничего в мире, кроме этих старомодных супружеских отношений, этой борьбы – кто кого, и она со страхом чувствовала, что грубая рука насильника вот-вот схватит ее за плечо или стиснет запястье. Перед насилием она терялась, в отчаянии чувствовала, что мужество изменяет ей и она готова покориться. Но в ту самую минуту, когда сэр Айзек почти решался прибегнуть к силе, у него не хватало духа. Он бросал на нее свирепые взгляды, грозил и отступал. Дальше этого дело пока не шло.

Она не могла понять, почему от Сьюзен Бэрнет нет никаких вестей, но скрывала свою тревогу и разочарование под напускным достоинством.

Она старалась побольше бывать с детьми и, пока сэр Айзек не запер пианино, часто играла, удивляясь, что открывает в Шопене многое, о чем и не подозревала прежде, когда научилась бегло его играть. В самом деле, она нашла в Шопене удивительные чувства, которые волновали, смущали и все же нравились…

Погода в ту осень стояла хорошая и ясная. Золотое солнце щедро сияло весь октябрь и начало ноября, и леди Харман много дней провела среди красот, которые строитель из Эйлхема не успел обезобразить, свести, выжечь, сровнять с землей – словом, сделать то, что делают все строители в садах с тех пор, как стоит мир. Она сидела в гроте, на том самом месте, где они сидели с мистером Брамли, и вспоминала их знаменательный разговор, гуляла меж сосен по склону холма и долгие часы проводила среди вечнозеленых растений Юфимии, иногда размышляя, а иногда просто наслаждаясь теплой нежностью природы, такой чуждой тяготам человеческой жизни. Гуляя среди красивых куртин, по лужайкам и по саду, леди Харман думала с удивлением и любопытством, что именно здесь ей суждено подражать бессмертной Элизабет, быть мудрой, остроумной, веселой, вызывающей, смелой со своим «повелителем» и добиться успеха. Но, очевидно, тут была какая-то разница в темпераменте или еще что-то, существенно менявшее дело. Прежде всего мужчина был совсем иной. Она вовсе не чувствовала радости, все сильнее возмущалась этим прозябанием и, не имея иного выбора, страдала от своей слабости и бессилия.

Несколько раз она уже готова была сдаться. Стояли дни, согретые поздним осенним теплом; это было как бы искусственно вскормленное лето; воздух пронизывало истомой; меж деревьев маячила голубая дымка, навевая мысли о тщетности борьбы с судьбой. Почему бы, в конце концов, не принять жизнь такой, какова она есть, или, вернее, такой, какой хотел ее сделать сэр Айзек? Не так уж она плоха, убеждала она себя. И дети – конечно, носики у них чуть длинные и острые, – но ведь бывают дети и хуже. Может быть, следующий ребенок будет больше похож на нее. Кто она такая, чтобы пересматривать уготованную ей судьбу и выражать недовольство?

Что бы там ни было, а все же в мире столько светлого и прекрасного – деревья, цветы, закаты и восходы, музыка, голубая дымка и утренняя роса… Конечно, есть и тяжкий труд, и жестокость в деловом мире, и беспощадная конкуренция, но, может быть, вместо того, чтобы бороться с мужем своими слабыми силами, лучше попытаться убедить его? Она попробовала себе представить, как именно она могла бы его убедить…

И вдруг, подняв голову, она с бесконечным удивлением увидела мистера Брамли, который, размахивая руками, весь красный и взволнованный, спешил к ней через крокетную площадку.

6

У леди Вайпинг, ожидая леди Харман, не садились за стол ровно тридцать пять минут. Сэр Айзек несколько перестарался и сразу же перехватил записку, которую его жена в спешке написала, предупреждая леди Вайпинг, что, вероятно, не сможет у нее быть. Предполагалось, что леди Харман будет в центре внимания, на обед были приглашены лишь те люди, которые уже знали ее, а также те, которые жаждали чести быть ей представленными, и леди Вайпинг дважды звонила в Путни, прежде чем оставила всякую надежду туда дозвониться.

– Телефон выключен, – сказала она в отчаянии, возвращаясь во второй раз после борьбы с этим великим средством связи. – Никто не отвечает.

– Это все он, мерзкий карлик, – сказала леди Бич-Мандарин. – Он ее не пустил. Уж я-то его знаю.

– Ах, я без нее совсем как без рук! – сказала леди Вайпинг, входя в столовую и окидывая взглядом накрытый стол.

– Но в таком случае она, конечно, прислала бы записку, – сказал мистер Брамли, с тревогой и разочарованием глядя на пустое место слева от себя, где еще сиротливо лежала маленькая карточка с надписью: «леди Харман».

Разговор, разумеется, все время вертелся вокруг Харманов. И, разумеется, леди Бич-Мандарин высказывалась резко и прямо, награждая сэра Айзека многими нелестными именами. Кроме того, она изложила свои взгляды на брак будущего, требовавшие весьма и весьма строгого обращения с мужьями.

– Половина состояния мужа и всех доходов, – заявила леди Бич-Мандарин, – должна быть записана на имя жены.

– Но станут ли мужчины жениться на таких условиях? – возразил мистер Брамли.

– Мужчины все равно станут жениться, – сказала леди Бич-Мандарин. – На любых условиях.

– Именно такого мнения придерживался сэр Джошуа, – сказала леди Вайпинг.

Все дамы за столом согласились с этим, и только один веселый холостяк адвокат осмелился спорить. Другие мужчины нахмурились и угрюмо отмалчивались, не желая обсуждать этот общий вопрос. И, любопытное дело, даже мистер Брамли почувствовал легкий страх, представив себе, к чему может привести избирательное право для женщин. Леди Бич-Мандарин мгновенно вернулась к конкретному примеру.

– Вот посмотрите на леди Харман, – заявила она, – и вы убедитесь, что женщины – рабыни, балованные, если угодно, но рабыни. В нынешних условиях ничто не может помешать мужу держать жену взаперти, вскрывать все ее письма, одевать ее в дерюгу, разлучать с детьми. Большинство мужчин, конечно, не делает этого, боясь общественного мнения, но сэр Айзек – это маленький ревнивый людоед. Это гном, который похитил принцессу…