Текст книги "Мирович"

IX. Оранжевый воротник

Петр Федорович мерными шагами ходил, взволнованный, перед башней. Рядом, прихрамывая и стараясь попадать с ним в ногу, ходил старший тюремный пристав, князь Чурмантеев. Нарышкин и Волков, перешептываясь, стояли здесь же во дворе, за дровами; Унгерн и Корф – в глубине площадки, у ворот.

На коменданта государь осерчал при выходе из каземата и прогнал его за ворота. Там, у входа на мост, робко жались младшие тюремные пристава, Власьев и Чекин, и прочие гарнизонные офицеры. Далее, у церкви, стояли – подоспевшая посадская полиция, священник крепости и кое-кто из семейств офицеров и именитых горожан.

Между последними был и Мирович. Он узнал императора еще на берегу и, проникнув вслед за посадскими, стоял сильно озадаченный.

«Что бы это значило? – рассуждал он с легкой дрожью. – Как нежданно подъехал государь! Что, как принц выдаст ему о свидании и разговоре со мной?.. Могут найти у него мою бумагу. Надо быть готовым ко всему. Могут потребовать, спрашивать. Не отрекусь ни от чего… Пропадай голова, все расскажу. Ужли мучиться ему доле?»

Император остановился.

– Ну а послушай-ка, сударь, теперь, – обратился он к Чурмантееву, – скажи-ка ты мне, да опять по чистой правде, была речь принцева и на мой счет?

Чурмантеев замялся. «Как ему сказать? – подумал он. – И что из того выйдет? И действительно ли он желает облегчить участь принца?»

– Увольте, государь, – ответил он. – Не сметь мне, рабу…

– Сказывай, один ведь тебя слушаю! – с детским нетерпением, хлопая лосиной перчаткой по перчатке, настаивал Петр Федорович.

Он вынул из камзола другую инбирную карамельку и опустил ее в пересохший от волнения рот.

– С нового года, как я сюда прибыл, – начал Чурмантеев, – принц ни разу не упоминал про вас; и знал ли он о вашем восшествии, про то не ведаю… А недавно…

– Что же было недавно?

– Точно во сне ему привиделось или слетело на него какое прозрение… в страх даже привел… вдруг заговорил…

– На какой же манер он заговорил?

– «Ныне правящий царь – это ведь Петрович, внук Петра, – сказал мне намедни принц, – да и я-де, как и он, здешней империи принц и ваш государь, только Иваныч… От Ивана-царя… И пора бы, говорит, Петровичам с Иванычами мир навсегда положить… Слава-де в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение…» Так и сказал… Прояснение на него будто нашло; индо в страх поверг!.. Было бы, говорит, то угодно Господу, и тихость же святая сошла бы на наше царство, и славе о том Петра и моей не умереть бы тогда отныне и до веку…

– Так и сказал?

– Так, доподлинно…

– Да он филозоф saperment! Wahr, sehr wahr!..[33]33
  Справедливо, очень справедливо!.. (нем.).


[Закрыть] Правда! Надо в момент, без промедления и ни на какие дела не смотря, конец всему положить… Лицедеи, душегубы! Sklavisches Pack! Банда могильных гиен…

Петр Федорович повернул спину к Чурмантееву и снова направился ко входу в каземат. Здесь его встретил Волков.

– Одно слово, ваше величество, – сказал, склоняясь, тайный государев секретарь.

– Что тебе? Скорей…

– Умоляю об одном: что бы вы ни решили, не приводите в исполнение теперь же…

Петр Федорович молча нахмурился.

– Письмо, ваше величество… тайное о принце письмо…

– Ну, так что же?

– Не козни ль то, простите, злых советников государыни, вашей супруги?

– Вздор, Васильич! Совсем дурашные, не идущие слова.

Волков оживился, глаза его блеснули твердостью.

– Освободив принца, – продолжал он, – вы создадите себе, государь, клянусь вам, опасного, гибельного соперника! И одни лишь отечества предатели, льстецы, могут давать такие антиполитические советы… Да и еще осмелюсь прибавить…

– Говори, – ох, уж разумники! Что там еще умыслил и на бобах развел? Не испытывал, видно, сам тюрьмы, оттого и храбришься…

– Обижать изволите, государь… Не в моем праве давать советы о тюремных закрепах да о цепях… Ведать изволите, кто возымел счастье преславный манифест о вольностях дворянства поднести к вашему подписанию?.. Шаг один отныне, сами такожде то сознать удостоили – к освобождению и прочих российских рабов… Но не следует упускать из виду гласа бессмертием одаренных гениев…

Волков помолчал и еще более ободрился.

– Его величество король Фридрих, – сказал он, вновь склоняясь, – неоднова дружески советовал вам остерегаться и покрепче держать взаперти принца Ивана, дабы чья-либо горячая голова, от мечтательной дерзости и лжемыслия, не вздумала возвести его на престол…

– Пустяки, суесловство! – резко перебил и отвернулся от Волкова Петр Федорович. – О троне речи нет!.. Кто тебе наврал?.. Я один, слышишь ты, один о том могу говорить…

Имя Фридриха, однако, заметно смутило государя. «А ведь, пожалуй, и правду сказал этот бессердечный и ловкий всезнайка-говорун? – подумал он, сердито глянув в продолговатое, сухое, с большим белым лбом и красивым носом, лицо Волкова, серые, умные глаза которого почтительно и с строгим вниманием следили за ним. – У таких краснобаев-советников всегда найдутся резоны кстати… Опасно-неопасно, а дело и впрямь надо было похитрее и ловчее обделать… Я уже писал королю, что держу Ивана в надежных руках, взаперти…»

Петр Федорович еще раз бросил взгляд на Волкова, досадливо одернул на себе портупею и не так уж смело взялся за скобу тюремных дверей.

– Господа! – обратился он к свите. – Комендант, сюда, и вы следуйте за мной… Что можно и что политические и штатские резоны позволят, все сделаю, не глядя ни на что. Я не забочусь о его мнимых правах – выбью глупую дурь из его головы – сделаю его человеком, слугой трона… из него выйдет бравый солдат…

Он снова вошел в каземат Ивана Антоновича. Свита, пристава и комендант разместились за ним у порога.

– Князь! – обратился император к принцу. – Скоро день благовещения… В народе принято в этот день на волю выпускать… Вы… вы…

Тут резкий, странно дребезжавший голос Петра Федоровича мягко дрогнул и оборвался. Добрые, искренние слезы выступили на его глазах.

– Я обещал… я слово дал мир удивить! – продолжал он с детски ласковой улыбкой. – Не от своей персоны говорю! И вы ошибались, если меня приняли… думали… Я простой офицер; но меня государь любит и мне аудиенции дает… Господин комендант, слушайте… Положение арестанта, поистине надо то сказать, ужасно. Поглядите на эти аркады, эти стены! С решеткой окно… Du lieber Gott!..[34]34
  Боже милостивый!.. (нем.).


[Закрыть] Здесь и при солнце без свечки трудно оставаться… Воздух душен… Государь из одного откровенного письма все узнал… Мне дали комиссию в этих делах убедиться, и я убедился… Содержится принц хуже, чем последний колодник, злодей… Стыдитесь, господа, – фуй, стыдитесь…

Государь остановился. Все взоры были устремлены на Ивана Антоновича. Он стоял, понурившись, и, тяжело дыша, длинными белыми пальцами судорожно разглаживал свою шелковистую, каштановую бородку.

– Не в кушанье дело, господин комендант, – в обхождении! – строго крикнул государь Бередникову. – Принца в невежестве оставляют, в дикости, без наук. Вы про то молчать изволили; я от посторонних персон все узнавал. Это должно быть изменено… А потому, господин главный начальник здесь, и вы тоже, старший пристав… Im Namen – от имени государя императора – и в силу данной мне высочайшей резолюции, вменяю вам отныне – над лучшим положением принца наблюдение иметь… Колесо фортуны – гексенмейстерский каприз! – сегодня внизу, завтра вверху. Извольте – слышите ли то? – выводить принца время от времени гулять внутри крепости, а там и за стенами. Пусть прогуливается, укрепляется добрым воздухом. Учите его… Читать он знает, но того мало. Сего пункта надо усиливать… Свет науки да засветит его ум… Sind aber hier!..[35]35
  Есть ли здесь?.. (нем.).


[Закрыть] Есть ли в этих местах хорошие учителя? Ласкаюсь надеждой, найдете…

Узник бросился к ногам Петра Федоровича. Грудь его вздымалась от сдержанных рыданий.

– О! – визгливо вскрикнул он, хватая императора за полы кафтана. – Петр, Петр!.. Брат мой!.. Все бери себе, все отдаю…

Государь положил ему руку на плечо.

– Выстроить ему, господин комендант, особый, хороший, просторный дом, – продолжал Петр, ласково кивая принцу, – да чтобы окошки были не узенькие и на солнце. А когда здание будет готово, сам я приеду сюда, чтоб персонально его туда перепроводить. К моему… к государеву тезоименитству… чтоб все то было готово!.. А потом мы вас, принц, в военную службу – будете бравым воином, в офицеры, в генералы дослужитесь… Довольны ли вы, принц?

– Сжалься, не уходи, не откладывай! – крикнул, порываясь к императору, узник. – Брат!.. Петр! Не скрывайся, ты ведь государь!.. Зачем отсрочка?.. Смилуйся!

Унгерн и Корф бросились к принцу. Государь их остановил.

– Выпусти меня сейчас, выпусти!.. Призвах имя твое во гробех, – косноязыча и дико озираясь, кричал узник. – Дай жить с нею!.. Видеть ее, слышать!.. (Волнение более и более охватывало его, путало слова.) В леса, в Сибирь… только не здесь… Уйдешь, ни тебя, ни ее не увижу… Брат, брат, помилуй!..

Присутствующие были изумлены, потрясены.

– О ком это? С какою персоной он думает жить? – спросил государь Унгерна. Тот взглянул на Бередникова, последний на Чурмантеева.

– Бредит, знать: из Маргарит что-нибудь вычитал и – простите – врет! – ответил до крайности озадаченный Чурмантеев. – Что ни день, новые, как видите, пустоши, новое вранье…

Иван Антонович плакал, вставал и снова бросался на колени перед императором, хватая его за руки, волочась за ним и целуя ему ноги, одежду. Бессвязной, дикой, молящей его речи нельзя уж было понять. Окружавшие не могли его оттащить, остановить.

– Herr Gott.. Armes Kind![36]36
  Господи Боже… Бедное дитя! (нем.).


[Закрыть] Сил нет смотреть, пустите его! – сказал государь, замедлясь на пороге и добродушно, глазами, полными слез, смотрел на принца. – Пусть выйдет… пусть свежим воздухом вздохнет… на крыльцо его, на крыльцо…

– Но у него нет теплого, – вмешался Волков, – еще простудится…

– Э, батюшка! Когда я хочу, так ты!! Колпак! – сердито крикнул и топнул ногой государь. – Вот мой плащ, пусть надевает пока! Auf Wiedersehen!.. До свидания, принц! – торопливо и сконфуженно отворачиваясь от Иоанна Антоновича, кивнул ему головой Петр Федорович. – Карл Карлыч! sagen Sie, dass man…[37]37
  Прикажите… (нем.).


[Закрыть] вели ему из кареты мой шлафрок в презент принести… пусть себе, пусть…

Свита, с своей стороны, поспешила вручить узнику подарки – кольца на память, табакерки, часы. Он неумелыми, похолодевшими руками неловко брал эти вещи, тыча их в карманы куртки и шаровар.

Лица, стоявшие на дворе, и в числе их Пчёлкина, видели, как у Светличной башни вновь показалась царская свита и как рядом с государем, между Унгерном и Чурмантеевым, вышел на крыльцо высокий, с светло-русыми, монашескими волосами и в голубой гвардейской епанче, бледный юноша. Государь, размахивая перчаткой, что-то с сердцем высказывал коменданту. Этот с рукой у шляпы, вытянувшись, молча стоял перед ним.

«Чем-то решено, какой конец? – мыслила тем временем, жадно пожирая глазами государя, Поликсена. – Освободит ли он бедного, раздавленного судьбой родича? Что говорил он с ним? Что решено? Столько я учила принца, наставляла и все, все ему рассказывала… Как он жаждал свободы! Как выпытывал о свете, о людях, клялся…»

«Ужли, – рассуждал в то же время у церкви, в толпе других, Мирович, – ужли наконец и мне окажет милость мачеха-фортуна? Не верится! Кто обратит внимание на столь мелкого человека? Но если произойдет чудо, если решат возвратить ко двору принца? Кто лучше его сумеет тогда быть защитником, охраной всех несчастных, сирых всех, обделенных судьбою?.. Тогда и я подам прошение о возврате дедовских имений… Эка, черт, какие мысли! Так вот о тебе, собаке, и подумают! О голштинце каком-нибудь, о лакее подумают, а не о тебе. Боже-Господи! Ну, отчего бы теперь государю, и без принца, не обратить на меня внимания? Что ни говори – проклятые связи! А ведь я был на войне, трудился… Нет! – заключил Мирович, прячась за спины других. – Лучше пусть он, добрый, бессильный, нерешительный, лучше пусть и не заметит меня, еще, пожалуй, узнает, что через меня доставлены пропозиции Панина о продлении войны… Пронеси его мимо, злосчастная судьба…»

– Господин офицер! Эй! Оранжевый воротник! – долетел до него из-за моста громкий, стремительный голос.

Мирович оглянулся. Все взоры были почему-то устремлены на него. Кто-то усердно толкал его под бок. Он подался вперед. Толпа перед ним расступилась. В нескольких шагах от него, вывернув врозь тупоносые ступни тяжелых ботфортов и держа наотмашь огромный палаш, стоял император.

– Kreuz schock-bomben-donnerwetter-element![38]38
  Непереводимое немецкое ругательство.


[Закрыть] Форм не соблюдаете, – сильно горячась, кричал на кого-то Петр Федорович, – а вот примерный офицер, – прибавил он коменданту, указывая на куцый и узкий, новой прусской формы кафтан Мировича. – Но это, сударь, жалко – не из ваших! Срам, срам, говорю я… шалберничество, вертопрашие! У того шляпа, как седло на голове, у этого – сукно неуказанной толщины, портупея без бляхи. Не потерплю того – слышите ли? Saperment!.. Не потерплю. У вас самих, господин комендант, епанча не по табели… кошкиным мехом подбита… Бабам шубки такие носить, а не военным! Служба тут ни ползет, знать, ни едет…

«Великий Боже! – думал тем временем, глаз на глаз перед государем, Мирович. – О люди! Видят ли меня? Чудо чудное! Война, каторга походов не вывезла, вывез новый кафтан… Иные всю забитую, затертую, оплеванную жизнь добиваются, стремятся, а мне легко так выпало на долю… Ужли ж сейчас подойдет, станет, в отличие другим, говорить со мной, расспрашивать?..»

– А это, это что? – шагнув в сторону от Мировича, напустился вдруг Петр Федорович на помощника пристава, выпялившего глаза, солдафона Власьева. – Мало тебе, сударь, что в старой, отмененной форме, да и ту еще небрежительно изволишь содержать!.. Что глядишь?.. Третья пуговка от галстука – ногами вверх пришита… Разве то порядок? Дисциплина? Так по обержам только шляться, а не на службе!.. Чтоб то было все записано и мне доложено! – заключил Петр Федорович, направляясь к выходу из крепости. – Приеду в мае, чтоб все было в аккурате, да не инако, как со старательством… Будьте настороже, господин комендант… узнавайте гарнизонный устав… Вас первого заставлю прометать весь артикул…

Государь подошел к воротам. Унгерн накинул на него снятую с Ивана Антоновича шинель. Петр Федорович глянул к башне, где оставил принца. На опустевшей площадке по-прежнему расхаживал часовой. «Бедный! Опять заперли тебя!» – со вздохом подумал государь. Он отвернулся, взглянул к дому Чурмантеева, где стояла Поликсена, но и ее там уже не было.

«И только, – сказал себе, оставленный отхлынувшей толпой, Мирович, – и для того были ожидания принца, грезы, мечты? Чем порешил он судьбу несчастного? Ужли ничем? Ужли уйдет, и никогда более хоть бы и мне, мелкой сошке, ничтожеству, праху от его ног, никогда более не придется стоять так близко возле него, глядеть на него, его слушать? А я готовился всю правду сказать о принце, просить о себе… Проклятая судьба, проклятая!.. Был один случай, и тот пропустил…»

– Эй! Оранжевый воротник! – долетел до него тот же резкий, далеко слышный голос. – Милости-с, пожалуйста-с. Интересоват вас видеть поближе…

– Вас зовут, вас! – заговорили вкруг Мировича бледные, заискивающие лица.

«Иди, говори, проси!.. Все теперь исполнит!» – жгучей волной пронеслось в голове Мировича. Он встрепенулся, журавлем, в темп отбивая на прусский лад шаги, пошел к воротам и, с рукой у треуголки, вытянувшись, замер перед императором.

– Эссена, бывшего Нарвского полка? – спросил Петр Федорович.

– Точно так, ваше величество…

– Фамилия?

Мирович назвал себя.

– В командировке или в отпуску?

– В командировке был из штаба, теперь по домашним делам в отпуску.

Чурмантеев объяснил императору, что Мирович жених, посватался за его бонну.

Глаза государя весело блеснули.

– А! Очень рад! – добродушно усмехнулся он. – Вкус недурен, шельмовская парочка будет, хоть куда… Aber voyons!..[39]39
  Но погодите!.. (нем. и фр.).


[Закрыть] Невесту я, кажись, уже встречал: при покойной тетке служила… мы вместе танцами забавлялись… А ты при ком в штабе атташирован был?..

– Генеральс-адъютантом при Панине, – ответил Мирович.

Государь поморщился.

– Перемирие, господа, подписано! – сказал он, круто обернувшись к гарнизонным властям и щелкнув шпорами. – Gratulire, поздравляю! Скоро и вовсе конец войне…

Все молча отвесили поклон.

– Собираясь сюда, – продолжал Петр Федорович, – я в печать отдавал полученные кондиции перемирия; скоро явятся в ведомостях… Довольно из пустяков кровь проливать. А тебя, господин подпоручик Мирович, за добропорядочное выгляденье и молодецкую муштровку даже вне фронта, жалую, не в пример прочим, персональным моим поручением… Отчисляю от Панина в столичный гарнизон…

Кровь бросилась в голову Мировичу.

«Вот когда, вот! – мелькнуло у него в уме. – Боги! Фортуна! Внемлю твоим велениям», – сказал он себе, с забившимся сердцем, опускаясь перед государем на одно колено.

– Явись завтра на вахтпарад! – продолжал Петр Федорович. – Или нет, еще день даю тебе в презент… побудь с невестой, – послезавтра… Рапортуй себя на плацу обер-кригс-комиссару… Понял? Он уж дальше о тебе доложит… От коллегии курьером поедешь, с дальнейшими негоциями о мире, к Бутурлину… А как возвратишься назад, – глаза императора опять добродушно и весело забегали, – зови, батюшка, на пир, на свадебку… Tres content, tres content!..[40]40
  Очень доволен, очень доволен!.. (фр.).


[Закрыть] В память тетки, изволь, сам я и посаженым быть готов… Не просишь?

Мирович был ошеломлен, потрясен. Вокруг него раздавались поздравления. Ему жали руки, что-то ему говорили. Он ничего не понимал. Бессознательно ответив на вопрос тайного государева секретаря, на ходу записавшего объявленное о нем повеление, он увидел, что все бросились из крепости на берег за императором, и сам пошел туда же, вслед за другими…

– Herr Du, mein Heiland, ist das ein Volk![41]41
  Что за народ, мой спаситель! (нем.).


[Закрыть] – садясь в катер, сказал Унгерну Петр Федорович. – Крокодилово отродье! Бедный принц!.. Из ума нейдет… А где ж мы, voyons, господа, важные дела сделавши, нашу солдатскую трубку выкуривать будем?

– Alles ist im Posthause bereit, Majestat![42]42
  На почте уже все готово, ваше величество! (нем.).


[Закрыть] – подсаживая государя, ответил барон Унгерн.

На городском берегу Петра Федоровича встретила депутация от крестьян и мещанства. Впереди нескольких, без шапок, старых и молодых, в тулупах и охабнях, бородачей к нему выступил с хлебом-солью высокий, тощий, с тусклыми оловянными глазами, желтолицый и, как юноша, безбородый петербургский мещанин, недавно записавшийся в здешние купцы.

Посадский пристав, завидев его с лодки, стал бел как снег. Купчина был тамошний салотопенный заводчик, из толка бегунов, известных в околотке и в столице, скопец Кондратий Селиванов. Он содержал в Шлиссельбурге подворье, где стоял и Мирович.

– Государь-батюшка, второй наш скупитель! – сказал, опускаясь на колени, Селиванов. – Бьют нас, мучат идеи, злы посадски фарисеи! Ты один наш надежда! Сократился с небеси… Удостой, батюшка, своим заездом верных, хоть и малых твоих людишек… Завод мой тута неподалечу, в лесу, и тебе, сударь, по дороге…

– Уважь, родимый, уважь, батюшко! – поклонились прочие из толпы.

– Сектант! – вполголоса сказал Унгерн. – Пристав аттестует – раскольщик…

– Вероправность… der Glaube muss frei sein[43]43
  Вера должна быть свободна! (нем.).


[Закрыть] – ответил император.

Петр Федорович заехал к Селиванову. Там государь кушал завтрак, было потом курение всею компанией трубок и обильное угощение всей свиты. Доставались и приносились из погреба водянки-холодянки, бархатное пиво, вина и сладкий медок.

Уезжая, государь пригласил Селиванова на свои именины в гости, в Ораниенбаум.

– К попу в крепости не зашел, не заглянул и в церковь, – шептали по курным, темным хатенкам, на рынке и по кружалам в городе, – а к толстосуму-скопцу заехал… Знать, близки последни времена.

На обратном пути с Петром Федоровичем в возке ехали Корф и Волков. Волков дремал. Корф усердно беседовал с государем. Угощения на Селивановском заводе развязали словоохотливый язык старого барона. Он то смеялся, то сыпал забавными, городскими анекдотами. Передразнивая тех, о ком говорил, он сообщил, между прочим, свежие сплетни о недовольстве уволенного на отдых от всех дел графа Алексея Разумовского и о новых любовных интрижках старого и беззубого подагрика, князя Никиты Трубецкого. При этом зашла речь и об Орловых… Корф помолчал, что-то подумал и спросил государя, слышал ли он о том, что Шванвич, изрубивший младшего из Орловых, вновь показался в Петербурге?

– Фанфарон и трус этот твой Шванвич! И чего он ретировался! – сказал, нахмурясь, Петр Федорович. – Не худо бы и другого, старшего из Орловых, ему в дисциплину привести… Наш риваль – Григорий – уж больно фанаберит… да не по носу табак… А с женушкой мы еще посчитаемся…

– Обсервирую, ваше величество, обсервирую! – сказал Корф. – Все акции, все плутовства их у меня пренумерованы… Момент, ассюрирую вас, момент и всех накрывать будем…

Государь улыбнулся, весело посвистал.

– И у меня, барон, резонабельный и бравый прожектец изготовлен, – сказал он, – свет изумится! Потерпите только немного…

Поздно за полночь оба возка въехали в Петербург. Волков, уткнувшись в угол кареты, храпел. Корф также начинал подремывать.

– Э, браво! Тайный мой конференц-секретарь спит, – обратился Петр Федорович к Корфу. – Даешь слово молчать? Еin Wort ein Mann?[44]44
  Слово мужчины? (нем.).


[Закрыть]

– Ich schwore! клянусь, ваше величество!

– Так держи ж секрет – вот что мне советуют… И ты, как честный солдат, пособляй мне во всем. В мае или – что то же – в июне возьму я Иванушку из крепости в Петербург, обвенчаю его с дочкой моего дяди принца Голштейнбекского, и прокламирую – как своего наследника…

Корф помертвел.

– Herr Gott!.. А государыня, а ваш сын? – спросил он под скрип тяжелого возка, нырнувшего в уличный громадный ухаб.

Дремота мигом слетела с головы барона.

– Мейне либе фрау[45]45
  Мою любимую супругу (нем.).


[Закрыть], – улыбнулся император, – я постригу в монахини, как сделал мой дед, великий Петр, с первою женою, – пусть молится и кается! И посажу с сыном в Шлиссельбург, в тот самый дом, который для принца Ивана велел построить. Ну? was willst du sagen?[46]46
  Что ты скажешь? (нем.).


[Закрыть] И дом тот будет им похоронный катафалк, каструм долорис…

– Lieber Gott, ist das moglich, Majestat?[47]47
  Боже милостивый, возможно ли это, ваше величество? (нем.).


[Закрыть] Чтобы с того не вышла гибель для государства, а то и для вас самих…

– Пустяки! vogue la galere!.. Сдумано, сделано! – сказал Петр Федорович. – Таков мой рыцарский девиз… Не отступать, черт побери, не отступать! Что? Форсировано маленько? Трусишь? Wir wollen, голубчик, ein bischen Rebellion machen[48]48
  Мы хотим сделать маленький мятеж (нем.).


[Закрыть].

– Что моей роли касается, можете, ваше величество, фундаментально спокойны быть, – ответил генерал-полициймейстер. – Meine Ergebenheit, моя преданность к вам, Majestat, из мрамора, из гранита… и тайну эту из моей души до смерти не вырвут…

На другой день, поздно вечером, Корф подъехал с Мойки к апартаментам императрицы, был тайно, по черной лестнице, к ней введен и сообщил ей все слышанное от императора. Но его предупредили.

Волков еще ранее, а именно утром того дня, проник к камер-фрау государыни, Катерине Ивановне Шаргородской, и через доверенную особу – с которой он давно уж вел на всякий случай переговоры – сообщил Екатерине Алексеевне не только то, что говорил государь Петр Федорович, но и то, что было при том отвечено Корфом.

«Петровцы» заметно начинали переходить в лагерь «екатериновцев». Приближались события, так характерно названные в одном из украинских мемуаров того времени «Похождениями известных петербургских действ».