Текст книги "Встреча в метро"

Подсветка

– Спорим, это подсветка!

Голос Вики звучал авторитетно, как обычно у педагогов со стажем, рассуждающих о вещах разного порядка, от хорошо знакомых до таких, о которых они имеют лишь смутное представление, всегда одинаково громко и уверенно. Не в пример ей, чей склад ума стал в последнее время совершенно уже сократическим, чем глубже она погружалась в изучение какого-либо предмета, тем больше зияющих пробелов обнаруживала в своих знаниях, им, по ее убеждению, не хватало доскональности, точности в деталях, упорядоченности…

– Ты так полагаешь? – спросила она, но сестра уже сбежала по ступенькам и стала пробираться между густо толпившимися вдоль бортика людьми, вглядываясь в беспокойную светло-бирюзовую воду. Пройдя несколько метров, она остановилась, обернулась и крикнула, вернее, произнесла беззвучно, изобразила энергичным читаемым на расстоянии движением губ:

– Нашла!

Нора поежилась. А, собственно, почему? Разве барочная роскошь фонтана, все эти люди, кони, чаши, глыбы, колонны, ниши не были рукотворными? Изменились умения, предки были архитекторами и скульпторами, а потомки придумали цветные лампочки, возможно, пару-тройку веков назад они показались бы чудом, не они сами, а превращение воды из скучной бесцветной в синюю, как море, или желтую, как расплавленное золото…

Подошли мужчины, Марат продемонстрировал ей обнаруженный на книжном развале – несчастных пять евро! – альбом античных фресок, а Алик спросил:

– Где моя жена?

– Ищет подсветку, – ответила Нора. – Как тебе Треви, Алессандро?

– Впечатляет, – пробормотал тот рассеянно. – Какую подсветку?

– Обыкновенную.

Из толпы выскочила довольная Вика.

– Маленькие такие фонарики, – сообщила она бодро. – Под самым бортиком. Не перегнешься, не заметишь.

– Никогда бы не подумала, – вздохнула Нора.

– Почему? Где ты видела бирюзовую воду?

– В Средиземном море. Заливе Ангелов.

– Так то море!

– А какая разница? В море отражается небо, почему бы ему не отразиться и в фонтане?

Вика призадумалась.

– Это не отражение, – сказала она наконец. – Там какой-то другой процесс, не помню, какой именно, но где ты видела бирюзовое небо? И почему в одном месте море темно-синее, в другом голубое, в третьем зеленое… ну серое, ладно, на севере, хотя… на юге-то море серым не бывает, даже когда пасмурно… Что скажешь, Алька, ты ведь инженер?

– Но не физик, – развел руками «Алессандро».

– М-да. Я тоже без понятия. А с этих книжных червей и спросу нет, – вздохнула Вика. – Тайна за семью замками.

– Может, и так, – усмехнулся Марат. – А может… Вам, ребятишки, просто фантазии не хватает.

– Фантазии?

– Да. Что, если и там подсветка?

– В море? – улыбнулась Нора. – И откуда она взялась?

– О! Это несложно. Помнишь пресловутое «Мир – театр, люди – актеры»? Надо только придать этой фразе буквальный характер.

– То есть?

– Мир – театр, да, значит, в нем есть не только актеры, но и режиссер… ну, этого пока оставим… есть художник, декораторы… И осветитель, естественно.

– И кто это? – спросила Вика.

– Неважно! Но вообразите себе, какие тут могут быть неожиданности. Вдруг в один прекрасный день этому парню все надоест, и он дернет за ручку рубильника. Что тогда будет?

– Что?

– Конец света. В буквальном смысле слова.

– Света или подсветки?

Посмеявшись, они пошли дальше, к пьяцца ди Спанья, где на площадках знаменитой лестницы пышно цвели азалии, если это были они, Нора вычитала название из путеводителя, сама она в цветах разбиралась слабо, поднялись на пару пролетов и остановились, чтобы осмотреться. Отсюда прелестный фонтан Бернини-старшего был виден весь, толпа, загораживавшая его внизу, не мешала разглядеть ни сам кораблик, ни воду, в которой он тонул. Вода оказалась того же оттенка, что в Треви.

Нору разбудило слабое покачивание. Она с трудом разлепила веки и чуть запрокинула голову. В открытое окно заглядывало голубое небо, белые шелковые занавески колыхал легкий ветерок, все было незнакомо, светлые стены, узкая кровать, вторая такая же в полуметре, на ней, скинув мятое покрывало с крепких плеч, спал Марат, лицом к противоположной стене, на удивление близкой, комната казалась крошечной, это и не была комната, каюта, оттуда и покачивание, как она сюда попала, столько лет мечтала увидеть Луксор и прочие остатки былой египетской роскоши и так и не смогла решиться на круиз по Нилу, боялась качки, а тут вдруг… Но каким образом? Она пыталась вспомнить, никак не получалось, подумала, не разбудить ли мужа, однако бросила взгляд на часы, висели над дверью большие, круглые, старомодного облика, было только шесть, ранняя же она пташка, наверняка все вокруг спят, решила потерпеть, и тут раздался жуткий визг. Женский визг, полный смертного страха, на минуту увял, перебиваемый невнятным бормотанием, чьими-то увещеваниями, надо полагать, потом снова взвился вверх, почти до ультразвука, наконец перешел в хрип, крикунья, кажется, сорвала голос, еще пара минут тишины, почти не нарушаемой далеким плеском и шепотом или тихим говором, а потом мир наполнился разноголосым шумом, стонами, причитаниями, рыданиями даже. Нора рванула с вешалки тонкий серебристых тонов халатик, тоже незнакомый, никогда у нее такого не водилось, накинула и, застегиваясь на ходу, выскочила в тесный коридор, а оттуда на палубу, где было всего-то десятка два человек, но суеты хватило бы на толпу, все бегали, воздевали руки к небу, хватались за головы, какая-то толстая дама лежала на полу в обмороке, но Нора рассматривала народ недолго, она шагнула к борту, один лишь взгляд туда, куда таращились все, и она почувствовала, что ей впору завыть. Пароход словно висел в воздухе, вокруг… это был не Нил, а море или океан, по крайней мере, что-то из них подразумевалось, никаких берегов… и никакого моря?.. Нет, море было, но словно и не море вовсе, а гигантский бассейн, не облицованный даже голубым кафелем изнутри, совершенно прозрачная вода просматривалась, кажется, на километры вглубь, не видно дна, не видно никакой тверди, только пустота и – о ужас! – плавающие в ней жуткого вида твари от разевающих зубастые пасти акул до исполинских осьминогов, похожих на клубки слабо шевелящихся удавов, попадались и чудовища, совершенно неведомые, существа, напоминавшие киношных динозавров, медузы величиной с палубу, на которой она стояла, огромные плавучие растения, жадно всасывающие целые стаи рыб… У Норы закружилась голова, она поняла, что теряет сознание, что сейчас, как это не постыдно, свалится рядом с толстой дамой, на которую никто не обращал внимания, ну и пусть, ноги подкосились, и она осела на палубу даже с известной долей облегчения.

И почти сразу в дверь забарабанили.

– Нора! Марат! Проснитесь! Да вставайте же, черт вас побери!

Голос Вики… Так это был сон? Нора с некоторой опаской открыла глаза.

Все в комнате выглядело так же, как и вчера. Белые обои с легким тиснением, трехстворчатый платяной шкаф, двуспальная кровать, большое окно без занавесок, как нередко случается в Италии, но зато с противомоскитной сеткой, что было нелишним, ибо выходило оно на набережную, а у реки вечно крутятся комары… Вика тем временем открыла дверь и вошла, пробралась между кроватью и шкафом, просторной спальню назвать было трудно, распахнула настежь окно и потянула за шнур… дерни за веревочку, она и откроется, всплыла неуместно фраза из какой-то сказки… сетка поползла наверх, и Вика высунулась наружу, а Нора прислушалась… Нет, ничего особенного, только неясный гул голосов и изредка визг тормозов. Марат, завернувшись в простыню, как в тогу, присоединился к Вике, Нора медлила, сестра обернулась, поманила ее, и тогда она неохотно вылезла из постели, накинула халатик, совсем как в том сне, но теперь свой, привычный, летний ситцевый, синий в белый горошек. Накинула и поплелась, с непонятной робостью, ноги не шли, к открытому окну. Вика подвинулась, освободив место рядом с собой, и Нора выглянула, вцепилась в подоконник, потом перегнулась через него, не веря своим глазам…

Внизу, меж вделанных в каменные набережные берегов лениво, как всегда, тек Тибр. Он был ярко-красного цвета.

Встреча в метро

Виген с силой толкнул неподатливую стеклянную дверь и раздраженно хмыкнул. Естественно, работала только одна касса, и длинная многослойная очередь заполняла почти весь и так невеликий закуток между входом в метро и цепочкой автоматов. Один вид этого забитого людьми пространства способен был спровоцировать приступ клаустрофобии, и еще раз, на всякий случай, порывшись в кошельке – не завалялась ли непрощупанная мелочишка где-нибудь между купюрами, он со вздохом вытянул рубль и пошел к маячившей в крайнем левом проходе контролерше. Сунул, не глядя, сложенную вдвое денежку в подставленную ладонь и зашагал к вожделенному эскалатору… хорошо, Ася не видит, можно представить, как она зашипела бы… «Раньше ползарплаты на такси прокатывал, теперь к такси не подступишься, так тоже нашел, куда деньги девать – контролерам в метро! И куда, спрашивается, торопишься? На работу? Ну да, конечно, если заявишься не в одиннадцать или полдвенадцатого, а на десять минут позже, твое драгоценное издательство рухнет, или авторы перемрут, не дождавшись»… Рухнуть-то не рухнет, и авторы не перемрут, потому как авторы эти давным-давно ничего от него не ждут, авторам известно, что бумаги нет и не предвидится, что типографские издержки возросли неимоверно, и печатать теперь будут только рентабельные книжки, а рентабельные книжки это всякие чейзы-мейзы, в лучшем случае, Сименон и какой-нибудь там Гарри Гаррисон… И хорошо б, конечно, оставить этих чейзов кому-либо другому, а самому… но куда деваться сорокалетнему мужчине без определенной профессии – ибо счесть филологию, да еще русскую, профессией для армянина образца девяносто второго года может только ученик девятого, от силы, десятого класса, да не теперешнего, а тогдашнего, года, примерно, одна тысяча шестьдесят седьмого от рождества Христова… Была, правда, еще одна профессия, но… Если в двадцать три года ты еще настолько наивен, что отправляешься в Москву, каким-то непонятным самому себе образом попадаешь во ВГИК и выходишь из него свежеиспеченным и никому не нужным сценаристом… ибо сценарии для фильмов пишет кто угодно, и твои красивые «корочки» не вызывают не то что священного трепета, но даже элементарного интереса, чтобы зацепиться на местной киностудии, нужно нечто большее, на прочих студиях хватает своих таких же, и вот, побившись годик, два, три, ты складываешь свои, с позволенья сказать, сценарии в дальний ящик стола и начинаешь зарабатывать на жизнь… как?.. да по-всякому. Например, нанимаешься в некое издательство, редактируешь чьи-то, пардон, дерьмовые книжонки, видишь, как безошибочно отказывают всем, кто хоть что-то умеет, насмотревшись и наслушавшись, приходишь к выводу, что пора начать протаскивать что-то свое, для начала смастерив это свое из старых сценариев, кое-как перекрашенных под прозу, но неизвестно, ставших ли от этого лучше, становишься завотделом, впихиваешь в план себя, но по-прежнему не можешь вставить семьсот строк того, кто хоть что-то умеет… потом вместе со всеми другими обрушиваешься в яму, именуемую перестройкой, все летит, и все летят, все течет, и почти все меняется, едва ли не единственное, что по-старому – никак, ну никак невозможно напечатать тех, кто хоть что-то умеет… но зато уже и с самим собой сложности, потому что нет бумаги, и прочая, прочая… А тут еще быстро, не по годам, безнадежно стареющая жена, стареющая и оттого, видимо, становящаяся все злее… а ведь не каждый, имеющий в доме Ксантиппу, превращается в Сократа… и подрастающие дети, которые требуют, требуют, требуют… и красивые женщины, которые все недоступнее и недоступнее, во всяком случае, нищему литсотруднику, находящемуся на грани сокращения, закрытия, банкротства – лично, с отделом, с издательством, с семьей, с государством… какие женщины, тут бы концы с концами свести абы как… Что такое?! Виген резко повернулся, потерял равновесие и вцепился в медленно ползущую черную резину поручня… Не может быть! Он напряженно вглядывался в уплывавший встречный эскалатор… Там, уже на самом верху… Лилит и Леня? Но они же уехали. Сегодня утром, на московском поезде, в восемь с четвертью или около того. Обознался? Наверно, хотя… Ну ладно еще Лилит, мало ли черноволосых и кареглазых армянок, но Леня… под два метра, голубоглазый, соломенные волосы, где тут такого взять, там-то ерунда, там таких пруд пруди, но здесь… вот он и пользуется… паршивец, негодяй! Виген помрачнел. Явиться в гости к бывшему однокурснику… ни с того, ни с сего, который год уже только открытки по праздникам… хотя, если честно, приглашал, сам приглашал, да и раньше, когда еще удавалось изредка выбираться в Москву, встречались, общались… Ну да, встречались, приглашал, но ведь в мыслях не было! Явился высокий, красивый, преуспевающий, весь из себя столичный, погулял, огляделся, и раз! – умыкнул единственную женщину, которая… которая?.. ладно, признаем, ничего не было… Не было – ну и что? Тем более! Когда уводят любовницу со стажем, черт его знает, может, даже и вздохнешь с облегчением, но когда нагло похищают женщину, на которую только смотришь… Правда, если честно, сам виноват, не предупредил… а как тут предупреждать? Легко говорится только о женщинах, с которыми спишь, а о чем-то таком, нематериальном? То ли неловко, то ли даже стыдно, детский сад какой-то… Ну и поделом, сам дурак! Дурак, дурак, о чем думаешь, чего ждешь, да еще годами, тут или пан или пропал… в этом-то и дело, а если не пан? Ну и пожалуйста, пока ты ходишь вокруг да около, с неба валится некто – и цап! И хоть бы извинился, что ли… Виген шел уже по улице, но даже тепло и солнечный свет… господи, наконец, эта зима кончилась!.. даже тепло и солнечный свет не радовали его, чтобы отвлечься, он стал разглядывать скинувших с себя шубы и пальто… но увы, облачившихся в широкие, бесформенные плащи девушек… Какие все-таки армянки скованные, зажатые, боятся смотреть по сторонам, шея втянута в плечи, груди не видно, ноги прикрыты платьем чуть не до пят, походка… одно слово, несвободные. Вот Лилит другая, в ней напрочь отсутствует эта несвобода… Вспомнив о Лилит, он опять помрачнел. Уехали в свою Москву и когда в следующий раз приедут, бог весть. Добраться до Армении нынче почти столь же хлопотно, как добраться до того света – живым, разумеется… единственная, пожалуй, разница – до Армении все-таки проще добираться живым, а до того света наоборот… Господи, как все надоело! Все эти дашнаки, омоновцы, звиадисты, блокады, канонады, война эта дурацкая, бессмысленная, бесполезная… Это уже была крамола, рассуждать на подобные темы вслух Виген остерегался, не то чтоб боялся, теперь, конечно, не посадят, не сошлют, не уволят, просто связываться неохота, все ведь с ума посходили… да что там, вон с собственной женой не сговоришься, дашначка, мать ее… Ну и? Давайте, ребятки, нойте, жалуйтесь, кричите во все горло: с соседями не повезло, с соседями не повезло! Ладно, поняли. А дальше? Объявление дадим, меняемся, мол, квартирами? Тридцать тысяч квадратных километров с неудобствами в Азии меняем на аналогичную площадь в Европе. С удобствами, разумеется. И все, желающих махнуться, естественно, тьма, собрали справочки, к нотариусу, шлепнули пару печатей на бумажки и поехали! С богом, ребятки! А пока сидим на этих самых километрах, как в тюрьме, ни туда, ни сюда…

Виген, видимо, увлекся, заговорил сам с собой вслух, на него стали уже коситься прохожие, благо, окликнул сослуживец, нагнал, зашагал рядом, даже предложил закурить… в голосе его Виген уловил некое напряжение – и то, сигареты были американские, шесть десяток пачка, поневоле засомневаешься, брать, не брать, к счастью Виген три месяца, как бросил курить, и теперь был выше подобных проблем… Сослуживец чиркнул спичкой, прикурил, завел разговор… о делах, надо сказать, животрепещущих, ходили слухи об очередной смене начальства, и Виген забыл обо всем прочем.

День – рабочий, конечно – пролетел на удивление быстро, вместо обычной сонной одури издательство было во власти суматохи и суеты. Вчера только предполагавшийся уход шефа сегодня или, точнее, где-то между вчера и сегодня, в тот неуловимый отрезок времени, когда проблемы обретают решения, стал явью, и весь еще сохранившийся штат сотрудников носился из комнаты в комнату, строя догадки и планы, делая прикидки. Поневоле втянутый в этот круговорот Виген тоже бродил по коридорам и комнатам, строил догадки и планы, мысленно прикидывал кое-какие вероятности, связанные с изменением своего положения, и вслух – положения всех остальных… за исключением присутствующих на данный момент в данном помещении, это уж как водится. Часам к трем, впрочем, все это ему наскучило, он запер дверь, благо никто из сотрудников вверенного ему, как выражались в недобрые старые времена, отдела появиться на работе так и не удосужился… видимо, отвыкли за зиму… и пошел домой. Нельзя сказать, что домой ему хотелось до потери пульса, правда, там его ждал свеженький, позавчера только купленный с рук Сартр… тридцать рэ, дешевле пачки сигарет, смешно сказать, даже Ася, и та… ну может, усмехнулась чуть кривовато, но ни единого слова против, в конце концов, что за библиотека без Сартра… хотя, откровенно говоря, Сартр не та литература, в которую жаждешь немеденно окунуться, да еще после столь нервозного дня… нет, само собой, он должен быть прочитан и будет прочитан, тем более, что уже и начат, но опять же, прочтение не менее свеженького детектива обещает если не воспарение в высокие эмпиреи, то, по крайней мере, удовольствие сходное с тем, какое здоровый организм испытывает при нормальном пищеварении… Сартр или Гарднер, но домой он все же шел, во всяком случае, медленно, но верно продвигался в направлении дома, сперва пешком, потом, если это можно назвать продвижением, стоя на остановке автобуса, который в итоге так и не появился, так что в конце концов Виген отшагал оставшиеся до ближайшей станции метро полкилометра и – добросовестно отстояв на сей раз очередь и ограничив свои расходы положенными тридцатью копейками – спустился вниз. Как нередко, он был задумчив и потому мало внимателен к окружающему, шел по длинному подземному коридору, наталкиваясь на идущих навстречу, и подходил уже к двойному полукружию, которым коридор завершался, когда его остановил внезапный оклик:

– Вигешечка!

Виген машинально поднял голову и вытаращился изумленно.

– Вы?! Вы здесь?

Лилит улыбнулась снисходительно.

– Нет, мы в районе Алаверды.

– Но вы же уехали! Нет? Почему? У вас ведь были билеты…

Лилит вздохнула.

– Ну вот. Везде одно и то же.

– Одно и то же? – переспросил он непонимающе. – Что ты имеешь в виду?

– А вот это самое. «Вы? Почему? Зачем? Вы ведь должны были уехать. Что вы тут делаете?» И никто не сказал: «Ребята, как здорово, что вы здесь, можно еще немного пообщаться, поговорить, посмеяться, поплакать, наконец»…

– Зачем? – не понял Виген.

– Что зачем?

– Плакать.

– Низачем. Просто так. За компанию.

Виген неловко улыбнулся.

– Это от неожиданности, наверно.

– Не в этом дело.

– А в чем?

– Отрезанный ломоть. Вы уже простились с нами, все – кто хотел, чтоб мы уехали, и кто не хотел – привыкли к мысли, что сегодня нас тут уже не будет и… и нас словно бы нет. Наше присутствие нарушает некое равновесие, некую психологическую предопределенность. Мама вчера устроила прощальный обед, ахала, огорчалась, что едем, как же без нас, чуть ли не плакала. А сегодня, когда увидела, первое, что сказала: «Я-то думала, обеда готовить не буду, обойдемся остатками вчерашнего».

– Но почему все-таки?..

– Поезд не пришел, – пояснил Леня.

– Поезд? Разве так бывает?

– Оказывается, бывает, – Лилит смешно наморщила нос. – Я потому хотела на поезде, надоело торчать в аэропортах, думала, поезд-то в любом случае поедет, ну может, опоздает по дороге, но хоть избавимся от этого проклятого «задержка рейса до…», «вылет откладывается до…» А тут – бац! Приходим на вокзал, а нам говорят – ваш поезд в Тбилиси стоит, топайте, ребятишки, обратно.

– И когда же.

– Завтра. Завтра утром. Уедем. Не беспокойся.

– Я не беспокоюсь, – Виген смутился. И правда, что он без конца талдычит – зачем, почему, когда… – А что вы вечером делаете? – спросил он опять же неловко – излишне торопливо и с какой-то виноватостью в голосе. – Может, зайдете?

– Нет, Вигешечка. Устали. Поднялись в шесть, как олухи. Рано ляжем. Вот если и завтра не уедем, тогда зайдем. Всенепременно. Ну, привет. – Она протянула ему руку, Виген слабо пожал ее и повернулся к Лене.

– А ты чего молчишь?

– Приходится, – он с улыбкой кивнул на Лилит, мол, слова не даст вставить, болтушка эдакая, подал Вигену руку и неожиданно добавил: – Извини, брат.

– За что? – не понял Виген.

– Да так. Вообще.

Вообще… Виген стоял в углу вагона, плотно притиснутый к переборке, и думал над этим «вообще». Что это означало? Неужели?.. неужели угадал? Угадал, углядел, уловил во взглядах, жестах, неосторожных словах – да-а, а казалось, ничем себя не выдал… Самолюбие, Вигешечка, самолюбие, чтоб ни-ни… а чего, спрашивается, ждал извинений? За что? Человек же не знал. А если б знал? Все равно б увез, влюбился, наверно, какой же столичный деятель без любви провинциалку за себя возьмет, да так, что прямо в ЗАГС, вот она – другое дело, кто же откажется от такого мужа… Виген поежился. Безумно, ну безумно не хотелось, чтоб Лилит… чтоб и для Лилит это был брак по любви. Да, но еще более мерзко, если она кинулась замуж… ну просто, чтоб замуж. Или еще хуже. Невольно припомнился позавчерашний, кажется, разговор. «Надоело все, – это Лилит, – хочется уже уехать, в Москве хоть со светом нормально, и вода горячая… – и, то ли в шутку, то ли нет, – правильно говорят, что купить можно каждого, надо только не ошибиться в цене, я вот раньше мнила, что неподкупна, а теперь иногда мелькает, ну ее, эту свободу, на кой черт она без света, без газа». «И горячей воды?» «И горячей воды – согласилась она, смеясь. – Подумать только, всей разницы – при коммунистах горячая вода была, а теперь свобода слова. Больше ни фига». «И ты променяешь свободу слова на горячую воду?» – поддел он ее. «Ну пока нет. Пока нет. Но кто его знает. Когда все осточертеет окончательно… Трудно за что-либо ручаться». «А ты, Лень?» «Нет уж, – усмехнулся тот, – за горячую воду меня не купишь». «А за что купишь?» – настаивал Виген. «Да ни за что, наверное». «Ой ли? – вмешалась Лилит и опять с улыбкой, не поймешь, шутит, нет. – А если, к примеру, приз какого-нибудь престижного фестиваля, Каннского, скажем?» «На черта мне?..» «Ладно, ладно! А если фильм дадут снимать? Самому?» «Ну что за фильм можно снять при коммунистах?» «А Тарковский? Тарковский же снимал.» «Ладно, перестань» – отмахнулся Леня, но Виген, жадно следивший, понял: может, и купился б Ленечка, черт его знает. Так он как будто неплохо устроился, во всяком случае, на первый взгляд, при прежней власти одни экранизации классики, при новой накатал там что-то про диссидентов, вроде кругом чист и при деле… а вообще-то, за столько лет так и не понял, что он такое… Хм. Фильм, значит. Да, недаром говорят, что все сценаристы в глубине души недовольны жизнью. Режиссеры, видишь ли, губят их работу, кроят, перекраивают, уродуют, вот если б самому… Вигену подобное чувство было неведомо, он лелеял мечту попроще – увидеть свою фамилию в титрах, хоть разочек!.. Но только не за свободу слова, нет, и не предлагайте. Проживем и так, выпустим худо-бедно книжечку, а не получится – что ж, обойдемся чужой славой, но свободу слова ни за какие коврижки… «Ой ли? – словно послышался насмешливый голос Лилит. – Ни за какие? А ты подумай». Подумай, подумай, а что тут думать, когда перед глазами соседкины слезы на прошлой неделе – у дочки тяжелый диабет, а инсулина нет как нет… Ох уж эта Лилит, вечно она царапнет за что-нибудь эдакое. Царапнет, спрячет коготки, улыбнется и скажет безмятежно: я пошутила. А ты иди, гадай, по расчету она вышла за Леню или по любви. И так тошно, и эдак муторно…

Аси дома не оказалось – поднатужившись, Виген вспомнил, что сегодня у нее прием с четырех до семи, мальчики, как всегда, болтались во дворе, он уже устал уговаривать их посидеть, почитать… безуспешно, безнадежно, все пропало, все кануло в бездну, бесплодно расточены даже гены, бездарные, ленивые, непослушные дети, кое-как отбыв школьные часы, слоняются до темноты по дворам и подворотням, а потом прилипают к ненавистному ящику с его пустой и безвкусной жвачкой, а к любовно собранной за двадцать лет библиотеке их не подтащишь и силой, что ж это такое, кто в этом виноват?.. уж конечно, не он, тут-то он всегда подавал благой пример, с младенчества они видели отца с книжкой, только с книжкой и никогда у телевизора… Ну и какой от этого прок? В сорок лет неспособен прокормить семью, тогда как другие – те, кто за целую жизнь не прочел ни строчки, ворочают миллионами, да что говорить, твой собственный сын в свои неполные пятнадцать ухитряется что-то купить, продать, перекупить, перепродать и в итоге приносит в дом безобразные модные штаны и гордо заявляет: «мои», и ты обзываешь его спекулянтишкой и пытаешься надрать уши, но вовремя понимаешь, что рефлексии обанкротившегося интеллигента неуместны перед хищным ликом молодого капитализма, и безвольно опускаешь руки, а тут еще встревает жена и пренебрежительно бросает: «Оставь ребенка в покое, раз уж ты неспособен его одеть, скажи спасибо, что он делает это сам, и не ворует, а зарабатывает». «Зарабатывает?» – цедишь ты сквозь зубы, и она входит в раж кричит, подбоченившись, зло и ненавистно: «Да, зарабатывает! Скоро и тебя будет сдержать! И шлюшек твоих тоже!»

И ты молчишь, не в состоянии даже утолить свою ярость каким-нибудь унижающим эту растрепанную фурию воспоминанием, ведь в последний раз ты изменил ей лет десять назад… неужели?.. да-да, целых десять!.. и теперь не можешь себе этого простить, как и она не может простить тебе беспричинного, на ее взгляд, охлаждения… эх, жизнь…

Виген принял душ, пообедал, наслаждаясь тишиной, просмотрел газеты и взялся за Сартра… возникло краткое поползновение выжать из недолгого одиночества весь возможный кайф, повалявшись на диване с Гарднером или Сименоном, но он беспощадно подавил этот неуместный порыв, сел в кресло у письменного стола и раскрыл черный с глянцем элегантный том.

Он уже приканчивал «Тошноту», когда распахнулась наружная дверь, быстро-быстро простучали каблуки… как гвозди вбивает, поучилась бы у Лилит ее мягкой походке… и Ася вошла… нет, влетела, ворвалась в комнату. Он повернул голову, удивленный выражением ее лица, крутанулся весь вместе с креслом, а потом и вовсе встал. Пораженный… Нет, уже напуганный, уже в состоянии, близком к паническому… С детьми?!. Что с детьми?! Хотел было крикнуть: «Ну не молчи же, и тут она заговорила.

– Поезд! Поезд разбился!

– Какой поезд? – переспросил он.

– Ну сегодняшний, московский! О боже мой! Ну тот поезд, на котором Лилит и Леня… Что ты стоишь, как столб? Не понимаешь? Поезд…

– Но ведь поезда не было, – сказал он неуверенно. – Откуда ты взяла?..

– В поликлинике все только об этом и говорили… Почему не было? Как не было? Был!

– Погоди, – он старался говорить спокойно. – Поезда не было. Я встретил их, когда шел домой.

– Их?

– Лилит и Леню. Они сказали, что поезд где-то задержался… ах да, в Тбилиси.

– Встретил? Значит, они не уехали? – Ася метнулась к телефону, стала набирать номер, а Виген силился привести в порядок мысли. Как же так? Ведь поезда не было, они же сказали, что не было. Может, перепутали что-то? Приехали на вокзал, а там… что за чушь, они же не маленькие, взрослые люди… А может, опоздали? А его разыграли… или он просто не так понял… да-да, несомненно, он просто не понял, слушал вполуха…

Ася положила трубку и обернулась.

– Уехали, – сказала она тихо. – Уехали. – И вдруг закричала гневно и жалобно. – Ты что, издеваешься надо мной?! С ума хочешь свести?! Или сам с ума сошел?!

– При чем тут вообще ты? – чуть было не сказал Виген, и вдруг вспомнил, что Лилит ее подруга. Господи! Невероятно! Он совсем забыл… подруга Аси и всегда ею была, с самой школы, добрых двадцать лет, не считая тех пяти, на которые уезжала в свое репинское или суриковское… Подруга Аси… Забыл, забыл…

– Они ничего не знают, – теперь Ася говорила совсем тихо. – Подождем. Вроде обещали передать по телевизору.

Она включила телевизор и села. Виген пододвинул стул и сел рядом с ней. До новостей оставался еще почти целый час, за этот час так ничего и не передали, и они молча просидели до половины девятого. В полдевятого дали сообщение о катастрофе – на словах, без единого кадра… и слава богу, успел еще подумать Виген… а потом прочитали список. Фамилии тех, кто остался жив. Виген машинально удивился этому, но после сообразил, что так проще. Живые ведь могут назвать себя.

Лилит и Лени в списке не оказалось.

– Может, без сознания? – робко предположил Виген, но Ася только покачала головой. Она выглядела такой жалкой, что он принес ей горячего чаю из кухни, напоил… чашку держал сам, у нее тряслись руки… напоил, отвел в спальню, помог лечь, сел рядом и гладил по голове до тех пор, пока она не уснула. Долго-долго. Потом проглотил две таблетки тазепама, поспешно разделся и прыгнул в постель, как в пропасть. Он и не пытался ни о чем не думать, голова и без того была совершенно пуста, в ней даже звенело от пустоты… как под куполом храма… Невесть почему, он представил себе Кечарис… нет, не невесть почему, прошлым летом в Цахкадзоре ходил туда почти каждый день… представил Кечарис, и вдруг ему показалось, что часть свода его черепа медленно обрушивается внутрь, как купол Кечариса, и в просвет видно ярко-голубое летнее небо… А почему не потолок? Он ведь в комнате? Но это и вправду было небо, а значит, он спал…

Он проснулся, если это можно считать пробуждением, около девяти с тяжелой, как у каменного истукана головой, долго отупело смотрел в зеркало, дважды порезался, пока брился, и обронил в давно не мытую вонючую раковину зубную щетку с выдавленной на нее пастой. Не помогло и умывание холодной водой, тазепам не отпускал. Аси не было, не показывались и дети, хотя оба ходили во вторую смену. Кое-как прожевав бутерброд с сухим, соленым до отвращения сыром и глотнув чаю… кофе кончился, и нового пока не предвиделось… «на кофе у нас денег нет, – сказала на днях Ася. – будем пить чай»… он вышел из дому.

По дороге думается – хочешь, не хочешь – и он стал старательно припоминать замечания по последней из прочитанных рукописей… рукопись следовало завернуть, а автор был настырный и не без связей… припомнил и принялся повторять их в уме, чтоб ничего не пропустить.