Текст книги "Наше сердце"

– Чего же вы ждали?

– Весточки от вас. Я ее получила, и вот я здесь… И сейчас мы побеседуем с вами, как серьезные люди. Итак, вы меня по-прежнему любите? Я спрашиваю об этом не как кокетка… Я спрашиваю как друг.

– Я по-прежнему вас люблю.

– Чего же вы хотите?

– Не знаю! Я в ваших руках.

– О, мне все очень ясно, но я не выскажу вам своих мыслей, пока не узнаю ваших. Расскажите мне о себе, обо всем, что творилось в вашем сердце, в вашем уме, с тех пор как вы скрылись.

– Я думал о вас, вот и все, что я делал!

– Да, но как? В каком смысле? К чему вы пришли?

Он рассказал ей о своем решении излечиться от любви к ней, о своем бегстве, о скитаниях в этом огромном лесу, где он нашел только ее одну, о днях, полных неотступных воспоминаний, о ночах, полных грызущей ревности; он рассказал с полной чистосердечностью обо всем, кроме любви Элизабет, имени которой он больше не произносил.

Она его слушала, уверенная в его правдивости, убежденная чувством своего господства над ним еще больше, чем искренностью его голоса, в восторге от своего торжества, от того, что снова владеет им, потому что она все-таки очень любила его.

Потом он стал горько жаловаться на безвыходность положения и, разволновавшись от рассказа о том, как он исстрадался и что передумал, и в страстном, неудержимом порыве, но без гнева и горечи, возмущенный и подавленный неизбежностью, снова стал упрекать ее в бессилии любить, которым она была поражена.

– Одни лишены дара нравиться, а вы лишены дара любить, – повторял он.

Она прервала его, вооруженная целым рядом возражений и доводов.

– Зато я обладаю даром постоянства, – сказала она. – Неужели вы были бы менее несчастны, если бы, после того как я десять месяцев обожала вас, теперь влюбилась бы в другого?

Он воскликнул:

– Неужели женщине невозможно любить только одного человека?

Она с живостью возразила:

– Нельзя любить бесконечно; можно только быть верной. Неужели вы думаете, что исступленное чувство должно продолжаться годами? Нет и нет! Ну а те женщины, что живут одними страстями, буйными, длительными или короткими вспышками своих капризов, превращают свою жизнь в роман. Герои сменяются, обстоятельства и события полны неожиданностей и разнообразия, развязка всегда новая. Признаю, что все это для них очень весело и увлекательно, потому что волнения завязки, развития и конца каждый раз возрождаются. Но когда это кончено – это кончено навсегда… для него… Понимаете?

– Да, в этом есть доля правды. Но я не понимаю, куда вы клоните.

– Вот куда: нет такой страсти, которая продолжалась бы очень долго, – я говорю о жгучих, мучительных страстях, вроде той, которой вы еще страдаете. Это припадок, который вам тяжело достался, очень тяжело, – я это знаю, чувствую, – из-за… скудости моей любви, из-за моей неспособности изливать свои чувства. Но этот припадок пройдет, он не может быть вечным.

Она умолкла. Он тревожно спросил:

– И тогда?

– И тогда, я полагаю, для женщины благоразумной и спокойной вроде меня вы можете оказаться превосходным любовником, потому что в вас много такта. И наоборот, вы были бы отвратительным мужем. Впрочем, хороших мужей не бывает и не может быть.

Он спросил удивленно и немного обиженно:

– Зачем же сохранять любовника, которого не любишь или перестаешь любить?

Она живо ответила:

– Мой друг, я люблю по-своему! Холодно, но все же люблю.

Он покорно заметил:

– А главное, вам нужно, чтобы вас любили и показывали это.

– Да, правда. Я это обожаю. Но и мое сердце нуждается в тайном спутнике. Тщеславная склонность к вниманию света не лишает меня возможности быть верной и преданной и думать, что я могу дать мужчине нечто совсем особенное, не доступное никому другому: честную преданность, искреннюю привязанность сердца, полное и сокровенное доверие души, а взамен получить от него, вместе со всей нежностью любовника, столь редкое и сладостное ощущение, что я не совсем одинока. Это не любовь, как вы ее понимаете, но и это чего-нибудь да стоит!

Он склонился к ней, весь дрожа от волнения, и прошептал:

– Хотите, я буду этим человеком?

– Да, немного позднее, когда вам станет полегче. А в ожидании этого примиритесь с мыслью время от времени немного страдать из-за меня. Это пройдет, а так как вы страдаете при любых условиях, то лучше страдать при мне, чем вдали от меня. Не правда ли?

Ее улыбка как будто говорила ему: «Ну поверьте же мне хоть немного!» Видя, как он трепещет от страсти, она испытывала во всем теле своеобразное наслаждение, довольство, от которого по-своему была счастлива, как счастлив ястреб, бросающийся с высоты на свою зачарованную добычу.

– Когда вы вернетесь? – спросила она.

Он ответил:

– Да… хоть завтра.

– Пусть будет завтра. Вы отобедаете у меня?

– Да.

– Ну а теперь мне пора ехать, – сказала она, взглянув на часы, вделанные в ручку зонтика.

– Почему так скоро?

– Потому что я еду с пятичасовым. Я жду к обеду нескольких человек, княгиню фон Мальтен, Бернхауза, Ламарта, Масиваля, Мальтри и одного новенького – господина де Шарлена, путешественника, который только что вернулся из интереснейшей экспедиции в Северную Камбоджу. Все только о нем и говорят.

Сердце Мариоля на мгновение сжалось. Все эти имена одно за другим причиняли ему боль, словно его жалили осы. В них таился яд.

– Не хотите ли отправиться сейчас же и прокатиться со мною по лесу? – предложил он.

– С удовольствием. Но сначала дайте мне чашку чая с гренками.

Когда потребовалось подать чай, Элизабет нигде не могли найти.

– Она куда-то убежала, – сказала кухарка.

Госпожа де Бюрн не обратила на это внимания. В самом деле, какие опасения могла ей теперь внушать горничная?

Потом они сели в ландо, ожидавшее у ворот. Мариоль велел кучеру ехать дорогой, несколько более длинной, но пролегавшей около Волчьего оврага.

Когда они очутились под высоким зеленым навесом, в мирной тени которого веяло прохладой и слышалось соловьиное пение, она воскликнула, охваченная тем невыразимым ощущением, которым всемогущая и таинственная красота мира с помощью зрения потрясает нашу плоть:

– Боже! Как здесь хорошо! До чего красиво, до чего очаровательно, как все это умиротворяет!

Она дышала полной грудью, радостная и взволнованная, словно грешница у причастия, вся проникнутая истомой и умилением. Она положила руку на руку Андре.

А он подумал: «Да! Природа! Опять гора Сен-Мишель!» – в глазах его промелькнул, как видение, поезд, идущий в Париж. Он проводил ее до станции. Расставаясь с ним, она сказала:

– До завтра, в восемь!

– До завтра, в восемь!

Она уехала сияющая, а он вернулся домой, довольный и счастливый, но все-таки полный тревоги, потому что ничто не разрешилось до конца.

Но зачем же бороться? У него уже не было сил. Она влекла его непонятной, неодолимой прелестью. Бегство от нее не освободило его, не разлучило с ней, а было только невыносимым лишением, между тем как, покорясь ей, он получит от нее все, что она обещала, потому что она не лжет.

Лошади рысью бежали под деревьями, и он подумал, что за все их свидание ей даже не пришло в голову, ей ничто не подсказало хоть раз протянуть ему губы. Она была все та же. Ничто никогда не изменится в ней, и, может быть, он всю жизнь будет так же страдать из-за нее. Память о жестоких часах, уже пережитых им, о часах ожидания в невыносимой уверенности, что ему никогда не удастся ее воспламенить, снова сжимала его сердце, вызывая в нем предчувствие и боязнь предстоящей борьбы и тех же душевных терзаний в будущем. И все-таки он был готов лучше все перетерпеть, чем снова потерять ее, готов был вновь покориться вечному желанию, превратившемуся в какую-то свирепую и неутолимую жажду, сжигавшую его тело.

Приступ бешенства, который столько раз находил на него, когда он возвращался из Отея один, уже снова овладевал им, заставляя метаться в ландо, катившем в прохладной тени высоких деревьев, как вдруг мысль, что его ждет Элизабет, такая свежая, юная и хорошенькая, с сердцем, полным любви, с поцелуями на устах, разлилась в нем сладкой отрадой. Сейчас он обнимет ее и, закрывши глаза, обманывая самого себя, как обманывают других, сливая в опьянении объятий ту, которую он любит, с той, которая любит его, будет обладать ими обеими. Конечно, даже и сейчас его влекло к ней тем благодарным влечением плоти и духа, которое рождается сознанием разделенной любви и взаимной нежности и всегда пронизывает животную природу человека. Не будет ли для его мучительной, иссушающей любви это соблазненное им дитя светлым родником, обретенным на вечернем привале, надеждой на прохладную воду, поддерживающей бодрость духа при переходе через пустыню?

Но когда он приехал домой, оказалось, что Элизабет еще не вернулась; он испугался, встревожился и спросил у другой служанки:

– Вы уверены, что она ушла из дома?

– Да, сударь.

Он вышел, надеясь где-нибудь ее встретить.

Пройдя несколько шагов, перед тем как свернуть на улицу, тянувшуюся вдоль долины, он увидел перед собой на бугре старую, широкую, приземистую церковь с низенькой колокольней, присевшую над домами деревушки, как курица над цыплятами.

Догадка, предчувствие подтолкнули его. Как знать, какие странные мысли могут родиться в сердце женщины? Что она подумала? Что поняла? Где, как не здесь, ей укрыться, если тень истины промелькнула перед ее глазами?

В храме было очень темно, потому что уже вечерело. Только один догоравший светильник у дарохранительницы свидетельствовал о незримом присутствии божественного Утешителя. Мариоль быстро прошел между скамьями. Подойдя к хору, он увидел женщину, которая стояла на коленях, закрыв лицо руками. Он подошел к ней, узнал ее и коснулся ее плеча. Они были одни.

Она вздрогнула и подняла голову. Она плакала.

– Что с тобой? – спросил он.

Она прошептала:

– Я все поняла. Вы здесь потому, что она огорчила вас. Она за вами приехала.

Он был тронут страданием, которое на этот раз причинил он сам, и проговорил:

– Ты ошибаешься, детка, я в самом деле возвращаюсь в Париж, но и тебя увожу с собой.

Она недоверчиво повторила:

– Неправда! Неправда!

– Клянусь тебе!

– Когда же?

– Завтра.

Опять зарыдав, она прошептала: «Боже мой, боже мой!»

Он обнял ее за плечи, помог встать, увлек за собой, спустился по склону холма в сгустившуюся темноту ночи, а когда они вышли на берег реки, он усадил ее на траву и сел рядом с ней. Он слышал, как билось ее сердце и прерывалось дыхание, и, смущенный раскаянием, прижимая ее к себе, стал шептать ей на ухо такие ласковые слова, каких еще никогда ей не говорил. Он был охвачен жалостью и пылал желанием, он почти не лгал, почти не обманывал ее; сам удивляясь тому, что он говорит и что чувствует, он спрашивал себя: как может он, еще весь трепещущий от встречи с той, чьим рабом будет навеки, так волноваться и дрожать от вожделения, утешая это любовное горе?

Он обещал ее «очень любить» – он не сказал просто «любить», – обещал нанять ей совсем близко от себя хорошенькую дамскую квартирку, обставленную изящной мебелью и с горничной, чтобы та прислуживала ей.

Внимая ему, она успокаивалась, приходя понемногу в себя, не в силах поверить, чтобы он стал ее так обманывать, понимая по звуку его голоса, что он говорит искренне. Убежденная и восхищенная мыслью, что она тоже будет «барыней», ослепленная грезой девочки, родившейся в бедности, мечтой трактирной служанки, вдруг ставшей подругой такого богатого и важного господина, она опьянела от вспыхнувших в ней желаний, гордости и благодарности, которые смешивались с ее любовью к Андре.

Она закинула руки ему на шею и, покрывая его лицо поцелуями, лепетала:

– Я так вас люблю! Вы для меня все на свете!

Он был глубоко растроган и, отвечая на ее ласки, прошептал:

– Милая, милая крошка!

Она уже почти забыла о появлении незнакомки, только что причинившей ей столько горя. Но все-таки безотчетное сомнение еще шевелилось в ней, и она вкрадчиво спросила его ласковым голосом:

– А вы вправду будете меня любить так же, как здесь?

Он уверенно ответил:

– Я буду тебя любить так же, как здесь.