Текст книги "Мирович"

VIII. Два императора

Было семнадцатое марта. В воздухе заметно тянуло теплом. С крыш дружно капало. Снег на солнечных пригревах таял и исчезал. Лед вокруг крепости посинел, взбухнул и, хрустя под ногами, пророчил близкое вскрытие Невы. Из Шлиссельбурга утром шли рабочие по льду в крепость, ожидая, что к вечеру на берег, быть может, придется вернуться на веслах. Туман далеко залег по озеру. Но подул крепкий, порывистый ветер и стал его разгонять.

К ночи поднялась сильная с метелью буря. Она рвала крыши, кружила вороха падающего снега, ревела в бойницах и башнях, стучала железными ставнями и дверьми.

Утром 18-го комендант Бередников и старший и младший тюремные пристава взошли на крепостную стену взглянуть на реку. Ветер стих. По вскрывшейся вокруг острова Неве плыл сплошными белыми грудами лед. Лодки перевозили уже с берега в крепость и обратно рабочий и служебный народ. На берегу, как ясно увидел в подзорную трубу Бередников, стояли два, шестериком, крытых возка. Кучка лодочников озабоченно толпилась возле них.

– Кто бы это был? – спросил в раздумье Бередников.

– Из Питера, знать, – машут…

«Уж не ревизия ли? – пронеслось в старой голове Бередникова. – Не проведали ли в столице о пожаре в тайной тюрьме? Ну да все теперь благополучно кончено…»

– Веребьёв! Надо послать катер, а пожалуй, и лишнюю шлюпку! – сказал он капралу, оправляя на себе портупею и тревожно косясь на поношенные, старой формы кафтаны – как свой, так и прочих господ офицеров.

«Видно, новенького какого опять привезли!» – со вздохом сказал себе тем временем князь Чурмантеев.

Офицеры сошли со стены. Шестнадцативесельный катер, а за ним восьмивесельная шлюпка, расталкивая баграми льдины, двинулись от крепости к Шлиссельбургу.

На городском берегу, прикрывая медвежьими шубами звезды, в треуголках и собольих шапках, стояли у взмыленных шестериков нежданные-негаданные гости: рыжий, в веснушках, лет под тридцать, любимый генерал-адъютант императора барон Карл Карлович Унгерн-Штернберг, петербургский генерал-полицмейстер, сухощавый, круглолицый, добродушный старик Николай Андреевич Корф, щеголеватый и надменный обершталмейстер Лев Александрович Нарышкин, генерал Мельгунов и, лет тридцати четырех, среднего роста и заметно сутуловатый, тайный государев секретарь, статский действительный советник Дмитрий Васильевич Волков. Ямщики и лодочники, глядя на Нарышкина, бывшего представительнее и выше остальных ростом, принимали его за государя. Народ, стекаясь из города, толпился в стороне и, без шапок, глазел на прибывших. Унгерн хлопотал о переправе.

В кругу пышно разряженных, важных вельмож, в небольшой, на прусский образец, треуголке, с тростью, с огромным палашом, в высоких ботфортах и в простой без меха епанче, стоял среднего роста, вертлявый, невзрачный, плоскогрудый и сильно тронутый оспой гвардейский штаб-офицер. Круглые, сероватые глазки его были заспаны, прямой, добрый носик покраснел от ветра, не выбритый в то утро, полный, белый подбородок, как и простоватые, веселые губы, то и дело вздрагивал от громкого, почти детского смеха. Он шутил с вельможами. А те, несмотря на свою важность и на его скромный вид и наряд, почтительно внимали как его шуткам, так и вообще его резкому «скоросому» – далеко слышному, с заметным акцентом и отличному от прочих голосу.

– Да знаешь ли, Дмитрий Васильич, – продолжал офицер, обращаясь к тайному государеву секретарю, Волкову, – говорят, что ты, батюшка, с этим dass Ihr Beide mit deisen renom mirten Chicaneur. – с этим с надутым придирщиком Ломоносовым – прожектец составил – всех немцев из России выгнать? Правда ли то? Ха-ха! Отвечай-ка мне…

– То, ваше величество, сугубая напраслина, – покраснев и низко склонясь, ответил Волков, – и я сему негоциатору вольнодумцев не похлебник!..

– То-то, Васильич, берегись, – и, смеясь, скороговоркой продолжал Петр Федорович, – и я тебя, каналью, за то намедни чуть не заколол… Und noch ein Punkt… И вот еще один пункт, Васильич… Saperment! Voyons… Должен бы ты, батюшка, за это под арестом посидеть… Милости пожалуйста!.. Попроворил в газетном артикуле, про кончину покойной государыни, мою жену императрицей назвать!.. Но я помню прежние твои услуги. Сей гранд-д’эспань, господа, мне, как великому князю, копии с секретных протоколов тайной конференции выдавал… Покойной государыне изменял, мне зато верно служил… Ха-ха!.. Что, братец, выдал твои плутни? Погибнет птичка от своего язычка…

– Никогда того не было, ваше величество! – из красного став бледным и еще ниже склонясь, ответил Волков.

– Но, может, ты, Васильич, – не унимался трунить Петр Федорович, – может, ты и моей жене теперь все так же переносишь, как проворил и мне? Pah! s’ist mir alles Eins!.. Мне, господа, все одно! Милости пожалуйста!.. Мадам «La Ressource»[20]20
  Надежда (фр.).


[Закрыть] и без усердных предателей, пожалуй, все знает… Бессердечные и хитрые женщины – те же колдовки… А вот и катер… Карл Карлович, Лев Александрович, герр барон! Садитесь… Nun, vorwarts!..[21]21
  А теперь – вперед!.. (нем.).


[Закрыть] Едем…

Унгер, Корф и Мельгунов сели с государем в катер. Нарышкин и Волков поехали вслед за ними в шлюпке.

– И такое великое хохотание постоянно! Как видите! – усевшись в шлюпку, вполголоса и несколько по привычке заикаясь и в нос, воскликнул Волков. – Срамит и шпыняет при всех: не знаешь, куда и глядеть…

– А сама эта поездка? – нагнувшись к Волкову, сердито произнес обыкновенно веселый и беспечный Нарышкин. – Собрался, представь, как на пожар. Даже дядя принц Жорж о том не проведал. И меня взял случайно, уж садясь в возок… Что ему! Была бы корзина с кнастером да с коллекцией солдатских трубок. Надумал что, крикнет: «Vorwarst drauf los»! – и вся недолга…

– Да что же, что он надумал теперь? – допытывал Волков. – В чем тут новые конъюнктуры? И как о том не предупредили Александра Иваныча?

Волкову ясно вспомнился в эти мгновения сердитый правый глаз Александра Иваныча Шувалова, расстроенный нередко потрясавшими сценами допросов и пыток в недавно закрытой тайной канцелярии. «Как замигал бы этот глаз, – думалось Волкову, – как скривил бы и всю правую сторону лица, если б ему сказали, что государь очертя голову бросился на такое неподобающее свидание!»

– Вся сия препозиция, ясно уж видно, на какой фасон, – косясь на гребцов, презрительно ответил Нарышкин, – государь, очевидно, получил отсель, из Шлюшина, некое подметное письмо: ну и поехал… Иванушка, вишь, сильно ему понадобился…

– Но для чего, для чего? – продолжал допрашивать Волков.

– Дело ясное… чтоб насолить жене… Твердит одно: не знал я, каково принцу… надо, вишь, ему помочь…

– Чего ж ты на это скажешь?

– Да пустяки, – ответил Нарышкин, – дурачок ведь принц Иван, совсем умишком высох! Александр Иваныч еще недавно о нем вспоминал… А уж ему ли доподлинно не знать про то? Все репорты шли через его руки. Беспамятен, сказывает, косноязычен стал и скорбен главой… И с этакой-то дурафьей еще возиться затеяли… Один смут и толчение воды… Вот и вечер у Воронцовых пропущен – а нынче там бириби в двух салонах и граф Сен-Жермен о мертвых обещал рассказать! – с досадой прибавил Нарышкин.

– Будет нам и с живыми немало возни! – произнес Волков. – Подметное письмо! Чья рука тут колобродит? И как отвратить?

«Ужли из Берлина, Фридриховы новые ходы опять? – прибавил про себя Волков. – Или здесь, поближе, искать новых затей?»

Катер и шлюпка причалили к острову. На катере шел иной разговор.

– Боюсь, боюсь я этого свидания! Не выдержу! – в искреннем волнении и страхе, шептал между тем по-русски Петр Федорович Корфу. – Как хочешь, брат, а он ведь человек, притом какой семьи!

– И я в немалом амбара, – отвечал Корф, – вез когда-то его дитятичкой в Холмогор… Но, courage, Majestät[22]22
  Смелей, ваше величество (фр.).


[Закрыть], смелей! являйте себе достойно ваш сан…

– Да ведь – schlicht und recht – по правде, не мне бы следовало на троне быть, а ему, – не унимался Петр Федорович. – Как я на него посмотрю и что ему скажу?

– В таком разе, Majestät, – чопорно и важно вмешался Унгерн, – напрасно было в эти места ехать…

– Напрасно, напрасно!.. Двадцать лет бедный взаперти сидит… Экие вы! Но вы еще про меня услышите…

Сойдя на плоский берег у крепости, император и его свита пошли влево к воротам. Здесь их встретил, ставший от страха хуже малого дитяти, комендант Бередников. Хотя император желал выдержать строжайшее инкогнито, Бередников сразу его узнал. Петр Федорович взял у Унгерна, за собственным своим, от 17-го марта, подписанием, именной на имя Бередникова указ и, приложа руку к шляпе, почтительно вручил его коменданту.

В указе было изображено:

«Имеете тотчас допустить нашего генерал-адъютанта Унгерна и прочих с ним, когда он прикажет, высоких подателей сего монаршего повеления, к осмотру государственной Шлиссельбургской тюрьмы, а буде они того пожелают, то и к свиданию, даже без свидетелей, с известною, тамо заключенной персоной. И если Унгерн прикажет Чурмантееву, с арестантом и его командою, из крепости в другое какое место по нашему соизволению выехать, то того не воспрещать».

– Это что? – спросил, ткнув тростью в тяжелые, дубовые ворота, император. На левой половине ворот государевой башни была шведская надпись: «1649 года – 18-мая».

– Виноват, ваше… казните, как есть, забыл соскоблить!.. Стереть! – заговорил, отдуваясь, весь красный Бередников.

– Но разве такие надписи, господин комендант, стирают? – насмешливо его оглядев, произнес император. – Эти литеры, господа, со времен шведов… Я ведь учился, маракую… По сим же плитам шестьдесять лет назад сам Петр Великий изволил прохаживаться…

– Плиты не вынуты, так точно-с! – утирая лицо и жалобно взглянув на свиту, сказал Бередников.

– Еще бы вам крылечко из них помостить! – улыбнулся император. – Где арестант Безымянный? Ведите нас к нему!

На дворе у церкви высоким посетителям Бередников представил князя Чурмантеева.

– Хромаете? В войне с Пруссией ранены? – нахмурясь, спросил генерал.

– Упал здесь намедни с лестницы, – ответил старший пристав.

– Зять Ольдерога, – шепнул государю Унгерн, – из Риги in der Garde[23]23
  В гвардию (нем.).


[Закрыть] переведен…

– А, очень рад! Веди же нас, сударь, – обратился император к Чурмантееву, – только и нам, батюшка, просим, ноги или руки при верной оказии не сломай…

Посетители обогнули церковь. Влево, по двору, вдоль крепостной куртины, шли в два яруса, с открытой галереей, тяжелые каменные казармы внутренней стражи. Дом коменданта особняком стоял вправо, у церкви. В глубине двора, за внутренним каналом, посетителям предстояла другая, мрачная, обросшая мхом стена. Через канал вел подъемный мост. Против моста были ворота, и возле них стоял часовой. За стеною, как объяснил комендант, находился другой внутренний двор и там, вправо, дом старшего пристава Чурмантеева, влево – отдельная, в два решетчатых окна, двухъярусная Светличная башня, с казематом известной персоны.

– 1st aber fest zugestopft alle Wetter![24]24
  По всякую пору закрыто наглухо! (нем.).


[Закрыть] – сказал, входя в этот двор, Петр Федорович. – Свету маловато, окно узко и то, saperment, заграждено снизу дровами.

Государь отозвал Чурмантеева к стороне.

– Каков темпераментом принц? – спросил он, разглядывая лицо пристава.

– Как вам доложить? – смешался Чурмантеев. – Недавно я, государь, при нем и потому…

– Правду, правду мне говори, – перебил Петр Федорович, – по душе, откровенно als ein Soldat[25]25
  По-солдатски (нем.).


[Закрыть].

– Временем робок он, уклонен, – начала пристав, – вежлив и даже стыдлив; нрава тихого, бывает же, сударь, и вот как понятлив… Как спокоен – говорит обо всем добропорядочно, толково; сказывает евангелием, Минеею, Прологом и книгою Маргарит; толкует, где и что в них написано…

– Но как же, tausend Teufel!.. Как же твой комендант доносил, – сердито топнул ногою государь, – все Шуваловым на угоду… Sklavisches Pack![26]26
  Рабская сволочь! (нем.).


[Закрыть] уверял, что принц слабоумен и вообще выглядит точно зверь лесной.

– Как не быть зверем, коли выведут из терпения, – покосившись на помощников, сказал Чурмантеев, – взбаламутит его какая прижимка – зовет всех еретиками, шептунами, сам плачет, говорит немо, невнятно и так от смуты косноязычит, что и привычным не в силу его разуметь. Да и не всем открывает свои способности…

– Скрытен? О! Я угадал!.. Den Nagel auf dem Kopf getroffen[27]27
  Буквально: «Попал по шляпке гвоздя» (нем.).


[Закрыть], гвоздем в центрум попал. Ну а когда тих?

– В тихости весело и кротко так смеется, – продолжал Чурмантеев, – и – дерзаю доложить – на приклад даже становится забавен… весел, надеется на все и прыгает, аки малый ребенок… а то строит рожи…

– Кто его здесь дразнит? Говори, – поглядев вокруг, произнес государь.

Он достал из камзола инбирную карамельку и, с целью отбить изжогу минувшей бессонной ночи, опустил ее в рот.

– Не усмотришь за всеми, больше солдаты с галереи, – сказал Чурмантеев, – а бывает, кто и выше… Ну, и не стерпит… Горд притом и любит, чтоб был во всем порядок… Неуч иной часовой, у его дверей, ночью начнет вертеться, ногу об ногу чесать либо громко кашлянет, ружьем невежливо стукнет – принц тотчас осерчает, жалуется мне утром, смеет ли, грубиян, тот солдат, так его обижать? Я-де, говорит, вот как его уйму… И в ту пору вновь старается доказать, какова он для всех высокая, важная персона…

– И что ж ты ему на это? – спросил Петр Федорович.

– Говорю: «Полноте, сударь: все то вранье! И лучше вам такой пустоши о себе не думать и впредь не врать…» Куда! Весь почернеет от гнева, клянется, дрожит… Звери вы, говорит, колдуны и еретики! Мучите меня, и Господь вас за невинного страдальца разразит и прах ваш по ветру развеет…

«Так, так! Наклеветал Шувалов! – подумал государь. – В письме истина поведана…»

Он подошел к башне. Из-за дома пристава выбежала с саночками девочка, за нею другая. Увидев нежданных гостей, они в испуге остановились и бросились к крыльцу, у которого ни жива ни мертва стояла Поликсена.

– Ба-ба-ба! Это что? – воскликнул государь. – Юные милые создания и с ними комендантшей фея, прекрасное существо!.. В таких ужасных местах!

– Мои дети и их бонна, – пояснил князь Чурмантеев.

Петр Федорович взглянул пристальнее. Он узнал Пчёлкину и ласково, рассеянно ей поклонился.

«Боже, неужели все это через меня?» – замирала тем временем, боясь поднять глаза, Поликсена.

По стоптанным, белокаменным ступеням внутренней лестницы гости вошли налево, в тесные сени государственной тюрьмы. Чурмантеев вынул из кармана большой черный ключ, отомкнул им низенькую, черную, окованную железом дверь, ввел гостей в другие сени, отворил из них новую дверь, прямо, и отступил. Свита тоже посторонилась. Унгерн первый вошел в каземат Ивана Антоновича, за ним, сбросив верхние одежды, государь, Волков, Корф и остальные.

Каземат принца Иоанна был аршин в десять длины и в пять ширины. Мрачные подновленные его стены были со сводом. Узкое, с толстыми решетками окно, вправо, невысоко от пола, выходило на галерею. Влево от входа стояла большая, из зеленых кафлей печь, с топкою из сеней. Поперек всей комнаты шла тесовая ширма. За ширмой помещалась постель. Возле окна – стол: у стола скамья. Дрова скрадывали свет, и без того слабо падавший в комнату.

– И только? Oh iiber das Elend![28]28
  Какая нищета! (нем.).


[Закрыть] Какой ужас! Гроб, а нежилье! – сказал вполголоса Петр Федорович Унгерну. – Душно и темно… А Шувалов как расписывал! Nichts als Lug und Trug!..[29]29
  Ничего, кроме лжи и обмана! (нем.).


[Закрыть] Ненавидую гнусные интриги, обман… Но где же он в этом каменном мешке?

– За ширмой, – ответил Чурмантеев, – он по статуту… Думает, что пришли его комнату убирать… Запрещено его видеть даже слугам…

– Зовите его, – негромко сказал, не сходя с своего места, государь.

Чурмантеев кликнул арестанта. Иван Антонович вышел из-за ширмы. Вид блестящей государевой свиты его ослепил. Он зашатался, чуть не упал и, озираясь, как пойманный жалкий зверек, смешным и неловким движением попятился назад за перегородку.

– Не опасайтесь, сударь! – с напускной смелостью, дрогнувшим голосом сказал Петр Федорович. – Я к вам послом… от самого государя. Подойдите ближе: смелей… вот так… Ну!.. Скажите, что-нибудь вам в этих местах недостает?.. Скажите! Ваши слова примут не инако как с должным вниманием.

Иванушка бросил беглый взгляд на узкоплечего, плоскогрудого, невзрачного и рябого офицера, в белом, с бирюзовыми обшлагами, кафтане, с доброй улыбкой и грубо-капральской выправкой, стоявшего впереди других. Что-то странное, что-то хватавшее и уносившее куда-то далеко отозвалось, заговорило в душе узника. «Где-то видел, видел… но где?..» – обливаясь кровью, шептало ему бледное, робко бившееся сердце. Он ступил шаг вперед, протянул руки.

– О-о, – начал он, не спуская глаз с Петра, – я… я…

Он упал перед ним на колени.

– Встаньте, принц! – с рыцарскою вежливостью, тронув его лосиной перчаткой по плечу, сказал Петр Федорович. – Будьте добры, кураж! Я облегчу… я попрошу государя… облегчить и улучшить вашу участь… Я близок к нему; меня он слушает. Просите, что вам нужно?

Лицо узника страшно побледнело; губы исказились от усилий проронить слово. Речь отказывалась ему служить. Язык коснел. Кровь молотом стучала в голову. Он, озираясь на всех, не вставал.

– Просите, просите милостей! – шептали стоявшие вокруг.

– Я не тот, за кого… Душно! – проговорил узник. – Тут вовсе душно – воздуху нетути… – продолжал он скороговоркой, сдерживая рукой дрожавший, как в лихорадке, подбородок. – Повидать бы небушко… зелень тоже… походить бы на земле, по цветам!.. От всего за то, все отдам… Я их прошу, а они… подло…

Он не мог говорить далее, робел и дико на всех смотрел.

– Кто вы? – спросил, поднимая его, государь.

Принц медлил ответом.

– Кто вы и как сюда попали? – ласково повторил, улыбаясь, Петр Федорович.

Арестант вздрогнул, вытянулся, стал шептать.

– Я… император, – точно сорвавшись, проговорил он громко. – Божиею милостью… ну, Иоанн Третий, император… царь!

– Кто тебе сказал, что ты император? – нахмурясь и брякнув палашом, спросил Петр Федорович.

– Я не тот, за кого! – ответил, боязливо попятившись, узник. – Да, да! Иоанн давно помер, взят на небо. Я видел его – он здесь, во мне…

– Кто тебя уверял, что ты государь? – спокойнее повторил Петр Федорович.

– Кто сказал? Стойте – вспомнил!.. Учитель сказал… потом караульный…

– Император не сидел бы в таком месте, притом в бороде… – произнес Петр Федорович.

– Меня заперли. Но… я лучше их… чистый дух, – а они злюки, еретики.

– Что вы помните о детстве, о прошлых годах? – спросил государь.

– Где помнить! Голова темна, тошнехонько…

– Однако же поведайте, что вспомятовано будет.

– Все мучили… Был я вот какой ребенок, махотка-детка. Разлучили с матерью, отцом… Живы ли, не знаю…

– Ну, ну…

– Стали звать меня Гришкой, – ты не царь, а колодник! Отдали в руки аспидов, колдунов. Да, да… колдуны… У них дым изо рта… И начали возить из крепости в крепость. И вот теперь Иванушкин дворец…

Узник смолк. Окружавшие молча на него смотрели.

– Все ли приставленные к вам были злые люди? Не было ли меж них и добрых? – спросил государь.

– Было двое… Один – старик с женой! В Холмогорах выучил молитвам, письму… Другой – помоложе… да, совсем молодой…

– Ну, и что ж этот другой? Не бойтесь, говорите…

– Он меня, ребенка, махотку, провожал от матери и всю дорогу, всю, как это ехали, во как ласкал, жалел и плакал.

– А потом?

– Как приехали это к морю, давал этот-то молодой бегать по берегу, в саду; сад большущий, пахло так – цветы… и от монахов приносил игрушки…

– Где ж он теперь? – спросил Петр Федорович.

– Видно, помер, снится все… В книгах написано… оскудеша… излияся слава во прах…

«Начетчик, все по-словенски!» – подумал государь.

– Помните ли вы имена этих людей? – спросил Петр Федорович.

Лицо арестанта опять исказилось, выражая ужас и волнение. «Он, он! – звучало у него где-то на дне души. – Он… Не во сне ль его я видел?»

Иванушка хотел говорить и не мог.

– Courage prince, courage![30]30
  Смелее, принц, смелее! (фр.).


[Закрыть] Я вас слушаю! – обратился к нему государь.

– Первого звали… постойте… ох, забыл…

– А второго?

– Второго… Вспомнил… Корф, да, Корф.

Государь оглянулся. Николай Андреевич Корф, усиливаясь что-то достать из заднего кармана, кривился и хмурился, всячески удерживаясь, чтоб не заплакать. Слезы между тем катились по его вздрагивавшим, морщинистым щекам.

– Mеrkwurdig, Majestat, о! fabulos![31]31
  Удивительная история, ваше величество! (нем.).


[Закрыть] – громко сморкаясь, крякнул он в платок.

Государь был искренне, глубоко тронут. Обыкновенно беспечный Нарышкин стоял сердитый и опешенный. Мельгунов и Волков угрюмо смотрели в землю.

«Не малоумный, не дурафья, черт возьми», – думали они. Унгерн не спускал растерянных глаз с государя.

– Бедный, жаль мне тебя, – сорвалось чуть слышно с языка Петра Федоровича, – видите, барон, добрые-то дела?..

Он хотел еще что-то сказать, но и его круглые, выпуклые глазки замигали. Он странно, по-детски всхлипнул, повернулся и, гремя шпорами и палашом, неуклюже пошел вон из комнаты.

– Государь! О, государь! – закричал вдруг, кинувшись за ним сквозь толпу окружавших, Иван Антонович.

– Как знаешь ты, что я государь? – спросил, обернувшись к нему, Петр Федорович. – Измена! Предупредили? – продолжал он, с гневом взглянув на окружавших.

– По портрету! – объяснил Иван Антонович. – Монета!.. Вот, вот!.. Это ты… Мы одной крови… Ты дядя мне и ты брат по престолу… Брат! Помоги… Брат! Освободи… В глушь, в Сибирь… Только волю…

Петр Федорович остолбенел.

Было мгновение – император царствующий был готов броситься в объятия императора-узника.

– Я подумаю… готов!.. О, я свет удивлю! – искренне воскликнул Петр Федорович. – Мучители, бандиты человечества! Истины не упрячешь, сквозь щели тюрьмы, сквозь крышку гроба: везде она пробьется.

– Николай Андреич, Дмитрий Васильич, – обернулся он, – и вы, господа гарнизонный караул, на пару слов. Ласкаюсь надеждой – взять резонабельных мер…

Он с облегченным сердцем быстро вышел из каземата во двор. Следом за ним вышли Корф, Нарышкин, Волков и тюремное начальство. С принцем остался один Унгерц.

– Проклятый Фридрих, змей, сатана! – завопил, стуча себе в грудь, Иван Антонович. – Это он, через него…

– Что ты, батюшка, ш-ш! – зашипел на него Унгерн. – Да Петр-то Федорович молится на него… Герр готт![32]32
  Господь Бог!(нем.).


[Закрыть] А ты ручку лучше его величеству поцелуй, в ножки поклонись да проси его, проси…

Иван Антонович бросился на колени перед темным, старого письма образом Спаса. Длинные, светло-русые волосы его падали на холодный пол при каждом его поклоне. Он крестился большим крестом и торопливо шептал горячие, несвязные молитвы.