Текст книги "Встреча в метро"

Кармела

Качало немилосердно. Алые, блестящие, словно лакированные, и горячие, казалось, дымившиеся волны жадно облизывали большой полупрозрачный маняще холодный шар светила, который плавился под их языками, остужая жар моря стекавшей с его тающих боков ледяной водой.

Качка ослабевала, еще, еще, почти прекратилось, и удалось, не без труда, поднять веки. Словно отодвинулись красные стекла, окрашивавшие мир, и в глаза ударила белизна… вверху… вроде это называлось потолком?.. по сторонам… простыни… одежда… спереди пуговицы… халаты?.. да, халаты, на голове… что же?

– Tabula rasa, – пробормотала она не очень внятно.

– Что? – спросил один из одетых в белое.

– Tabula rasa, – повторила она более уверенно и, когда двое в белых халатах переглянулись, добавила: – Разве в медицинском институте не проходят латынь?

– Вы знаете, кто мы? – ответил вопросом на вопрос тот, первый. Помоложе, повыше ростом, у второго седые усы и важный вид…

Она помедлила.

– Врачи…

Слово всплыло на поверхность и запрыгало на ней, словно притопленная кем-то и до поры, до времени удерживаемая под водой надувная… как называлась эта штуковина?.. вдруг вырвавшаяся на свободу, за ней другие, скоро все море… море?.. где?.. уже не красное, а бесцветное, было усеяно пестрыми пухлыми предметами, которые она узнавала один за другим.

– А как вас зовут, помните? – спросил второй врач.

Она поискала взглядом, пестрые предметы появлялись и пропадали, качка, хотя и послабее, не унималась, она сощурилась, стараясь рассмотреть получше, но вышло хуже, предметы стали один за другим тонуть, словно из них выпустили воздух…

– Что со мной случилось? – произнесла она с усилием.

– Ничего особенного. Небольшое сотрясение мозга. Вы упали и ударились головой.

– Где?

– У себя дома. Опрокинулся стул, на котором вы стояли. Очевидно, перегорела лампочка, вы ее меняли.

– Почему я? – спросила она удивленно.

– То есть?

– Почему не муж?

Она нахмурилась, пытаясь сосредоточиться.

– Не напрягайтесь, – предупредил врач.

Она кивнула, но, когда медики были уже у двери, вдруг позвала:

– Подождите. Я вспомнила.

– Что? – повернулся к ней тот, что помоложе.

– Имя.

– Ну?

– Кармела. Меня зовут Кармела.

– Отлично, – медленно сказал врач. – А теперь отдохните. Я зайду попозже.

– Что-нибудь не так, Пауль? – спросил профессор, когда дверь в палату закрылась.

Пауль кивнул.

– Не то имя. На самом деле ее зовут Элла.

– Звучит похоже.

– Да, но…

– Ложная память. Что-то еще?

– И с мужем они давно в разводе. Живет одна, так что лампочки вкручивать ей приходится самой. Хорошо еще, не осталась лежать под своей люстрой до скончания века.

– А кто ее нашел?

– Соседка. Подруга.

– Так соседка или подруга?

– Одна в двух лицах. Живут рядом уже лет… десять, кажется… знаете в Ласнамяэ советские квартиры с общей прихожей?.. соседка тоже без мужа, дочь-школьница, больше никого, сам бог велел сдружиться… правда, у Эллы есть брат, но своя семья, живет, естественно, отдельно… Ну а девушки наши даже двери в квартиры не запирают, только общую на лестничную клетку, и все время бегают друг к другу.

– Сколько подробностей!

– Соседка приходила, эта самая… Как вы думаете, она выправится?

– Думаю, что да. Органики ведь практически нет. – Нистагм…

– Пустяки… Не кажется ли вам, друг мой, что вы принимаете чересчур уж близко к сердцу беды этой… симпатичной, не буду отрицать… женщины? – профессор улыбнулся, похлопал смутившегося коллегу по плечу и пошел к своему кабинету.

Пауль еще несколько минут стоял перед закрытой дверью в палату, пытаясь разобраться… неужели?.. Нежное лицо, спутанные каштановые волосы, высокие брови, большие, очень большие глаза, бледные губы, хрупкие руки, бессильно вытянутые поверх застиранного больничного одеяла… Элла… Ему не нравилось это имя, было в нем нечто простецкое, наверно, и она его не любила, выдумала себе другое, и теперь, после частичной амнезии пришло на ум то… Кармела… Как красиво!.. И как ей идет… Он покраснел, сердито сунул в карман молоточек, который уже добрую четверть часа вертел в руках, и направился к ординаторской.

Кармела лежала неподвижно, шевелиться она боялась, недавно попробовала повернуть голову, та сразу закружилась, ощущение чрезвычайно противное, больше не захочешь, лежала и пыталась привести в порядок мысли, сбившиеся в хаотическую массу, как случается с пряжей в мешке для вязания, когда много разной, надлежало все распутать, отделить нити друг от друга и снова смотать каждую в свой клубок. Слова вернулись, море отступило или высохло, и пестрые пухлые предметы… вспомнить, как они называются, ей все равно не удалось… лежали грудой на песке, уже не утонут, но что с ними делать? Называть, да… Потолок, стена, дверь, тумбочка… Если скосить глаза, становится видна кровать, пустая, но не застеленная, наверно, ее обитательница вышла в коридор, не все больные – лежачие… Собственно, кроватей должно быть несколько, даже много, смешно думать, что у нее могло бы хватить денег на отдельную палату… Окно… в стороне, она видела только верхнюю часть, не очень чистое стекло и серое небо. Серое небо Парижа, вспомнилось вдруг, цитата, не иначе… Но здесь определенно не Париж. А что? Название где-то пряталось, тогда она вернулась к себе, это, наверно, надежней. Кармела, да, а дальше?.. Фамилия? Санти? Вечелло? Бондоне? Нет. Потерпев очередную неудачу, она закрыла глаза, и море вернулось, ее подхватило и закачало, понесло по поверхности вместе с пухлыми предметами… спасательные круги, так они называются!.. правда, они совсем не круглые, а какие угодно, подушки, сердечки, яблоки, зверюшки…Она представила себе яблоко, большое, в ладони не помещается, ярко-зеленое, кислое… Зверюшки это медвежата, кошки, собаки… Вдруг выплыла картинка: крохотная болонка на руках у Девы Марии… Вот оно! Коридорчик, две двери, у одной, приоткрытой, Дева Мария, другая, выкрашенная сине-голубой, под мрамор, краской… ею, Кармелой, собственноручно!.. закрыта, за ней… Она попыталась открыть дверь и заглянуть в квартиру, но не сумела, попробовала еще, еще, отчаялась, устала и в, конце концов, задремала.

– Дева Мария? Разве вашу соседку зовут Мария?

– Нет?

Кармела сидела на кровати, сложив руки на коленях и глядя серьезно и сосредоточенно. Она помолчала минуту-другую, затем сказала с трогательной неуверенностью в голосе:

– Я так думала… Я напутала?

У Пауля не хватило духу согласиться с ней, он пробормотал что-то вроде «не знаю, не помню, я только спросил» и перевел разговор на другое:

– Голова больше не кружится?

– Нет. Только покачивает при ходьбе, знаете, как будто идешь не по полу, а по палубе.

– Палубе? Вы куда-то ездили морем?

Кармела задумалась.

– Вроде да. Вспомнила! В Хельсинки. На пароме. Даже пристань помню, смутно, правда. Мимо ходят трамваи, чуть дальше большой парк или, скорее, сквер, длинный такой, а еще рыбный рынок, прямо на берегу… – Она запнулась, потом спросила: – Но, значит, мы в Таллине? Да, доктор?

Доктор кивнул, она некоторое время молчала, сначала смотрела куда-то мимо него, потом на пару минут закрыла глаза, открыла и сказала безнадежно:

– Ничего. Пусто. Только название, а как выглядит… – и вдруг оживилась. – Собор!

– Собор? – переспросил Пауль ошеломленно.

– Да. Он ведь недурен, правда? Конечно, не Санта-Мария дель Фьоре, но…

– Санта-Мария дель?..

– Фьоре.

– Это где? – поинтересовался Пауль несмело, но она ответила уверенно:

– Во Флоренции.

Вернувшись с работы, Пауль, не раздеваясь, скинув только кроссовки, мокрые и грязные, перед подъездом, как всегда после дождя, раскинулась необъятная лужа, прошлепал в носках в комнату к письменному столу, на котором стоял монитор, сел в кресло, включил компьютер, вошел в интернет и набрал в Гугле «Санта-Мария дель»… в последнем слове он уверен не был, но оно выскочило само, популярное, надо понимать, название… Тут же вылезли и картинки, он щелкнул по одной, другой и долго рассматривал выложенные бело-зеленым мрамором стены, пышный, весь разукрашенный фасад, граненый купол, крытый красной черепицей, и совершенно волшебную колокольню. Потом сварил себе кофе – пообедал он в больнице, уселся с кружкой перед выключенным телевизором и стал воображать, как прохаживается руку об руку с Кармелой возле этого самого собора. Наконец бросил взгляд на часы и решительно встал.

Телефона у него не было, только адрес, по нему он и поехал, дорога его лежала мимо Вышгорода, он подумал, не подняться ли и посмотреть на Домский собор, совсем забыл, как он выглядит, лет пять, наверно, на Вышгороде не был, но ничего особенного даже по его весьма смутным воспоминаниям собор не представлял… может, она имела в виду нечто иное, Нигулисте, например или церковь Карли… та как раз показалась впереди, проезжая мимо, он окинул взглядом огромное сооружение, нет, быть не может, чтобы это здание из закоулков поврежденной памяти вытянуло по ассоциации флорентийские мраморные роскошества…

Дом оказался стандартным, собственно, это ему уже было известно, подъезд, по счастью, не заперт, редкость по нынешним временам, он поднялся на третий этаж и позвонил. После небольшой паузы дверь отворилась, он сразу узнал Элизу, имя он помнил прекрасно, она же смотрела с сомнением, конечно, он ведь был без белого халата, очень характерно, сколько раз пациенты, встретив своего якобы дорогого-незабвенного доктора на улице в гражданской, если можно так выразиться, одежде, проходили мимо, скользнув по его лицу безразличным взглядом.

– Здравствуйте, – сказал он чуть смущенно. – Я лечащий врач Кармелы… – О черт! Хотел извиниться, объяснить, что оговорился, но не пришлось, она кивнула и посторонилась, пропуская его в коридор… видимо, действительно… бывает же у людей второе имя, назовут по какой-то причине одним, напишут в метрике, допустим, бабушку звали Эллой, и в ее честь… а потом самим разонравится, и придумают нечто покрасивее…

Весь этот сумбур в голове не помешал ему услышать вопрос:

– Как она?

– Не блестяще, – ответил он честно. – Конечно, никаких органических повреждений мозговой ткани у нее нет, но есть амнезия… Бывает, знаете ли, посттравматическая амнезия, псевдореминисценции… это ложная память… Например, она назвала вас Марией…

– Просто Марией? – перебила его внимательно, почти как Кармела, глядевшая на него молодая женщина…

– Не совсем. Она сказала: дева Мария.

Элиза улыбнулась.

– Она меня так называет. Говорит, что я похожа на мадонну. С картин художников Возрождения.

Пауль уставился на нее. Он не был знатоком искусств, однако… Высокий, выпуклый лоб, обрамленный расчесанными на прямой пробор волосами, правильный овал лица, большие, чуть удивленные глаза, заостренный подбородок…

– В самом деле, – сказал он растерянно.

Она продолжала смотреть испытующе, словно спрашивая «Вы за этим пришли?», и он ответил вслух на незаданный вопрос:

– Нет, не за этим.

И, естественно, совсем смутился, стал сбивчиво объяснять, что хотел бы взглянуть на квартиру, может, удастся помочь Кармеле, подсказать, напомнить…

– Я подумал, что у вас есть ключи… я, честно говоря, по собственной инициативе, она не в курсе… не впускайте меня, если не хотите…

Она снова перебила его.

– Отчего же? Конечно, посмотрите. Ключи есть, сейчас принесу.

Она вошла в свою квартиру, через минуту оттуда донесся ее голос:

– Может, выпьете чашечку кофе? Или чаю?

Он отказался, нет, по крайней мере, не сейчас, она вернулась с ключами после небольшой заминки.

– Забыла, куда их дела, оказались почему-то в сумочке… Хорошо, что вы не вчера пришли, я работала допоздна, у меня, знаете ли, такой график, через день, вкалываю в магазине от звонка до звонка, в отделе постоянных клиентов, хоть я и филолог, но кому они, филологи, нынче нужны… прямо ирония судьбы, Кармела ведь в библиотеке, правда, чтобы книжки выдавать, особых познаний не надо… впрочем, у нее и есть, она очень начитана…

Продолжая говорить, она пересекла прихожую, отперла замок, распахнула вторую дверь… под сине-голубой мрамор, тут все верно… и пригласила:

– Проходите.

Пауль переступил порог… фигурально выражаясь, какие теперь пороги… с легким трепетом.

Квартира была типовой, слева двери в чуланчик, пышно именуемый в народе гардеробной, ванную, дальше кухня, справа комната. Обоев в прихожей не было, гладкие оштукатуренные и выкрашенные стены, белые с голубоватым оттенком, справа от входа большое зеркало, он заглянул в чистенькую ванную, аккуратную кухоньку, стараясь запомнить цвет кафеля, расположение шкафчиков, вазу из оранжевого стекла на бледно-желтой поверхности маленького, максимум на двоих, стола… Потом вернулся к открытой двери в комнату, вошел и застыл на месте. Очень много света, не люстра, а несколько чрезвычайно ярких плафонов на потолке, широкая, накрытая клетчатым пледом софа в алькове, остальная мебель сосредоточена у ближней стены, всего ничего, журнальный столик с ноутбуком на нем и низким креслом рядом, пара простеньких стульев, книжные полки и обеденный стол, заваленный большими бумажными листами, карандашами, коробками, флакончиками… все это он увидел мельком, ибо взгляд его сам собой потянулся к стене напротив и уже не смог оторваться. Стена была на всем протяжении… четыре метра?.. пять?… разрисована сверху донизу. Небо, горы, море и множество фигур… в верхней трети, ближе к правому углу, но почему-то оставляя впечатление, что он в центре композиции, горел, источая оранжево-желтое пламя, окруженный полуразрушенными каменными стенами город… Красиво… Особенно Пауля поразили нежные пастельные тона картины…

– Это фреска, – сказала Элиза. – Называется «Исход из Илиона», хотя тут много больше, в духе итальянских фресок Возрождения, знаете ли, тогда на общем пространстве изображали эпизоды из разного времени и мест, объединенные общей историей. Вон там, наверху, – она показала на охваченный пожаром город, – сама Троя, а все остальные сцены так или иначе связаны с троянской войной. Вот Агамемнон уводит Кассандру, здесь, левее, Неоптолем, закалывающий Поликсену на могиле Ахилла, там, под городскими стенами встреча Менелая и Елены… Тут Одиссей со своими спутниками садится на корабль… а дальше то, что было позже, Одиссей у Кирки, смерть Агамемнона, ожидание Пенелопы…

Она поглядела на Пауля, тот смущенно признался:

– Для меня это как китайская грамота… А вы хорошо все знаете…

Элиза улыбнулась.

– Я ведь филолог. И потом, я помогала Кармеле, когда она делала картоны. В смысле сюжета, конечно.

– Картоны?

– Перед тем, как писать саму фреску, изображают все, что на ней будет, на картоне, и только потом…

– Так это она сама рисовала?! – перебил ее пораженный Пауль.

– Ну а кто же?

– Значит, она художница? А я думал, она училась с вами…

– Нет, она кончала художественную школу.

– Но работает в библиотеке?

– Надо же на что-то жить!

– Есть же какая-то система поддержек, стипендии, гранты, не знаю, как это называется.

– Дорогой мой! Кто в наше время поддержит художника, который делает фрески! Нынче на коне знаете, кто? К примеру, бывший муж Кармелы, а, как вы думаете, почему она от него ушла? Или он от нее, или они друг от друга, неважно, он обвинял ее в непонимании его художественных идей. Сказать, чем он прославился? Он сделал инсталляцию из стеклянных банок, наполненных фекалиями. Проще говоря, дерьмом!.. Извините за выражение, но…

– Может, он назвал свою композицию «Современное искусство»? – попробовал пошутить Пауль.

– Не думаю, – ответила Элиза серьезно.

– Так, значит, Кармела живет на зарплату библиотекаря?

– Не совсем. Она пишет акварели на продажу. Цветы. Хотите взглянуть?

Она перебрала листы бумаги на столе и повернулась к Паулю, держа в каждой руке по картине. Цветы были яркие и причудливые, но неведомые, Пауль таких никогда не видел ни в натуре, ни на фото, в чем и признался.

– Она их придумывает, – сказал Элиза. – Настоящие ей писать скучно, а подрабатывать надо. Мне в этом смысле полегче, мой бывший на дочку дает, а поскольку он при деньгах и натура широкая, то не жмется, так что и мне перепадает. А Кармела сама крутится, от гения своего она и гроша бы не взяла, даже если б он дал, хоть и говорят, что деньги не пахнут, но эти уж точно воняли бы известно чем.

– Наверно, ей нелегко живется, – вздохнул Пауль, сколько получают библиотекари, он читал в газетах как раз на днях.

– Да, особенно сейчас, с этим чертовым евро… Собственно, когда я говорю, что мне полегче, это вовсе не значит, что я не бегаю по магазинам в поисках съедобного сыра по более-менее сходной цене. Или молочных продуктов, у меня ведь ребенок, десять лет, ей без творога или сметаны никак… Ну да вы сам знаете, что творится с ценами… Хотя… Жена, наверно, по магазинам ходит.

– Я не женат, – ответил Пауль лаконично.

– И не были?

– Нет.

Он собирался этим «нет» ограничиться, но что-то его словно подтолкнуло, а вдруг она подумает… как всякому нормальному мужчине ему не хотелось, чтобы у милой женщины, да еще подруги… гм!.. сложилось превратное впечатление о его пребывании в рядах холостяков, и после короткой паузы он продолжил:

– Намеревался когда-то, подругу имел постоянную, но ничего у нас не вышло, разбежались. Один живу уже года три… или четыре?.. Правда, хозяйством особенно не занимаюсь, съезжу в субботу или воскресенье в Стокманн или еще какой-нибудь супермаркет, и все.

– Конечно, – усмехнулась Элиза, – у вас доходы другие. Хотя и жалуетесь… я имею в виду не вас лично, врачей…

– Другие, – согласился Пауль смущенно.

– Раньше нам удавалось даже что-то отложить, мы несколько раз ездили вдвоем отдыхать, вернее, посмотреть мир, в Барселону как-то выбрались, в Италию. Но теперь…

– А во Флоренции побывали? – спросил Пауль.

Элиза усмехнулась.

– Ну какой художник из человека, который не был во Флоренции…

Кармела лежала на спине и смотрела в потолок. Потолок был большой и белый, эта белизна раздражала, выводила из равновесия своей бесспорной схожестью с ее памятью, превратившейся в словно заново оштукатуренную поверхность, с которой исчезли все следы написанной на ней фрески, да, ведь память тоже как фреска, на которой в кажущемся беспорядке размещены эпизоды прожитой жизни, все сразу, это не кино, где действие разворачивается кадр за кадром, в памяти все перемешано, связано ассоциациями, и те ставят рядом фрагменты, на первый взгляд несовместимые… ей вдруг явилось красочное изображение Саломеи, она еще несется в танце, а рядом кто-то уже держит поднос с головой Иоанна Крестителя… где она это видела и когда?.. Она вгляделась в потолок, словно надеясь, что на нем возникнут кусочки ее прошлого, вот, например, в нижнем левом углу хорошо бы поместить детство, маленькая девочка на коленях у мамы… хорошо бы, но она совсем не помнила родителей и брата… что у нее есть брат, на два года старше, ей сказал Паоло, есть, но в отъезде, уехал отдыхать на море, все правильно, сентябрь – лучшее время для отпуска, и не жарко, и дешевле, с семьей, значит, есть семья, жена-дети, но она их не помнила, впрочем, и брата вспомнить не могла… Но он есть, а значит там, в детстве, должен быть еще и брат… ничего не выйдет. Конечно, она могла изобразить в том углу некую абстрактную мадонну с младенцем, собой то есть, и мальчиком, играющим на полу у маминого кресла с игрушечным мишкой… нет, в том-то и дело, абстрактных мадонн не бывает, все они написаны с натуры, и как много зависело от натурщиц, не будь у жены Эль Греко ее огромных глаз или у скромной монашки Филиппо Липпи ее тихого очарования… а где был бы Ботичелли без Симонетты?.. Она вдруг поняла, что перед ее внутренним взором вертится хоровод картин, много-много, если бы еще вспомнить, где она их видела и видела ли воочью или только в альбомах и в интернете… Затем ей снова явилась Дева Мария… странно, что из всех ее знакомых и родных только она… наверно, из-за сходства с моделями великих?.. пожалуй, она вполне подошла бы в качестве натурщицы, еще какая-нибудь милая малышка, и левый нижний угол заполнен… И однако это была бы уже не ее жизнь, а чужая, выдуманная, кто знает, как она выглядела в младенчестве, иногда дети безобразны, а как проверить?.. Есть, конечно, старые фото, у всех они есть, должны быть и у нее… Она снова попробовала открыть дверь, ту, сине-голубую, и не сумела… Вся надежда на Паоло. Никогда не подумала бы, что врачи могут быть столь заботливыми! Явился утром воодушевленный, рассказал, что ездил вечером взглянуть на ее обитель, пытался описать, вот только писатель из него никудышный, она мялась, мялась, потом призналась все-таки, что ничего разглядеть не может, и тогда он хлопнул себя по лбу, «какой же я тугодум, конечно, лучше, один раз увидеть, чем…» И обещал после работы поехать снова и теперь уже все снять, «у меня даже ключи при себе, Дева Мария ваша дала», заснять и привезти показать. Что это случится сегодня, Кармела все же не надеялась, наверняка устанет, пока то-се, устанет и отложит демонстрацию снимков на завтра, не надеялась и, тем не менее, ждала, прислушивалась к шагам в коридоре, голосам за дверью… Звучали они и в палате, неумолчно, женщины постоянно переговаривались, рассказывали всякие истории, она не слушала, ее не интересовали чужие жизни, во всяком случае, теперь, как раньше, она не знала, но теперь ей ни до кого не было дела, она словно металась по бесконечной пустыне, где потеряла саму себя, и посторонние, попади они туда, могли заслонить ту, которую она пыталась увидеть издалека…

Паоло появился вдруг, она не видела, как открылась дверь в палату, светлоголовый великан, таким он казался снизу, внезапно возник возле ее кровати и бодро сказал:

– Принес. Пойдем в ординаторскую, там никого нет, посмотрим на мониторе, на маленьком экранчике ничего толком не разберешь.

Кармела выбралась из постели, накинула больничный халат и неуверенной походкой поплелась за доктором, который в коридоре подхватил ее под руку.

Монитор в ординаторской был включен, кресло придвинуто.

– Садитесь. Я уже все подсоединил. Сейчас начнем.

Кармела подумала, что странно у человека устроена голова. Хотя дигитальной камеры у нее нет и, скорее всего, не будет, она знает, что снимки с нее можно просматривать в компьютере, этого она почему-то не забыла, как, впрочем, и множества других важных и не очень вещей. А ведь все могло быть куда хуже, что если бы она не помнила Ботичелли и Липпи, не помнила, как смешивают краски, держат кисть, более того, ложку или вилку, или как причесываются и умываются…

На экране появилась сине-голубая дверь, которую ей так и не удалось открыть, появилась и распахнулась, но ничего ей это не дало, голые стены прихожей и большое зеркало в гладкой деревянной раме из еще не потемневшей сосны были незнакомы, то же и застеленная сине-красным клетчатым пледом софа, круглый журнальный столик с гнутыми ножками, покрытый лаком паркет… откуда бы у нее взялись деньги на лак, может, это вовсе не ее дом?.. Она в отчаянии покачала головой, Паоло сделал вид, что не замечает ее состояния, и поспешно сменил кадр.

– Вот ваша фреска, – сказал он деловито. – Я сначала снял ее издали, относительно, конечно, от противоположной стены, потому две половинки, а потом еще по кусочкам, небольшим таким.

– По джорнатам, – пробормотала Кармела.

– Как?

– Джорната это часть фрески, которая писалась за один день, – пояснила Кармела машинально. – Или в один прием.

Она смотрела на фреску отрешенно, со стороны, словно оценивая работу другого художника, подумала, что недурно, хотела спросить, как это все называется, но промолчала, только кивнула, когда он спросил:

– Показать фрагменты?

Пошли детали, лица, фигуры… как тщательно выписаны одежда, оружие, огромный труд, и когда она успела…

Сменился кадр, и Кармела услышала изумленный возглас:

– Это же вы! Когда смотрел там, не заметил, слишком много всего, но теперь вижу. Вы ее с себя писали?

Кармела вгляделась в женскую фигуру, лицо, что-то мелькнуло, ушло, вернулось…

– Да, – сказала она шепотом, у нее вдруг пересохло в горле.

– Кто она? – спросил Пауль, тыча пальцем в экран.

– Клитемнестра. А это Агамемнон.

– Агамемнон? – переспросил Пауль как бы недоуменно, он лукавил, вернувшись вечером домой, он долго изучал историю персонажей «Исхода из Илиона», в основном, конечно, на уровне Википедии, но главные действующие лица были ему уже известны.

– Агамемнон это царь Микен, предводитель ахейского воинства, – сказала Кармела. – Это мой муж.

Она заметила выражение лица врача и усмехнулась. – Нет, я не сошла с ума. Я имею в виду не самого Агамемнона, а того, кто… ну, кто представлен здесь в этом качестве… Понимаете, мне страшно хотелось его убить. И я… Я убила его. Видите окровавленный нож в руке Клитемнестры? И как он… Агамемнон… переваливается через край ванны?

– Вы его так ненавидели? – спросил Пауль.

Глаза Кармелы сверкнули.

– Нет! Он был мне противен. Отвратителен!

– Почему?

Глаза погасли.

– Не помню.

– Ничего, – утешил Пауль. – Начало положено, дальше пойдет легче.

– Думаете?

– Да. Посмотрим дальше, может, найдутся еще знакомые?

– Потом, – сказала Кармела мрачно. Она задумалась, Пауль решил больше ее не тревожить, только предложил:

– Я оставлю вам камеру, вечером посмотрите потихоньку, там и увеличение есть, позволяет разглядеть детали. Идите в палату, ложитесь, вы устали. Я принесу аппарат.

Кармела встала.

– Дойдете?

Она кивнула, молча прошла к выходу и, только закрывая за собой дверь, обернулась и тихо сказала:

– Grazie, Паоло.

– Смотри, что я тебе принесла. Твои любимые конфеты.

– Надо же! Настоящие «Мишки». Где ты их нашла?

– На рынке.

– Ни разу не видела.

– Случайная партия. Тебе повезло.

– Удивительно. Как раз вчера или позавчера меня угостили конфетой, тоже вафельной, я ее взяла и вспомнила о «Мишках», давным-давно их не ела. А как много! Ты что? Это же безумно дорого!

– Единожды можно. Надеюсь, ты не собираешься падать со стула каждый месяц?.. Не представляешь, как я перепугалась, когда увидела тебя на полу. Без сознания, лежала такой, знаешь, бесформенной кучей, как мешок картошки. Жуткое дело! Вполне могла ногу сломать или руку.

– Лучше б сломала, – сказала Кармела печально. – Ногу или руку.

Элиза посерьезнела.

– Ты вправду ничего не помнишь?

– Вправду.

– А меня?

– Тебя помню.

– И больше никого?

– Еще кое-кого вспомнила. Позавчера вечером. Доктор мой ездил днем к нам домой, делал фото… ты на работе была… Кстати, я думала, ты вчера придешь…

– Я и вчера работала. Попросили поменяться. Сегодня отдыхаю… Ну, дальше что?

– Он показал мне снимки. И я увидела… Агамемнона. И узнала.

– Генрика?

Кармела кивнула.

Элиза усмехнулась.

– А ты знаешь, какой номер он отколол? Не далее как вчера?

– Нет. Откуда мне знать?

– Из газет. Я утром в «Постимеесе» прочла.

– Ну и?

– Вообрази себе, он явился в музей… или галерею?.. в общем, туда, где красуются его гениальные творения, пришел, вынул молоток и раздолбал все вокруг. Все банки пресловутой инсталляции в осколки, еще чего-то переломал, работники сбежались, хотели его остановить – куда там! Вырвался и удрал, они в полицию позвонили, в скорую, решили, что белая горячка у него либо просто спятил…

– Или, наоборот, стал нормальным, – уронила Кармела сухо.

– Ага! Наведались к нему домой, в мастерскую… А там полный кавардак, все разорвано, разодрано, на полу мятые тюбики краски, куча всякой дряни побитой, ну ты знаешь, из чего он свои шедевры создавал, словом, мусора выше щиколотки, а самого след простыл. Потом нашли записку. На зеркале черной краской. Понял, мол, что не художник он, а… дальше нецензурное нечто, даже газета опустила, многоточие поставили… вот, и, стало быть, бросает все и уезжает к какому-то приятелю на хутор коров доить.

– Почему коров? – удивилась Кармела.

– Для пущего самоуничижения, полагаю. Баба, мол, для мужской работы не гожусь.

Кармела фыркнула.

– При его габаритах вполне мог бы лес валить. А знаешь, ведь он неплохо рисовал когда-то. Вот что значит доискиваться славы любой ценой.

– Дело не столько в тех, кто доискивается, – возразила Элиза, – сколько в том, как и за что эту славу распределяют. А ты, я вижу, довольно много о своем бывшем навспоминала.

– Я о нем целый вечер думала, – призналась Кармела. – Больше-то не о ком, никого не вспомнила, хотя рассматривала картинки до посинения.

– Какие картинки?

– А доктор мне оставил камеру. Вот, видишь?

Она извлекла из-под подушки кожаный футлярчик, подала подруге.

– Дорогая какая, – заметила Элиза удивленно. – Настоящая японская.

– Да. Я хотела вернуть вчера, боюсь, не дай бог, стащат, мало ли что? Но он не взял, пусть, говорит, побудет еще, авось, натолкнет на что-нибудь.

– Может, и натолкнет. А может, и нет. Я думаю, тебе лучше домой отправиться. Среди знакомых стен… А когда тебя выписать собираются?

– Это пока не обсуждалось.

– Когда будет обсуждаться, договорись, чтобы это было в мой выходной. Приду, отвезу тебя домой. На такси. А может, и братец твой к тому времени вернется, он же не навсегда уехал, на две недели всего.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Кармела.

– Ты сама мне сказала. Накануне происшествия.

– А куда он поехал, не говорила?

– Говорила. В Грецию. На Крит? Нет, на Родос. Через Хельсинки, его супруга предпочитает финское качество удобству лететь прямым рейсом.

– А дети у него есть? – спросила Кармела с легким смущением.

– Два мальчика. Погодки. Старший в будущем году в школу пойдет.

– Понятно.

Элиза посмотрела на поникшую Кармелу, та напоминала тюльпан, срезанный и поставленный в вазу, куда забыли налить воды. Ей захотелось подбодрить подругу, она наклонилась к ней и сказала заговорщическим шепотом:

– По-моему, он к тебе неравнодушен.

– Кто?

– Твой доктор.

– Паоло? Что за чушь!

– Совсем и не чушь. И почему Паоло? Разве его так зовут?

– А как?

– Не знаю. Он мне только фамилию свою назвал. Как они привыкли, доктор такой, доктор сякой… Просто он совсем не похож на Паоло… Ладно, пусть, я не возражаю. Между прочим, не женат и даже подруги постоянной не имеет.

Кармела промолчала, и Элиза поднялась.

– Пойду. У меня ребенок некормленный. Без меня не ест. Совсем одурела. Представляешь, эти малолетние идиотки уже обсуждают проблемы лишнего веса. Всеобщий маразм добрался и до школьниц начальных классов. Благодаря этим психам-кутюрье человечество скоро вымрет. Подумали бы хоть, что их драгоценные ходячие скелеты тоже некому будет производить. Знаешь, что она мне вчера говорит? «Мама, у меня ноги слишком толстые, надо сесть на диету».

Кармела рассмеялась.

– Ничего смешного! Будь ты на моем месте… А, кстати, ты ее помнишь, Кристину мою?

– Не очень четко, – созналась Кармела.

– Ладно, приедешь домой, увидишь, вспомнишь.