Текст книги "Встреча в метро"

Он сердито задернул занавески, отошел от окна и сел в кресло у журнального столика, перед стопкой свежих газет.

Голос

Это случилось на экзамене по органике. Ашот горбился над малюсеньким, каким-то ученическим столиком, тасуя мысленно несчетные… ну да, если б знать их без счета!.. формулы и уравнения. Надеялся отыскать среди них нужные? Хорошо бы, но увы, нельзя собрать урожай там, где ничего не сажал. Ох-ох-ох… Вообще-то в кармане летних брюк – для того и надел вместо привычных джинсов широкие эти, модные, но безобразные, категорически нелюбимые штаны – в кармане брюк покоились нетронутые, великодушно одолженные еще не сдававшим органику приятелем из параллельной группы аккуратно разложенные по номерам в соответствии с экзаменационными билетами шпаргалки. Да – но воспользоваться ими не было никакой возможности, решительно никакой, ибо прямо перед Ашотом за длинным, изрезанным и исцарапанным столом восседал скучающий доцент, уже чуть ли не десять минут как поставивший очередную то ли двойку, то ли тройку… ох, нам бы такую троечку, инвалидную, побывавшую под трамваем, безногую, безрукую троечку! Доцент был старателен и честолюбив, он терзал студентов, как нюхнувший крови хищник, недаром двусложное симпатичное существительное в его прозвище предварялось многообещающим прилагательным… существительное он как раз сейчас оправдывал, таращился лупоглазо, чуть подергивая носом, а что касается прилагательного, то скоро, скоро, ждать уже недолго… Кровожадным Кроликом доцента звало или, как считал он сам, обзывало третье, не то четвертое поколение студентов, Ашот, впрочем, полагал, что эта кличка еще слишком безобидна, травоядна, так сказать, доцент был не из мира животных, милых, простодушных животных, он относился, скорее, к категории охотников, студентов, во всяком случае, он разил так, словно ему предстояло в недальнем будущем развешивать в качестве охотничьих трофеев по стенам обетованного профессорского кабинета набитые опилками студенческие головы. Ашотову башку он, наверно, заполучил бы с двойным удовольствием, ведь Кролик был соучеником его родителей, однокурсником матери и не более, не менее как ухаживал за ней со всем пылом своего честолюбивого сердца, мать считалась на курсе чем-то вроде первой красавицы. О притязаниях Кролика как-то проболтался отец, уронил презрительно: «Ах этот фрукт? Седочкин верный рыцарь!» – с таким выражением лица, с каким отодвигают ногой в сторону валяющуюся на дороге пакость, дохлую крысу, например. «Предложения делал твоей мамочке по графику, три раза в неделю. Купить хотел – то свадебное путешествие вокруг Европы обещал, было такое, на пароходе, то в целевую аспирантуру клялся пристроить, папашка у него был шишкой, не из самых крупных, но кое-что мог». Шишечкой, значит, – сострил тогда Ашот, посмеялись, и все. Ну да, все – а экзамен?! Накануне Ашот, как человек практичный, пытался использовать шанс, подъезжал к матери, звякнула б, мол, старому приятелю, но та шарахнулась, аж руками замахала – что ты, что ты, отец узнает, конец! Вот они, женщины, мужа пощекотать боится, а сына подставлять под удар можно – припомнит ему Кролик отцовские грехи, ох припомнит! Тут учи, не учи, все едино.

Доцент взглянул на часы. Ашот решил не дожидаться, пока его недовольно окликнут, неохота была лишний раз слышать скрипучий, ржавый голос – крр, крр, прямо как дверь в уборную, месяц уже дед обещает смазать петли, и никак… Нервно собрал свои, по правде говоря, почти чистые листки и уже приподнялся… Приподнялся, но тут услышал четко и разборчиво выговоренную… первую из искомых формул? Да? Точно! Уж настолько он предмет знал. Только кто? Он замер, оглянулся – никого. Лишь у самого окна – далековато для подсказки – сидел, отчаянно строча, лучший в группе студент, отличник, любимец богов и педагогов… как же, будет он подсказывать, от такого дождешься… и почему это все зубрилы – жуткие жмоты? Все это проносилось в голове Ашота как бы вторым планом, между тем как на первом мелькали по-прежнему отчетливо произносимые непонятным голосом уравнения и формулы, сам того не замечая, он схватил ручку и строчил уже так же отчаянно, как конкурент у окна… ха-ха, какой конкурент отличнику, любимцу богов и педагогов, неприметный троечник… но это мы еще посмотрим, только б не дергали еще минутки три! По счастью, в комнату вошла манерная дуреха-ассистентка, пронесла свои вихляющие бедра мимо Ашота к доценту, зашептала что-то. Кролик слушал ее, мелко и часто кивая круглоносой головой, потом привстал – неужели выйдет?! Ашот возликовал, но тот снова сел, и Ашот… впрочем, уже все, дописал.

Вечер Ашот провел в одиночестве. Мать ушла в гости, прихватив с собой Зарку – младшая сестренка была, что называется, в переходном возрасте, родители старались ее из виду не выпускать, мать так таскала ее за собой буквально повсюду, отец подобную политику молчаливо одобрял, а Ашот хоть и сочувствовал иногда подназорной сестре, но в общем-то понимал, как опасно в этом широком мире оставлять без присмотра пятнадцатилетнюю девочку. Отец тоже отсутствовал – как почти каждый вечер с тех пор, как бросил свой ИТОХ и впутался в малопонятные коммерческие дела. Ашота иногда обида брала на отца – уговаривал небось, расписывал, какая химия замечательная штука, а сам взял и дезертировал, даже докторскую диссертацию на половине бросил, правда, треплется временами, что вот поднакопит деньжат, откроет так называемое малое предприятие и будет лекарства делать, но это, конечно, пустая болтовня, какой из него теперь химик. А почему он для сыночка, для Ашотика – как мама до сих пор его зовет и при своих, и при чужих, даже неудобно, ей-богу – такую агитацию-пропаганду развел, по идее понятно, куда ж пихать ребенка с аттестатом, сплошь изукрашенным троечками-четверочками, если не на факультет, где половина преподавателей однокурсники да друзья-приятели, на химфак то есть. Впрочем, может это все и не так, моментами Ашоту казалось, что отец совершенно искренен и вправду считает бесконечные переливания разноцветных жидкостей из склянок в банки лучшим занятием на свете, во всяком случае, репетитором он был гениальным, с таким жаром все объяснял и так просто, даже дебил поймет и запомнит.

Так или иначе, Ашот пошел на химфак, уважил отцовские то ли чувства, то ли связи, самому-то ему что химия, что алхимия – было до лампочки. Но отца уважил. Пусть даже тот сам давно махнул рукой на всю эту науку. Но и это понятно – жить-то надо. Тут не придерешься, за последний год в доме появилось много чего, позарез необходимого, но ранее недоступного, видик, например, какой в наше время дом без видика. Для него, Ашота – видик, для матери – финский холодильник… и не пустой, как частенько бывало раньше… маленький такой японский телевизорик на кухню, чтоб кулинарничать не скучно было… да много чего! Мать довольна, бегает по магазинам, все время чего-то тащит, Зарка вообще чирикает, как птичка, то платье новое, то сапожки, то свитер вон ей купили – сплошные бляшки-стекляшки, сияет почище Заркиной счастливой мордочки. Правда, отец не слишком весел, стал днями пропадать – исчезнет утром, и нет его, ни в обед, ни вечером, приходит, когда Ашот либо уже спит, либо присох к видику, бывает, неделями словом не перекинешься. Вот и сегодня… а сегодня, между прочим, Ашот из-за него не пошел отмечать с ребятами событие – промашку дал Кролик, вот что, из всей группы только двух девчонок срезал, полных идиоток! Все собрались, один Ашот дома сидит, с папой посоветоваться надумал, а папа – фьюить! А может, с дедом поговорить? Дед сидел внизу, во дворе, в беседке, в компании себе подобных, крепеньких еще, говорливых стариков – судачат, судачат, иногда гвалт ну невероятный поднимут, на третьем этаже слышно! Ашот пытался как-то подслушать, о чем это они – с такой страстью!.. но нет, ничего интересного, Горбачева, в основном, кроют, и в этом он виноват, и в том повинен, повесить его такого-сякого за уши… Деда, конечно, можно бы позвать. А что ему, собственно, сказать? Что какой-то голос продиктовал ответы на три из четырех вопросов экзаменационного билета, одним словом, подсказал на экзамене? И что дед подумает? Спятил внук, как есть спятил. К врачу его, лечить… Нет уж, деду лучше ничего не говорить. Да и отцу, пожалуй, тоже. Даже неудобно – что он, Жанна д'Арк, голоса слышать? Ладно, а что это все-таки было? Пришельцы? Снежный человек? Пригрезилось? Перетрудился? Ну конечно, еще как! Совсем из сил выбился, каждую ночь кино, по два-три фильма, сидишь, как дурак, до четырех, если, на твое счастье, свет не выключат, с утра уроки, потом приятели, прогулочки, улочки-переулочки, кафешки эти дурацкие – «Козырек», «Поплавок», «Сквознячок», прыг-скок… Ашот нервно хихикнул. Та еще жизнь. Собачья. Этих самых собачек – пуделечков всяких комнатных, эрдельчиков-терьерчиков… Н-да. Но если серьезно, что же все-таки с голосом этим делать? Что, что… А ничего. В конце концов, существует же чувство благодарности, ведь если б не голос, срезался б, конечно б, срезался, это уж как дважды два. А так дважды два и получил – хорошую, крепкую, можно сказать, железобетонную четверку. Так что голос этот – свой человек. И пусть живет себе на здоровье.

Придя к этому, может, и сомнительному, но в общем-то закономерному выводу, Ашот успокоился… Ну не то чтоб на все сто, но… Тем не менее провоцировать неведомый голос на новое вторжение в свое сознание не хотелось, и про себя он решил впредь идти на экзамены более подготовленным – не такой уж он, в конце концов, дурак, олухи почище него в отличниках ходят…

Остаток сессии Ашот действительно провел за учебниками, чем потряс до основания если не стены родительского дома, то родительские души точно, пораженная неожиданным преображением сына мать обещала даже после последнего экзамена поставить свечку минимум в Сурб-Саркисе, что, видимо, и сделала, проверить ее исполнительность Ашот, естественно, не удосужился, но сомневаться в таковой у него поводов не было. Что касается отца, тот отколол номер почище. Скользнув взглядом по гордо продемонстрированной Ашотом зачетке, где среди прочих отметок красовалось даже сочное «отл», он вынул из бумажника три новенькие тысячерублевки.

– Это тебе на водительские курсы.

– Ну да? – не поверил Ашот. – И водить дашь?

– Дам. Только чур, учиться всерьез. Покупать права не буду, – он положил тысячерублевки на стол и пришлепнул ладонью, словно припечатал.

Так началось лето… не лето, конечно, летние каникулы. Началось и быстро, почти стремительно кончилось. Курсы… правила уличного движения Ашот зубрил, как проклятый, знал, что отец не шутит, проверит непременно и, если что не так, машины не даст – правила зубрил с отвращением, а водил с удовольствием, слегка подпорченным надоедливостью инструктора… собственно, он уже умел или почти умел, прошлым летом отец немного поучил его… Курсы, потом экзамены – правила он сдал сам, даже с первого захода, а за вождение все равно пришлось подбросить, в Ереване права даром не получишь, дело известное, это и отец знал, поморщился, но сумму выделил. Так что к первому сентября в кармане любимых Ашотовых джинсов лежали новенькие, в еще негнущейся заграничной обложке права и чистенький техталон. Даже не к первому сентября – лежали еще с двадцатого августа, и Ашот с нетерпением ждал начала занятий, чтобы продемонстрировать их однокурсникам… ну и однокурсницам, само собой. Конечно, сделать это надо тонко, не станешь же просто вынимать права и совать кому-то под нос, как идиот, нет, надо как бы случайно, невзначай – допустим, пришел на лекцию, ищешь ручку, тут, там, не находишь, и сердито выгружаешь из карманов все какие ни есть предметы, а среди них права… лежат вместе с носовым платком, записной книжкой и прочей ерундой, сразу видно, что не носишься с ними, как бог весть с чем, права и права, эка невидаль!.. Или еще можно их как бы нечаянно выронить… Голова его была занята этими и подобными, в общем-то суетными мыслями, и он не скучал, хотя время проводил больше с дедом – отец, как всегда, где-то пропадал, мать с Заркой уехали на август в Бюракан, на недавно купленную одним из приятелей отца и даже не отремонтированную еще дачу… собственно, на дачу звали и Ашота, но он отказался наотрез – что там делать, помрешь ведь со скуки, мало ему матери с сестрой в городе, что ли… не говоря уже о жене этого самого отцовского приятеля, которая тоже там засела да еще с двумя маленькими детьми… нет уж, спасибочки! Друзей его тоже в городе не было, один, невзирая на все блокады и осады, махнул в Сочи, другой и вовсе в Турцию подался за долларами, так что оставался один дед – не считая видика с кассетами, но видик не собеседник, поговорить ведь тоже иногда хочется. Правда, общаться с дедом было делом нелегким, заденешь ненароком коммунистов или похвалишь какое-нибудь нововведение, коммерческие, например, магазинчики или еще, не дай бог, столики – а как не хвалить, удобно ведь, сигареты нужны?.. нет проблем, прямо под окном, выскочил и купил – дед аж заходится. «Проходимцы, бездельники, тунеядцы!» Хороши бездельники, ты поди постой на улице по шестнадцать часов в сутки, зимой и летом, но нет, деда не убедишь, еще надуется, хлопнет дверью, и все, засел у себя, а ты иди сам обед вари – хошь не хошь, а попросишь прощенья. Деду что, у него «мой дом – моя крепость», когда бабушка нежданно-негаданно в шестьдесят два года умерла от мужской болезни – эндо… энда… в общем, какой-то гангрены, дети собрались, посоветовались, уговорили старика и обменяли просторную двухкомнатную квартиру, по которой он бродил одиноко и неприкаянно, на другую, поменьше и похуже, но зато на одной лестничной площадке – стену в стену – со старшим сыном. Позднее в стене пробили дверь, соединили квартиры напрямую, но дед, человек независимый, поставил со своей стороны маленький такой засовчик и иногда вдруг исчезает, ткнешься, а дверь не открывается, засовчик, стало быть, задвинут, а дед наверняка из-за чего-то опять дуется, обидчивый, ужас! Вот и теперь… Вообще-то Ашот старался деда не задевать – не из-за обедов, конечно, обеды чаще тетка забегала готовила, хотя дед и сам умел, такая иногда вкуснятина у него получалась! – не из-за обедов, а просто не хотелось обижать старого человека, все-таки родной дед, пусть и дремучие у него взгляды, не хотелось, но не всегда ведь выходит так, как хочешь…

В дискуссиях с дедом и мечтаниях над правами время пролетело незаметно, и тридцатого августа Ашот пошел в университет поглядеть, что и как. Пошел и пропал. Погиб, как говорится, смертью храбрых. Возле стендов с расписанием – у левого стенда, значит, курс первый – стояла девушка… то ли девушка, то ли девочка – настолько крохотная, сразу и не поймешь, стояла и изучала расписание, что-то отмечая в блокнотике, таком же малюсеньком, как она сама, а вокруг суетились мальчики – толкались, корчили друг другу рожи, хихикали дурашливо, хотя девушка не обращала на них ровно никакого внимания – и по этой суете Ашот понял, что она красивая. Но дело даже не в красоте, а… а… ну неизвестно в чем! Тоненькая, в яркой майке с надписями и кружевной юбке, широкой, с оборками, сейчас все ереванские девчонки в таких ходят, темно-каштановые волосы до плеч, лицо… ну как опишешь? Щеки розовые, бархатистые, вроде персиков, погладить хочется неудержимо, и рот кругленький, пухленький… Позднее, дома, Ашот долго рассматривал себя в зеркале, сначала маленьком, в ванной, потом большом, мамином, в родительской спальне. Изучил нос – вроде нормальный, прямой, совсем не армянский, губы тонкие, как положено мужчине, глаза… вот глаза армянские, крупные, с длинными ресницами… Потом, передислоцировавшись к заставленному кремами и духами трюмо, долго исследовал ноги, плечи, живот… живота, тьфу-тьфу, пока не видно… то приходил в отчаяние из-за своего стандартно маленького роста, то с облегчением отмечал, что хотя плечи не очень выразительны, зато ноги нестандартно длинные. Вообще-то он не считал себя уродом, но рядом с Сусанной… Он уже знал, что ее зовут Сусанна, успел даже познакомиться – но что с того? Взглянула безразлично, подала руку и тут же отняла, спрятала за спину. И отвернулась. Мол, так и быть, будем знакомы, раз уж мы с одного факультета, но это все, что в моих силах, и не знаю уже, что вам еще надо. Вот так. Ашот постоял, постоял и ретировался. А что делать?

Прошел сентябрь, начался октябрь, потом и тот стал стремительно катиться к концу, неотвратимо надвигался ноябрь, и Ашот не мог уже отделаться от мысли, что скоро остывшие аудитории превратятся в самые настоящие холодильники, занятия прекратятся, и Сусик… да, он не увидит Сусик до весны, о чем и подумать-то невыносимо! Чего только он не вытворял. И вертелся в коридоре на виду у нее и всяких пигалиц, ее подружек, кривляясь наподобие какого-нибудь первокурсника, и подкатывал на отцовской «девятке» к самому зданию химфака, неторопливо вылезал, возился у дверцы, несколько раз запирая и отпирая ее, а то и долго и тщательно протирал ветровое стекло – до тех пор, пока не появлялась Сусик. Появлялась, проходила мимо, исчезала – на него ноль внимания. Пытался как-то пригласить ее в кино, отрезала так, что второй раз не подойдешь. Словом, первого ноября Ашот проснулся, выпростал из-под теплого одеяла руку и понял, что все. Надо срочно придумать нечто неординарное, даже экстраординарное. Но что? Он думал и думал… враки, ничего он не думал, не мог думать, был просто не в состоянии, ну дурак дураком! Прямо как тогда, на экзамене. И прямо как тогда, на экзамене… По правде говоря, где-то там, в подсознании, он даже воззвал к голосу – воззвал и замер, испугался, что тот объявится… Или не объявится? Кто знает, что хуже. Но голос объявился. Как и в прошлый раз, Ашот никак не мог понять, откуда берутся эти ясные, четко выговариваемые слова, то ли в его взбаламученном сознании, то ли проникают извне… да какая разница, главное ведь суть! Чертов голос – предложил отличный план действий, простой и элегантный, удивительно, как он сам не додумался…

Реализация плана потребовала четырех дней, все-таки это было уравнение хоть и с одним неизвестным, но зато крупным, можно сказать, глобальным, а именно Сусик. Вечно вокруг нее крутились какие-то смешливые подружки, поймать ее одну было делом трудновыполнимым, пришлось чуть ли не слежку устраивать. Наконец, на четвертый или пятый день удалось все разыграть, и ей-богу, получилось точно так, как Ашот неоднократно прокручивал в своем неутомимом воображении. Сусик прощается с последней девчонкой из своей команды и сворачивает в пустынный переулок… надо же, к ее дому действительно вел переулок и чаще пустынный, вот повезло, так повезло!.. вдруг, откуда ни возьмись, двое… вначале планировались четверо, но поразмыслив, Ашот решил срезать штаты наполовину, боялся переиграть… двое незнакомых ребят бандитского вида… ребята были со двора, Ашот с пяти лет гонял с ними в футбол, бандитский вид был срежиссирован довольно неуклюже, но к счастью, в подобных ситуациях девчонки мало наблюдательны… двое ребят начинают нагло приставать, чуть ли не за руки хватать, и тут из подъезда напротив – надо же случиться такому совпадению!.. выходит Ашот. Выходит лениво, вразвалочку и вдруг… опять вдруг, но иначе не получится… замечает всю компанию. Его движения сразу обретают стремительность и точность, прыжок, удар ребром ладони, удар ногой, оба хулигана повержены, Ашот небрежно переступает через распростертое на выбитом асфальте безжизненное тело и бросает:

– Вовремя я домой собрался, ничего не скажешь. У меня тут приятель живет. И этих знаю – гроза округи. Пойдем, провожу, а то еще очухаются и догонят.

И восхищенная Сусик награждает его влюбленным взглядом.

Все так и вышло, кроме, разве что, влюбленного взгляда. Но это ничего. И даже, наоборот, хорошо. Что это за девушка, которая сразу кидается на шею, раздает почем зря влюбленные взгляды и чуть ли не с первого раза позволяет себя поцеловать. А проводить он ее проводил, у подъезда дома сумел даже удивить – уже не с подсказки голоса, а собственной импровизацией. Когда Сусик, взявшись за ручку двери, неожиданно спросила:

– А как это ты их? Карате занимаешься?

– Конечно, – ответил Ашот спокойно и просто.

– А почему не говоришь?

И тут на Ашота снизошло вдохновение, с точно дозированным безразличием он произнес:

– А чего трепаться из-за всякой ерунды? Не периодическую же систему элементов открыл. Карате оно и есть карате. Это как таблица умножения, каждый должен уметь.

Именно после этой фразы Сусик и впервые внимательно взглянула на него. Взглянула и, наконец, увидела прямой нос, длинные ресницы, большие глаза… честно говоря, где-то там, в глубине, Ашот видел себя взором куда более пылким, глаза там рисовались не просто большими, но ласковыми и умными, мужественный подбородок поражал воображение, а уж нос был непременно тонкий и с трепетными ноздрями… В этом романическом представлении о собственной внешности он постеснялся бы признаться и самому себе, а тут вдруг мелькнуло – что, если и Сусик увидела его таким? Должна же она понять, какой он есть – именно она – увидеть его таким, каким он сам себя видит! Это могло случиться и раньше – он, по крайней мере, верил, что могло – просто прежде она на него не смотрела, а сейчас, впервые… В последнем убеждении, правда, его поколебал приятель, с которым он поделился – не тем, конечно, заветным, глубинным, но… Приятель был на три года старше, давно ходил с девушкой, собирался жениться, считал себя знатоком женщин и высмеял Ашота – не зло, но немножко свысока:

– Впервые! Ха! Да она тебя давным-давно выучила наизусть! Чтоб девчонка не обращала внимания на парня, который за ней ухаживает? Не смеши ты меня, ради бога!

Как бы то ни было, когда на следующий день, на перемене, он отыскал Сусик, не прикидываясь больше, что столкнулся с ней случайно, и предложил встретиться, она уже не смотрела холодно, отстраненно, а деловито кивнула:

– Ладно. Возле нашего дома. А то я боюсь одна ходить. Прямо у подъезда. Помнишь, где это? В семь. Нет, в шесть. Все равно у нас на этой неделе до восьми света нет, а темнеет уже с шести. Зачем мне лишний час в темноте сидеть, правда?

– Правда, – сказал он, улыбаясь ее обстоятельности.

И мысленно предложил Голосу… как-то незаметно тот стал в его сознании писаться с заглавной буквы… предложил Голосу, так сказать, заходить в любое время, по поводу и без повода, хотя догадывался, что без повода тот не заявится, видимо, ему интересны только критические ситуации и… А что, если это внутренний голос? Говорят же, что в критических ситуациях мысль обостряется, а из памяти выплывает и то, чего там вроде никогда не было… Неважно. Внутренний или внешний, Голос теперь не внушал Ашоту ни страха, ни недоверия, избегать его появления не было ни смысла, ни желания.

Но независимо от Ашотовых желаний или нежелания, Голос не появлялся. Пропал надолго, чуть ли не на полгода, хотя нельзя сказать, что за это время критических ситуаций ни разу не возникало, совсем наоборот – однако, возникли эти ситуации не там, где Ашот мог ожидать всяческих сюрпризов, а в сфере нежданной-негаданной.

Отношения с Сусик развивались вполне нормально, встречались они почти каждый день, Ашот был уже вхож в Сусикин дом… немножко, правда, портили настроение родители – не Сусик, те были приветливы и радушны, нет, его собственные, драгоценные отец с матерью, особенно мать, все-то ей не нравилось, вечно она отпускала всякие шпильки типа «слишком внимательно она разглядывает нашу квартиру, всюду сует нос, иногда мне кажется, что она уже пересчитывает хрусталь или фарфор» или «по-моему, она даже «Трех мушкетеров» не читала, ну конечно, чего еще можно ждать от шоферской дочки». Ашот в таких случаях взрывался, мать поджимала губы и уходила к себе в спальню, либо на кухню, но явно оставалась при своем, отец обычно помалкивал, матери не поддакивал, но и за Сусик не вступался. Ашот не раз пытался объяснить ему, насколько Сусик великодушна и бескорыстна, и как постыдно укорять людей их происхождением – в конце концов, разве быть таксистом преступление?! Высшее образование еще никого не делало человеком, не так ли? Но отец замыкался еще больше, Ашот устал, просто махнул рукой и старался Сусик домой не приводить… хотя это уже обижало Сусик, то ли она по простоте душевной не замечала неодобрительного к себе отношения, то ли по доброте сердечной не придавала значения подмеченным пустякам и не понимала, почему он в смутное это время предпочитает болтаться по неосвещенным улицам… ну еще по друзьям, к друзьям его они ходили теперь вдвоем, как и к ее подругам, особенно, если собиралась какая-то компания, традицию эту установила Сусик и блюла ее неукоснительно. Вот и в тот раз… Отмечали день рождения одного из Ашотовых старых, еще со школы, приятелей. После сравнительно долгой по военно-блокадному времени пирушки при свечах, он еще проводил Сусик и домой добрался уже около часа ночи. Добрался и угодил в разгар бестолкового, но бурного скандала. Отец и мать кричали, отец относительно редко и негромко, мать же вопила на одной, чересчур высокой для нее ноте, что делало ее вопли абсолютно нечленораздельными, а потому непонятными. Громкогласно рыдала Зарка, которую время от времени то один, то другой родитель безуспешно пытались выпроводить из комнаты, дед поминутно затворялся у себя, но не выдерживал характера, снова выбегал в коридор и начинал тоже покрикивать:

– Седа! Сетрак! Уймитесь! Стыдно! Соседи слышат! Опозоримся на весь дом! Сетрак! Седа!

Ошеломленному Ашоту понадобилось не менее десяти минут, чтобы разобраться в ситуации. Пока он наконец понял, что отец каким-то образом изобличен в супружеской измене… о господи!.. в его-то годы!.. ведь через два месяца сорок пять стукнет!.. изобличен, приперт к стенке и отругивается только для приличия, мать перешла с крика на плач, сквозь который прорывалось нечто вроде «Сколько у меня было поклонников… Мальчики из-за меня чуть ли не на дуэли стрелялись… Какая я была хорошенькая, боже, какая я была хорошенькая»… «Ты и сейчас хороша, Седа», – сказал вдруг отец то ли вежливо, то ли виновато, но мать уже с грохотом закрылась в спальне, и в доме неожиданно воцарилась тишина, даже Зарка перестала рыдать в голос и только тихонько поскуливала, забившись в угол дивана, точь-в-точь забытый где-то хозяевами щенок. Ашоту стало безумно жаль сестру, он двинулся было к ней, но тут за сердце схватился отец, схватился и осел на другой конец дивана, тяжело дыша и всем своим видом показывая, что умирает.

– Папа! – и вовсе диким голосом завизжала Зарка и поползла на четвереньках по дивану, что-то крича тоненьким тенорком, побежал по коридору дед, и поднялась уже другая суета. Не поспевавший за событиями Ашот – реакции его замедлялись и энным количеством «Васпуракана», перелитого за вечер из несокрушимой хрустальной посудины в уязвимые мальчишеские желудки – стоял столбом, пока остальные зачем-то метались по квартире, выскочившая на шум мать в том числе, потом дед стал звонить в «Скорую», мать кинулась к соседям за валидолом, Зарка опять разрыдалась, в довершение всего погас свет… странно, что он вообще горел, по графику вроде не должен?.. «О боже, – простонал отец, – лучше б они телефоны отключали, хоть не звонили бы всякие доброжелатели»… Дед побежал за спичками на кухню, ушиб ногу об угол великоватого для узкого коридорчика шкафа и теперь вперемешку то причитал, то ругался, замелькали огоньки, беготня продолжалась – уже при свечах, в керосиновой лампе не оказалось керосина, у соседей – валидола, вместо того появилась соседка в каракулевой шубе, накинутой на ночную рубашку, из-под которой выглядывали белые, как у привидения, голые ноги… «Неужели она в такой холод спит без чулок», – подумал Ашот отчужденно и сам же вяло удивился тому, какая ерунда лезет в голову, отец замирающим голосом попросил воды, вода, конечно, тоже не шла, а чайник куда-то подевался, и найти его в темноте было делом почти невозможным, но – ни с того, ни с сего очень быстро – приехала «Скорая». «Ничего страшного. Нервы», – уверенным баском сообщил молодой сонный врач с рыжеватыми усами, отцу сделали укол, он был торжественно водворен на свое место в двуспальной супружеской кровати, «Скорая» уехала, и все успокоилось. Как выяснилось впоследствии, до утра.

Утром стало ясно, что ночной скандал был лишь первым в длинной цепи. Родители ссорились и мирились, мать по два-три раза на дню принималась собирать чемоданы, дед то и дело запирался, Зарка ходила с опухшими глазами и грозилась убежать из дому, один Ашот… Нет, нельзя сказать, чтоб он был совсем уж в стороне, но несравненно больше его занимали собственные любовные дела, по чести говоря, он полагал, что настало его время ходить с девушкой, а отцовское прошло безвозвратно, и вообще «старикам» пора бы угомониться и заняться социально полезным трудом, на благо семьи и детей. Словом, критическая ситуация была не его, не личная… конечно, если б родители надумали разойтись… но нет, Ашот был совершенно уверен, что мать только дергается и дергает других, а на самом деле никуда не денется… и вообще, подумаешь, трагедия! Ну что такого случилось? Мужчина он и есть мужчина, ну сбегал разок на сторону, что ж теперь, расходиться из-за этого? Семья это семья, а подружка это подружка, и нечего смешивать одно с другим… простая эта позиция иногда все же казалась шаткой, чаще – как ни странно – именно в те минуты, когда находила подтверждение в поведении отца при новых вспышках тлеющей ссоры. Устало и неубедительно тот повторял одно и то же. «Да подумай, Седа, к кому ты ревнуешь. На черта она мне нужна? Что в ней есть? Ни красоты, ни ума, ни тепла, ни…» – он останавливался на миг, понимая, что перебарщивает – зачем же тогда?.. но тут же вновь, с торопливой готовностью спешил отречься: – «И вовсе не я это начал, она сама пристала, ну как женщине откажешь»…

Иногда Ашоту претила эта готовность, он ловил себя на странной мысли – хотелось, чтобы отец выпрямился, стукнул кулаком по столу, сказал твердо и решительно, как умел раньше:

– Да, изменил. Потому что иначе не мог. Влюбился. И вообще, идите все к черту, что хочу, то и делаю.

Что произойдет после этого, Ашот представлял себе слабо, скорее всего, полный швах. И все-таки! Пусть бы все рухнуло, лишь бы отец снова стал самим собой. Ушел бы из дому, к другой женщине, исчез надолго, навсегда – все лучше, чем видеть, как он пресмыкается, испрашивая прощенья: пусть даже перед матерью своих детей, его, Ашота, матерью. Такие вот удивительные вещи приходили в голову, правда, ненадолго, потом Ашот сам пугался своих диких вымыслов и гнал все прочь – до следующего раза, когда отец вновь слишком уж, до тошноты, распинался.