Текст книги "Встреча в метро"

Как бы то ни было, но Ашот оказался прав – мать так никуда и не ушла, чемоданы, чуть ли не два месяца проторчавшие на ковре посреди спальни, наконец вернулись на свое место за шкафом, отец стал реже уходить по вечерам – зато нервный заделался, слова не скажи!.. видимо, его больше других угнетала бесконечная темнота, читать при свете керосиновой лампы он не мог, оставалось коротать время за дурацкими сплетнями, к теплу единственной в подъезде буржуйки почти ежедневно собирались соседки и нудно, неизбежно повторяясь, перемывали косточки то правителям, то сожителям по географической карте, а отец этой болтовни не выносил, бездействие превращало его в засаженного в клетку зверя, он то кружил по комнатам, то заваливался спать, иногда не выдерживал, уходил, и по возвращении его встречало гробовое молчание жены и примкнувшей к ней Зарки. Ашот сочувствовал отцу, но не чрезмерно, сам он более-менее приспособился, с Сусик встречался днем, благо, других занятий не предвиделось, а вечерами по преимуществу валялся у себя в комнате на диване и либо крутил ручки транзистора, либо слушал музыку – по счастью, он еще летом догадался запастись батарейками для миниатюрного японского магнитофона, несколько лет назад бывшего любимой игрушкой всей семьи – даже отец гордился его чистейшим звуком и записывал все подряд, от Заркиного неуклюжего выстукивания на пианино до шума семейных праздников – а позднее, после появления видика, заброшенного и почти забытого. Голос же признаков жизни не подавал… впрочем, и повода к тому не было, вплоть до…

Был конец мая, погода стояла почти летняя – два месяца назад, когда казалось, что зима не кончится никогда, сама мысль о лете выглядела какой-то чудной, неуместной, но вот, пожалуйста, настолько тепло, что хоть в майке ходи, рукава рубашки, во всяком случае, уже многие подворачивали. В такую погоду грех сидеть дома… собственно, и в машине сидеть грех, так, по крайней мере, буркнул отец, но ключи Ашоту все же кинул, не забыв, правда, предупредить:

– Только за город не ездить. Смотри у меня!

Если честно, то именно за город Ашот и намылился, но суровые нотки в отцовском голосе живо напомнили ему втык, полученный за прошлую поездку… ездили-то не куда-нибудь, всего лишь в Гарни, это ведь рукой подать, но отец был вне себя.

– А ты знаешь, сколько стоит бензин?! Нет? С луны свалился? Щенок безмозглый!..

Ну и так далее. Поэтому Ашот и кивнул теперь. Струсил. Кивнул, хоть и обещал Сусик свозить ее в Эчмиадзин.

Все шло не слава богу. Сусик дулась, капризничала, просила, он отговаривался всякими глупостями, бестолково колеся по городу и мучительно думая, что бензина, пожалуй, уйдет не меньше, а больше, что нелепо так бесцельно мотаться, что лучше б уж проехаться до Эчмиаздзина, полчаса туда, полчаса обратно, и вся езда, остальное пешочком – пока прогуляешься до церкви, там еще возня со свечками, потом вокруг немного покрутишься, хачкары и прочее, можно и к Гаянэ пройтись, глядишь, и день кончился, пора домой, а тут иди, катайся три-четыре часа подряд… словом, голова его была столь прочно занята этими беспокойными мыслями, что он и Сусик отвечал невпопад, что уж говорить о том рассеянии, с которым смотрел на дорогу. Неудивительно, что он поехал через перекресток на желтый свет, полагая по невниманию, что после будет зеленый. Пришел он в себя даже не от жуткого визга Сусик, а от громкого, резкого, можно сказать, свирепого выкрика: «Направо! Быстро! Направо!» – машинально рванул руль, вывернул машину на, по счастью, пустую поперечную улицу… слава тебе, господи, что в Армении нет бензина, когда это еще в Ереване пустовала проезжая часть… и затормозил, тупо глядя на проплывавший мимо бесконечный борт огромного, как пароход, серебристого рефрижератора. Сусик уже не визжала, но смотрела остановившимися от ужаса глазами, ставшими похожими на бракованные – с одной дырочкой – серо-зеленые пуговицы. В голове Ашота было пусто, как после бессонной ночи перед экзаменом, когда в надежде на счастливый билет хватаешься за что попало, безостановочно и бессистемно, а утром, отложив учебники, ощущаешь, что все ушло, как вода в песок… Наконец, он взял себя в руки, стронул машину с места, подъехал к тротуару и остановился. И только тогда его осенило.

– Ты что-нибудь слышала? – торопливо спросил он Сусик. – Ну крик какой-то, восклицание?

Ответом был непонимающий взгляд, и он не стал продолжать.

Было это в субботу. На следующий день Ашот дрых неимоверно долго, все не мог продрать глаза, спал, спал, видимо, сказалось вчерашнее нервное напряжение. Потом, проснувшись, он еще бесконечно долго лежал в постели. Ушла на рынок мать, ускакала Зарка, отпущенная с подружками на дневной сеанс в десятый раз любоваться Аленом Делоном в идиотском древнем французском фильме, удалился дед в обычное воскресное турне – сначала к дочери, потом к младшему сыну, почему-то он непременно совмещал эти посещения, нет, чтоб передвинуть одно на субботу, сколько уговаривали – ни-ни… упрямый человек, как-никак карабахских кровей… После отбытия деда Ашот, наконец, встал, натянул истрепанные «Адидасы» и босиком зашлепал в кухню варить себе кофе. Свет, к счастью, был, он сунул кипятильник прямо в чашку, но, как всегда, не угадал момент и кофе упустил… хорошо еще чашку взял большую, осталось и что выпить. Там, на кухне, за недопитой чашкой, у кое-как вытертого, в кофейных потеках стола, немытого, небритого, всклокоченного и полуодетого и застал его вернувшийся в неурочный час и сильно не в духе… не обанкротился ли случаем? – подумал Ашот полунасмешливо-полутревожно, хотя шутки шутками, а отцовские дела в последнее время шли так себе, Ашот подслушал ненароком пару дней назад ночной отца с дедом разговор на эту тему… не в духе и к тому же как будто и не совсем трезвый отец.

– Опять, паршивец, весь бак прокатал, – не здороваясь, бросил он как-то необычайно зло и подвинул к себе табурет. – Говори, не говори, все едино. Транжирить вы все мастера… ну конечно, не сами ж вкалываете, берете готовенькое, нет, чтоб палец о палец ударить… два часа дня, а только встал ведь! А на кого похож? Ты в зеркало смотрел? На кого ты похож? От-вра-ти-тель-но! О господи! Как вы мне надоели!

Кто подразумевался под этим «вы», Ашот не понял. Относилось ли это к матери? Или отец одним махом крыл все Ашотово беззалаберное поколение? Неважно, главное, сам Ашот был в команде в любом случае… Он сразу вспомнил свои вчерашние терзания, свою почти свершившуюся гибель, и горькая обида нахлынула, сорвала его с привычной почвы сыновнего почтения и понесла, понесла.

– Как ты можешь? Как тебе… не стыдно?! – ах, не то, не так. – Я из-за тебя в Эчмиадзин не поехал! В аварию попал… ну почти попал! Чуть с Сусик не поссорился! Из-за тебя! А ты…

– Вы подумайте, а! Чуть с Сусик не поссорился! Вот беда! – отец тоже говорил не то и не так. – Нашел себе невесту, нечего сказать! Тоже мне сокровище! Эта… – в последний момент отец удержался и не произнес бранного слова, но Ашот догадался и окончательно потерял голову.

– Не смей так говорить о Сусик! – заорал он. – Не смей! Она… Она…

– Она, она… – передразнил отец. – Что она? Да она встречается с тобой только ради моих денег, останься я старшим научным сотрудником, видел бы ты свою Сусик, как собственные лопатки!

Этого Ашот уже вынести не мог.

– Баба ты! – завопил он злобно. – Бабские сплетни повторяешь?! Баба! Баба! Ба… – захлебнувшись почти ультразвуковой тональности визгом, он сменил регистр, но остановиться уже не мог. – Ты лучше на себя посмотри! Предатель! Всех продал – маму продал, эту свою… ту… тоже продал! Науку свою продал… да и то без толку! Таксист тебе не человек, видишь ли, неуч, книжек не читает, три шкуры с пассажиров дерет! А ты не дерешь? Кто ты сам? Торговец? Да ты и торговать не умеешь, вообще ничего не умеешь! Неудачник!

Никогда еще в жизни он не впадал в такое состояние и того, что выкрикивал отцу в глаза, прежде не произнес бы даже во сне. Он одновременно ужасался сам себе и испытывал странное чувство освобождения. Потом к нему вернулась ясность мыслей, и он вдруг осознал, что обидные и жестокие слова, которые выговаривают его губы, подсказывает… нет… да?.. Ну да, Голос! Какой-то противный, брезгливый или брюзгливый, словно цедящий полураздавленные фразы через стиснутые зубы, но он, Голос. Ошеломленный этим открытием, он замолчал, и почти сразу же отец схватился за сердце, потом за дверной косяк – Ашот со страхом ждал, что он упадет, но нет, не упал, повернулся и, хватаясь за стены, вытянул себя в коридор.

Когда хлопнула дверь спальни, Ашот вздохнул облегченно – ничего не будет, все то же самое, сколько уже раз он так хватался за сердце, сколько кардиограмм переделали, и ни разу ничего серьезного. Притворяется… Что такое?! Сам он это подумал, или Голос нашептал? О господи! Сердито покрутив головой, Ашот сел и потянулся за своим кофе… ну конечно, остыл безнадежно. Сварить еще, что ли? Желания пить кофе уже не было, но он все-таки сварил себе чашку. Выпил, посидел, положив руки на кухонный стол, белый пластик которого был мелко-мелко изрезан… В прошлом году умер сосед с пятого этажа, еще крепкий шестидесятилетний начальник цеха какого-то завода, вернувшись с панихиды, мать рассказывала отцу… сам отец почему-то не пошел, то ли был занят, то ли не ладили они с соседом?.. «Вскрытие показало больше двадцати»… инфарктов? Нет, кажется, не совсем так… ага, микроинфарктов!.. «Все сердце было в мелких-мелких рубцах»… Ашот тогда сразу представил себе… конечно, он знал, как выглядит настоящее сердце, но это так, умозрительно, в воображении его школьные уроки анатомии оставили след слишком слабый, и сердце представлялось ему скорее похожим на карточное или вроде того, что рисуют на стенах дети, пронзенное стрелой, с надписью «любит-не любит»… Вот нечто такое, алое-алое и все в мелких порезах…

Он прислушался. В квартире было тихо, только почти неслышно кипела кастрюля, оставленная матерью на плите… налила побольше воды, наверно, и оставила, жалко ведь упускать часы, когда свет дают… Пойти, что ли, посмотреть, как там отец? Но как? После всего, что наговорил… скверно, ах как скверно… хотя почему он так о Сусик? Некрасиво, непорядочно… Все равно, скверно… И куда это мать делась? Обед же на плите. Придет она, в конце концов, или нет? Он сидел и сидел, слушал и слушал, но не слышал ничего, кроме тишины. Абсолютной, всеобъемлющей, безжизненной тишины.

Августовским вечером в понедельник, в начале четвертого месяца после смерти отца Ашот пришел домой довольно поздно, часам к восьми… ну не то чтоб поздно, дома он вообще бывал редко, шатался с ребятами или сидел где-нибудь в уличном кафе за чашкой кофе… понятно, в тех случаях, когда кафе были открыты и в них водился кофе, а в карманах обнаруживались деньги, незаметно подложенные матерью считанные десятки… сидел и бездумно рассматривал прохожих. С Сусик он встречаться перестал, не мог простить… собственно слово «простить» тут не… Сусик ни при чем, он сам был во всем виноват, нет, не то чтоб простить или не простить, просто он не мог ее видеть. Не мог, и все. Она несколько раз звонила, но он к телефону не подходил, в институте не бывал – институт он бросил, вернее, пытался бросить, каким-то образом дяди и тети без его ведома добыли нужные справки – только задним числом он узнал, что ему присобачили нервное потрясение, психическая травма, что-то такое – добыли и оформили академический, он же об институте и слышать не хотел, рвался в армию, нет, не в армию, в фидаины, хотел уехать в Карабах и там сгинуть… Именно сгинуть, это слово наиболее точно отражало его единственное на этот кусок жизни желание. Но сначала ему в ноги кинулась мать, потом дед – настоящими слезами заплакал, вообще слезливым стал и сентиментальным… особенно жалко было сестру, вечно зареванную и донельзя несчастную – недаром говорят, что дочери обычно больше привязаны к отцам, а сыновья к матерям… насчет второго, правда, он далеко не был уверен, но первое Зарка доказывала неутомимо… Словом, в Карабах он не поехал, месяц или два сутками валялся на диване, потом потихоньку стал читать, и постепенно ему полегчало.

И вот августовским вечером в понедельник Ашот пришел и застал в доме странное оживление. Не успел он переступить порог, как его слух резанули доносившиеся из большой комнаты шум голосов, звон бокалов, стук ножей и вилок, веселые крики, смех, наконец. Ошеломленный, он стоял у входной двери, потом пересилил себя, сделал несколько шагов и остановился снова. Кто-то из неизвестно откуда взявшихся гостей произносил тост… нет-нет, слова были самые обыкновенные, тост как тост – но голос!.. Холодея, Ашот узнавал интонации, тембр. Он! Конечно, он, лжепокровитель, проклятый убийца! Сразу вспотели ладони, трудно стало дышать, мысленно Ашот уже был за дверью и бежал по лестнице, по двору, по улице – прочь, прочь… но нет, он стоял и стоял, словно глубоко увязнув подошвами кроссовок в болотно-зеленом ковролите прихожей.

Из комнаты выглянула мать, удивилась.

– Почему ты тут стоишь? Что случилось? – и потом, догадавшись: – Это же магнитофон. Да что это с тобой?

Ашот безвольно шагнул в комнату. Там действительно не было никаких гостей, только Зарка, дед и магнитофон, из которого и несся весь этот гам. Все еще не понимая, Ашот посмотрел на заплаканную Зарку, на деда, на мать, и та через силу улыбнулась.

– Эта дурочка, – она бережно провела ладонью по встрепанной Заркиной голове, – эта дурочка нашла старые кассеты и слушает потихоньку. Не узнаешь? Мое сорокалетие.

Она еще что-то говорила, но Ашот уже не слушал, он вспомнил, словно лампа-вспышка осветила… да-да, была и лампа, вернее, фотоаппарат со вспышкой, были и фотографии, наверняка и сейчас лежат у матери, а еще магнитофон, и все орали в него, кто во что горазд, взрослые и дети, орали, галдели, декламировали, а отец… Конечно же, отец был тамадой, в те времена он всегда был тамадой, сыпал тостами и анекдотами, шутил и каламбурил, и голос у него был совсем другой – молодой, упругий… он и сам был молодой и упругий, это в последние год-два он стал дряблым и вялым, каким-то безжизненным, и слова цедил так же, вяло и безжизненно… Но это значит… Что все это значит?!

Он схватился за голову, замычал не то застонал, затопал ногами, мать, сестра, дед, все кинулись к нему, обнимая и утешая, и никто не догадался выключить маленький, безжалостно громкоголосый аппаратик, никто не заметил, как неистово, надавливая изо всех сил, он пытается наглухо, намертво зажать себе уши.

Сон

Саркис недоуменно пожал плечами и в последний раз нажал на чуть криво торчавшую из белой пластмассовой планочки синюю кнопку звонка. Прислушался – нет, тишина. Вообще-то у него был свой ключ, но ему больше нравилось, когда дверь открывала Ада. Открывала, с нарочитой небрежностью чмокала в щеку, спрашивала, как прошел день, старательно выказывая крайнюю заинтересованность… а может, и не выказывая, может, ей и вправду было интересно?.. в любом случае, Саркису этот еще не надоевший – за три-то года!.. ритуал доставлял больше удовольствия, чем он в том признавался самому себе. Работала Ада на полставки и к приходу мужа неизменно бывала дома… Конечно, она могла засидеться у какой-нибудь подружки, иногда это с ней случалось, или застрять в магазине, очереди нынче – не дай бог… Переступив порог, он сразу уловил некую несуразность, но суть этой несуразности первоначально от него ускользнула, только оглядев прихожую более внимательно, он понял, что именно его смутило. Вешалка! Безобразно оголенная вешалка, точнее, вешалки – вместо одной большой на окленной простенькими, в цветочек, обоями стене висели в шахматном порядке отдельные маленькие в виде стилизованных собак. Собачьи головы, освобожденные от шляп и беретов, смотрели загадочно и настороженно. Конечно, Ада могла – наконец-то! – перевесить в шкаф демисезонные пальто и плащи, удивляло другое, пол под вешалкой был девственно пуст, только в дальнем углу поблескивали вычищенные им вчера выходные туфли. Где же три или четыре пары Адиных сапожек? Забеспокоившись всерьез, Саркис прошел в комнату, даже не скинув облепленных грязным изжелта-серым снегом кроссовок, опрометчиво надетых сегодня вместо теплых, на толстой подошве ботинок… и то сказать, зима в этом году словно и не зима, а утро и вовсе было почти весеннее… В ванной, как всегда, горел забытый Адой свет, он машинально заглянул в открытую дверь, и беспокойство его стало переходить в панику: полочка под зеркалом, обычно уставленная коробочками, флаконами, баночками, металлическими башенками деодорантов и еще бог весть чем, была пуста, один лишь худосочный тюбик с кремом для бритья лежал на тусклой, неопределенного цвета поверхности… Что ж это такое, а?! Дверь в комнату была притворена, он распахнул ее с такой силой, что чуть не вылетело матовое стекло с целующимися голубками… только позавчера они с Адой притащили его из мастерской… из «Бангладеша», с тремя пересадками… На первый взгляд все в комнате было по-старому… ну нет! Исчезли безделушки, беспорядочно расставленные Адой на книжных полках, на окнах вместо кокетливых, с оборочками, занавесок в красно-белую клеточку висели какие-то старые, истершиеся, смутно знакомые, убрали и большую хрустальную вазу, безотлучно стоявшую на журнальном столике, не было… да много чего еще, наверно, не было, уже не обращая внимания на мелочи, Саркис ринулся к «стенке» и рванул дверцу платяного шкафа. Так и есть! На плечиках удобно, по одной, были развешаны его сорочки, отдельно брюки, два пиджака… что в соседнем отсеке?.. на верхней полке лежало белье, на другой пара свитеров, остальные пустовали. Попятившись от этой непонятной беды, он наткнулся на кресло, с размаху сел, откинулся назад и увидел последнюю, доконавшую его деталь: большая, в рамке орехового дерева фотография, на которой он в чопорном черном костюме с нелепым галстуком бабочкой немного застенчиво обнимал Аду в белом свадебном платье и длинной пышной фате, исчезла со стены, на ее месте красовалась совершенно жуткая репродукция, какое-то «Утро в сосновом лесу» или еще похлеще… внезапно он вспомнил! Репродукция висела в квартире… правда, не здесь, а много левее… или все-таки здесь?.. старый хозяин, перевозя вещи, почему-то оставил ее, они с Адой долго веселились, глядя на дурацкую картинку… да, но потом-то Ада ее выкинула, конечно же, выкинула! Саркиса стал бить озноб, он закрыл лицо руками, пытаясь сосредоточиться. Что же это такое происходит? Ада ушла от него? Но почему, почему?! Утром… А что утром? Позавтракали, оделись… еще молнию ей помог застегнуть… вышли вместе, расстались на трамвайной остановке, Ада была такая же, как всегда – веселая, спокойная… Неужели у нее кто-то появился? Но не сегодня же? Почему сегодня – давно, а сегодня она… Нет, невозможно, Ада – человек честный, сказала бы все, как есть, и уж во всяком случае, не стала бы по-воровски собирать вещи, выносить… Да, а репродукция? Откуда она-то взялась? Но что он сидит, надо действовать, действовать!..

К дому родителей Ады Саркис подошел в сумерках. Хлопьями – впервые в этом году – валил снег, и ребятишки все еще визжали и кидались снежками во дворе. Пробравшись между машинами, загромождавшими узкую полосу асфальта вдоль здания, Саркис оказался у знакомого подъезда. Знакомого? Неопределенное чувство какого-то непорядка охватило его сразу… нет, ей-богу!.. Он готов был поклясться, что входная дверь… Ну да, ей полагалось быть двустворчатой, а масляной краске, покрывавшей нижнюю половину стен лестничной клетки – ядовито-зеленой, а не коричневой. Всего лишь неделю назад они с Адой обедали у ее стариков, ели толму с айвой, домашнюю халву, пахлаву, и тогда, то ли поднимаясь, то ли спускаясь, он обратил внимание на особо противный оттенок стен и перил… Может, перекрасили? Зимой? Или он ошибается?.. Смутное ощущение неладного еще более усилилось, когда между вторым и третьим этажом его нагнал краснощекий, весь извалявшийся в снегу мальчуган лет семи-восьми, нагнал и пошел рядом, дружелюбно поглядывая. Остановились они пред одной и той же дверью, и пока Саркис искал кнопку звонка, оказавшуюся не там, где она раньше находилась, мальчик забарабанил в дверь кулаками. «Иду, иду», – голос звонкий, никак не старческий, щелкнул замок, дверь распахнулась, и Саркис увидел сердитую молодую женщину. Та начала с порога выговаривать сыну, заметила постороннего, слегка смутилась, втянула мальчишку за мокрый рукав в коридор и только затем спросила:

– Вам кого?

Растерявшийся вконец Саркис стал что-то путано объяснять, женщина молча слушала, потом тряхнула головой – темные кудряшки ее коротко стриженных волос при этом суматошно заметались.

– Здесь таких нет. Может, раньше?

– А давно вы тут живете?

– Три года. Но до нас в этой квартире жили старики, я знаю от соседей. Они умерли.

– А как их звали? – спросил с нелепой надеждой Саркис. – Тетя Сона и дядя Григор?

Женщина на секунду задумалась, потом снова тряхнула головой.

– Не буду врать – не помню. Спросите этажом ниже, там старожилы, может, скажут.

Спрашивать Саркис ничего не стал, мелькнула было мысль, что он просто ошибся квартирой, этажом, подъездом, но тут же пропала, он отлично помнил номер на двери, тот самый, который видел сейчас прямо перед собой, правда, не в ромбике, как раньше, а в кружке, он кивнул и пошел вниз, не задержавшись ни на третьем, ни на втором, притормозил было на первом, даже протянул руку к звонку, но передумал. Посмотрев на табличку у подъезда – все верно, он машинально пересек двор и вышел через арку в переулок на стороне, противоположной той, с которой пришел. Ноги сами несли его в направлении… каком?.. он этого не осознавал, и только пройдя большую часть пути, понял, куда его привел инстинкт. За ближайшим углом, немного отступя от общей линии улицы, стояло обширное, довольно топорное здание тридцатых годов, где расположился дом культуры номер… номер? Он вдруг понял, что не в состоянии припомнить, в каком доме культуры работала библиотекаршей Ада… почему работала – работает и сейчас… то есть не буквально сейчас… Чего ради его понесло сюда в эту пору? Хотя Ада не Ада, но кто-то здесь наверняка должен быть, дом культуры как-никак, вечерний киносеанс, может, и кружки какие-нибудь… Он свернул за угол и остановился. Нет, здание стояло там, где ему полагалось, но ни в одном из многочисленных окон, выходивших на улицу, не было света. Саркис подошел к небольшому порталу, у которого висела знакомая вывеска… что за черт! Он перечел дважды – золотыми буквами на черном фоне – толком не понял, в голове стоял какой-то гул… гипро?.. гидро?.. какой-то строй…

Он не помнил, как отошел от здания, куда свернул, он не видел улиц, по которым шел, только мокрый асфальт… или даже асфальта не было, лишь грязное, неприятно чавкавшее под ногами месиво – еще недавно чистый, хрустящий снег… Опомнился перед университетом, к которому забрел неведомо как. Что теперь? Что, куда, к кому? Гул в голове мешал думать, поэтому он сообразил не сразу. Мэри! Ну конечно, Мэри, ближайшая подруга Ады, она наверняка все знает. К ней? Не слишком ли поздно, удобно ли являться к одинокой молодой женщине после… он машинально взглянул на часы… после десяти вечера? Хотя в его положении не до соблюдения приличий. А может, Ада у Мэри? Подумал и заторопился. По дороге он почти убедил себя, что Ада у Мэри и, возможно, сама и откроет ему, уверенно вошел в подъезд, поднялся на третий этаж и только перед дверью заколебался. Фамилия на табличке?.. вроде бы та самая. Звонок не работал… да, кажется, так и было. И все же, все же… Он постучал – правда, не слишком настойчиво. Голос Мэри… слава богу!..

– Кто там?

– Мэри, это я, Саркис, открой, – просительно, почти умоляюще отозвался он.

Дверь отворилась, и Мэри… похоже, она не собиралась его впускать, стояла на пороге, кутаясь в знакомую ему широкую кружевную светло-серую шаль, глядела настороженно – аккуратно выщипанные в струночку брови почти сошлись на переносице…

– Ты не впустишь меня, Мэри? – он жалко улыбнулся, и Мэри, еще больше нахмурив брови, спросила:

– Кто вы такой? Откуда вы знаете, как меня зовут?

Откуда вы?.. он недоверчиво всмотрелся – нет, в ее глазах не было и искорки веселья.

– Мэри…

Внезапно он понял, что она не шутит, не лжет, не притворяется, не играет в какую-то непонятную ему игру, она действительно, на самом деле, не узнает его, не… Гул в голове резко усилился, заглушил голос, он видел испуганные глаза и шевелившиеся губы Мэри… словно стоишь у водопада… Невольно он понес руки к ушам, не донес, зашатался и, перевалившись через порог, упал к ногам Мэри… Последнее, что он видел – соломенный сине-зеленый половичок, узор которого расплылся и исчез.

В больнице Саркис пролежал долго, почти два месяца, и потихоньку привык – сказались то ли сильнодействующие препараты, то ли уговоры лечащего врача, хороший ему достался врач, спокойный, терпеливый – потихоньку привык к мысли, что три года жизни с Адой были… ну если не сном, так… ну, мягко выражаясь, проявлением болезни, а если покрепче, то галлюцинациями. Он то верил в это, то не верил. Конечно, логика подсказывала… а логику он уважал, иначе и быть не могло при его профессии… пусть он всего лишь школьный учитель, что из того?.. Так вот, логика была на стороне врачей. Ни его мать, ни сестра – сухопарая старая дева, делившая с матерью тесную родительскую квартирку, ни о какой Аде, по их словам, слыхом не слыхивали, друзья… Паруйр, лучший друг, сосед по лестничной площадке, знавший его чуть ли не с ясельного возраста, сказал: «Побойся бога, старина. Всему миру известно, что ты закоренелый холостяк»… Да, но он прекрасно помнил Аду – всю, ее тело, ее запах, ее крашеные в пепельный цвет волосы, слишком быстро растущие и оттого вечно черные у корней, ее лицо до мельчайшей черточки – вплоть до двух крошечных родинок на верхней губе, ее старомодно покатые плечи и немного неуклюжую походку, ее привычки – когда-то нравившиеся ему и не нравившиеся, но теперь казавшиеся такими милыми… например, раньше донельзя раздражавшее его обыкновение, вытирая при уборке дома пыль в книжном шкафу, доставать первую попавшуюся книгу, открывать ее наугад и углубляться в чтение – прямо так, с тряпкой в руке, и длиться это могло часами… Неужели он все это придумал? Зачем? И потом, в построении врачей было одно уязвимое место. Мэри. Откуда он знал ее раньше? Нет, конечно, он мог ее где-то увидеть или… во всяком случае, Мэри была реальностью, она навещала его в больнице, сидела подолгу… если на то пошло, она ему нравилась… Даже очень нравилась! Маленькая и худенькая, она гораздо больше подходила ему по габаритам, чем крупноватая Ада, в той росту было метр семьдесят – на три сантиметра больше, чем в нем самом, это всегда его мучило, он даже увиливал от совместных прогулок при дневном свете и ненавидел походы в театр, где в антракте надо вышагивать рядом с женой по фойе… Нравились ему и молчаливость Мэри, ее серьезность и сдержанность… не то что смешливая болтушка Ада… и домашнюю работу она делала аккуратно и споро, в этом он убедился, пригласив ее к себе в первый же вечер после выхода из больницы… честно говоря, это он сделал не без задней мысли, хотел проверить, знакома ли Мэри его квартира, но не обнаружил в ее поведении ничего подозрительного и успокоился окончательно. Словом, Мэри подходила ему по всем параметрам, он даже стал склоняться к тому, что в теории Акопа есть рациональное зерно… Акоп, лечащий врач, уделял Саркису непропорционально много времени – может, потому что случай, как он выразился, попался больно интересный, а может, и оттого, что оказались они с Саркисом ровесниками и легко и просто разговорились. Как бы то ни было, перед выпиской Акоп зазвал его в ординаторскую и предложил свое толкование случившегося. По его версии виновника всех своих неприятностей Саркису следовало искать в собственном подсознании, тянуло его изначально и бесспорно не к кому иному, как к Мэри, но из робости или застенчивости он подсознательно избрал окольный путь, придумав историю с Адой. Кто знает, может, и в самом деле?.. Хотя не такой уж он и робкий, женщин, что ли у него не было? Впрочем, если честно, быть-то были, но мало и не те, не те… Может, и вправду, увидел где-то Мэри, не решался к ней подступиться и…

Так или иначе, но именно Мэри помогла ему поверить, что история его трехлетнего брака была только сном, и настала пора проснуться.

Не прошло и двух месяцев, как они с Мэри поженились.

Через полгода после свадьбы, в солнечный сухой ноябрьский день, Саркис, проведя свои два урока, ушел из школы пораньше и, наняв двух рабочих у мебельного магазина, поехал с ними домой. Им с Мэри наконец удалось обменять две однокомнатные квартиры на одну двухкомнатную, надо было перевозить вещи, в основном мебель – одежду, посуду и прочую утварь они уже постепенно перетащили. Мэри с ним не было, Саркис старался держать ее подальше от связанных с переездом хлопот, сидеть без дела она не умела, и будь она дома, конечно, сунулась бы помогать, чего доброго, стала бы еще таскать тяжести и повредила будущему ребенку… о ребенке Саркис мечтал с неизведанной до того страстью – странно, с Адой у них о детях и разговора ни разу не заходило, но тогда это его совершенно не беспокоило…

Когда рабочие вслед за диваном и креслами снесли вниз одну за другой секции мебельной «стенки» и комната опустела, Саркис, задержавшийся в квартире, окинул хозяйским взором стены, пол – не забыли ли чего? – и вдруг увидел в углу, там, где раньше стоял платяной шкаф, небольшой, тускло блестевший предмет. Подошел, наклонился… не веря своим глазам, присел на корточки. Руки тряслись, непослушными пальцами он поднял с пола то, что там лежало, выронил, подцепил снова, положил на ладонь… Это был браслет. Серебряный браслет с бирюзой, китайский, филигранной работы… один из камней должен быть с черным пятнышком… да, так и есть. Он знал этот браслет даже слишком хорошо, видел его почти каждый день в течение трех лет, узнал бы его с закрытыми глазами, на ощупь, на запах. Свадебный подарок коллектива дома культуры номер… номер?.. Свадебный подарок. Браслет Ады. Браслет, который она носила не снимая, браслет, который удивительно шел к ее руке, к ее нежной, золотистой, пахнувшей то ли имбирем, то ли корицей коже. Браслет Ады…

Он так и остался сидеть на корточках, глядя на бирюзину с черным пятнышком, похожую на хитрый немигающий глаз.