Текст книги "Мое кино"

Ориентиры

Прожить нормальную жизнь и не замазаться мне помогла семья: Ирина, у которой было высокое понятие чести, и унаследовавшие эту черту мои дети. Ирина спасалась и помогала мне. Однажды, когда ее сильно прижали («Вы не можете не знать, где ваш муж!»), она сказала: «А мы разошлись». И спасла меня от настойчивых требований подписать коллективку против Солженицына.

Мне хотелось быть достойным своих учителей. Я всегда считал и сейчас считаю, что, кроме таланта и мастерства, режиссер должен быть моральным человеком. Ведь его рабочий орган – душа. Он должен помнить, что фильм – поступок, и отвечать перед своей совестью за все свои поступки.

Критики, которых мне приходилось читать, обычно хвалили или ругали такие черты творчества, как талант, оригинальность, мастерство. Михаил Ильич Ромм обращал внимание на еще один важный компонент – на личность. Он поддерживал в нас стремление быть самими собой в жизни и в искусстве, ни в коем случае не стараться, работая, повторять Ромма: «Двадцать пять роммов... – говорил он, стараясь представить себе эту картину, и стряхивал головой, как бы желая освободиться от неприятного виденья. – Противно!»

В этом его рассуждении ощущалась критика метода, к которому прибегали другие мастера ВГИКа, воспитывая своих учеников. Мы понимали, кого он имеет в виду.

Потом, когда я стал работать самостоятельно, я понял глубину роммовской мысли. Я наблюдал творчество своих товарищей по мастерской и творчество старших своих коллег и понял, что талант, мастерство и оригинальность – необходимые элементы творчества, но все это венчает личность. Она определяет глубину произведения, его значимость, мощь и характер.

Учась читать художественную литературу, мы сперва читаем фабулу, потом, повзрослев, сюжет, постепенно постигаем красоты письма, стиль. Но тот, кто в конце концов постигает глубину произведения искусства, читает не только «Войну и мир», «Братьев Карамазовых» или «Евгения Онегина». Он читает Толстого, Достоевского, Пушкина. Масштаб их личности определяет масштаб и тональность их произведений, их художественную и культурную ценность.

Например, о Ленине при советской власти снимали многие. Сравнивая эти фильмы, видишь, что картины одних такие же маленькие и тщедушные, как их авторы, а фильм Ромма такой же крупный, умный и глубокий, как сам Ромм. Даже живописные портреты, пейзажи или натюрморты несут на себе отпечаток личности художника – и это не талант и мастерство, которые необходимы художнику, а личность. Она определяет в конечном счете их ценность.

Личность измеряется тем, как глубоко художник думает о людях и мире, как неравнодушен он к их судьбам, как он относится к своему времени и что для него значит чувство ответственности.

Бывает так: «Это великое произведение. Сделаю я по нему фильм, он тоже будет великим». Нет, не будет. Величие фильма не прямо пропорционально величию темы или литературного произведения. Масштабы и того и другого вновь определяются в отдельности – величинами личностей их авторов. Правда, есть одна особенность – хороший сценарий можно испортить, но по плохому сценарию, каким бы ты ни был талантливым, снять хороший фильм нельзя.

У произведения искусства свои законы. Фильм развивается по этим законам, часто игнорируя первоначальный замысел автора. Это надо всегда помнить. И еще стоит помнить закон, на который в свое время обратил внимание Наум Коржавин: «В настоящем произведении искусства выбрасываемое остается, потому что оно существует в ткани произведения».

Я с уважением относился к своим зрителям. Вопреки требованиям ведомственной эстетики, старался не поучать их, но считал недостойным мастерить сюжеты с ловкими поворотами и пустотой внутри.

...Посмотришь – отдохнешь? Конечно, а как же может быть иначе, если речь идет о настоящем произведении искусства! Ведь оно поднимает человека над бытом, одухотворяет, помогает сбросить грязь. Но это не то же самое, что называется теперь словом «оттянуться». Это не то же самое, что поделки и подделки, которые низвергают, топят человека в быту, в мирской суете, в вечной и бессодержательной погоне.

Я встречал и такое: создал хорошую картину и недоволен – «не выразил идею», которая, на самом-то деле, и гроша ломаного не стоит! Во-первых, то, что, действительно, правда, как правило, выражается в фильме. А то, что притянуто за уши, и не может получиться. В жизни и в искусстве в миллион раз ценнее человеческие чувства, правда этих чувств. Она трогает сердце. А политическая «идея» – мизер рядом с этой правдой. Нарушение системы ценностей очень опасно. Оно опасно для человека вообще. Оно опасно для художника. Для художника оно превращает удачу в случай. А это очень обидно.

Мне всегда была неприятна теория «самовыражение» – в смысле «самореклама»: «Смотрите, какой я талантливый, ни на кого не похожий и смелый!»

Мне как зрителю все равно, какой ты есть. Расскажи-ка лучше, что ты думаешь о мире и людях, поделись со мной своими мыслями, да не поучай. Расскажи о своем идеале и помоги мне создать свой. Я знаю: если у человека есть свои нетривиальные мысли, он старается высказать их как можно более ясно, он хочет быть понятым другими. Человек, у которого нет своих мыслей, напускает на себя загадочность: «вам, простым людям, меня не понять!» – это камуфляж душевной пустоты.

Я считал, что мой фильм должен быть интересным всем: и уборщице, и высоколобому академику. А для этого я стремился к ясности.

Свою работу я начинал с концепционной заявки. Она была нужна мне не для того, чтобы потом укладывать в ее прокрустово ложе содержание фильма, а для того, чтобы понять, какие мысли о жизни и людях объективно содержит поднятая мной тема. Это помогало мне не сбиться с пути.

Например, работая над сценарием фильма «Сорок первый», я был увлечен не только взаимоотношениями между героями, не только оригинальностью сюжета, но и возможностью высказать свой взгляд на гражданскую войну и на белогвардейцев (в то время такой взгляд был и нов и опасен). Но не ради новаторства и не ради демонстрации своей смелости я делал этот фильм. Мне хотелось сказать людям правду о вопросе, о котором, не по своей вине, они имели превратное представление. Гражданская война велась не между всегда правыми красными и всегда неправыми белыми, не между честными и подлецами, как было в то время принято думать, а между людьми, за каждым из которых была своя правда, свое понимание чести, долга и достоинства. Нация рвалась по живому, и текли реки крови. Я испытывал боль и за тех и за других. По обе стороны баррикад их развела история, жажда правды и справедливости. Об этом мой фильм.

В работе над «Балладой о солдате» мной двигала не сентиментальная жалость к погибшему солдату, а желание противостоять пошлой и оскорбительной, на мой взгляд, моде: показывать войну как место, где «с улыбкой на устах», «красиво» умирают солдаты. Я хотел показать, как много теряет мир, когда погибает один добрый человек. Сознание ценности человеческой жизни владело мной, когда я работал над этим фильмом.

Для меня работа всегда начиналась с определения концепции. Этому и служила концепционная заявка.

Замысел сценария возникает по-разному. Описать все подходы к замыслу нет возможности. Но хочу сказать о своем подходе, который мне в полной мере удавался не всегда, но когда удавался, получалось всегда хорошо.

Это как в любви. Ребенок живет, становится подростком, юношей или девушкой. А в это время в его сознании формируется идеал женщины или мужчины. Не сходу, не с помощью рационального конструирования, а подспудно, в наблюдении за миром и людьми. Когда идеал находится – счастье! Нашел! Или нашла!

С художником – так же. Он живет, получает впечатления, думает о жизни вообще и о ее отдельных типичных явлениях. («Типичные» здесь не значит просто «частые» и «повсеместные». Я имею в виду те явления, в которых наиболее полно выражаются типичные характеры.)

Вот как описывает момент узнавания своего идеала А. С. Пушкин (письмо Татьяны к Онегину):

 
Ты в сновиденьях мне являлся.
Незримый, ты уж был мне мил,
Твой дивный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты лишь вошел – я вмиг узнала.
 

Татьяна узнала свой идеал. Узнала того, кого ждала потому, что этот идеал уже существовал, уже жил в ее душе. Он сформировался раньше. И тогда – восторг, радость, печаль.

На пустом месте, там, где не возникло идеала, ничего не вырастет. Создание идеала – это постоянная работа души. И тогда «ты лишь вошел – я вмиг узнала»! В жизни это называется любовь с первого взгляда, но этому событию предшествовала долгая незаметная и важная работа.

Так происходит и в искусстве (если это настоящее искусство). Художник узнает то, что искал. Я был счастлив, когда это происходило со мной.

Но в жизни и в искусстве бывает и по-другому: дети рождаются не только по любви, но и по расчету или по случайному стечению обстоятельств.

...А случается и так: великая любовь есть, а замысел не удается осуществить.

Самой большой моей мечтой было создать фильм о Сталинграде. Не получилось. Это горько, но такова жизнь художника.

Своевременный уход из искусства

Личность и ее характер – величина не постоянная. Она все время меняется. Либо обогащается, либо деградирует под влиянием целого ряда факторов (возраст, характер жизни, употребление алкоголя, болезни и т. д.)

Однажды мой любимый актер Стриженов пригласил меня на свой спектакль «Без вины виноватые» Островского, в котором он играл Гришу Незванова. В этом спектакле в паре с ним играла и любимая мной знаменитая Тарасова.

Мы с женой сидели в ложе близко к сцене. Большего разочарования я никогда не испытывал.

Великая Тарасова к этому времени была старушкой. Она играла чувства «по памяти». Она помнила, что в этом месте она должна быть огорчена – и изображала огорчение, а в этом должна страдать – и изображала страдание. Временами меня охватывал ужас – таким мертвящим холодом веяло на нас со сцены. Мне было жалко великую Тарасову, еще более жалко было прекрасного актера Стриженова, который вынужден был играть «без партнерши».

И я понял: надо уходить со сцены вовремя.

Хорошо сказать «уходить со сцены», а как уйти, когда на ней прошла вся жизнь? Когда видеть восторженную публику сделалось привычкой, когда без этой сцены и публики жизнь теряет всякий смысл?

Все равно надо побороть себя и уйти, если хочешь остаться в памяти зрителей блистательной великой Тарасовой. Или изменить амплуа и играть старух. Героине это всегда нелегко. Но надо.

Я говорил о том, что, работая недолгое время на Киевской студии, близко сошелся и полюбил фантастически талантливого человека Марка Семеновича Донского, его молодые фильмы и фильмы его талантливой зрелости. Он был выдающимся режиссером. На его фильмах учились многие режиссеры мира. Но Донской быстро старел, и последние его картины (трилогия о Ленине), да простит меня Бог, мне не нравились: сохранился природный дар, сохранилось и обогатилось мастерство, а личность, в силу ряда социальных причин, оскудела.

Он оставался по-прежнему забавным и талантливым. Но это уже был не тот Донской, которым восхищался мир. Социальные условия, невнимание или гонение властей на режиссера, если он молод и силен, укрепляют его личность, либо, если он уже не молод и слаб, разрушают ее.

Были в моей жизни любимые мной режиссеры, личность которых деградировала под грузом успеха (успех – тяжелое испытание!), переоценки своего значения в искусстве, под влиянием вождизма или, что бывает чаще, Бахуса. Все это очень опасно.

Мы, как все в этом мире, стареем, память становится косной, и личность деградирует. Надо вовремя уходить. Жертвовать всем: заработком, благополучием – всем.

Огорчен

...Меня огорчает частая реакция близких мне людей на многие мои мысли об истории и нашей сегодняшней жизни. И дело вовсе не в том, что они со мной не согласны, – они взрослые люди, и у них не только может, а должно быть собственное мнение. Но в последние годы они часто спорят не со мной, а с образом, который, на самом деле, не имеет ко мне никакого отношения. Этот образ мне и чужд и несимпатичен. Слушая меня иногда, они говорят, шутя, «коммунист-сталинист». Но спорят-то не шутя, и спорят с ними – не со мной.

Я в жизни старался ни на кого не обижаться. Меня огорчает другое: тот схематический способ мышления, который я замечаю. Я говорю: «Я скучаю по своей армии. В ней не было ни дедовщины, ни национализма». А мне доказывают, что были и дедовщина и национализм. Упрямо доказывают при помощи логических схем и таким же способом подобранных фактов. Я-то знаю, о чем говорю. Они не знают, но уверены, что их логические построения более точны, чем воспоминания старого отца.

Дети парируют:

– А чукчи генералами были? – И думают, что этим вопросом опровергают меня. Вопрос некорректен, но нас слушают мои внучки, и я выбираю выражения…

Лично я с генералами-чукчами не встречался. Но у нас в корпусе был генерал Епанчин – цыган. Бойцы его любили за храбрость и за то, что он цыган. Был молдаванин Барладян. Был еврей Рейзен, командующий танковыми войсками Сталинградского фронта. Были К. К. Рокоссовский – поляк, был Ока Городовиков – калмык, были маршалы армяне, грузины... Но дело не в этом. Генеральское звание дается не на началах равного национального представительства, а с учетом глубины знания военной науки и личных качеств (смелости, решительности, твердости характера и ума).

Я среди первых начал борьбу со сталинизмом, и кто-кто, но не мои дети должны подозревать во мне сталиниста.

Время сейчас действительно такое, что, услышав ту или иную мысль, люди немедленно зачисляют тебя в какую-либо партию. А я не признаю никаких партий, ибо партий у нас сегодня нет, – есть кланы жуликов, спекулирующих на той или иной «партийной идее». Но я-то не имею к ним никакого отношения!

Жизнь парадоксальна, она шире и неожиданнее, чем самые безупречные логические схемы. По схеме, люди, которые месяцами спали на снегу в своих шинеленках, обязательно должны были простужаться и болеть ангинами, гриппами, простудами. Но ведь не болели! Это знают все фронтовики. И спроси любого, он так же скажет, что в нашей армии не было национализма, что мы вообще не обращали внимания на то, кто какой национальности. На виду у смерти все не так, как в схеме!

Если бы люди научились так думать о жизни, если бы они задали себе вопрос, как, например, могло случиться, что в тоталитарной стране, где был невиданный политический произвол, люди были отзывчивее, чем сейчас, а отношение к женщине было более бережным, – может быть, они поняли бы то, что помогло бы им жить.

Языки

Библейское сказание о Вавилонской башне. Люди хотели построить великолепную башню до самого неба. Стали строить ее. Но Бог смешал их языки, и они перестали понимать друг друга. Башня так и не была построена. Не о нас ли эта притча?

Я знаю, как дорог каждому человеку его язык. Я был дружен с Назымом Хикметом. Однажды мы говорили о красоте. Когда он искал слово, чтобы выразить красоту, он сказал: «Так красиво, так красиво... как звучит турецкий язык».

Я много лет жил в России, я разговариваю и думаю по-русски, но украинский для меня звучит как музыка.

Я хорошо говорил по-украински. Потом у нас в семье даже Павлик до шести лет знал только этот язык. Я же и учился в украинской школе, и знал очень хорошо и русскую и украинскую поэзию. Когда ухаживал за Ириной и мы гуляли по городу, я часами читал ей стихи наизусть.

По ночам у меня в голове возникают всякие воспоминания, стихи, которые я знал еще с детства. Иногда мне это даже мешает спать. Удивительно – я вспоминаю о вещах, про которые даже не думал, что могу их помнить! Вот, например:

 
Стоить гора высокая,
А пид горою: Гай! Гай! Гай!
Зеленый Гай густесенки,
Не наче – справний Рай.
А в тим гаю тэче вода,
Як скло вона блэстыть.
Долыною широкою,
Кудысь вона бежить?..
Ще до тебе, моя речка,
– Ще вэрнется весна!
А молодость не вернется,
Не вернется вона.
 

Когда я слыхал эти стихи, – даже не помню, знаю только, что тогда, когда мы жили на Украине.

Я знаю, как дорог каждому человеку его язык. И все-таки я не думаю, что главным разладом между нами стали разные языки. Когда мы понимали друг друга, не русский был нашим общим языком, а наша общая мечта построить справедливый мир. Нас уверяют, что эта мечта была мечтой идиотов. Я так не думаю. Это была великая человеческая мечта! Так мечтать могли только хорошие люди.

Не стало великой мечты, и мы перестали понимать друг друга.

Кто-то из политиков сказал: тот, кто не жалеет, что Союз развалился, у того нет сердца, тот, кто хочет его восстановления, у того нет ума. Мудро сказано. Действительно, прошлого не восстановишь, а разрушенного жалко.

Я понимаю старых людей, которые хотели бы возвратиться в свою молодость, в то время, когда они были бескорыстными, работящими, когда мы все были вместе, и пели красивые песни. Но река времени не течет вспять. Сколько ни пой песни молодости, молодым не станешь и прошлого митингами не возвратишь. Да и не надо его возвращать, не таким светлым, как нам кажется, было наше прошлое.

Я не с теми, кто с красными флагами и портретами низвергнутых вождей выходит на улицы. «История делает старое смешным, для того чтобы человечество, смеясь, расставалось со своим прошлым». Просто мне почему-то не смешно, возможно, потому, что я сам старик. А возможно, потому, что это только кажется старым. Человечеству не запретишь мечтать. А мечты сбываются, хотя и не сразу. Мечтали о ковре-самолете. Сказка, миф. А глядишь – полетели. Мечтали о печи, которая возит дурака, и глядишь – поехали на паровозе. Мечтали о волшебном зеркале, глядишь – телевизор.

Тайна куриного яйца

...Вчера работал весь день до ночи, очень устал, решил, что сегодня не буду работать, – буду отсыпаться и бездельничать. Утром проснулся рано и сразу после завтрака вышел в парк. Ходил, опираясь на палочку, смотрел на бурную растительность и поругивал себя за то, что не знаю названий почти всех растений. И чем больше я гулял и смотрел, тем больше восхищался тем, что видел вокруг и у своих ног.

Какое буйство красок и оттенков! От темно-зеленых елей до ярко-зеленых листьев каких-то деревьев, мне незнакомых. Вокруг меня были деревья и кусты, уже тронутые осенним багрянцем. А вот совсем желтые листики на других деревьях, еще не жухлые и сверкающие какой-то свежей и яркой желтизной. А вот и бурые бархатистые листочки на кустах. Я вглядываюсь в их совершенную форму. Сколько изобретательности у природы, сколько скромного классического совершенства!

Я видел пальмы Варадеро на Кубе и любовался стройными белыми их стволами. Я видел рощи Италии и Индии – они были прекрасны. Но сегодня от той красоты, которая царила на маленьком участке земли, почти в самом центре Москвы, все мне казалось невероятно красивым и радостным.

Я остановился у еще одного зеленого куста и любовался им: среди изумрудных острых листиков белели, красуясь на солнце, шарики, размером чуть мельче вишни. На вид они несъедобные. Но как это было красиво и грациозно! Я подумал: а что если бы эти белые шарики свисали бы как виноградные гроздья? Я попытался представить себе, как бы это выглядело и понял: это было бы уродливо. Это бы не гармонировало с размером и формой листьев.

Здесь буйствовали краски всех зеленых, желтых и красных оттенков и ни одного резкого, вызывающего – все гармонично, все стильно.

Вот группка елей, они все зеленого цвета, но какие они разные – от темных, задумчивых, до голубых. Вот березы. Многие листья уже пожелтели, но они еще живые и радостно трепещут на ветру. Вот стена дома, а по ней распласталось какое-то ползучее растение. Листья красно-бурого цвета так украшают этот парк, что захватывает дух.

А еще запомнились мне большие листья какого-то растения, не лопуха – у лопуха листья пронизаны жилками и поверхность не ровная, а эти гладкие и блестящие. Что это за листья, растущие прямо из земли на тонких ножках-стебельках?

Я долго не мог оторваться от них. И восторг, и радость охватывали меня, и тихая грусть: я прощался с этой красотой, с этими формами и красками. Я понимал, что еще не долго мне доведется любоваться всем этим. Скоро меня не будет...

Я думал об этом без сантиментов, мне и так судьба подарила много красиво прожитых лет, и не мне жадничать. Нет, я не испытываю горечи от предстоящего расставания, а только светлую грусть.

Я режиссер игрового кино. Но самое неизгладимое впечатление в жизни я получил из короткого научно-популярного фильма «Тайна куриного яйца». Этот фильм научил меня тому, что у природы есть своя технология построения живого организма.

Авторы этого фильма взяли куриное яйцо, сделали в скорлупе окошечко, через которое был виден желток, закрыли его стеклышком и поместили в инкубатор. А над ним поместили кинокамеру, которая снимала через каждые 20 минут. Так снимаются цветы, распускающиеся на экране за несколько секунд. А теперь за несколько минут мы увидели, что происходит внутри яйца на протяжении 21 суток...

В яйце на желтом фоне есть более светлое пятно. На этом пятне появляется маленькая красная точка. Эта точка быстро увеличивается, и мы начинаем замечать, что она пульсирует – это сердечко. От него начинают расти тоненькие, как паучьи лапки, кровеносные сосудики, доставляющие к нужному месту «материал» для строительства костей и черепа. Потом начинают формироваться внутренние органы и глаза. Потом все это закрывается кожицей... И вот живой цыпленок клювом пробивает скорлупку и мокренький и беспомощный выходит на свет.

...Я думаю о Боге. Не о том Боге, который с седой бородой восседает на облаке – в такого Бога я не верю. Но кто-то создал же этот праздник красок и форм, это сказочное разнообразие, эту жизнь!

Последние достижения науки открывают нам то, что обычному земному сознанию трудно понять... Но я, не додумавшийся ни до чего подобного, предпочитаю называть это словом «Бог» – для меня оно выражает нечто непостижимое, невероятно простое, сложное и мудрое. Мне удобно пользоваться понятием «грех» и понятием «дьявол». Дьявол сидит не на небе, а в человеке, возомнившем себя царем природы. В животном, звере нет дьявола – они не лукавят.

Люди – и земные, и космические существа. И то и другое присутствует в человеке в разных сочетаниях и пропорциях. В одних больше космического, небесного, благостного. В других больше земного. Есть люди, в которых сплошь все земное, животное, но и в них есть и космическое, только глубоко спрятанное. Есть люди совсем космические, но и в них есть земное, подавленное духом, но готовое вырваться наружу. Человечество – океан всех и всяческих возможностей, в разное время разные потенции берут верх.

Вот так, нечаянно, от природы я перешел к философии. «Мелкая философия на глубоких местах»!

Сегодня гулял и подошел к цветам. Долго любовался ими и... прощался. Понимаю, скоро окончится моя жизнь и ничего уже не будет. Каждому из нас отмерено определенное количество счастья и несчастья, красоты и уродства, и это называется жизнью. Но как тяжело со всем этим расставаться! Тяжело, но и за это спасибо.