Текст книги "Встреча в метро"

– И когда они успели закончить променад?

Голос был женский, ему ответил мужской:

– В самом деле! Я думал, все еще только на стадии разговоров. Правда, у моря не был с прошлого лета…

– И я.

Они начали обсуждать другое, личные дела, Пауль перестал слушать, но что-то не давало ему покоя, он доел торт, выпил одним глотком остаток кофе и поднялся. Через десять минут он уже шел бодрым шагом по Пикк Ялг, через двадцать подходил к смотровой террасе с видом на море и еще через две стоял у перил, обозревая открывшийся перед ним пейзаж. Вдоль береговой линии, повторяя ее очертания, тянулась так далеко, насколько видел глаз, бледно-серая гладкая лента. Конечно, променад могли построить и за то время, когда он не был здесь и на берегу… и давно ли. Дни незаметно складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы, подумав, он понял, что не только в «Майясмокк», но и на улицу Пикк не попадал бог весть сколько лет… да, и однако он заметил то, на что наверняка не обратила внимания шушукавшаяся за его спиной парочка. Вдоль променада, отделяя его от улиц и домов, на всем протяжении был проложен узкий газон, на котором выстроились в ровный ряд не саженцы, гнущиеся на ветру, но зрелые, крепкие деревья.

Кармела сидела на софе, вытянув ноги и опираясь о подушку, вокруг сплошным пластом лежали фотографии, всякие, старые черно-белые, разного размера и формы, и современные цветные, одинаковые, как… тут даже банальное «горошины в стручке» не годилось, те менее схожи, одна чуть больше, другая меньше, природа не столь способна к унификации, сколь человек, унификации, стандартизации, вот и фотографирование, как и многое другое, утратило индивидуальность… Собственно, современными и эти снимки уже назвать было нельзя, теперь ведь делают дигитальные и держат в компьютере, почти никто их на бумагу не переводит, зачем, кто будет забираться в уголок с фотоальбомом, все привыкли торчать перед экраном… Старые фото делал папа, сам снимал, проявлял и печатал, Кармела помнила, как нередко пряталась с ним в ванной… слово «прятаться», конечно, отражало ее детское восприятие действительности… окна там не было, щель под дверью отец затыкал тряпкой, горел лишь красный фонарь, и Кармела представляла, что она в пещере, где тлеет костер. Впрочем, ее привлекало не только восхитительное ощущение первобытного бытия, ее захватывал процесс проявки, когда на белых листах, опущенных в ванночку с раствором, начинали вдруг возникать контуры лиц и фигур, похоже на волшебство, и, может, это был первый импульс, толкнувший ее к живописи, есть ведь нечто общее, перед тобой белая поверхность, на которой, повинуясь сначала воображению, а потом действию, появляются люди, деревья, горы, море…

Она вгляделась в лежавшую у нее на коленях карточку с узорными краями – эта была сделана в ателье, с ретушью, все такие красивые, папа, мама, она и брат, семейство в полном составе, теперь она вспомнила родителей и многое из детства… как старый маразматик, подумала она с иронией, у них ведь детские годы сидят в памяти прочно, как верроккиевский Коллеони на коне, а прочее… с прочим были нелады и у нее, фотографии тут не очень помогали, зря она не купила альбомы и не расставила их по годам, не говоря уже о том, чтобы поступить, как Дева Мария, у той даже было все написано, кто, где, когда, не поленилась обзавестись специальными фолиантами, в коих наличествовало и место для заметок. Неизвестно, правда, был ли бы и от подобной педантичности особый толк, в конце концов, Дева Мария принесла ей все свое собрание за последние восемь лет, набралось уже немало общих знакомых, и предполагалось, что она, Кармела, их припомнит, увы, от того, что она видела лица и читала имена, знания биографий не добавилось. Не помогало даже то, что некоторые из запечатленных на снимках людей были до странности похожи на персонажей ее фресок… хотя что тут странного, вполне естественно, и не люди похожи на персонажей, а наоборот, ведь, как и всякий художник, она не выдумывала лица и фигуры, она их видела, где-то, когда-то, кого-то, может, даже просила позировать… И, наверно, не случайно выбирала натурщиков или натурщиц, знала, видимо, их истории или просто замечала в них, угадывала шестым чувством нечто… Что, если мрачная молодая женщина, которую она изобразила в качестве Электры, в самом деле ненавидела свою мать, считая, что та лишила ее отца, нет-нет, не убив того, в наше время мужей не убивают, с ними попросту разводятся и порой не дают встречаться с детьми, а дети, став взрослыми, ставят это матерям в вину… Или Гекуба, может, эта старая женщина пережила своего сына или дочь, даже обоих, случается и такое… Почему нет?

Она сползла с софы и медленно пошла вдоль фрески, разглядывая тщательно выписанные лица.

Пауль сидел в кресле и поглядывал на примостившуюся на краешке софы Кармелу с некоторым смущением, странно, стоило ему увидеть ее не в больничной одежде, а в обычной, как он словно потерял если не дар речи, то способность к непринужденному общению, ту легкость, с которой врач может говорить с пациентом о вещах совершенно интимных. Правда, начал он бодро, еще в коридоре осведомился о самочувствии, какое-то время расспрашивал о симптомах, тех или иных, нет ли головокружений, не подташнивает ли, как насчет равновесия, стало ли лучше, ну и тому подобное, но, исчерпав более или менее эту тему, умолк и впал в растерянность. Может, дело было в ее внешности, вернее, разнице между ее и его внешностью, одетая в узкие джинсы и длинную просторную блузу Кармела выглядела еще более хрупкой, в то время как он… Что греха таить, он любил иногда вкусно поесть, к тому же был от природы склонен к полноте, вот и казался себе, особенно рядом с ней, толстым и неуклюжим, хотя, конечно, это преувеличение, животика себе он пока не нагулял, просто был, по собственному мнению, несколько крупноват и некоторый избыток веса все-таки приобрел, к счастью, при росте в метр девяносто это не бросалось в глаза, лишние килограммы распределились по всему его большому телу и словно рассосались, но он прекрасно понимал, что еще немного и… Вдобавок ему было жарко, твидовый пиджак, снизу еще пуловер, а блуза Кармелы выглядела совсем тонкой, собственно, в комнате было тепло, удивительно для конца сентября, когда отопление еще не включили, а ночи холодные, да и днем погода отнюдь не летняя… Он поискал глазами обогреватель, электрокамин или что-то в этом роде, не нашел и спросил Кармелу, каким образом ей удается поддерживать в комнате столь комфортную температуру.

– Не знаю, – сказала она удивленно. – Я ничего не делаю. А должно быть холодно?

– Я так думаю, – смутился Пауль. – У меня в квартире сейчас без свитера никак.

– Может, у вас северная сторона, – предположила Кармела. – У меня южная.

Пауль не ответил, он пытался вспомнить, куда выходят окна его спальни, на север или нет, и Кармела добавила:

– Снимите пиджак, если вам жарко.

После некоторого колебания Пауль освободился от лишней одежды, не полностью, он с радостью стянул бы и пуловер, но посчитал это чрезмерным, тем не менее манипуляции с пиджаком, который он, сняв с себя, накинул на спинку стула, каким-то образом развязали ему язык, он принялся рассказывать Кармеле о парижском приключении, правда, отношение к происшествию он имел косвенное, но при сем присутствовал, некого чиновного деятеля, приехавшего с его туристической группой, не пустили в известный ресторан, поскольку тот явился без пиджака, на дворе было лето, и истомившиеся от жары северяне поскидывали с себя все, что могли. Кармела отозвалась живо, в Париже она побывала еще в студенческую пору, ездила в автобусный тур, утомительно, но дешево, провела во Франции неделю и, к удивлению Пауля, помнила Париж лучше, чем он. И, разумеется, она заговорила о Лувре и Орсе, в последний он и вовсе не попал, а главное, что ему врезалось в память из экскурсии по Лувру, была огромная толпа у маленькой, куда меньше, чем он воображал, Моны Лизы, неистово щелкавшая камерами, невзирая на грозные окрики служителей. Будь желающих запечатлеть великое мгновение, ради которого они сюда явились – так они, наверно, думали, не сотня-две, а, скажем, десяток, возможно, их и удалось бы унять, но уследить за таким количеством нарушителей… собственно говоря, когда патологии становится очень много, она как бы превращается в норму. При всем при том саму картину он помнил лишь потому, что неоднократно видел ее репродукции, а все прочее слилось в памяти в одну пеструю массу. Признаваться в этом Кармеле он не стал, перевел разговор на сам Париж, город произвел на него впечатление более сильное, все эти дома, улицы, площади… Больше всего ему понравились Вогезы, тихо и зелено.

– И гармонично, – добавила Кармела, и он немного торопливо подхватил:

– Именно!

Выяснив, что оба не прочь попутешествовать, они стали, так сказать, сверять часы, и оказалось, что Париж был чуть ли не единственным пунктом, где их пути пересеклись, Пауль побывал в Англии, Голландии, Швеции, успел слетать в Штаты… Финляндию оба отмели, слишком близко… Кармела же съездила в Италию, Испанию… даже в Греции, где побывали оба, Кармела в Афинах любовалась Парфеноном, Пауль же на Крите жарился на солнце и барахтался в воде, главным образом в бассейне, поскольку море почти все время штормило. Затем они стали делиться… планами?.. нет, слишком громко сказано, желаниями, так будет точнее, впрочем, у Пауля их не было вовсе, во всяком случае, конкретных, обычно он отправлялся в поездки как-то стихийно, сагитировал приятель, попалась путевка, на Крит его уговорила прокатиться Вильма, мечтавшая загореть до черноты, чего и добилась, потратив на это практически все светлое время несчастных семи суток, выделенных им турфирмой, так что он предоставил слово Кармеле, узнал, что та мечтает увидеть Венецию и чуть не ляпнул:

– Может, поедем туда в свадебное путешествие?

Чуть не ляпнул, уже открыл рот, но промолчал, почему? Побоялся показаться смешным? Странно предлагать руку и сердце женщине, которую даже не поцеловал, несовременно. Да и… Снова пришли на память разноцветные купола и все прочее… Что прочее? Не думает же он на самом деле… И все-таки! Ему захотелось поделиться с Кармелой своими сомнениями, взять и спросить… Но что?

Между тем, во входную дверь постучали, затем та открылась, была, как видно, незаперта, по коридору быстро-быстро простучали каблучки, и в комнату вошла Дева Мария.

– Добрый вечер, – сказала она весело. – Я не слишком опоздала? Не пришлось пить кофе без сливок?

Последовал обмен репликами, Пауль не вслушивался, занятый собственными мыслями, Кармела взяла из рук соседки пакетик со сливками и ускользнула на кухню, Дева Мария же придвинула стул поближе к Паулю, села и тихо спросила:

– Ну, доктор? Как вы ее находите?

Пауль, слегка огорченный, что прервали его тет-а-тет с Кармелой, но и с облегчением вынырнув из своих нелегких размышлений, ответил вопросом на вопрос:

– А вы?

Она посмотрела удивленно, может, даже укоризненно, и Пауль ощутил неловкость, в самом деле, чего ради он сюда приперся, разве не пациентку проведать, да, но не устраивать же ему здесь неврологический осмотр, то есть посмотреть-то можно, ничего, кроме молоточка, ему для этого не нужно, но странно как-то… К тому же в присутствии посторонних… Попросить ее выйти? Еще неудачней, как это будет выглядеть, он ведь вроде бы гость, хотя и врач… Он совсем запутался, к счастью, пришла Кармела с подносом, примостила его в углу стола, как и прежде заваленного атрибутами ремесла, разлила кофе по чашкам, расставила их на освобожденном от ноутбука журнальном столике, возле которого расположился Пауль, поставила туда же сахарницу, сливочник, сама села на второй стул, и Паулю стало еще более неловко, ну куда это годится, женщины на жестких стульях, а сам он вальяжно развалился в кресле, с радостью уступил бы его, но кому?

– Как тихо, – сказала Кармела, берясь за чашку.

– Так враг повержен, – оживилась Дева Мария.

– То есть?

– Я поднималась с ним в лифте, он слезно жаловался… не мне, конечно, другому соседу, себе подобному… что плеер вышел из строя прочно, сам разобраться не может, пришлось в починку отнести, а деньги хотят бешеные, – объявила с видимым удовольствием Дева Мария и пояснила для Пауля: – Сосед у нас этажом выше помешан на тяжелом роке, унять невозможно, грохочет на весь дом до полуночи, а то и до часу-двух, мы буквально молились, чтобы у него хоть один динамик из строя вышел. Вчера он устроил вечеринку, установка орет, еще и гости у него, плясали, скакали, аж потолки у нас ходуном ходили, Кармела позвонила ему, пошумела, а потом говорит зловеще: «Погоди, приятель, твоя техника так сломается, что и не починишь». Он, конечно, только посмеялся… А ты прямо как Кассандра, – добавила она весело, обращаясь к Кармеле. – Ей тоже не верили, шалишь, мол, а Троя-то взяла да и сгинула… Да! О Кассандре! Я утром встретила в магазине Марет, ну помнишь однокурсницу мою, ты еще Кассандру с нее рисовала, и что она мне говорит? Работу бросила, в экстрасенсы подалась, судьбу предсказывает! Каково! Видишь, как ты угадала?

Кармела широко раскрыла глаза.

– Я на днях думала, – сказала она, запинаясь, – что, наверно, в людях, которых художник выбирает в качестве модели, есть нечто, соответствующее качествам его персонажей. Характер, судьба…

– Почему бы и нет, – сказала рассудительно Дева Мария и вдруг всплеснула руками: – Торт! Совсем я с ума сошла! Купила торт и забыла. Сейчас…

Пауль слушал внимательно, но оба сообщения как-то проскочили мимо его сознания, если угодно, опустились на дно, где пребывали остаток вечера, и всплыли только к полуночи, когда он пил чай, отрешенно глядя на экран телевизора, по которому безмолвно – звук он отключил, плыли некие предметы, реклама, надо понимать, длинная и невразумительная, собственно, и до того показывали что-то не более содержательное, он уже забыл, что. Думал он, можно сказать, ни о чем, так случается нередко, остановишься на какой-то мысли и не понимаешь, откуда она взялась, что-то мелькало, вспыхивало, гасло, и вдруг пришли на память слова Девы Марии… он теперь называл ее так и про себя, подлинное имя вылетело из головы, как и фамилия Кармелы… ему стало жутковато, что за избирательная амнезия, словно невидимая резинка стирает из памяти ненужные имена и названия, а такой же карандаш вписывает вместо них другие… «Ты прямо, как Кассандра»… да… нет… это уже не Кассандра, а будто… богиня судьбы! Ему привиделась зловещая тень, накрывшая мир, которая одним лишь… не движением даже, а полетом мысли меняет течение жизней, а, может, в своем неведении ломает их, даже перечеркивает… Конечно, она должна узнать, тогда она станет осторожней, будет избегать… Будет ли? А что, если она воодушевится и возьмется переделывать мир по своему разумению? Церковь это мелочь, можно такое наворочать! Он ужаснулся, аж чай пролил, рука дрогнула, когда ставил чашку на пол… давно пора приспособить что-то под чашки, тарелки, другие мелкие предметы, столик, что ли, купить, поместить рядом с креслом… ужаснулся, а потом подумал: ну и пусть! Ничего дурного Кармеле в голову просто не придет, а мир наш настолько несовершенен, что хуже стать он уже не может. Некоторое время он размышлял над тем, что стоило бы в этом мире изменить, вот взять и внушить Кармеле, и если она поверит, то тогда… Он составил мысленно небольшой список и рассмеялся, ну и воображение надо иметь, чтобы представить невысокую, тоненькую женщину с большими, словно удивленными глазами в роли какого-то демиурга… В любом случае… Демиург так демиург, может, ему такая и нужна, чтобы внести в дом уют, этот самый столик купить, расставить кресла иначе, поудобнее и покрасивей… что за ерунда! Черт с ним, с уютом и прочим, главное, была бы рядом, сидела слева от него… почему слева?.. А так просто!.. Сидела, вставала, ходила, наливала чай, болтала о том, о сем, вставляя в разговор итальянские слова, которые он не понимал, но слушал с замиранием, так красиво она их произносила своим мелодичным голосом, рисовала… содрать к черту все обои, и пусть она напишет фреску… фрески… Потом он подумал о том, как хорош был бы мир, если б его создал художник, не всякий, конечно, не абстракционист какой-нибудь, а настоящий, без обмана… Микеланджело, Рафаэль, Ботичелли… Тот, кто создал этот мир, не ведал, что такое вдохновение, вот в чем беда! Впечатление, что он и не создан, а спроектирован в каком-то захудалом конструкторском бюро силами, с позволенья сказать, специалистов вроде многих теперешних выпускников вузов, которые поступают в них дабы не выучиться чему-то, а диплом получить, порой не один, а два, даже три, спрашивается, зачем человеку два-три диплома, это только доказательство, что он ни к одному делу не прикипел душой… Чего от таких ждать?.. Некоторое время он пытался представить себе, как выглядело бы человечество, если бы его придумал Микеланджело. Да, именно так, ведь главная неудача гипотетического творца это человеческое существо, кто, как не он, доктор, прекрасно это знал. При поверхностном подходе может показаться, что организм это сокровищница идей, все так стройно выстроено, изящно, находчиво, просто увлекает, все эти многозвенные процессы, превращения, передачи, но когда углубишься… Мозг, большая часть которого занимается неизвестно чем… Хрупкие органы, малейшее нарушение деятельности которых расходится в стороны, как сейсмические волны при землетрясении, поломка в одном звене, и вся обменная или гормональная цепочка начинает работать на болезнь… Кратковременная свежесть и страшное будущее, которого не избежать никому из живущих, ведь как бы не пытались в последние годы благостно расписывать старость, чуть ли не счастливое якобы время, на самом деле она, по крайней мере, в биологическом смысле, чудовищна… Словом, человек – существо неудачное, неправильное, патологическое, вот и мир вокруг себя он создает неправильный, патологический, да, факт, мир создан, как он есть, не кем-то сверху, а самим человеком… не считая природы, конечно, против которой нечего возразить… но все прочее… Странно, никогда раньше этот мир не казался ему неправильным, все представлялось нормальным, разве что болезни его возмущали, он не был пропитан тем подсознательным, быть может, отношением медицинского сообщества к патологии, не врачи, мол, для больных, а больные для врачей, нет, он так не думал, он лечил, он боролся за своих пациентов изо всех сил, стараясь вывести их из числа таковых, и все же мир не казался ему неправильным, совсем недавно его пугала мысль, что кто-то способен этот мир изменить… Теперь много он исправил бы сам, если б мог, но он не мог, во всяком случае, в большом мире… Но в маленьком, своем?.. Он бросил машинальный взгляд на часы, ужаснулся, но все же вытянул руку и нашарил лежавший на краю письменного стола телефон.

Оставшись одна, Кармела перемыла чашки, с великой осторожностью, это был старинный фарфор, когда она отказалась от дележа родительской квартиры, брат настоял, чтобы она взяла себе любимый сервиз матери, доставшийся и той по наследству… гляди-ка, еще что-то вспомнила!.. перемыла, вытерла и аккуратно расставила на верхней полке кухонного шкафчика, которую антикварная посуда покидала редко, только по особым случаям… ага, стало быть, случай особый?.. Потом она пристроила початый торт, с трудом, поскольку холодильник у нее был не самый вместительный, большой ведь в эту каморку не втиснешь, погасила свет в кухне и пошла спать. Собственно, спать ей не хотелось, встала сегодня в одиннадцать, валялась в постели, наслаждаясь вынужденным бездельем, впрочем, и проснулась не поздно, где-то в девять-полдесятого, потому она степенно разделась, легла и стала рисовать на потолке свою воображаемую фреску. Было это сложнее, чем в больнице, ее комната представляла собой вытянутый прямоугольник, и софа, на которой она спала, располагалась вдоль длинной стены, так что поверхность, представавшая ее взору, для задуманной композиции не подходила. В конце концов она перетащила подушку, устроилась полулежа поперек софы и стала «набрасывать» фигуры, левый нижний угол был уже полностью продуман, мадонна, младенец и маленький мальчик… старое дубовое кресло, пушистый серый медвежонок в объятьях малыша, чуть нечеткие, как у дель Сарто контуры лиц, подсказанные старыми фотографиями… конечно, это не то, что восстановить их в памяти без посторонней помощи, но кто в самом деле помнит подлинные лики детства, у всех в мыслях черно-белые, если очень давние, или цветные, если поближе, плоские изображения. И однако что-то было не так, поразмыслив, она поняла, что портрет неверен, рядом с матерью следовало изобразить отца, у нее был хороший отец, любил ее, поддерживал в стремлении стать художницей, не то что мать, мать хотела, чтобы она приобрела специальность надежную, такую, с какой никогда не останешься без куска хлеба, конечно, то было эхо собственных семейных неурядиц, отец, инженер, то ли старший, то ли главный, остался без работы, когда закрыли заводы, какое-то время бился, стараясь выплыть, создал вместе с приятелем фирму, занимался, как сам говорил, ерундой, производством чего-то такого, пластмассовых емкостей, контейнеров, разбогатеть не сумел, но с голоду семья все-таки не умерла, постепенно жизнь более-менее наладилась, но не сразу, чего мать и не могла забыть, хотя у самой у нее профессия была «понадежнее», она преподавала в школе английский и в трудные дни спасала положение. Тем не менее она, Кармела, от мечты отказываться не собиралась, и отец ее стал на ее защиту. Позднее, когда дела пошли, он покупал ей альбомы и вместе с ней рассматривал репродукции, любил искусство… Все это, конечно, она помнила довольно смутно, ей рассказал брат, и про родителей, и про дедушку с бабушкой, которые с ними жили, недолго, оба умерли рано, Кармела совсем малышкой была, умерли и они, и другие бабушка с дедушкой, те, которых она никогда не видела, поскольку они в Таллин так и не приехали, не успели, папа только-только женился на маме, когда их не стало, ушли друг за другом, да, долгожителей в их семье не водилось… Однако папино лицо она представляла себе четко, да и весь его облик, он был темноволосый и глаза почти совсем черные, хотя, наверно, все-таки карие, но не светлые, точно, как у нее самой, она пошла в отца, тогда как брат в маму-блондинку. Словом, этот фрагмент фрески был более или менее завершен. Куда хуже обстояли дела с серединой, хотя фотографий студенческой поры сохранилось немало, они ни за что не желали оживать, единственный, чье лицо она могла бы воспроизвести, это бывший муж, но она твердо решила этого не делать, пусть лучше в центре будет белое пятно, белое или черное, да, она закрасит его черным, как то сделали с Марином Фальеро во Дворце дожей, хотя она в Венеции не была, но историю эту знала, увидела картину Делакруа и прочла… Лучше всего она представляла себе правую сторону, настоящее, тут у нее с головой все было в порядке, видела перед собой и брата, и мальчиков, успевших ее навестить, и невестку, конечно, там будут и Дева Мария с Кристинкой и… Да, пожалуй, она отведет место и Паоло… Она прикинула… Вон там, в нижнем… нет, верхнем правом углу… она и рядом Паоло, большой, широкий, кажется, обнимет, и завернешься в него, как бабочка в кокон, и немного смешной, эдакий увалень, похож на медведя, не настоящего, а сказочного, доброго… и надежный, очень надежный… Да, именно так. А фон? Венеция? Они поженятся и поедут в Венецию в свадебное путешествие, он ведь именно это хотел предложить, но постеснялся, так что… Нет, не надо Венеции, негоже рисовать то, чего ты собственными глазами не видела, лучше Таллин. А именно? Старый город она уже несколько раз набрасывала, он будет в центре фрески, не там, где они с Паоло, а что там? Там она изобразит самую свою любимую часть города, самую красивую, по ее мнению, конечно, своих вкусов она никогда никому не навязывала… Она провела уже мысленно несколько изогнутых линий, обрисовывавших вычурный, быть может, но единственный в своем роде купол первого из намеченных для запечатления зданий, когда негромко зазвонил забытый на кухне телефон.

Вот и Паоло, подумала она, вылезая из постели.

Они побродили по Ратушной площади. Хотя было совсем тепло, и еще не все кафе убрали на зиму свои столики, при желании можно было выпить чашку кофе либо кружку пива, но Кармела не захотела, и они пошли дальше, спустились по улице Виру к воротам, у цветочного ряда остановились, и Пауль предложил Кармеле выбрать букет по своему вкусу, та, немало его удивив, предпочла всем прочим синие розы… хотя, подумал он тут же, ничего особенного, художница как-никак… Забрав цветы, они перешли улицу, миновали гостиницу «Виру» – украшенное башенками и круглыми куполками четырехэтажное здание из белого камня, крытое зеленой черепицей, постояв пару минут у светофора, перебрались на противоположный тротуар и ступили под переплетение чугунных ветвей с пышной листвой, окаймлявших вход в галерею. В центре пассажа Кармела остановилась полюбоваться ажурным потолком, лившийся сквозь который солнечный свет лежал изящными заостренными по краям лужицами на мозаичном изразцовом полу. Потом, выйдя из бокового входа, они перебежали к началу Тарту-мантее и пошли медленно, любуясь домами справа и слева, их было несколько десятков, схожих лишь высотой, в два, три, четыре этажа, а в остальном таких разных, отличавшихся друг от друга множеством деталей – формой окон и дверей, изгибами крыш, причудливыми башенками, крохотными висячими балкончиками, отделкой фасадов, то выложенных узорами из керамических плиток, то расписанных растительными орнаментами, одним словом, эстонский югенд, не что-нибудь… В одном из этих домов и находилось турбюро, куда их просили вернуться через час, пока все не выяснят. Пришлось переходить улицу, пересекая трамвайную линию, Пауль вдруг остановился, у него возникло ощущение, что когда-то тут все было иначе, не изыски модерна вовсе, а стеклянные коробки, высокие и безликие, когда-то давно или недавно, он попытался вспомнить, не смог и махнул рукой, снесли и правильно сделали.

В турбюро их ждали, ну и выяснили, назвали цены, Кармела поежилась, больно дорого выходит, но Пауль согласился на все без возражений, в конце концов, не каждый день он женится и едет в свадебное путешествие, денег не жалко, наживем еще, а вспоминать будем и в старости. В итоге обо всем договорились, и Пауль заспешил, обещал школьному другу посмотреть его отца, приступ радикулита, ни согнуться, ни разогнуться. Он и Кармелу с собой звал, но та отказалась, негоже невесте всюду за женихом плестись, будто караулить надо, чтобы не сбежал, Пауль засмеялся, и они простились на углу Лийвалайя возле особнячка, похожего на миниатюрный средневековый замок.

– Ecco in quale casa avrei voglia di vivere. La compriamo?[1]1
  Вот в таком доме мне хотелось бы жить. Купим? (ит.)


[Закрыть] – пошутила Кармела и погладила Пауля по щеке. – Bona sera, Paolo. Sta arrivando il mio tram.[2]2
  До свиданья, Паоло. Мой трамвай идет.


[Закрыть]

– Bona sera, mia carissima,[3]3
  До свиданья, моя драгоценная.


[Закрыть] – ответил Пауль. – Ci vediamo domani.[4]4
  Увидимся завтра.


[Закрыть]

Он не двигался с места до тех пор, пока Кармела, улыбнувшись ему на прощанье, не поднялась на подножку трамвая, потом пошел к стоянке, на которой оставил свою машину.