Текст книги "Жена сэра Айзека Хармана"

И она принялась развивать планы нападения на этого людоеда. Завтра же она нагрянет в Путни, как живое напоминание о Habeas corpus[4]4
  Habeas corpus act – закон, изданный в XVII веке английским парламентом и предназначенный охранять свободу личности от произвола властей.


[Закрыть]. Мистер Брамли, который уже сообразил, что к чему, не удержался и рассказал о продаже Блэк Стрэнд.

– Вероятно, они теперь там, – сказал он.

– Он ее увез! – вскричала леди Бич-Мандарин. – Как будто он живет в восемнадцатом веке! Но если они в Блэк Стрэнд, я поеду туда.

Однако, прежде чем отправиться туда, она еще целую неделю говорила об этом, а потом, так как не могла обходиться без зрителей, взяла с собой некую мисс Гэрредайс, одну из тех молчаливых, чувствительных, беспокойных старых дев, словно не от мира сего, которые появляются неизвестно откуда, замкнутые и неотвратимые, и, сверкая очками, шныряют в нашем обществе. В женщинах этого типа есть что-то – трудно сказать, что именно, – словно это души умерших пиратов, которые неведомым путем обрели девственность. Она приехала с леди Бич-Мандарин, тихая и даже смешная, но все же казалось, что где-то в глубине, под гладкой внешностью, в ней сидит пират.

– Ну вот, приехали! – сказала леди Бич-Мандарин, с удивлением глядя на некогда знакомое крыльцо. – Теперь приступим.

И она собственноручно атаковала звонок, а мисс Гэрредайс стояла рядом, и ее глаза, очки и щеки воинственно блестели.

– Предложить ей уехать с нами?

– Конечно, – сказала мисс Гэрредайс горячим шепотом. – Сейчас же! Навсегда!

– Так я и сделаю, – сказала леди Бич-Мандарин и кивнула, исполненная отчаянной решимости.

Она уже хотела позвонить еще раз, но тут появился Снэгсби.

Он стоял, огромный, непреодолимый, загородив дверь.

– Леди Харман нет дома, миледи, – внушительно сказал этот вышколенный слуга.

– Нет дома? – переспросила леди Бич-Мандарин с сомнением.

– Нет дома, миледи, – повторил Снэгсби безапелляционно.

– А… а когда же она будет?

– Не могу сказать, миледи.

– А сэр Айзек?..

– Сэра Айзека нет дома, миледи. Никого нет дома, миледи.

– Но мы же приехали из Лондона! – сказала леди Бич-Мандарин.

– Очень сожалею, миледи.

– Понимаете, я хотела показать своей приятельнице дом и сад.

Снэгсби явно смутился.

– У меня нет насчет этого распоряжений, миледи, – попытался он возразить.

– Но леди Харман, конечно, не будет против…

Снэгсби смутился еще больше. Похоже было, что он попытался, стоя лицом к гостям, украдкой оглянуться через плечо.

– Я сейчас спрошу, миледи.

Он попятился и, видимо, намеревался захлопнуть дверь у них перед носом. Но леди Бич-Мандарин опередила его. Она уже втиснулась в дверь.

– У кого же вы спросите?

В глазах Снэгсби промелькнуло отчаяние.

– У экономки, – сказал он. – Экономка должна распорядиться, миледи.

Леди Бич-Мандарин обернулась к мисс Гэрредайс, которая всем своим видом показывала, что готова оказать ей любую поддержку.

– Какой вздор! – сказала она. – Мы войдем, вот и все.

И великолепным движением, одновременно мощным и полным достоинства, подобающего леди, эта неустрашимая особа не то что оттолкнула, а просто отшвырнула Снэгсби назад, в прихожую. Мисс Гэрредайс не отставала и сразу развернулась в боевой порядок справа от леди Бич-Мандарин.

– А теперь ступайте, спрашивайте, – сказала леди Бич-Мандарин, взмахнув рукой. – Ступайте.

Мгновение Снэгсби с ужасом смотрел на это вторжение, а потом поспешно скрылся.

– Они, конечно, дома, – сказала леди Бич-Мандарин. – Вы только подумайте, этот… этот нахал хотел захлопнуть дверь у нас перед носом!

Обе женщины, радостно-взволнованные, обменялись взглядами, а потом леди Бич-Мандарин с проворством, поразительным при ее полноте, начала открывать одну за другой все двери, выходившие в длинный холл-столовую. Услышав, что мисс Гэрредайс вдруг как-то странно вскрикнула, она повернулась, прервав созерцание длинного низкого кабинета, в котором было написано столько книг про Юфимию, и увидела сэра Айзека, за спиной которого прятался затравленный Снэгсби.

– А-а-а-а! – вскричала она, простирая к нему обе руки. – Значит, вы приехали, сэр Айзек! До чего же я рада вас видеть! Это моя приятельница мисс Гэрредайс, она просто умирает от желания увидеть то, что здесь осталось от сада бедной Юфимии. А как поживает милейшая леди Харман?

На несколько секунд сэр Айзек онемел и только смотрел на гостей с нескрываемой ненавистью.

Потом он обрел дар речи.

– Ее нельзя видеть, – сказал он. – Это никак невозможно.

Он покачал головой; его бескровные губы были плотно сжаты.

– Но ведь мы специально приехали из Лондона, сэр Айзек!

– Леди Харман нездорова, – солгал сэр Айзек. – Ее нельзя тревожить. Ей нужен полный покой. Понимаете? Нельзя шуметь. И даже говорить громко. А у вас такой голос – это может ее просто убить. Поэтому Снэгсби и сказал, что нас нет дома. Мы никого не принимаем.

Леди Бич-Мандарин растерялась.

– Снэгсби, – сказал сэр Айзек. – Откройте дверь.

– Но неужели нельзя повидать ее хотя бы на минутку?

Сэр Айзек, предвкушая победу, даже подобрел.

– Это решительно невозможно, – сказал он. – Ее все тревожит. Всякая мелочь. Вы… вы ее обеспокоите.

Леди Бич-Мандарин бросила на свою спутницу взгляд, который явно свидетельствовал, что она не знает, как быть. Мисс Гэрредайс, как это обычно бывает с преданными старыми девами, вдруг совершенно разочаровалась в своей предводительнице. Она молчала, недвусмысленно давая понять, что не ее дело – искать выход из положения.

Дамы были разбиты наголову. Некоторое время они стояли неподвижно, потом платья их зашуршали по направлению к двери, и сэр Айзек, торжествуя победу, разразился любезностями…

И только когда они были в миле от Блэк Стрэнд, к леди Бич-Мандарин вернулся дар речи.

– Маленький людоед, – сказала она. – Запер ее где-нибудь в подвале… И какое у него было ужасное лицо! Вид, как у затравленной крысы.

– По-моему, надо было сделать совсем не так, – сказала мисс Гэрредайс, которой легко было теперь критиковать.

– Я напишу ей. Вот что я сделаю, – сказала леди Бич-Мандарин, обдумывая свой следующий шаг. – Меня это не на шутку беспокоит. Скажите, вы не почувствовали там что-то… зловещее. И лицо у этого дворецкого – просто страх божий.

В тот же вечер она рассказала про эту поездку, едва ли не решающую в нашем романе, мистеру Брамли.

Сэр Айзек проводил их взглядом из окна кабинета, а потом выбежал в сад. Он направился прямо в сосновый лес и вскоре, высоко вверху, увидел жену, которая медленно шла ему навстречу, грациозная, высокая, в белом платье, вся залитая солнцем, не подозревая, как близка была помощь.

7

Нетрудно догадаться, в каком волнении мистер Брамли приехал в Блэк Стрэнд.

На первых порах ему повезло, и он до смешного легко преодолел заслон у дверей.

– Леди Харман нет дома, сэр, – сказал Снэгсби.

– Вот как?! – сказал мистер Брамли с уверенностью бывшего хозяина. – В таком случае я погуляю по саду. – Он прошел через зеленую дверь в стене и исчез за углом сарая, прежде чем Снэгсби успел опомниться.

Бедняга последовал за ним до зеленой двери, потом в отчаянии махнул рукой, отправился в буфетную и стал усердно чистить серебро, надеясь найти в этом успокоение. Пожалуй, можно было притвориться, что мистер Брамли вовсе и не звонил у парадной двери. А если нет…

Более того, мистеру Брамли посчастливилось застать леди Харман одну – она в задумчивости сидела на скамейке, которую Юфимия поставила, чтобы удобнее было любоваться куртинами.

– Леди Харман! – сказал он, едва переводя дух, и с внезапной смелостью взял ее за обе руки, а потом сел рядом с ней. – Как я рад! Я приехал повидать вас, узнать, не могу ли я быть вам чем-нибудь полезен.

– Это так мило, что вы приехали! – сказал она, и ее темные глаза сказали то же самое или даже больше. Она оглянулась, и он тоже оглянулся, нет ли поблизости сэра Айзека.

– Поймите, – сказал он, – я, право, в затруднении… Я не хочу быть навязчивым… Но чувствую… Если только я могу что-нибудь сделать… Я чувствую, что вам нужна помощь. Только ради бога не подумайте, что я пользуюсь случаем… Или слишком много на себя беру. Но смею вас заверить: я с радостью умру ради вас, если нужно. С тех самых пор, как я впервые вас увидел…

Бормоча все это, он озирался, боясь, что вот-вот появится сэр Айзек, и в страхе, что за ними могут следить, притворялся, будто болтает о совершенных пустяках. Она слегка покраснела от его намеков, и глаза ее заблестели от избытка чувств, среди которых, пожалуй, была и ирония. Она не вполне верила его словам, но и раньше ожидала, что когда-нибудь, при совершенно иных обстоятельствах, мистер Брамли должен был сказать нечто подобное.

– Поймите, – продолжал он, бросив на нее взгляд, полный мольбы, – у нас так мало времени, а сказать нужно так много, ведь нам могут помешать! Я чувствую, что вам трудно, и вы должны знать… Мы… Мне кажется, всякая красивая женщина имеет как бы право располагать тем или иным мужчиной. Я хочу сказать: я вовсе не осмеливаюсь ухаживать за вами. Хочу сказать только, что я весь ваш, располагайте мной. Много ночей я не спал. Все думал о вас. И у меня не осталось сомнений, я понял, что готов для вас на все, и мне ничего не нужно, никакой награды. Я буду вам преданным братом, кем угодно, только бы вы согласились принять мою помощь…

Она покраснела. Огляделась вокруг, но поблизости никого не было.

– Как это мило, что вы приехали! – сказала она. – И наговорили столько… Но я почувствовала, что вы мне как брат…

– Я буду вам чем захотите, – заверил ее мистер Брамли.

– Мое положение здесь такое странное и трудное, – сказала она, и открытый взгляд ее темных глаз встретился с встревоженным взглядом мистера Брамли. – Я не знаю, что делать. Не знаю… чего хочу…

– В Лондоне думают… – сказал мистер Брамли. – Там говорят… Что вас силой… Привезли сюда… Что вы как в плену.

– Это правда, – призналась леди Харман с удивлением в голосе.

– Я помогу вам бежать!..

– Но куда же?

Надо признать, что довольно трудно указать подходящее убежище для женщины, которой невыносима жизнь в собственном доме. Конечно, можно было бы поехать к миссис Собридж, но леди Харман чувствовала, что ее мать, которая чуть что запирается у себя в комнате, была бы ей плохой поддержкой, и к тому же пансион в Бурнемуте – место малоприятное. Но где еще во всем мире могла леди Харман найти опору? В последние дни мистер Брамли рисовал себе картины самых решительных побегов в благороднейшем духе, но теперь, в ее присутствии, все эти планы рассыпались.

– Не можете ли вы уехать куда-нибудь? – спросил он наконец. И пояснил, боясь недомолвок: – Я хочу сказать: нет ли такого места, где вы могли бы найти надежный приют?

(А в мечтах он уже ехал с ней по горным перевалам, вот он резко остановился и придержал ее мула. Он был поэт и в мечтах всегда воображал мула, а не роскошный экспресс. «Смотри, – сказал он, – там, впереди, Италия! Страна, которой ты еще никогда не видела».)

– Мне некуда уехать, – сказала она.

– Что же делать? – спросил мистер Брамли. – Как быть? – У него был вид человека, который мучительно думает. – Если бы вы только мне доверились… Ах! Леди Харман, я не смею вас просить…

Тут он увидел сэра Айзека, который шел к ним через лужайку.

Мужчины поздоровались любезно, но сдержанно.

– Я заехал посмотреть, как вы здесь устроились и не могу ли я чем-нибудь вам помочь, – сказал мистер Брамли.

– Устроились отлично, – сказал сэр Айзек, но в его тоне не было признательности.

– Я вижу, вы совершенно переделали сарай.

– Пойдемте, я вам покажу, – сказал сэр Айзек. – Там теперь флигель.

Но мистер Брамли продолжал сидеть.

– Это первое, что бросилось мне в глаза, леди Харман. Прекрасное доказательство того, как энергичен сэр Айзек.

– Пойдемте, я вам все покажу, – настаивал сэр Айзек.

Мистер Брамли и леди Харман встали.

– Нам незачем показывать ему флигель вдвоем, – сказал сэр Айзек.

– Я рассказывал леди Харман о том, как нам не хватало ее на обеде у леди Вайпинг, сэр Айзек.

– Это все из-за труб, – объяснил сэр Айзек. – Безрассудно оставаться хоть на один день в доме, где испорчены трубы, тут уж не до обедов.

– Мне было ужасно жаль, что я не могла приехать к леди Вайпинг. Пожалуйста, передайте ей это. Я тогда послала записку.

Мистер Брамли недостаточно ясно помнил, как было дело, чтобы воспользоваться этими словами.

– Ну, разумеется, в таких случаях есть о чем пожалеть, – сказал сэр Айзек. – Но пойдемте посмотрим, что мы тут сделали за три недели. Лет десять назад этого нельзя было сделать и за три года. Вот что значит система!

Мистер Брамли никак не хотел расставаться с леди Харман.

– А вас не интересует эта стройка? – спросил он.

– Я до сих пор не понимаю, как устроен коридор, – сказала она, найдя наконец предлог. – Пожалуй, пойду взгляну тоже.

Сэр Айзек подозрительно посмотрел на нее и начал объяснять новый метод строительства из готовых крупных железобетонных блоков и панелей вместо отдельных кирпичей; метод этот разработали месье Протеро и Кутбертсон, и благодаря им так просто было построить этот великолепный коридор. Все трое чувствовали себя неловко. Сэр Айзек давал объяснения, обращаясь исключительно к мистеру Брамли, мистер Брамли все время тщетно пытался втянуть в разговор леди Харман, и леди Харман сама тщетно пыталась втянуться в разговор.

Их глаза встречались, оба хранили в сердце горячие излияния мистера Брамли, но ни разу не рискнули сказать хоть слово, которое могло бы возбудить подозрение сэра Айзека или обмануть его проницательность. Когда они обошли новые постройки – водопроводчики все еще возились, устанавливая ванну, – сэр Айзек спросил мистера Брамли, все ли он посмотрел, что его интересовало. Наступило короткое молчание, после чего леди Харман предложила чаю. Но за чаем они не могли возобновить прерванный разговор, и так как сэр Айзек явно намеревался не отходить от гостя ни на шаг, пока тот не уедет – намерение это он обнаруживал все более явно, – мистер Брамли растерялся и не мог ничего придумать. Он сделал еще одну безуспешную попытку объясниться.

– Я слышал, вы были опасно больны, леди Харман! – воскликнул он. – Леди Бич-Мандарин ездила вас проведать.

– Когда же это было? – с удивлением спросила леди Харман, разливая чай.

– Но вы, конечно, знаете, что она приезжала! – сказал мистер Брамли и с нескрываемым упреком посмотрел на сэра Айзека.

– Да ведь я вовсе не была больна!

– Сэр Айзек так сказал.

– Сказал, что я больна?

– Тяжело больны. И вас нельзя беспокоить.

– Когда же это было, мистер Брамли?

– Три дня назад.

Оба они посмотрели на сэра Айзека, который сидел у рояля и сосредоточенно жевал булочку. Доев ее, он заговорил рассеянно, безразличным тоном, словно его это совсем не касалось. Только слегка покрасневшие глаза выдавали его волнение.

– По-моему, – сказал он, – эта старуха, я говорю про Бич-Мандарин, часто сама не знает, что болтает. Просто странно слышать. Как она могла сказать такое!

– Но она приезжала ко мне?

– Приезжала. Удивительно, как это ты не знаешь. Но она очень торопилась. А вы, мистер Брамли, приехали узнать, больна ли леди Харман?

– Да, я взял на себя смелость…

– Ну вот, теперь вы видите, что она здорова, – сказал сэр Айзек и смахнул с пиджака крошку.

Он наконец оттеснил мистера Брамли к воротам и проводил его до самого шоссе.

– До свидания! – воскликнул мистер Брамли с невероятной сердечностью.

Сэр Айзек только беззвучно пошевелил губами.

«Ну вот, – раздраженно подумал он. – Придется купить собаку…»

«Пожалуй, лучше всего – черного дога, – продолжал он развивать свою мысль, возвращаясь к леди Харман, – или, может быть, колли, они свирепее».

– Как этот тип сюда пробрался? – спросил он. – И о чем вы с ним говорили?

– Он приехал… посмотреть сад, – ответила леди Харман. – И, разумеется, хотел узнать о моем здоровье, поскольку я не была у леди Вайпинг. А еще, вероятно, он приезжал из-за того, что ты сказал леди Бич-Мандарин.

Сэр Айзек что-то недоверчиво буркнул. Потом вспомнил о Снэгсби и о распоряжениях, которые дал ему, повернулся и быстрым, решительным шагом отправился искать дворецкого…

Снэгсби солгал. Но сэр Айзек, видя, как он в этот неурочный час усердно чистит и без того сверкающее серебро, сразу догадался, что негодяй лжет.

8

Мистер Брамли произнес немало всяких слов, бредя по живописной дороге от Блэк Стрэнд к железнодорожной станции. Но последние его слова показывали, как силен был в нем благородный писательский дух. Этими словами он единственно и мог выразить свое настроение:

– Все зря!

Он почувствовал бессильное раздражение.

– Какого дьявола! – воскликнул он.

Какой-то неукротимый демон в нем настойчиво требовал ответа, почему он идет на станцию, что он сделал, что делает и что намерен делать дальше. И мистер Брамли понял, что не может удовлетворительно ответить ни на один из этих вопросов.

Утром его воодушевляла смутная, но прекрасная мечта о блестящем освобождении пленницы. Он намеревался быть очень бескорыстным, очень благородным, очень твердым, а по отношению к сэру Айзеку – слегка высокомерным. Теперь вы знаете, что он говорил и как держался.

– Конечно, все было бы иначе, если б мы с ней поговорили еще немного, – сказал он.

Эта мысль блеснула среди обуревавшей его досады – он недостаточно долго говорил с леди Харман наедине. Он должен поговорить с ней еще. Высказаться до конца. Подумав это, он остановился. Если так, ему вовсе не надо идти на станцию и ехать в Лондон. Вместо этого… Он постоял немного, увидел неподалеку ворота, подошел, уселся на верхнюю перекладину и попытался спокойно обдумать положение. Нужно было как-то продолжить разговор с леди Харман.

Мог ли он открыто вернуться к подъезду Блэк Стрэнд? Он чувствовал, что это бесполезно. Если он пойдет прямо туда, то не увидит никого, кроме сэра Айзека или его дворецкого. Поэтому возвращаться туда нельзя. Он должен пойти кружным путем, через сосновый лес; оттуда виден сад, и он найдет какую-нибудь возможность поговорить с пленницей. В этом плане было что-то захватывающе-романтическое и глупо-ребяческое. Мистер Брамли посмотрел на часы, потом на ясное голубое небо, по которому плыло одно-единственное легкое и светлое облачко. Через час стемнеет, и, возможно, леди Харман уже не выйдет сегодня. Может быть, подойти в темноте к дому? Ведь никто не знает сад лучше его.

В романах такие похождения описываются сплошь и рядом; и в рассказах последнего живого представителя стивенсоновской школы X. Б. Марриота Уотсона герои всегда ползут сквозь чащу, стучатся в окна, перелезают через стены, но мистер Брамли, сидя на перекладине ворот, прекрасно понимал, что у него нет для этого никакой сноровки. И все же в таком настроении он готов был на что угодно, лишь бы не возвращаться в Лондон.

А если попытать счастья?

Разумеется, мистер Брамли прекрасно знал окрестности, и так как он был всего лишь безобидный писатель, то мог свободно ходить через чужие владения. Он слез с перекладины по другую сторону ворот и, пройдя тропинкой через сосновый лес, вскоре очутился среди вереска за своим бывшим участком. Он вышел на шоссе, возле которого стояла реклама питательного хлеба, и хотел было уже перелезть через колючую проволоку слева от рекламы, чтобы лесом подняться на вершину холма, откуда весь сад был виден как на ладони, но вдруг увидел, что к нему идет какой-то человек в вельветиновой куртке и гетрах. Он решил не сходить с шоссе, пока не останется один. Человек был незнакомый – наверное, какой-нибудь лесник, – он недоверчиво буркнул что-то, когда мистер Брамли заметил, что погода чудесная. Мистер Брамли еще несколько минут шел вперед, потом, убедившись, что незнакомец исчез из виду, вернулся на то место, где нужно было сойти с шоссе и пуститься на поиски приключений. Но, еще не дойдя до места, он увидел, что к нему снова приближается человек в вельветиновой куртке.

– А, черт! – сказал мистер Брамли и, сдерживая нетерпение, замедлил шаг. На этот раз он сказал, что день удивительно теплый.

– Очень даже, – отозвался незнакомец без всякого почтения.

Возвращаться еще раз было бы нелепо. Мистер Брамли медленно пошел дальше, притворившись, будто собирает цветы, а как только незнакомец скрылся из виду, опрометью бросился в лес, сильно порвав левую штанину о колючую проволоку. Он пошел меж деревьев к вершине холма, с которой так часто любовался на сверкающие озера Эйлхема. Там он остановился, чтобы поглядеть, нет ли позади этого лесника, который, как ему казалось, вопреки здравому смыслу, следил за ним. Потом мистер Брамли перевел дух и стал думать, как быть дальше. Закат в тот вечер был удивительно красив, огромное красное солнце склонялось к четко очерченным вершинам холмов, а низины уже были окутаны сиреневой дымкой, и три озера розовели, словно осколки топаза. Но мистеру Брамли было не до красот природы…

Часа через два после наступления темноты мистер Брамли добрался до станции, его брюки и рукав пиджака снова пострадали в темноте от колючей проволоки, кроме того, он, видимо, увяз в болоте и не без труда выбрался на твердую почву, а потом ползал по мокрому, цвета ржавчины песку. Но этого мало – он еще порезал левую руку. На станции был новый, незнакомый дежурный, который встретил мистера Брамли без тени почтительности, к которой тот привык. Узнав, что зимнее расписание изменилось и следующего лондонского поезда придется ждать три четверти часа, он отнесся к этому с покорностью человека, уже измученного неудачами и усталостью. Он пошел в зал ожидания и, тщетно попытавшись найти кочергу – новый дежурный, видимо, держал ее в другом месте, – сел у едва тлевшего огня, поглаживая порезанную руку и обдумывая, что делать дальше.

Он не продвинулся к своей цели ни на шаг, с тех пор как расстался у ворот с сэром Айзеком. Не продвинулся он и в следующие два дня. Но в эти печальные дни его благородное намерение прийти на помощь леди Харман осталось непоколебимым, и он без конца воображал, как они, наняв автомобиль с бесстрашным шофером, бешено уносятся прочь – почти все деньги, полученные им за Блэк Стрэнд, еще не были вложены ни в какое дело и хранились в банке, – воображал бурные встречи с разными людьми, бракоразводный процесс, сурового судью, который благодарит его, лишь для проформы привлеченного по делу, за благородство, – но никакого практического плана действий придумать ему не удавалось. Где бы мистер Брамли ни был, его снедало беспокойство, он не находил себе места. Когда он был в своей квартирке на Понт-стрит, его тянуло в клуб, а когда он приходил в клуб, его тянуло еще куда-нибудь; он неожиданно шел в гости и при первой же возможности бежал прочь, побывал даже в Британском музее, где заказал множество книг по брачному праву. Но задолго до того, как огромная машина изрыгнула их, он уже скрылся и с тревожным чувством вспомнил про эти осиротевшие книги, заказанные на его имя, только среди ночи, когда пытался во всех подробностях восстановить в памяти свой короткий разговор с леди Харман…

9

Через два дня после посещения мистера Брамли в Блэк Стрэнд приехала Сьюзен Бэрнет. Она тоже долгое время не могла найти себе места. Несколько дней она тщетно разыскивала леди Харман и была в глубоком замешательстве. Она принесла в Путни починенные занавеси, связанные в большой узел, и хотела повесить их, но дом был заперт, она увидела только сторожа, главной обязанностью которого было не отвечать ни на какие вопросы. Несколько дней она думала и гадала, без конца повторяя: «Странное дело» и «Хотела бы я знать», – пока наконец не сообразила, что если написать леди Харман в Путни, то ей, вероятно, перешлют письмо. Но и тут она чуть не погубила все, упомянув о деньгах, и лишь по какому-то наитию решила не писать этого, а сообщить лишь, что она починила занавеси и сделала все, как хотела леди Харман. Сэр Айзек прочел письмо и бросил его жене.

– Пускай пришлет счет, – сказал он.

Тогда леди Харман велела миссис Крамбл привезти Сьюзен в Блэк Стрэнд. Это было не так-то просто – миссис Крамбл возразила, что занавеси здесь совершенно не нужны, но леди Харман сказала, что по утрам свет режет ей глаза – она всегда спала при открытом настежь окне и раздвинутой занавеске, – и, таким образом, предлог нашелся. Сьюзен наконец приехала, ее скромная фигурка не привлекла внимания сэра Айзека, и, оставшись наедине с леди Харман, она вынула квитанцию и двадцать фунтов стерлингов.

– Мне пришлось давать всякие объяснения, – сказала она. – Это было нелегко. Но я все сделала…

День был как нельзя более удачный, потому что накануне сэру Айзеку не удалось скрыть, что он должен все утро провести в Лондоне. Он уехал в большом автомобиле, оставив жену одну, и, пока Сьюзен наверху вешала никому не нужные занавеси, леди Харман надела поверх твидового костюма меховую накидку, взяла муфту, перчатки и беспрепятственно вышла в сад, направилась в лес, через холм, а потом спустилась на шоссе, мимо огромной рекламы питательного хлеба, и, вся трепеща, прошла четыре мили до станции, откуда открывалась дорога в большой мир.

Ей посчастливилось прийти как раз к поезду двенадцать семнадцать. Она взяла билет в первом классе до Лондона и вошла в купе, где ехала какая-то женщина, чувствуя себя уверенней в ее присутствии.

10

В половине четвертого леди Харман добралась до дома мисс Олимони. Позавтракала она довольно поздно и без аппетита в буфете на вокзале Ватерлоо и по телефону узнала, что мисс Олимони дома. «Мне нужно срочно вас повидать», – сказала она, и мисс Олимони приняла ее как полагается в срочных случаях. Она была без шляпы, темные густые пушистые волосы оттеняли серые, почти голубые глаза, на ней было изысканное платье, несколько свободное у ворота и с широкими рукавами, но подчеркивавшее изящество ее фигуры. В квартире прежде всего бросались в глаза книги, роскошные восточные портьеры, пышные подушки и огромные вазы с надушенными цветами. На каминной полке стоял хрусталь, которым она любовалась в веселые минуты, а над ним в круглой золоченой раме висела написанная яркими красками аллегорическая картина Флоренс Суинстед «Пробуждающаяся женщина». Мисс Олимони усадила гостью в кресло, а сама грациозно опустилась на ковер у ее ног и, взяв маленькую изящную кочергу с латунной рукояткой и железным наконечником в форме копья, поворошила угли в камине.

Наконечник выпал и звякнул о каменную решетку.

– Вечная история, – сказала мисс Олимони с очаровательной гримаской. – Но не обращайте на это внимания. – Она погрела руки у огня и сказала тихо: – Расскажите мне все.

Леди Харман почувствовала, что было бы лучше, если бы ей самой все рассказали. Но, быть может, это еще впереди, подумала она.

– Видите ли, – сказала она. – Моя супружеская жизнь… кажется мне…

Она замолчала. Говорить об этом было ужасно трудно.

– Это у всех так, – сказала Агата, обратив к ней красивый, освещенный огнем камина профиль, и некоторое время серьезно и задумчиво молчала. – Вы не против, если я закурю?

И, закурив, в довершение эффекта, душистую сигарету, попросила леди Харман продолжать.

Леди Харман, как могла, продолжала свой рассказ. Она сказала, что муж стесняет ее во всем, не позволяет ей иметь собственное мнение, не дает бывать, где она хочет, распоряжаться собой, следит за тем, что она читает и о чем думает.

– Он требует… – сказала она.

– Да, – сурово сказала Агата, пуская в сторону струю дыма. – Все они требуют.

– Он хочет, – продолжала леди Харман, – читать все мои письма, выбирать мне друзей. Я не могу распоряжаться у себя в доме, отдавать приказания слугам, у меня нет своих денег, я у него в полной зависимости.

– Одним словом, вы его собственность.

– Да, самая настоящая собственность.

– Гарем с одной наложницей. И это предусмотрено законом! – Мисс Агата помолчала. – Не понимаю, как могут женщины выходить замуж? Иногда мне кажется, что именно с этого должен начаться бунт женщин. Вот если бы ни одна из нас не выходила замуж! Если бы мы все, как одна, сказали: «Нет, мы решительно отвергаем такую сделку! Эти условия придумали мужчины. Мы лишены голоса. И поэтому не согласны». Быть может, до этого дело еще дойдет. Я знала, что женщина с такими прекрасными, умными глазами не может это не понять. После того как мы добьемся избирательных прав, нужно будет первым делом пересмотреть условия брака. Наши представительницы в правительстве займутся этим…

Она замолчала, раскурила почти погасшую сигарету и задумалась. Казалось, она совершенно забыла о своей гостье, грезя наяву о женском управлении государством.

– И вот вы, как многие другие, пришли к нам, – сказала она.

– Да, – сказала леди Харман таким тоном, что Агата с удивлением посмотрела на нее. – Вероятно, так оно и будет; но дело в том, что я сегодня просто ушла… Вы видите, я даже переодеться не успела. Я, можно сказать, в безвыходном положении.

Агата присела на корточки.

– Но, дорогая моя! – сказала она. – Неужели вы хотите сказать, что убежали?

– Да, убежала.

– Как… убежали?!

– Я заложила кольцо, достала денег, и вот я здесь!

– И что же вы думаете делать дальше?

– Не знаю… Я надеялась, что вы мне посоветуете.

– Но ведь ваш муж такой человек! Он будет вас преследовать!

– Конечно, если узнает, где я, – сказала леди Харман.

– Он поднимет скандал. Моя дорогая! Разумно ли вы поступаете? Расскажите-ка мне, почему вы убежали. Я сначала совсем не так вас поняла.

– Я сделала это потому… – начала леди Харман и вся вспыхнула, – потому что это было невыносимо.

Мисс Олимони испытующе посмотрела на нее.

– Не знаю, право, – сказала она.

– Я чувствую, – сказала леди Харман, – что если бы я осталась с ним, если бы не выдержала и сдалась… После того, как уже взбунтовалась… Тогда мне пришлось бы быть самой обыкновенной женой, покорной, безропотной…

– Сдаваться было незачем, – сказала мисс Олимони и добавила одно из тех парламентских выражений, которые все глубже проникают в язык женщин: – Я не против этого nemine contradicente[5]5
  Nemine contradicente – здесь: всеобщее согласие.


[Закрыть]. Но я сомневаюсь…

Она закурила вторую сигарету и снова задумалась, повернувшись к леди Харман в профиль.

– Боюсь, что я не достаточно ясно объяснила вам свое положение, – сказала леди Харман и начала излагать дело гораздо подробнее. Она чувствовала, что мисс Олимони не поняла, а ей хотелось заставить ее понять, что, бунтуя, она не просто добивалась личной свободы и самостоятельности, что она желала этого, так как все больше узнавала о тех важных делах, творившихся за пределами ее семейной жизни, которые должны ее не только интересовать, но и серьезно заботить, что она не только старалась разобраться в сущности предприятия, создавшего ее богатство, но читала книги о социализме и общественном благе, и они ее глубоко взволновали…

– Но он не потерпит, чтобы я даже знала о таких вещах, – сказала она.