Текст книги "Встреча в метро"

– Это почему?

– Не простит мне отец.

Она не стала добавлять, что строили Лабиринт не для того, чтобы они с Андрогеем там бегали, а для сохранности сокровищ царских, и кроме семьи своей Минос его тайну не велел открывать никому, даже жрецам и вельможам, тем в особенности, а вот детям – да, на случай, если с родителями что не так. Потому и слух насчет Минотавра не опровергался, пускай его, чем больше страху, тем лучше…

– Отец?

Тесей поднял светильник высоко, подержал у лица Ариадны, словно ощупал взглядом тонкие черты, высокие брови, изящно очерченные губы, потом потянул левой рукой покрывало, Ариадна не препятствовала, мягкая ткань соскользнула с ее плеч, сползла вниз, открыв тугую девичью грудь, в вырезе черного платья ослепительно белую.

– Что отец? – сказал он чуть хрипло. – Не страшен тебе отец больше, увезу тебя с собой в Афины, не дотянется.

Вот оно! Наконец!

– Или не хочешь?

– Хочу, – шепнула она.

– Решено.

Тесей опустил светильник, обнял ее рукой за плечи, повернул лицом к дороге, пошли, мол, но, когда она направилась к очередному повороту, спросил словно небрежно:

– Так в чем секрет?

– Это довольно просто, – сказала она после некоторого еще краткого колебания. – Я тебе перескажу, как нам с Андрогеем Дедал втолковывал. Главный здешний ход на сердцевину, где ты заперт был, словно нитка на клубок намотан. И идти надо так, чтобы с него не сбиться.

– И как же это?

– Когда внутрь идешь, надо все время вправо поворачивать, в узкие ли проходы, широкие, даже когда кажется, что дорога прямо идет, сворачивать всюду, где ход есть, вправо. А обратно если идешь, влево. Невелика премудрость.

– Да, если знать, – сказал Тесей. – Ловко придумано. Дай-ка я попробую.

Ариадна отступила, пропуская его вперед, и дальше они шли молча, Тесей был напряжен, все вглядывался в стены, не пропустить бы в полумраке поворот, но все-таки Ариадна пару раз указывала ему на малозаметный узкий проем, и, в конце концов, они благополучно добрались до выхода из подземелья. Она все боялась, что Тесей спросит, для чего же Лабиринт, коли Минотавра нет, но тому, кажется, и в голову не приходило… может, конечно, и прийти, когда подумает, как следует, но сейчас задумываться у него времени нет, и хорошо, что нет…

Там все пошло гладко. Пир, кажется, завершился, все разошлись, и дворец спал, даже дозорных не видать, правда, те, наверно, больше у пределов дворцовых ходят. У помещения, куда отвели афинян, это Ариадна знала, услышала случайно распоряжение отца, было тихо и пусто, Тесей без труда вынул засовы и открыл дверь, и никто не помешал, пленников не сторожили… Ариадна приложила ладони к щекам, те горели и не от страсти, от стыда. От кого сторожить? Кто во дворце, да и во всем Кноссе, если не на Крите, мог выпустить чужаков, пренебрегая волей царя и своими обязанностями? Это она, царская дочь, предалась иноземцам… Но отступать поздно, дороги назад нет, как нет и жизни без этого рослого человека с гордой головой… Что за беда, чья злая воля, каприз какой богини толкнул ее на подобное?.. Богини! Так оно всегда, неверным шагам и подлым делам всяк ищет оправдание в чужой воле, нет, чтобы на себя оборотиться… Но, может, ничего страшного не случится, Минос ведь собрался мир с Афинами заключить, сговорятся, и все наладится. Ну а коли нет?

Тесей вошел в длинную комнату, где спали на полу, до того, теперь сидели, настороженно глядя в сторону двери, афиняне, и она вслед робко переступила порог, слышала радостные возгласы, когда опознали вошедшего, и, как поднялась суматоха, видела, все повскакали, сгрудились вокруг Тесея, раздался и вопрос:

– Что с Минотавром?

И ответ:

– Минотавра нет на свете… больше.

Перед последним словом голос Тесея слегка дрогнул, врать не приучен, стало быть?

Когда огляделись, выяснилось, что не хватает одной девушки, Пасифае она понравилась, и царица взяла ее к себе на службу без промедления, наверно, та самая, что Тесея женолюбом назвала, подумала Ариадна сначала с легкой неприязнью, а после с тревогой, а ну как Тесей решит беспременно и эту с собой забрать, а поди из царских покоев кого-то выведи, Пасифая ведь держала своих прислужниц поближе, чтобы всегда под рукой были, придет, к примеру, фантазия в неурочный час ванну принять или прическу пораньше с утра сделать, вставала царица по-разному, иногда чуть ли не в полдень, а случалось, и с рассветом, бессонница ее мучила с тех самых пор, как сын в Аттике погиб…

Но Тесей только нахмурился, поразмыслил, потом вынес вердикт:

– Ладно, пускай! Не на скотный двор отправили, к царице.

До моря путь был недальний, добирались недолго, хотя Ариадна все равно устала, после трудов ночных, да еще и идти пришлось через холмы, дорог не разбирая, она с усилием переставляла ноги и все недоумевала, почему дворец царский не построили на берегу, чтобы с террас любоваться синей гладью… или волнами, день на на день не приходится… Теперь море оказалось совсем серым, пока они дошли до гавани, рассвело, и, хотя солнце еще не встало, на ровной блеклой поверхности были отчетливо видны бесчисленные корабли со свернутыми парусами и опущенными веслами, спали и здесь, только кое-где замечалось легкое движение.

– Вот он! – обронил Тесей, показывая на примостившийся с краю, в некотором отдалении от прочих, небольшой корабль, чем-то отличавшийся от других, чем, Ариадна сразу понять не могла, лишь когда беглецы, обойдя гавань стороной, добрались до нужного места, приметила, что сложенные паруса его не белые, как у всех, а темные.

Никто, кажется, не обратил на кучку афинян внимания, и даже когда они оказались на палубе, и Тесей, пресекая взрыв общей радости, велел всем спешить к веслам, и когда двинулся корабль, отошел от берега, и ветер надул паруса, теперь уже ясно видно, что черные, никто за ними не погнался, хотя гавань в тому времени успела проснуться, и несколько судов разворачивалось, готовясь отплыть, но купцы, наверно, торопились по своим торговым делам, и ни Тесей, ни его люди их не занимали. Когда корабль понесли паруса, гребцы оставили весла, собрались вокруг Тесея с шумными приветствиями и криками восторженными, победителем Минотавра нарекали, засыпали вопросами, что и как, Тесей отвечать не стал, принял неприступный вид, что трепаться, мол, а сам покосился на Ариадну, и стало ей сладко от мысли, что лишь она одна знает его тайну и никому никогда ее не выдаст, хоть на костер ее волоки.

А потом все разошлись по палубе, Тесей взял ее за руку, отвел в единственную на корабле каюту и закрыл дверь.

Сколько времени миновало, Ариадна не знала, то ей казалось, что вечность, то сомневалась, прошел ли день, помнила, что перед тем, как увел Тесей ее с палубы, выкатилось на бледное небо сияющее солнце, вернув миру его радостные краски, но закатилось ли. были вроде и звезды, великое множество, яркие и теплые, но видела ли она их наяву или во сне?..

Корабль все летел и летел, ветер, как обронил мимоходом Тесей, был попутный, повезло, никакая погоня не достанет, летел так, что потрескивали доски, из которых была сколочена каюта, а потом вдруг стал замедлять ход. Неужто уже Аттика?

Затопали чьи-то ноги, дверь приоткрылась.

– Водой надо запастись, да и еды бы прихватить не мешало. Сделаем остановку? – спросил кормчий, человек в Аттике известный, имя его Ариадне называли, но она не запомнила, как не помнила ничего из того утра.

– Сделаем.

Вышли на палубу. Мимо проплывал неровный берег, больше пустынный, бухты и скалы, но скоро показались холмы, по склонам которых лепились маленькие белые домики с крошечными окошками и плоскими крышами, деревьев меж ними почти не росло, но мелькнули взбиравшиеся по стенам яркие ползучие цветы, точь-в-точь, как на родном Крите.

Где мы, хотела спросить Ариадна, но Тесея рядом не оказалось, стоял на корме, отдавая, кажется, какие-то распоряжения, она огляделась, у кого бы еще узнать, и тут услышала звонкий девичий голос, задававший тот же вопрос:

– Где мы?

– Это Наксос, – ответил мужской. – Наксос.

Наксос…

– К веслам! – крикнул кормчий.

Ариадна увидела, как паруса обвисли, несколько человек принялись их убирать, а прочие взялись за весла. Корабль повернул и стал медленно входить в гавань.

Смерть Клеопатры

– Царица! Надо бежать! Их корабли уже вошли в Большую Гавань! Скоро они будут в Брухейоне! Царица!

До чего она все-таки уродлива, подумала Клеопатра, Гермионой ее назвали словно в насмешку, хотя кто знает, какова собой была Гермиона, да, дочь Елены Прекрасной, но походила ли она на мать? Разве дети не оказываются иногда противоположностью родителей, особенно знаменитых и одаренных, сама она произвела на свет сына от Цезаря в надежде, что мальчик унаследует таланты отца, а что вышло? Сплошное разочарование. Да и сам Цезарь… Будь она на его месте, разве стала бы столько тянуть, заигрывать с республиканцами, он должен был сразу объявить себя царем, крепко взять власть в руки, а недовольных убрать, на время, а лучше насовсем, единственная ссылка, из которой не возвращаются, на том берегу Стикса…

– Царица! Что ты медлишь? Бежим! Ахилл отвезет нас в рыбацкий поселок, там живет его брат, спрячет, а потом переправит…

– Куда?

– Куда пожелаешь!

Клеопатра взглянула на Ахилла, тот стоял между двумя мраморными пилястрами, свободно, чуть ли не прислонившись к обрамленному ими фрагменту стенной росписи, изображавшей одно из сражений троянской войны… забавно, сложением и ростом совершенно схож с греческими воинами, которые бились за его спиной, да и профиль тот же, только бороды нет, юное лицо, знакомое, ну да, он из дворцовой стражи, смотрит жадно… спрячет, а потом попросит награды… Почему бы и нет, Антоний в последние годы отяжелел, обрюзг, стал неповоротлив… не только телом, но и мыслью!.. а этот молод, крепок, возможно, ему удастся воскресить в ней давно забытое волнение, какое рождают мужские объятья… хотя если быть откровенной, с самой собой, ни с кем иным, никаких особых восторгов от любовных утех она не испытывала, изображала их ловко, как и вызывала, но именно эта тайная, глубоко запрятанная холодность и помогала ей властвовать над мужчинами, а через них и… над миром? Увы, нет! Власть над миром ей мог подарить лишь Цезарь… умело направляемый ею, конечно!.. но Цезаря она не удержала. Намекнула, что соправитель ее не вечен… да, он приходился ей братом и даже мужем, но что из того, у нее появился сын, которому должно было достаться ее царство… собственно, деливший с ней трон подросток и так был лишним, два властителя в государстве уже переизбыток, достаточно и одного… этого она Цезарю и говорить не стала, только что позаботится о своем мальчике, и?.. Цезарю ее намеренье не понравилось, отвратило от нее его сердце… Не понял, что здесь, на востоке, иные нравы, а следовало бы, после того, как ему преподнесли голову Помпея… другой бы обрадовался, а он содрогнулся, заплакал, белоручка, всегда таким был, вот и угодил вместо трона на погребальный костер… и, если б не Антоний, так и остался бы неотмщенным… это она Антонию зачла, в глубине души всегда питала слабость к Цезарю, хоть он и не назначил наследником собственного сына!.. вместо того назвал внучатого племянника, подумать только…

– Царица! Что ты медлишь?!

Прислужница, кажется, совсем потеряла голову… или испугалась, что потеряет, схватилась за нее обеими руками крепко, как за слиток золота, а ведь… но нет, не глиняный горшок у Гермионы на плечах, разве что по виду… еще не утратила способность шутить, подумала она о себе с некой гордостью, потом отбросила пустые мысли, встала… И снова села. Бежать! А дальше? Собрать войско и сразиться с римлянами? Не женское это дело. Стратегия, атаки, осады… Да и мечи с копьями – оружие не женское, ими она не владела, у нее было свое, куда надежнее, еще ни разу ей не отказывавшее… неправда, однажды она потерпела поражение… С неизбывной ненавистью она вспомнила надменный взгляд армянского царя, надменный или насмешливый, все едино, оскорбление ее достоинства, царского и женского, так и не удалось вытянуть из него местоположение его сокровищницы, ни пыткой, ни лаской, так что участь свою он заслужил, мужлан, невежда… ругая, она осознавала, что все не так, не был Артавазд ни мужланом, ни невеждой, правда, нагулял брюшко, по слухам, горазд был поесть вкусно и вина без меры выпить, вроде того же Антония, но говорил на нескольких языках, трагедии писал на ее родном, греческом… все равно заслужил, посеял в ее сердце сомнение, разве иначе она колебалась бы, как поступить, бежать или встретить Октавиана во всеоружии своей прославленной красоты либо, по крайней мере, женской привлекательности, красота это творение не столько природы, сколько умело создаваемой молвы… ну и всяких ухищрений – притираний, примочек, бальзамов, красок…

Вбежала Ира, одежды на ей развевались, словно на ветру, так спешила.

– Причаливают!

Гермиона рухнула на колени.

– Царица!

– Поздно. – Клеопатра глянула испытующе, добавила: – Отправь мальчика восвояси и, если хочешь, иди с ним.

Та всплеснула руками.

– Да что ты, царица! Я разве о себе пекусь?!

– Не о себе? Тогда неси зеркало и подбери наряд побогаче, пока Ира меня причесывать будет.

Клеопатра сидела в кресле, мрачно глядя в большое серебряное зеркало, опиравшееся на порфировую кариатиду. Царица наклонилась и провела пальцем по гладкому темно-красному камню, по тщательно отделанному тонкому лицу, изгибам юной груди, бедер, кариатида была изящной и стройной, немудрено, ей ведь не пришлось вынашивать и рожать детей, материнство неизбежно коверкает женское тело, с одной стороны, ребенок вроде скрепляет узы между мужчиной и женщиной, с другой разделяет их, убивает желание, гасит восторги…

Она раздраженно откинулась на спинку кресла.

– Уберите это!

Закрыла глаза и даже не посмотрела, кто и как быстро выполнил ее приказание, но когда через несколько мгновений с усилием подняла словно отяжелевшие веки, зеркала не было, да, пока ей повиновались… надолго ли.

Ничего не вышло. Конечно, Октавиан моложе нее, но ненамного, уже не мальчик, а зрелый муж, хотя и сохранивший осанку и сложение, присущие молодости… не в этом дело, и она не утратила свежести… или, скажем честно, утратила не полностью, во всяком случае, ее все еще провожали влюбленными взглядами юноши, не просто в силу ее славы, как царицы и Клеопатры, но с истинным пылом. А этот… Нет, Октавиан был вежлив и любезен, изображал даже некую степень увлеченности, но только изображал, внутри него был лед, как у северных варваров, иногда оказывавшихся среди пленников Антония. Разумеется, все из-за Октавии, этой бледной немочи, корчившей из себя воплощенную добродетель! Молодой Цезарь, как его называли те, кто хотел напомнить окружающим о его счастливом родстве… будто кто-то мог об этом забыть!.. не мог простить, что она увела у его любимой сестры мужа, а ведь все было наоборот, это он пытался увести у нее Антония, навязав ему свою сестрицу… Не рассчитал, Антония не интересовала добродетель, его всегда тянуло к пороку, не жалкому пороку бедняков или рабов, естественно, а пышному, увенчанному цветами и драгоценными каменьями… Нет, об Октавии не было сказано ни слова, как и о прошлом в целом… впрочем, и о будущем тоже. Пустая болтовня, похвалы Александрии, прекрасный город… еще бы! Клеопатра представила себе широкие, прямые улицы, тянувшиеся многими стадиями сплошные колоннады, бульвары, парки, Дромос с его дворцами и храмами, Брухейон… да, это не Рим, тесный и застроенный, как попало, ничего удивительного, римляне ведь тоже варвары, хотя им и удалось завоевать Грецию и почти весь эллинский мир… Октавиан посетил и гробницу Александра, отзывался о нем с почтением и легкой завистью… а, скорее, не легкой, а мучительной, но тщательно скрываемой, до этой вершины ни ему, ни кому-либо другому не добраться вовеки, вот все гордые римляне и завидуют свершениям грека, и Антония тоже гнало в Азию тайное желание пройти по следам Александра… куда там! Она подумала, что Александр был бы ей достойной парой, правда, он тоже погряз в пьянстве, как Антоний, пьяница, с одной стороны, хорош тем, что им проще управлять, но, с другой, когда он нужен тебе трезвым, достичь этого непросто… Снова пришел на ум Акций… В глубине души она была убеждена, что Антоний в тот день выпил немало, хотя он и горячо отрицал это, но, скажите на милость, что еще могло заставить мужчину, воина, бесславно покинуть поле боя, следуя за женщиной, которой вовсе не место там, где горят корабли и тонут люди, она же не амазонка, совсем напротив… Но что теперь вспоминать Акций, Антония нет, и думать о его ошибках бесполезно, теперь ей следовало решить, что делать самой, как жить дальше и жить ли вообще. Она поглядела по сторонам, на сновавших в дальнем конце зала рабынь, что-то приносивших, уносивших, натиравших и так сверкающий пол, обмахивавших пыль с заведомо чистых предметов, потом на сидевших рядышком, как птицы на ветке, Иру и Гермиону… не иначе, как Гермиона и придумала занятие для суетившихся в ее покоях женщин… Иру и Гермиону, не перешептывавшихся, как обычно, а молча ждавших ее приказаний. Даже ее ближайшие прислужницы, можно сказать, наперсницы, расходились во мнениях, Гермиона уговаривала ее бежать не по обязанности, а от души, она верила, что боги не отвернулись от ее царицы, и будущее у нее есть, тогда как Ира… нет, разумеется, она помалкивала, но и поведение, и робкие намеки ее выдавали, она полагала, что Клеопатре следует присоединиться к Антонию на его пути в Аид, того требуют верность и долг. Сама Клеопатра придерживалась иного мнения, в ее понимании Антоний намеренно освободил ее от себя, как от тяжкого груза, отягощавшего ее отношения с Римом и Октавианом… правда, кое-кто считал, что все наоборот, что первопричина раздоров между бывшими соратниками это она… ерунда! Их поссорила бы борьба за власть, поссорила бы в любом случае, даже не будь Клеопатры на свете!

Так что ей следовало делать? Сдаться? Бороться? Наверно. В конце концов, она – мать, кто позаботится о ее детях, если не она сама?

Между тем, в том конце зала, где шла работа, возникло некое шевеление или, скорее, наоборот, заминка, рабыни собрались в кучку. Что там такое? Она махнула рукой Ире, но та и так уже вскочила и побежала, спешила узнать, кто пришел, что за вести принес, добрые или дурные… хотя откуда взяться добрым вестям, подумала Клеопатра с горечью…

К ней подвели высокую, худую, как стебель папируса, женщину в простом темном хитоне рабыни. Лицо ее показалось Клеопатре знакомым, но припомнить, кто это, она не сумела, не удивительно, мало ли рабынь во дворце, каждую по имени звать не будешь. Глаза у женщины были большие, запавшие, в гладко зачесанных черных волосах пробивалась седина, в похожих на сухие ветки руках она держала корзину с фруктами. Смоква, любимый плод Антония…

– Я не хочу есть, – бросила она сразу, взмахнула рукой, отметая все возражения и мольбы, замершие на губах Гермионы, царица, ты ведь два дня ничего не ела, но тут женщина неловко опустилась на колени, приподняла корзину и тихо сказала:

– Здесь послание.

– Как?

– Послание от бывшего властителя, плывущего ныне к дальнему берегу.

– К дальнему берегу? – повторила Клеопатра, как эхо.

– В ладье Харона, – пояснила рабыня.

Антоний! Странно. Какое послание для нее мог оставить тот, кто умер у нее на руках? Завещание? Она и так знала каждое в нем слово. Впрочем… Мог и чего-то не упомянуть, схоронить где-то клад, другой…

– Я думаю, царица, тебе лучше перебрать эти плоды без лишних глаз, – сказала женщина с достоинством, мало присущим ее положению, хотя кто знает, возможно она из знатной семьи, кого только не встретишь среди рабов, война не разбирает чинов, в плен берут всех…

Она вопросительно взглянула на Клеопатру, повинуясь знаку царицы, поднялась, подхватила корзину и осторожно поставила ей на колени, затем отступила на пару шагов.

– Отойдите, – велела Клеопатра прислужницам и подождала, пока те не оказались достаточно далеко.

Она вынимала смокву, один плод за другим, спелые, фиолетовые, из иных, лопнувших, выглядывала зернистая красная мякоть, вынимала и небрежно отбрасывала, те звучно шлепались на мозаичный пол.

Она не сразу поняла, что случилось, Кольнуло в пальце, не очень больно, сначала она подумала, что в корзинку угодил сухой сучок, потом… темная, почти не отличимая от плодов, только чуть поблескивавшая тонкая струйка скользнула по крупной смокве и исчезла в глубине.

Она отдернула руку и подняла голову. Женщина смотрела на нее и улыбалась.

– Ты!..

Клеопатра хотела закричать, но голоса не было, хотела сбросить корзину с колен, но ей не повиновались руки.

– Я – царица Армении, – сказала женщина негромко, так, что никто, кроме Клеопатры, не мог ее услышать. – Жена Артавазда. Мать его сыновей.

Она отвернулась и неторопливо пошла к ближайшей двери.

Клеопатре наконец удалось столкнуть корзину на пол, на шум все задвигались, побежали к ней, она приподнялась, схватившись за подлокотники, несколько мгновений силилась заговорить, дать понять, что… Что? Что восточная варварка перехитрила ее? Какое унижение! Нет!..

Она снова упала в кресло и уронила голову.

– Красавица моя, что ты с собой сделала?! – запричитала Гермиона, опустилась на пол у ног Клеопатры, пытаясь заглянуть ей в лицо, но не решаясь к царице притронуться, остальные, как завороженные, смотрели на опрокинутую корзинку, на крошечную темную змейку, которая, извиваясь, скользила между обратившимися в лепешки смоквами.