Текст книги "Мирович"

Часть вторая. «Похождения известных петербургских действ»

– Роковая минута приближалась…

«Арап Петра Великого»

X. Помощница пристава

Нежданное посещение императором Петром Федоровичем Шлиссельбургской тюрьмы и посылка Мировича с бумагами в заграничную армию возбудили немало толков и подозрений в высшей столичной петербургской среде.

Голштинская партия еще более подняла голову. Хотя ее вожаки старались соблюдать тайну, но по их лицам, движениям, двусмысленным улыбкам и речам можно было догадаться, что при дворе затевалось нечто необычайное. Представители русской партии – друзья императрицы – с тревогой всматривались в близкое будущее.

Пчёлкина из первых узнала о последствиях свидания государя с его несчастным родственником. В участи секретного арестанта, очевидно, готовились новые облегчения. Комендант и старший пристав, князь Чурмантеев, суетились, шептались, готовились приступить к чему-то, что волновало и смущало их всех.

Мирович выехал в Петербург через сутки после отъезда государя из Шлиссельбургской крепости и написал оттуда Пчёлкиной, что его снарядили за границу, дали ему щедрое пособие на подъем, а вскоре из Нарвы он сообщил ей, что уж находится по пути к отряду Бутурлина.

Пчёлкина старалась собраться с мыслями, обдумать свое положение, успокоиться – и волновалась более. Все, что с нею произошло в последнее время, было так неожиданно, так странно.

Она вспомнила свой приезд в Шлиссельбург, перебирала в уме малейшие подробности первых дней своего пребывания в семье Чурмантеева. Здесь она думала найти мир от треволнений недавней дворской жизни; но, узнав некоторые подробности о неизвестном арестанте, томившемся в соседней с домом пристава Светличной башне, она потеряла душевный покой. Таинственный, незнаемый светом образ несчастного колодника сразу приковал к себе внимание Пчёлкиной. Дни и ночи напролет она думала о нем, жадно прислушивалась к малейшему о нем намеку в крепости, старалась по-своему представить себе его незримые, скрытые за стенами Светличной башни, черты. Тогда еще не было случая с пожаром в помещении принца; таинственный, столь оберегаемый узник находился через двор, против квартиры пристава, в особом секретном каземате. Поликсена не спускала глаз с крыльца этой башни, где молча ходил с ружьем часовой и всякий вечер вверху тускло освещалось огражденное черной решеткой узкое окно. Расспрашивать Чурмантеева Пчёлкина боялась; но добродушный пристав сам иной раз ронял то или другое слово о заключенном. Он от души жалел порученного ему страдальца и радовался всякому слуху, изредка долетавшему из столицы, о возможности улучшения его судьбы. Перемен, однако, тогда еще не было. Дни шли за днями в той же, давно размеренной, мертвенно тихой и однообразной среде.

Кончив занятия с детьми, Поликсена садилась с работой в их классной и, в то время, когда девочки Чурмантеева играли в куклы, бегали и резвились, принималась упорно думать о «молчаливом призраке», томившемся в таинственной башне. Каков он да что с ним? Как отразилась на бедном затворнике двадцатилетняя тесная, скудная дневным светом и воздухом, одиночная тюрьма?

Поликсена представляла его себе малосмысленным, изуродованным вечною, медленною пыткой, не по летам слабым ребенком. Все так ясно она обсудила прежде, чем нежданный случай привел ее увидеть заключенного.

«Он едва должен ходить по комнате, – представляла себе Пчёлкина узника, – дневной свет болезненно раздражает его и мог бы навсегда его ослепить, если б вздумали вдруг его вывести на воздух. Человеческая мысль и речь вряд ли ему знакомы; а если несчастный арестант и может произнести несколько слов, то они должны походить на крик жалкого зверя или ночной птицы».

Думая о его лице, Поликсена представляла себе его черты чертами одичавшего, больного от рождения, запуганного и всеми нелюбимого дитяти, потерявшего даже сознание о том, что он давно пришел в возраст и стал человеком.

«Нет сомнения, – продолжала рассуждать Поликсена, – он лишился возможности отличать и познавать обыкновенные вещи. Если его выпустить на свободу, он станет протягивать тощие, слабые руки к отдаленным предметам, считая их вблизи себя… Все будет его радовать, занимать и сильно удивлять… Ноги и руки его оставались без употребления, а потому кожа на них и на лице должна быть нежна и бледна, зрение слабо и тупо от вечной, безрассветной, гнетущей полутьмы. Все способности несчастного замерли, спят. Но, – заключала свои мысли Поликсена, – он должен быть кроткого, мягкого, привлекательного нрава, послушен, нежен и ласков, как голубь, как ягненок. И что, если его призвать к жизни, разбудить? Что, если отпереть ему дверь и сказать: «Ты свободен, иди»… Кто на это решится? Кому суждено? И где тот избавитель, отважный Колумб, который пойдет к этому новому, забытому людьми, полному чудесных спящих сил, девственному миру – и скажет: проснись, живи!»

Поликсена изобретала множество догадок и смелых предположений, как она умолит, увлечет и склонит Чурмантеева допустить ее к посещению арестанта, как начнет тайно действовать на заключенного, воспитает его, просветит его сердце и ум… «С пробуждением мыслей и воображения затворник расцветет нравственно и физически». Она станет ему носить книги, вместе с ним их читать, объяснять ему события мира, героев истории, различие зла и добра.

«Бывали, – рассуждала она, – подобные примеры… Столько смелых людей увлекались судьбой узников, проникали к ним хитростью, мольбами и, воспитав их, давали им средства бежать. Это, очевидно, не простой человек. В то время, как все будет подготовлено, – решала в мыслях Поликсена, – я выберу удобную минуту, явлюсь к несчастному в лучшей своей одежде, в шелковом, придворном платье и в убранных по моде волосах… Он бросится к моим ногам; сердце его заговорит… И мою руку он поставит ценой своей свободы… Мы обдумаем средства к побегу… Я одену его в мундир, плащ и шляпу Чурмантеева; мы в сумерки выйдем под руку из крепости, скроемся на лодке, потом на тройке в ближних финских лесах, а там – в Швецию… Придет срок, и где-нибудь далеко, в чужих краях, он явится свету, его вспомнят и, быть может возвратят ему его права…»

Мучительным, страстным грезам Поликсены суждено было исполниться ранее, хотя несколько иначе, чем она ожидала. Ночной пожар в каземате принца напугал крепостные власти. Комендант Бередников растерялся более других. Надо было, втайне от главной, секретной экспедиции, произвести починки и переделки в печи, в трубе, перегородке и полу, все заново оштукатурить, окрасить и побелить. Бередников и Чурмантеев условились с подрядчиком. Печников и плотников впускали в крепость ночью; те работали при фонарях. Князь Чурмантеев перевел арестанта к себе, пустив слух, что тот заболел и находится в секретной крепостной больнице.

– Сам буду его кормить и смотреть за ним, – объявил он коменданту, – помощник мой на побывке в Ладоге; просил отсрочки, и я, к сожалению, ему написал, что он может остаться дома. Справлюсь пока и один.

И действительно, князь отсрочил отпуск своему помощнику, Власьеву. Наскоро осмотрели и укрепили решетки в окнах цейхгауза, смежного с жильем Чурмантеева. Под видом сбережения в лучшей сухости будто бы перенесенной туда арестантской амуниции и провизии, у наружных дверей поставили особого часового. Такие перемещения в крепости не были новостью.

Чурмантеев мог успокоиться. Кроме гарнизонного фельдфебеля да фельдшера, никто бы и не знал, где именно находится вверенный ему Безымянный арестант. Но, сперва не замеченный, вывих ноги вскоре дал себя знать Чурмантееву.

– Вот, сударыня, одного буйного колодника перевел я под свой кров и фавор, – сказал он Пчёлкиной, пробираясь утром с ключами и с чашкой арестантской стряпни через две нежилые горницы, бывшие за детскою спальней и носившие название «старой кладовой». Этих комнат давно никто не видел, и они в последние годы были под замком. Сходил туда Чурмантеев еще раз в обед, потом вечером, в ужин; но к ночи слег и разохался: ни спать, ни сесть от опухшей ломившей ноги.

– Ох, к Власьеву написать, что ли, в Ладогу, – говорил со стоном пристав, – вызвать бы его… и куда, в самом деле, одному со всем справиться?

– Хорошо сделаете, – сказала Поликсена. – Диктуйте, я принесу бумаги и перо.

– Нет, матушка, подожду уж… Не полегчит ли к утру?

А за ночь хватила лихорадка, жар и бред. Чурмантеев метался в бессоннице, поминутно звал к себе няню-чухонку, что-то все собирался ей сказать и не мог: она была совсем глухая и малопонятливая баба.

«Не догадается, не поймет, – думал о ней, мучась, Чурмантеев, – но другим может прийти в голову, станут ее пытать, и она объявит секрет».

На рассвете Поликсена пришла проведать больного князя. Он лежал с открытыми, горевшими, испуганными глазами.

– Что с вами? – спросила она.

– Тот-то… колодник-то, – прошептал Чурмантеев, поднимаясь и шаря рукой под подушкой. – Свежей водицы б ему, хлеба, молока… дура эта чухонка… фельдфебеля звать не хочется.

– Давайте, я ему снесу; дети еще спят.

– И он кстати спит… Отнеси, матушка; там перегородка, и опять дверь… отомкни, поставь бережно и скорехонько уходи. Ох, он ведь… за всем следят…

Голова Чурмантеева закружилась. Он не договорил, подал ключи и в изнеможении упал на постель. Поликсена была в красивой ночной блузе. Накинув на голову платок, она пробралась в бывшую кладовую. Няня и дети еще спали. Утренние лучи уже пробивались с надворья. Пчёлкина отперла первую дверь; вторую; тихо нажав последнюю дверную ручку, она ступила за порог.

«Кто, однако, этот заключенный? – спрашивала она себя. – Фанатик-раскольник, бунтовщик против власти или важный военный дезертир? И каков он из себя? Где спит? Старый или молодой? Или впрямь это тот самый… таинственный, запрятанный сюда, принц, о котором говорят?»

Поликсена помедлила при входе. В комнате было темно. Она отодвинула складкой, внутренний, оконный ставень, оглянулась вокруг себя. Вправо от входа, на железной, заржавленной кровати, покрытой старым сбитым войлоком, в посконной мужичьей рубахе и в заношенных, на босу ногу, башмаках, спал худощавый, бледный молодой человек. Русые, длинные волосы мягкими прядями укрывали подушку и часть красивого, с рыжеватой бородкой, лица. Нежная, женственно-белая рука свешивалась из-под наброшенного на спящего грубого матросского плаща.

«Так молод – и уж колодник, – подумала Поликсена, бережно ставя воду и завтрак на стол, где лежала полураскрытая, почернелая, старой церковной печати, книга, – скорее раскольник, их архимандрит или епископ – и, видно, опасный», – досказала себе Поликсена, отходя к порогу.

Арестант проснулся, вскочил, присел на кровати; его испугало невиданное явление. И никогда, в остальные годы жизни, Поликсена не могла забыть этих кротких глаз и этого изумленного лица. «Принц», – подумала она, чувствуя, как молния пронеслась у нее в мыслях, обдав ее страхом и мучительной радостью. Она окаменела.

Арестант протянул перед собой руки, протер себе глаза и что-то заговорил несмелым, молящим шепотом. Что говорил он в это время и за кого принимал, в полусне, в полусознании, вошедшую к нему гостью – трудно было решить. В его детских впечатлениях остались смутные воспоминания о другом подобном, ласковом и нежном существе; но то была жалкая высокая и худая особа, с вечно заплаканным лицом, в черном, траурном платье и с глазами, полными ужаса и скорби. Арестанту впоследствии казалось, или ему это говорили, что то была его несчастная, сосланная с ним мать, принцесса Анна Леопольдовна. И он часто, с болью сердца, раздражительно думал о прошлом, приставал к окружавшим с расспросами о ней, старался мысленно себе представить эту далекую, дорогую, заплаканную мать. Нередко, в смутном тяжелом сне, Иванушке мелькал на миг ее неуловимый, скорбный и вместе пленительный, куда-то в безжалостный мрак убежавший образ. И вдруг ему снова теперь показалось, что он спит и во сне нежданно увидел этот образ. Нет, это не она. Той нельзя было разглядеть, как он ни усиливался, как ни мучился. А эта – вон она стоит, у двери; ее светлые, чарующие глаза смотрят на него с удивлением и с участием, легкий стан ее колеблется, ярко-цветная блуза шелестит… Щелкнул дверной замок – гостья скрылась…

С того дня Пчёлкина стала беспрепятственно навещать арестанта. Чурмантеев хоть и сознавал неудобство этих свиданий, но было трудно их избежать: он лежал больной, неподвижный. В Петербург о его болезни не рапортовали. Притом из столицы неслись утешительные вести; везде сказывались облегчения, послабления.

«Авось вспомнят и нас, забытых, не казнят, – думал пристав, прикованный вывихом ноги к постели. – Бог мне послал помощницу разумную, скромную».

И действительно, Поликсена держала себя так обдуманно, строго. Лишнего слова не скажет: осмотрительна, горда. Сторожей надо ли впустить, убрать комнату принца, – она выведет арестанта, запрет в смежную пустую горенку, впустит фельдфебеля к князю, за ключами, а сама накинет шубку и стоит у наружных дверей, пока гарнизонные солдаты метут, моют полы и проветривают помещение принца.

Днем Поликсена приносила пищу, питье и книги арестанту; ночью сама читала с ним, учила его писать, чертила ему виды крепости, озера, окрестных мест, рассказывала о Петербурге. Заметив его заикание, а при волнении даже косноязычие, она заставляла его медленно, внятно читать и повторять за нею трудные для него слова. Затворник оказался вовсе не таким малосмысленным, слабым ребенком, каким его представляла себе Поликсена. Он был сметлив, находчив и, когда ничего его не раздражало, быстро усваивал новые понятия и радовался всему безгранично. Эта радость иногда переходила в веселость, неудержимую смешливость. Принц вскакивал, прыгал по комнате, делал забавные выходки.

«Боже, когда бы скорее, скорей! – торопилась и трепетала Поликсена, со страхом приглядываясь к работе, производившейся в постоянной тюрьме арестанта. – Успею ли все ему передать, рассказать?»

Она видела, как по ночам, через двор, с фонарями, выносили из башни мусор, закопченный кирпич; новая труба поднялась на крыше; вымели кучу щепок с крыльца; устроили у лестницы творило для извести, и, под конвоем инвалидов, стал ходить в башню, с ведерком и с кистью, посадский маляр. Переделки подходили к концу.

Раз, – это было вечером, – к больной ноге Чурмантеева, дня за два перед тем, привязалось рожистое воспаление, и он чувствовал себя очень неладно. Поликсена прошла, с корзиной кушанья и новой книгой, к арестанту.

«Пусть себе, – думал, глядя на нее, пристав, – не велика беда: не встану, умру – хоть добром помянут за неповинного, всеми забытого страдальца!»

Поликсена вошла к узнику, замкнула за собою дверь, надвинула оконный ставень, зажгла принесенную восковую свечу и раскрыла книгу. Арестант сел рядом с нею у стола. Она смотрела на него, стараясь проникнуть в его мысли. Что думал о ней принц? Чего ждал от нее, от своей судьбы? Он был не по себе; смотрел сумрачно. Тихо взяв ее за руку и нежно глядя ей в глаза, он робко коснулся к этой руке губами.

– Что вы? – спросила, вспыхнув, Поликсена.

– Все ли вы… таковы? – произнес Иванушка.

– Много есть лучше, – ответила Поликсена.

– Имя твое?

– На что вам имя? Зовите – другом…

– Останься, не уходи… будь вечно со мной!

Арестант прижал руку гостьи к своей груди.

– Друг, прикажи меня выпустить, – сказал он, – ведь все тебя послушают.

– Ошибаетесь, я здесь подначальная.

– Ты не человек… дух с неба, планида.

– Человек, и самый последний, ничтожный.

– Нож возьми и их убей! – сказал арестант, сверкнув глазами.

– Одного убить, останется много других, – ответила Поликсена, – терпите, молите Бога, принц! Время придет, вы будете свободны.

Колодник слушал и не мог понять, почему эта стройная красивая девушка, от каждого движения, слова, от каждой складки платья которой веяло таким обаянием, была не в силах дать ему волю, его спасти.

– Меня всего лишили? – спросил он. – Всего?

– Что вы хотите этим сказать?

– Были другие такие мученики?

– Были… Несчастных, как и вас, лишали престола и царства.

– А скажи, кому-нибудь возвращали то, что отнято?

Пчёлкина рассказала узнику о французском короле Карле Седьмом и о его избавительнице, крестьянской девушке из Орлеана. Иван Антонович слушал ее с замиранием сердца, и когда она кончила рассказ, схватил ее за руку и, страстно прижимаясь к ней, стал просить, чтоб и она вымолила у Бога чудо, спасла его от гонителей и тюрьмы. Его детски молящая, несвязная речь, слезы и сильные, мужские объятия заставили Поликсену опомниться. Она его отстранила, стараясь его успокоить.

– Вы будьте готовы, если думаете уйти, – может быть, я приду или дам знак, – сказала она.

– Приказывай, зови.

– А если откроют, догонят, убьют?

– Пошли, Боже, муки, смерть! Лишь бы ты… лишь бы с тобой…

Поликсена встала. В ее спокойных, строгих глазах блеснул решительный луч. Она положила руки на плечи узника, растерянно и с робкой надеждой смотревшего на нее; судорожно сжала тонкие пальцы, притянула его к себе и, страстно прикоснувшись губами к его бледной, исхудалой щеке, пошла к двери.

Арестант обезумел, замер.

– Куда, куда? – крикнул он, кинувшись за ней. – Свет… радость!

Дверь захлопнулась, все стихло.

Весь следующий день Поликсена ходила как потерянная. Вечером этого дня, после долгой разлуки, она неожиданно свиделась у священника с Мировичем. Мысль о помощи принцу возродилась в ней с новой силой. Она терялась в предположениях, планах, догадках. И подыскался случай, указавший, как ей действовать.

Ведя детей на исповедь, она впопыхах забыла замкнуть дверь временного помещения узника и тем вызвала нежданную встречу с ним Мировича.

«Судьба!» – сказала она себе, и тут ей пришло в голову откровенным, безыменным письмом побудить государя к посещению Шлиссельбургской тюрьмы. Ее смелый план удался, но не таких она ожидала последствий. Царственный узник оставался по-прежнему в заточении; жених Поликсены был услан за границу, а Чурмантееву к Пасхе объявили, что он заменен другим и переводится, в уважение его заслуг, на покой, в одну из пограничных крепостей, за Волгу.

Князь Чурмантеев, перед выездом, был вызван в Петербург, для некоторых объяснений в особой комиссии – из Нарышкина, Мельгунова и Волкова, которым отныне было поручено ведать дела арестанта Безымянного. Князь уехал, а детей с Пчёлкиной на время оставил, вследствие весенней распутицы, в доме священника.

Преемник Чурмантеева, премьер-майор Жихарев, и его помощники, капитаны Батюшков и Уваров, приступили с Бередниковым к обсуждению мер для исполнения личных приказаний императора об арестанте. Им, по поводу этого, из Петербурга писал Унгерн: «Арестант, после учиненного ему посещения, легко может получить какие-либо новые, неподходящие мысли: а потому всячески удерживайте его от новых пагубных врак – о здоровье ж, о воздухе заботьтесь».

Первую прогулку с арестантом сделали после Пасхи, и она прошла благополучно. По пробитии вечерней зари, когда все стихло в крепости, принца одели в плащ и шляпу Батюшкова, а Жихарев вывел его внутренней лестницей на стену куртины. Принц опьянел от свежего воздуха, шатался и то и дело замедлял шаги, хватаясь за сердце, вскрикивая: «Ах, господи!.. Ах, чудно!.. Что это? Что?» – и жадно вглядываясь, через Неву, в городские дома и в окутанные весенней мглой прибрежные поляны и леса.

– Ах, господин майор, ну, как здесь хорошо! – сказал он, ухватив за полу шедшего с ним пристава. – Не забуду вовеки… небо какое! А месяц!.. Запах!..

– Пойдемте, пора домой, – пока довольно…

– Точно ладаном пахнет… Ох, не могу, сядем; чуточку б еще туда…

– Нельзя, сударь… в другой раз…

В следующие дни гуляли долее. Жихарев пробовал выводить принца на бастионы, за стены крепости, а спустя некоторое время решился прокатиться с ним по быстрине и по реке.

«Бог его ведает, – рассуждал Жихарев, – комиссия к нему как бы строга, а государь вон как о нем решил… Кого слушать?».

Когда катер, лавируя по озеру, приблизился к пристани, стало видно движение в улицах и послышался говор народа, сновавшего у берега, – принц едва не выскочил за борт.

– Что, какова я теперь персона? – сказал он. – Принц Иван хоть и взят живой на небо, но во мне его особа… везде нонче могу… а Чурмантеев, дурак, боялся, не хотел со мной даже говорить…

– Все, сударь, от начальства. Было строго, ныне слабее.

– А где Чурмантеев?

– Уехал.

– И дети с ним?

– Все, как есть.

Принц задумался. «Значит, уехала и та девушка…» – сказал он себе.

В конце Фоминой в крепостной церкви, по совету священника, отслужили для узника особую, без сторонних свидетелей, обедню.

«Шутка ли, столько лет сердечный в божьем храме не был!» – мыслил отец Исай, вглядываясь в просветленный важный лик юноши, робко стоявшего перед алтарем. Он с чувством, в радостных слезах, молясь за раба божия Иоанна, дрожащим голосом возглашал пасхальный кант.

– Воскресение день… просветимся, людие…

Барон Унгерн прислал из Петербурга арестанту запас белья, провизии и даже лакомств, причем спросил Бередникова, скоро ли начнут постройку указанного государем дома. К этой постройке приступили.

В крепость стали возить камень, бревна, доски. Перед домом пристава выкопали рвы и начали возводить фундамент. Работа шла спешно. Комендант надеялся все кончить, согласно воле государя, к двадцать девятому июня.

В Николин день принц и его новый главный страж, гуляя по крепостной стене, засиделись на верху куртины, выходившей к городу. Иоанн Антонович, видимо, стал оправляться, посвежел и даже загорел. Вечерело. Жихарев думал о покинутой в Петербурге семье.

«Хоть бы дорога скорей установилась, моих бы сюда перевезти, – рассуждал он. – Экая скука, точно кладбище, могилы…»

Арестант в подзорную трубу пристава смотрел на базарную площадь, где лавочники с посадскими, обрадованные теплому майскому вечеру, играли в орлянку, в мяч и водили хоровод. По воде чутко доносились крики, раскатистый смех играющих и песенные возгласы хороводных запевал.

– Это что? Вот, вот… Движется, ревет? – спросил принц.

– Стадо коров, – ответил Жихарев.

– А те вон, точно мыши… Эк посыпались к берегу! За кем это гонятся?

– Дети, сударь…

– Ах, ваше благородие, кабы и нам к ним? – сказал арестант.

– Нельзя, сударь, что вы! Не такого ранга вы особа, чтоб к черни ходить…

Задумался узник. «Вот она, доля, – мыслил он, – прежде держали, как последнего колодника, теперь чтут, а воли все нет».

Стало темнеть. В городе зажигались огни. Звезды начали вырезываться среди мягких, бежавших над озером, перистых облачков.

– Я все планиды знаю, – сказал вдруг арестант, – все, все, до одной.

– Что же вы знаете о них? – спросил, зевнув, Жихарев.

– В окно высмотрел… как и что кому обозначено.

– И что ж на них обозначено?

– Вон та, белая… вон одна-то… видишь?.. Это моя.

– Ну а те, подалее?

– Голубенькая – государева… Все ночи глядел на них, допытывался… спрашивал их.

– И что ж вы спрашивали?

Арестант замолчал; в досадливом нетерпении молчал и пристав. Ночная какая-то птица в это время налетела на них и, пугливо шарахнувшись, унеслась в сторону, к темному бастиону.

– Не выпустит царь, – продолжал арестант, – не быть ему в счастье…

– Врете, сударь; охота пустое врать!

– Видишь? Голубая планида раньше белой за облак зашла?.. Ну, раньше моей закатится его доля…

– Чепуху, несуразное, сударь, говорите, – строго сказал оглядываясь, Жихарев. – Не бросите вранья, по начальству отпишу… Вам облегчение, милости, а вы… пора по углам…

Арестант и его страж спустились с куртины, сошли в крепость и церковным садом приблизились к гауптвахте. Из-за распустившихся дерев показался дом священника. Принц взглянул туда, тихо вскрикнул и бросился вперед.

– Куда вы, куда? – сказал Жихарев, схватив его за руку.

За выступом дома, у крыльца священника, стояла Пчёлкина.

– Ой, да пусти же ты, грубиян! – крикнул, вырываясь, арестант. – Друг, друг!.. Ты здесь? Вот я, спаси…

– Сударыня, уходите, – произнес пристав, – прошу вас, приказываю.

Арестант вырвался, добежал к крыльцу.

– Где была? Где? – задыхаясь, шептал он Поликсене. – Столько дней не слыхал голоса…

– Идите, покоритесь, – проговорила Пчёлкина, – и помните, где бы вы ни были – я вас не покину, найду…

Жихарев крикнул стражу с гауптвахты. Караул окружил арестанта, который кидался на солдат и бешено от них отбивался.

– Дикие вы звери! – кричал он. – Кого слушаете? Государь волю мне дал, а вы не пускаете… сам я государь…

– Успокойтесь, сударь; что вам угодно? – спросил Жихарев.

– Не хочу в старую нору.

– Новое помещение не готово.

– К попу переведи, вот сюда…

– Здесь тесно, да и негоже для вас, не пустят.

– Иди, собака, и проси… Знаешь сам, каков я родом человек!

– Слушай, сударь, – ответил, найдясь, Жихарев, – вы, точно, не простая персона, а потому надо по приличности очистить здесь горницы. Пойду к священнику, а пока переждите на старом месте.

Арестант сдался. Жихарев его запер по-прежнему в каземат и поставил к нему у башни двойной караул. Пчёлкину наутро выпроводили из крепости. Написав Чурмантееву, она с его детьми перебралась в Шлиссельбургский посад.

Так прошло две недели. Узник впал в безнадежное отчаяние. Им овладели порывы неукротимой злобы и свирепого зверского бешенства.

Часовые на утренней смене сообщили приставу и коменданту о бессонных ночах, проводимых принцем. Сени и узкий проход перед казематом оглашались раздирающими душу стонами и криками узника. Он бесновался без умолку, с бранью и проклятиями, стучал скобой железных дверей, опрокидывал мебель в комнате, бил стекла, рвал на себе платье и белье.

– Что вам, сударь, надобно? – спрашивали его часовые в дверное, решетчатое окно. – Эвтим манером амуницию искалечите… себе и казне ущерб.

– Ведите Жихарева, его, пса, надо…

– Аспид ты, крокодил! – с пеной у рта кричал узник Жихареву. – Ее приведи… слышишь? Ее…

– Нельзя-с, по статуту, уехала.

– Разлюбит… ведь разлюбит… слово одно, хоть взглянуть!..

Арестант грыз себе руки, хватался зубами за оконную решетку.

«Еще в Питере узнают про экое озорство, – думал, замирая в страхе, пристав, – уж когда бы скорее решали, что с ним и как! Все Чурмантеев натворил! Донести о нем, – да жаль бедного, засудят…»

– Скорпионы, аспиды! Запали их, Боже, сокруши! – кричал день и ночь в окно и двери узник, – Змей на них! Камни! Кляни их! Боже, кляни…

– Бес обуял, испортили, сердечного! – шептали в сенях гарнизонные солдаты, – был тих, а теперь буря бурей…

Забываясь кратким, тревожным сном, арестант просыпался ночью, и еще тяжелее и горше было у него на душе. Каменный свод давил, как гроб. От молчаливых белых стен веяло холодом. Когда-то рассвет? Иванушка звал Поликсену, слал ей нежные слова. Бросится к форточке каземата, распахнет ее, торопливо привстанет на цыпочки и жадно вдыхает свежий, ночной воздух. Виден край темного хмурого неба. Вон белая и голубая звезды; высоко они мерцают над крепостью, ныряя в налетающих облаках.

«Им вольно в далеком небе, – мыслил он, – а я опять в норе, опять взаперти». Ночь проходит. Загорается бледное утро. Воробьи чирикают, галки взлетают, чистят длинные, жадные носы. Солнце поднимается. Крики жаворонков, соловьев доносятся с полян, из лесистых, просыпающихся тайников. Там радость, там жизнь. А здесь! И кажется Иванушке, что не соловьи и не жаворонки отзываются на берегу, а трубят чудотворные золотые трубы, некогда рушившие стены Иерихона.

– Осанна в вышних! – шепчет узник. – Египет даде руку, Ассур в насыщение их… Но где Египет и где освободитель Ассур?..

Арестант силился взломать ржавую оконную решетку и до крови резал себе руки.

Нет спасения, нет воли… Почернелая, закапанная воском книга разогнута на столе. Слабый утренний свет скользит по ней, и кропят ее горькие, жгучие слезы. Иванушка читает, но нет смысла и отрады в прочитанном. Стены глухи и немы, как могила. Кругом тишина.

«Бысть яко медведь ловяй, яко лев от сокровенных», – читает Иванушка, добиваясь ответа на свои терзания.

– Не лев я, – жалкая мошка, комар!.. А там, за стеной… тепло, воздух, люди и она… Ха-ха!.. Звери, убийцы! Звери…

Дикий хохот, будя утреннюю тишину, несся из темноты окна узника.