Текст книги "Встреча в метро"

Пятнашки на сей раз наличествовали и, торопливо пройдя вестибюль метро, он ступил на скользкую гофрированную ленту… Асины каблуки вечно застревали в желобках этого гофре… Чтоб лучше сосредоточиться… ну конечно, для того лишь, чтоб лучше сосредоточиться!.. он даже закрыл глаза, ехал вниз, зажмурившись, и только пару раз воровато бросил взгляд на встречный эскалатор. Только пару раз. Пару раз! И… О нет, только не это! Господи, господи, только не это, господи, пронеси, господи, господи!.. Он шептал и даже, кажется, крестился, а сам смотрел… точнее, взглянул, что такое встреча на эскалаторах – секунда… взглянул, но все еще видел. Они стояли на ползучей лестнице, как всегда… правда, он встретил их в метро второй раз в жизни, но твердо знал, что так они стоят всегда – на разных ступеньках, лицом друг к другу, обнявшись, не замечая никого вокруг…

Он бежал по перрону так, словно за ним гнались, задыхаясь, влетел в вагон, чуть не застряв в дверях и, повернувшись спиной к проходу, прижался лбом к теплому захватанному стеклу.

Домой с работы он пошел пешком.

Постфактум

Дамским парикмахером Эдмон стал в восемнадцать лет. Была в этом некая предопределенность. В самом имени его, нелепом и претенциозном, заносчиво чужестранном, плоде ночных бдений его матери в пору недавнего девичества над заманчиво толстыми томами Дюма – а может, ей случилось, трепеща и обмирая, любоваться затянутой во фрак, похожей на рюмочку фигурой Жана Маре на экране? – в самом этом имени, неделикатно перенесенном на грубую и каменистую почву псевдопролетарского общества, было нечто прилизанно-парикмахерское. В детстве, впрочем, о расческах и ножницах речи не было, мать носилась с честолюбивой идеей дать сыну самое лучшее образование и сделать из него «доктора-профессора» на манер мужей некоторых из своих клиенток, ибо сама она подвизалась, и небезуспешно, на поприще портновском, обшивая самую что ни на есть элиту, жен видных хирургов и высокопоставленных министерских и даже двух-трех цековских чиновников. Однако, коррективы в свои прекраснодушные планы Дэзи, как в просторечии звали мать, урожденную Дездемону, пришлось внести довольно скоро, поскольку еще до достижения мальчиком переходного возраста стало ясно, можно сказать, безжалостно ясно, что Эдмон не удался в романического свого тезку ни красотой, ни – увы! – талантами. В раннем детстве он был еще милым мальчуганом, которого полуголые дамы, облачавшиеся в полуфабрикаты будущих обновок в тесной спальне Дэзи, щипали за пухлые розовые щеки безо всякого принуждения, даже с упоением, а вовсе не из неодолимой потребности угодить портнихе, чей статус в системе реального социализма был никак не ниже профессорского, во всяком случае, она могла, томно жалуясь на головную боль и перегруженность заказами, переносить и переносить сроки примерок неугодной клиентки в туманное далеко, что, кстати, Дэзи умела делать в совершенстве. Переваливавшийся на коротких ножках толстенький малыш вносил домашний уют и даже некое очарование в заставленную вещами гостиную и заваленную наскоро сметанными платьями и нераскроенными тканями спальню. Однако, вырастая, он не только вытягивался, но и странным образом деформировался, приобретя в результате к шестнадцати годам низкий лоб, плоское темя и нескромно растопыренные в стороны уши, придававшие наряду с землистым цветом лица и блеклыми волосами его голове сходство с изжелта-коричневой, эмалированной кастрюлей, вечно стоявшей на плите и постоянно поливавшей конфорки своим содержимым, о котором Дэзи часто и успешно забывала за болтовней с клиентками и соседками, сменявшими друг друга почти без интервалов. Немаловажным элементом этих бесконечных дискуссий было детальное и пристрастное обсуждение поступков и самой личности сына. Неудавшаяся его внешность, кстати сказать, не особенно беспокоила Дэзи, охотно соглашавшуюся с любимой национальной поговоркой насчет того, что мужчине ни к чему быть намного красивее обезьяны (мелькал ли при этом часто повторяемом утверждении перед ее мысленным взором благородный облик Монте-Кристо, неизвестно); источником ее огорчений была, скорее, откровенная неспособность Эдмона к большинству школьных предметов. Объектом особой неприязни мальчика была физика, на уроках которой он прямо-таки заболевал, не просто жаловался на дурноту или головную боль, но бледнел, покрывался холодным потом, два или три раза у него даже поднималась температура – повсамделишнему, без всяких там мальчишеских проделок. Дэзи вздыхала и сокрушалась, поминая недобрым словом придурка-мужа, на которого всецело возлагала вину за недостаточную «умственность» сына. «Придурок»-муж канул в неизвестность еще в бытность Эдмона первоклассником, вдруг взял да пропал, исчез безвозвратно в неведомых глубинах России, где, правда, бывал и до того довольно часто и подолгу, сопровождая малопонятные грузы в качестве экспедитора – это слово Эдмон узнал и запомнил позднее, так сказать постфактум, уже в старших классах (кстати, слово «постфактум», заученное в тот же период, представляло собой интеллектуальную вершину его словаря). Впрочем, канул, пожалуй, слишком сильно сказано, еще лет десять после того из Сибири, а может, с Урала, проверить это Дэзи было как-то недосуг, приходили, пусть и нерегулярно, но все-таки нередко переводы маловыразительных сумм, долженствующих выражать отцовскую заботу о мальчике. К переводам Дэзи относилась снисходительно-пренебрежительно, столько ей приносили одно-два платья, а шила она их за месяц уж никак не менее десятка. С подобным же снисходительным пренебрежением она и поминала осевшего в дальних краях супруга, не давая себе труда настраивать против того подраставшего Эдмона, в сущности, она была женщиной добродушной и незлобливой, брошенной себя не ощущала, вечно исчезавший и возвращавшийся, точно переходящее красное знамя, муж даже тяготил ее, присутствие сумрачно глядевшего, мужиковатого увальня смущало ее капризных дам и распугивало еще только складывавшуюся в те годы клиентуру. К тому же он мог машинально присесть на впопыхах забытый на диване отрез или перепутать разложенные на кровати в порядке пришивания выкроенные куски потому лишь, что ему вздумалось именно в тот момент прилечь. Позднее, когда Дэзи удалось поднакопить на трехкомнатный кооператив с лоджией, которую она, застеклив, превратила в примерочную, все было бы проще, но в двух тесных хрущевского времени конурках, где к тому же без конца сновали посторонние, ему никак не находилось места, и обнаружив однажды в почтовом ящике письмо – даже не письмо, а открытку то ли с Урала, то ли из Сибири, извещавшую о перемене места жительства супруга, Дэзи даже вздохнула с облегчением. Мальчику, привычному к длительным отлучкам отца, и вовсе не понадобилось что-либо объяснять, исчезновение было, если можно так выразиться, спущено на тормозах, долгое отсутствие превратилось в постоянное почти незаметно, вызывая иногда недоумение, но не более того. Вообще-то говоря, Эдмон пошел в мать и тоже с детства отличался добродушием (что впоследствии, опять-таки постфактум, доказывал в пылкой защитительной речи его достойный, весьма дорогой, златоустый адвокат), и если б отец в кои веки надумал появиться из своего сибирско-уральского далека, он был бы встречен сыном вполне радушно, хотя и, возможно, несколько отчужденно.

Итак, отцова в том была вина или нет, но Эдмон сначала доказал свою непригодность к поприщу точных наук, потом разочаровал мать и в отношении предметов гуманитарных и в итоге задал ей пусть не головоломную, но и отнюдь не самую простую задачу, а именно, куда пристроить после стремительно приближавшихся выпускных экзаменов свое единственное чадо. Перво-наперво следовало спасти его от армии. Откупить нечего было и думать, необходимую для подобной акции сумму Дэзи собрать не могла при всех ее доходах (и расходах, ведь новенькую квартиру следовало еще обставить), но зато среди ее клиенток числилась не одна, способная с помощью мужа или свекра смастерить для нужного человека подходящее хроническое заболевание, либо изобразить последствия неудачной травмы. Нельзя сказать, что это достаточно щекотливое дело Дэзи удалось уладить с легкостью, но приложив соответствующее количество усилий, она сумела сдвинуть воз с места, иными словами, Эдмона уложили в некую клинику, где был начат процесс создания истории болезни, долженствующей на веки вечные освободить «пациента» от домогательств военкоматов, а кошелек его матери от периодических атак военкомов.

Армия армией, а о будущей трудовой жизни мальчика следовало позаботиться отдельно. И Дэзи заботилась. Она советовалась с родственниками – своими и бывшего мужа, с соседками и приятельницами, консультировалась с клиентками, отвергая одно предложение за другим, пока случайно оброненная фраза жены некоего преуспевавшего художника, недавно ездившей с мужем куда-то туда, чуть ли не в Париж, не ослепила ее своей блистательной очевидностью.

– У них, – сказала жена художника, демонстрируя изысканно простую, но изящную стрижку, позволявшую одним движением головы привести в порядок сбившиеся при примерке волосы, – у них вместе с платьем придумывают и прическу.

О! Потрясенная Дэзи всплеснула руками. Как ей раньше не пришла в голову эта незамысловатая, но убедительная идея? Дамский парикмахер. Ну конечно! Легко, престижно и денежно. И не надо, как прочим, начинать с нуля, только выучись – и пожалуйста, вот она, клиентура, в собственном доме, никаких хлопот. Она поспешила поделиться открытием с женой художника, которая немедленно и горячо ее одобрила, потом по очереди с каждой из остальных клиенток, которым было назначено на этот день, потом с соседкой по лестничной площадке, с мамой, со школьной подругой и со всеми, до кого еще могла дозвониться. Еще до вечера, прежде чем будущее светило парикмахерского искусства явилось домой, был найден уже и учитель, светило действительное, в сфере притяжения которого вращались сотни женщин, жаждущих обрести гармонию, хотя бы внешнюю. Правда, Дэзи, к сожалению, не шила его жене, но зато шила, как выяснилось, жене директора музыкальной школы, где упорно и малоталантливо терзала расстроенный рояль любимая дочь светила.

Таким образом, будущее Эдмона было обеспечено, о чем в тот же вечер сообщили и ему. Эдмон сообщение выслушал, без особого энтузиазма, правда, но и без недовольства, даже с некоторым любопытством.

Вопреки опасениям Дэзи, давно успевшей утратить всякую веру в сына, Эдмон без серьезных осложнений добрался до выпускного вечера, не только не оставшись на второй год, но и сдав на крепкие тройки, унылый ряд который разнообразила даже пара четверок, все положенные экзамены, благополучно стал обладателем аттестата зрелости, как это тогда почему-то называли, и после краткой передышки приступил к освоению ремесла, долженствующего обеспечить его куском хлеба и, как выразился бы Генрих Наваррский, курицей в горшке. О Генрихе Наваррском Эдмон знал все из того же Дюма, наиболее высокочтимого из предпочитаемых юным соискателем места под солнцем авторов. Заметим, что последних было не так уж и мало, новоиспеченный кандидат в парикмахеры любил читать, особенно про приключения, одолел немало романов Майн Рида и Купера, но любимой его книгой оставалась «Королева Марго».

Итак, Эдмон, трепеща и вытягиваясь в струнку, приступил к обязанностям ученика-подмастерья, почтительно ловившего каждое слово мэтра и одновременно тихонько подглядывавшего за маленькими, но существенными тонкостями хитроумных операций типа смешивания красок, в которые сам мэтр не горел желанием его посвятить. Конечно, ученику чаще приходилось выступать в роли оруженосца, таскающего за учителем фены и ножницы, но мало-помалу он все же освоил простейшие из премудростей парикмахерского таинства, а в некоторых областях к моменту окончания учебы, как оказалось, продвинулся даже значительно. Так, он вполне сносно выполнял не самые сложные модные стрижки, и если для конструирования выдающихся по своим достоинствам причесок ему недоставало фантазии, то волхвование, в ходе которого брюнетки првращаются в блондинок, а блондинки обретают благородный пепельный оттенок, удавалось ему как нельзя лучше, можно даже определенно сказать, что в этой сфере у него обнаружились признаки подлинного таланта. Дэзи, с видом мученицы доверившая ему свою раннюю седину, поняла это первой. Будучи приятно удивлена ненавязчиво рыжим оттенком, который замечательно шел к ее белому, избыточно напудренному лицу, придавая ему даже некую аристократичность в отличие от прежнего ее облика, когда фуксиново пламенеющие кудри обращали ее округлые щеки и аккуратный небольшой носик в подобие гипсовой маски, она немедленно кинулась демонстрировать свежевыкрашенную шевелюру городу и миру и в течение какого-то часа завербовала Эдмону двух клиенток, хозяйку квартиры этажом ниже и продавщицу магазина в соседнем здании. Так было положено начало карьере.

К тридцати годам Эдмон имел уже обширную клиентуру. Постепенно он наловчился и сооружать достаточно замысловатые, хотя и не самые оригинальные прически, и что касается стрижек, шел более или менее в ногу со временем, но коньком его оставалась окраска. Усердно, даже с неким вдохновением он смешивал и комбинировал, отмеривал, капал, доливал, и когда, распространяя кругом запах краски и свежего пергидроля, приближался к очередной, погруженной в парикмахерское кресло, трепещущей от ожидания и возбуждения даме с большой белой кружкой, в которой пенилась и дышала, как адское варево, темная бесформенная масса, в самом его облике было нечто таинственное, почти чернокнижное. Отработав смену в парикмахерской, он нагружался своими снадобьями и инструментами и шел в ежедневный обход клиенток, которых обслуживал на дому. Таких набиралось немало, отношения с ними складывались всякие, от полудружеских до сугубо деловых, где-то с ним фамильярничали – впрочем, и он фамильярничал в ответ, хотя и не часто, в сущности, это был весьма степенный молодой человек, где-то ему выносили лишнюю десятку – это в те времена, когда покрасить волосы в парикмахерской стоило облезлую трешку, но везде и всюду в равной мере ему подавали чашку кофе и удостаивали беседы важные и не очень важные дамы, независимо от того, к какому кругу принадлежали. Подобный образ взаимоотношений обуславливался правилами существования в советской системе, многие пороки которой одновременно являлись ее достоинствами. В ином обществе Эдмон, скорее всего, оказался бы владельцем небольшого, но преуспевающего парикмахерского дела, о чем он, кстати, порой не то чтоб мечтал, мечта для его приземленной психики была понятием чересчур возвышенным, но подумывал, представляя себе вылизанное белое, сверкающее лаком, никелем, эмалью, пахнущее персиковым и яблочным шампунем царство красоты и утонченности, которые в его глазах олицетворяли изыщно уложенные волосы изысканных оттенков. С другой стороны, в обществе с иной системой ценностей ему трудно было б оказаться в гостиной профессорши по женским болезням и, развалившись в кожаном кресле, попивать кофе из чашки кузнецовского фарфора.

Дэзи была вполне довольна сыном, который не пил, курил в меру, не имел шумных друзей – по правде говоря, друзей у него не было никаких, но Дэзи это не беспокоило – и исправно отдавал матери немалую часть заработка. Правда, в отличие от матери, он, то ли от застенчивости, то ли из гордости, не пользовался никогда выгодами своего положения, не имея недостатка в нужных знакомствах, не умел тем не менее ничего достать или устроить, но это умела в совершенстве сама Дэзи, так что и это ее не беспокоило, во всяком случае, пока, и она была довольна сыном, точнее, была бы довольна, если б не одно обстоятельство. А именно, нежелание того, несмотря на зрелый уже возраст и полную материальную устроенность, жениться и начать упорядоченную жизнь мужа и отца семейства. Не то чтоб Эдмон был женоненавистником, вовсе нет, несколько раз у него появлялись знакомства особого рода, Дэзи определяла это по девичьим голосам в трубке, каким-то шестым чувством отличая их от прочих, и по виду Эдмона, периодами начинавшего уделять больше внимания своей наружности, что касалось, в первую очередь, вечерних отлучек – сами эти отлучки еще ни о чем не говорили, зачастую он допоздна задерживался у клиенток, его выдавали разве что пальцы, не испачканные краской, что, впрочем, тоже ничего не доказывало, ведь визит мог ограничиваться стрижкой или прической. Постепенно Дэзи вошла во вкус, ей нравилось наподобие какого-нибудь Шерлока Холмса – тем более, что к тому времени она пристрастилась к чтению детективов – угадывать по виду сына состояние его амурных дел, расспрашивать напрямую она не пыталась, зная свойственную его одинокой натуре скрытность, следствие переизбытка не то самолюбия, не то неуверенности в себе. Все это, впрочем, представляло интерес скорее умозрительный, ибо все существующие или воображаемые связи Эдмона кончались ничем, во всяком случае, для Дэзи, жаждавшей сочинить для невесты сына неповторимое свадебное платье, некое трудно представимое сочетание пышности и элегантности, нечто арабо-индийское и франко-итальянское одновременно. Придумать, сшить и в облике благородной матроны – соответствующий случаю наряд, естественно, тоже многократно возникал и гиб в ее воспаленном воображении – сопроводить молодых к алтарю. Засим, само собой, следовало воображаемое застолье, на которое загодя откладывались вполне реальные деньги, с непременной черной и красной икрой, маринованной осетриной и прочими дефицитными деликатесами. Что дальше, Дэзи представляла себе уже не столь четко. Разумеется, молодые будут жить с ней, не пропадать же просторной, практически четырехкомнатной квартире, да и должен ведь кто-то нянчить малыша – и Дэзи уже мысленно любовалась собой в сопровождении очаровательной девчушки, конечно, это будет девочка, непременно девочка с кудряшками, перехваченными огромным розовым бантом, и в коротенькой юбочке, из-под которой кокетливо выглядывают трусики с кружевными оборочками, девочку так забавно одевать в разноообразные замысловатые платьица. Она будет гулять с внучкой и встречать знакомых, ахающих и всплескивающих руками – «Дэзи?!! Ну никогда б не подумал, что передо мной бабушка с внучкой. Ты как юная мама». Да, именно так, она займется ребенком, а молодым даст возможность погулять, поездить, посмотреть мир. Но это, конечно, в случае, если невестка заслужит подобное к себе отношение. Ну а если та начнет пререкаться со свекровью, а то и скандалить, вносить разлад в налаженный семейный быт? Возможно, все возможно, эти нахальные современные девчонки на все способны! И, заранее ожесточаясь против будущей невестки, Дэзи сердито поджимала губы и клялась выгнать молодоженов вон – пусть снимают квартиру и делают, что им заблагорассудится, там. Да-да. Потом ей становилось жалко себя, брошенную и забытую – так всегда и бывает, растишь, растишь, в одиночестве поднимаешь сына, работаешь, как проклятая, кормишь, одеваешь, обуваешь, даешь какую-никакую профессию, а на старости лет оказываешься ненужной, даже стакан воды некому поднести. И опять-таки, смахнув слезу, возвращалась к своим планам, обещая себе быть бдительной и прозорливой.

Однако, Эдмон на спешил подвести фундамент под воздушные замки, которые усердно воздвигала и рушила мать, и наконец, крепко подумав, Дэзи решила взяться за дело сама.

Вновь пошли в ход родственники и соседи. Клиентки на этот раз ангажировались слабо, в глубине души Дэзи, знавшая, как сильно довлеют предрассудки над людьми, особенно мнящими себя интеллигентными, опасалась, что какая-нибудь загипнотизированная отсутствием у предполагаемого жениха высшего образования светская дама предложит в качестве невесты нечто вроде сестры шофера своего мужа или дочки больничной санитарки, моющей ей к праздникам окна и полы, указав тем самым Дэзи приличествующее ей место в обществе. Как бы то ни было, колеса завертелись, и вскоре Дэзи, как главнокомандующий в своем штабе, принимала, сидя у телефона, доклады и сообщения, рассматривала представленные сведения о девицах, дожидающихся своего часа у материнской юбки, обсуждая каждую со всем сонмом многочисленных приятельниц и родственниц. Чересчур уж юные отвергались напрочь, дабы раз и навсегда отсечь возможность будущей измены еще молодой жены уже состарившемуся мужу, отбрасывались заносчивые девицы с институтскими дипломами, но и совсем необразованные в расчет не принимались. В конце концов, отбраковав десяток претенденток, Дэзи остановилась на девушке двадцати пяти лет, окончившей курсы счетоводов или нечто подобное и работавшей на момент рассмотрения ее кандидатуры в бухгалтерии Академии Наук – польщенная Дэзи сразу представила себе, как, посещая невестку, с молчаливым достоинством входит во внушительное, полное скрытого значения здание, особое благолепие которому придавали предварявшие вход колонны. Была кандидатка и недурна собой, не красавица, конечно, красавица и не пошла бы за неказистого ее сына, но достаточно мила, белолица и светлоглаза, с круто наверченными локончиками и ямочками на щеках. Подробности эти Дэзи узнала из первых рук, от бывшей своей золовки, которая сама и работала с претенденткой и присмотрела ту «для Эдмончика» чуть ли не со дня первого ее появления в маленьком слаженном коллективе бухгалтерии. Отношения с семьей бывшего мужа (строго говоря, формулировка эта не вполне соответствовала истине, поскольку процедурой развода никто из расставшихся супругов не озаботился) Дэзи, хоть и умеренные, но поддерживала, правда, в основном телефонного порядка, но заглянуть разок на работу к тетке сына безусловно могла. Что и сделала незамедлительно. Алина, так звали девушку, загодя предупрежденная, сама поднесла ей чашку кофе и, мило потупившись и поминутно краснея, пролепетала несколько малозначащих фраз. Дэзи присмотрелась, приценилась и одобрила. Оставалось уговорить Эдмона занести тетке на работу небольшой пакет – в пакет Дэзи наспех упаковала коробку конфет «Ассорти», за полчаса до того презентованную благодарной клиенткой, и какую-то неизвестно как попавшую в дом, скорее всего кем-нибудь забытую, никому не нужную книжку, чуть ли не «Малую землю» – и взглянуть, только взглянуть, за погляд ведь денег не берут, это ни к чему не обязывает, насильно в загс никто не поведет… Дэзи заранее приготовила целый монолог из подобных аргументов, но монолог не понадобился, против ожидания Эдмон не оказал практически никакого сопротивления ни при «погляде», ни в дальнейшем. Еще меньше – предполагаемая невеста, весьма озабоченная своим положением еще вроде бы не старой девы, но в девицах уже слегка засидевшейся, Процедура знакомства прошла гладко, без малейших шероховатостей, и через какой-нибудь месяц Алина была приглашена в дом, а затем проведена через гостиные бабушек-дедушек и прочих родных в качестве почти официальном. Еще месяц, и мать с сыном, подкрепленные дядей, то бишь братом Дэзи, вооруженные кольцами и цепочками, коньяком и конфетами, побывали у родителей Алины с визитом, после которого был назначен не только день обручения, но даже дата свадьбы.

Дэзи была довольна, ее чаяния исполнились с небывалой степенью точности, невесту прилюдно облачили в собственноручно сшитый новоявленной свекровью свадебный наряд, украшенный фантастическим количеством разнообразных финтифлюшек, наряд, который могло, и то лишь слегка, затмить лишь оранжево-черное, из блестящей итальянской ткани одеяние самой Дэзи, для такого случая обзаведшейся не только новым платьем, но и лакированными туфлями, аналогичной сумкой и модной брокатной шалью. Все это великолепие, увенчанное еще и парой каратных бриллиантовых серег, сверкало и переливалось, как новенькая, только-только вынутая из папиросной бумаги елочная игрушка, однако счастливое лицо Дэзи своим сиянием вполне могло посоперничать с ним. Были и икра с балыком, и маринованная осетрина, и двадцать бутылок «Васпуракана», и даже недавно вошедший в моду жюльен из шампиньонов.

Не обманул и послесвадебный период, во всяком случае, на первое время. Невестка оказалась расторопной и покладистой, в споры со свекровью не вступала, а покорно и терпеливо выслушивала ее бесконечные монологи – Дэзи, что греха таить, всегда любила поговорить, а с годами ее словоохотливость перешла все мыслимые пределы, Эдмон, тот обрывал ее на полуслове, но Алина благонравно и кротко высиживала рядом целые часы. Кроме того, она охотно готовила и безропотно убирала, довольно скоро переняв у свекрови немалую часть домашней работы, словом, умела все, что положено уметь девушке, воспитанной в среднестатистической, приверженной установившимся эдак пару тысячелетий назад традициям армянской семье – варить обеды, печь торты, немного шить, вязать, держать дом в чистоте, помалкивать, когда говорит свекровь и прочая, прочая. К тому же она очень быстро, чуть ли не в первую брачную ночь, забеременела и ровно через девять с половиной месяцев после свадьбы родила здоровую, упитанную, без малости четырехкилограммовую девочку.

Единственное мимолетное разочарование, постигшее Дэзи, развеялось сразу же. Когда, навестив вместе с сумрачным, как всегда, Эдмоном роженицу, Дэзи намекнула было – если можно называть намеком то, что выкрикнуто с тротуара на высоту третьего этажа – на вновь укоренившийся в последние годы обычай называть внуков и внучек в честь бабушек и дедушек, Алина, скромно отведя взор, возразила. Она-де хотела б дать девочке имя, похожее на отцовское. А именно? Мона. Мона? Дэзи лихорадочно поискала, к чему придраться, но тут ее осенило. Изящное сочетание букв образовывалось из Дездемоны с не меньшим успехом, чем из Эдмона. Уважены оба, и имя прелестное! – она пришла в восторг и согласилась даже с жаром. Слегка поворчал Эдмон, предвидя загсовские трудности, но Дэзи немедленно припомнила очередную клиентку, с помощью которой можно было обойти любой календарь имен, будь то церковный или большевистский, и назвать ребенка хоть Свобода-Равенство-Братство. Итак, Мона была окрещена – не в буквальном смысле этого слова, конечно, хотя позднее, под давлением увлекшейся модными влияниями Дэзи ей довелось пройти и эту процедуру – окрещена, выписана из роддома и торжественно доставлена в почти четырехкомнатные хоромы, где ее уже ждала элегантная деревянная, обнесенная тонкими резными перильцами кроватка ручной работы, выстланная бело-розовым одеяльцем со множество вышивок, кружавчиков, мережек и помпончиков. Когда девочку впервые распеленали, и она задвигалась, замахала, засучила розовыми ручками и ножками, и Дэзи с восторженным визгом кинулась целовать крохотные подошвы и маленький задик, Эдмон, о котором забыли, тихо стоял в стороне и внешне спокойно созерцал эту сцену. В этот ли миг в его душе завибрировала некая незадействованная прежде струна? Или это произошло много позже? А может, процесс пробуждения был постепенным? Никто, в том числе и сам Эдмон, не смог бы отметить точку отсчета или проследить этапы развития смутных, почти неопределенных ощущений во взрывающую все рамки и границы страсть, и однако, это случилось, и настал день, то ли через полгода, то ли год, когда он вдруг осознал суть случившегося. Он обожал Моночку. Первой и единственной любовью он любил это маленькое существо, явившееся в его жизнь словно бы без его участия и желания, при спокойном и равнодушном нейтралитете. Дочь пробудила в нем чувства, которых не могла пробудить жена – смазливая, уютная и совершенно ненужная ему женщина. Нельзя сказать, чтоб та была ему неприятна, или что другую он видел бы рядом с собой с большим удовольствием, он не любил и даже не желал по большому счету ни одной женщины, он знал, что мужчине положено жениться и готов был делать, что положено, но несколько слабых к тому попыток не довел до конца, ибо согласие с общепринятыми установками в теории отнюдь не подразумевает радостной готовности к воплощению их на практике. Вмешательство матери он принял с тайным облегчением, поскольку не чувствовал в себе сил достаточных, чтобы бросить жребий, если угодно, перейти Рубикон, за которым его ждала совершенно неизведенная страна, а он не любил неизведанные страны, более того, боялся их. К тому же, тем самым он приобретал преимущество перед матерью, ведь в случае неудачи она не могла попрекнуть его неумелым выбором, напротив, все козыри оказались у него – впрочем, ходить с этих козырей он не пытался, скорее, хотел сохранить их в качестве ненадежной гарантии мира и покоя. Женившись и водворив в дом чужую, мало интересную ему женщину, он счел, что отныне долг требует от него только приносить ежемесячно в семью сумму, достаточную для удовлетворения большей или меньшей части чисто материальных запросов жены, как раньше матери. Об иных ее желаниях или влечениях он даже не задумывался. Сексуально привязаться к ней он просто не успел, так как, забеременев, она немедленно ввела в их едва наметившееся сближение ограничения, если не слишком, то достаточно жесткие, подавив тем самым в зародыше его только формировавшуюся к ней тягу. Он мог бы полюбить ее за то, что она даровала ему Мону, но он полюбил Мону, и эта любовь была столь всепоглощающей, что никакой другой не оставила места. Впрочем, если Алина и была озабочена подобным положением дел, то ненадолго, если и переживала его, то неглубоко, просто потому, что к глубоким переживаниям навряд ли была способна. Структура ее потребностей определялась не слишком богатой натурой с одной стороны, воспитанием и куценьким жизненным опытом с другой. Она была не очень умна, но и не вконец глупа, нередко выказывала кое-какой здравый смысл, особенно в делах обыденных, не читала газет, но ее вполне можно было застать погруженной в роман из коллекции Дэзи, любила приодеться, пройтись по магазинам, хотя бы и пустым, полакомиться пирожными или мороженым, в девичестве бегала на индийские фильмы, да и теперь не упускала случая всплакнуть у телевизора над горькой долей каких-нибудь несчастных влюбленных или покинутых животных. Немало времени она уделяла созданию – начав со своей спальни и постепенно расширяя географию, что иногда приводило к маленьким, но до поры до времени не имевшим продолжения недоразумениям между ней и свекровью – изящного, по ее мнению, удобного мирка, в котором долженствовало цвести супружескому и родительскому счастью. Словом, она была обыкновенная или никакая, что, в сущности, одно и то же. Она относилась к числу тех несчетных женщин (да и мужчин), которые рождаются на свет затем, чтобы вырасти, состариться и умереть, успев в промежутке между рождением и смертью вложить свои два-три кирпичика в огромное, бесформенное, непрерывно достраивающееся здание, именуемое человеческим родом, и тем самым выполнить свое единственное предназначенье. После смерти их относительно часто вспоминают дети, изредка внуки, потом след их во времени прерывается так же, как в пространстве. По сравнению с родительской функцией в общечеловеческом аспекте супружеская отступает на второй план, она индивидуальна и общественно менее значима, может, поэтому супружеское счастье – птица куда более редкая, чем родительское. Представления Алины о супружеском счастье были достаточно расплывчатыми, и границы их то подступали к неведомому понятию секса, то панически отодвигались. В какой-то момент в ней проснулась или готовилась проснуться женщина, о чем она робко пыталась дать знать мужу, но его откровенное безразличие и нежелание замечать ее скромные авансы быстро притушили так и не успевший разгореться огонек. Их супружеские отношения так и не вышли за пределы физиологических функций, оставшись сексуальным подобием даже не еды, а питания, невкусного и не самого здорового. Неудивительно, что вскоре вся страсть незадачливой супруги обратилась в материнскую любовь и обрушилась, словно водопад, на ребенка, и так уже захлестываемого волнами отцовской. Возможно, впрочем, что отцовская любовь содержала в себе больше подлинного чувства, в то время как в материнской присутствовала немалая доля показного. Как бы то ни было, постепенно отношения внутри этого своеобразного семейного треугольника превратились в перетягивание каната, а сам треугольник, оставаясь равнобедренным, из остроугольного переформировался в тупоугольный, основание его все удлинялось и удлинялось по мере того, как Эдмон и Алина отдалялись друг от друга, а угол у вершины грозил достигнуть ста восьмидесяти градусов, что, в конце концов, и случилось. Но еще задолго до того, как упомянутую геометрическую фигуру сменила прямая линия, милая маленькая Моночка из существа или, если угодно, обстоятельства, соединявшего упругов, превратилась в препятствие, прочно их разъединяющее. Уже к трем-четырем годам она научилась с чисто женским лукавством лавировать между родителями, поочередно клянясь им в любви и неизменно отдавая при этом предпочтение тому, кто в этот момент находился рядом, или чье подношение семейному идолу было свежее и значительнее, ибо неуемным стремлением так или иначе закрепить, либо подновить детскую привязанность отец и мать в своем бесконечном соревновании сделали вовсе не жадную от природы и мало суетную девочку падкой на подарки и ненасытной на развлечения. Если мать еще иногда пыталась проявить какое-то подобие строгости и пару раз дерзнула даже поднять руку на божество, отец впал уже в буквально кабальную зависимость от маленькой жеманницы, которая вела себя с ним скорее как любовница, нежели, как дочь. С каким искусством она возбуждала в нем ревность, как ловко имитировала охлаждение! Ничего на свете Эдмон не боялся больше, чем утратить любовь дочери, а между тем, ему грозила иная опасность, которую он мог бы провидеть, и однако, когда взрыв произошел, он был застигнут врасплох.