Текст книги "Зов Времени"

Аркадий Кохташвили был в полном смысле мастером парикмахерского искусства. Иначе я его назвать не могу: все, что он делал, было настоящим искусством. Умный, ловкий, веселый, он обладал каким-то необыкновенным обаянием и чувством юмора. У него всегда была очередь: люди стремились к нему, чтобы хорошо постричься, побриться и заодно услышать какую-нибудь веселую историю. Мой отец обслуживался у Аркадия почти всю жизнь. Мы с братом тоже стали его постоянными клиентами.

Помню, как отец первый раз привел меня в парикмахерскую. Было мне тогда 5 лет. Огромный зал, залитый светом, сверкающий зеркалами, потряс меня. Новые звуки, новые запахи – все было удивительно интересно.

Дядя Аркадий положил на подлокотники кресла широкую доску, посадил меня на нее, обернул белоснежной хрустящей простыней и спросил:

– А тебе не жалко своих кудряшек?

– Нет, не жалко.

Не то чтобы мне совсем было не жалко своих волос. Просто было все очень интересно: как дядя щелкал ножницами, как падали на пол мои волосы, как он направлял на меня остро пахнущее облако одеколона, накачивая резиновый мячик. При этом он постоянно шутил.

Прошло много лет. Я стал студентом и уехал в Тбилиси. Сдав первую сессию, приехал домой отдохнуть, отоспаться. И, чтобы услышать все городские новости разом, пошел к своему мастеру Аркадию в парикмахерскую, в это своеобразное местное информбюро.

Передо мной в очереди был красивый мужчина лет 35 с пышной шевелюрой. Бронзовый загар и сильные жилистые руки указывали на то, что он из деревни. Аркадий кинул на него изучающий взгляд, потом хитро подмигнул мне и, как будто между прочим, сказал другому мастеру:

– Слушай, Мито, ты не обращал внимания на то, что по волосам можно определить характер человека и не только характер. Если у мужчины слабые, жидкие волосы, то, считай, он мужчина никудышный. И жена будет им вечно недовольна. Но если волосы густые и жесткие, это признак мужской силы. – Замолчав, Аркадий пригласил в кресло этого самого деревенского мужика и вдруг воскликнул:

– Вот, смотри, Мито, вот это волосы! Вот это мужчина! А борода – как стальная проволока! Извините, вы женаты?

– Да.

– Вот повезло вашей жене! – Клиент от этих слов приободрился, удовлетворенно улыбнулся.

Аркадий долго мазал его заросшие щеки мыльной пеной, потом взял (как мы узнали позже) заведомо тупую бритву, провел по щеке бедолаги. Тот от боли застонал.

– Это же надо! Бритва не берет! Это не волосы, а сталь! Да, дорогой, так просто твои волосы не возьмешь. Надо подмочить их с самых корешков. А для этого надо подержать во рту теплой воды.

Клиент послушно выполнил указание мастера. Аркадий не переставал восхищаться силой его волос, а бедный мужик сидел молча, в прямом смысле набрав в рот воды.

Наконец Аркадий взял хорошую бритву (это мы тоже узнали позже) и быстро побрил и постриг ошалевшего от таких похвал клиента.

Когда тот, счастливый, нахоленный и благоухающий тройным одеколоном, ушел из парикмахерской. Мы смеялись до боли в животе.

– Ребята, это не насмешка, – объяснил нам Аркадий, – это внушение. Он поверил, что мужчина он необыкновенный. Поэтому он сегодня ночью будет с женой как голодный лев! Это, если хотите, гипноз для улучшения мужской силы. Я этим способствую укреплению семьи. Все, с кем я провел такие сеансы, стали многодетными отцами…

Аркадий прожил долгую жизнь. Были у него жидкие, слабые волосы. И было у него четверо детей и много внуков.

Мой двоюродный брат Аркадий Саамов был на 10 лет старше меня. Рано потеряв отца, он стал баловнем матери: она выполняла все его капризы. Даже купила ему фотоаппарат, что по тем временам было событием необычным. Аркадий увлекся фотографией азартно, страстно. Он снимал всех и все: мать, сестру, друзей, спящую бабушку, козу, курицу.

Мне было тогда 7 лет. Аркадий как-то показал мне, как печатаются фотографии. Темная комната, таинственный красный свет, незнакомые запахи – все было необычно и удивительно интересно.

Аркадий опустил бумагу в какую-то жидкость, и вдруг на ней появилось изображение. Это было чудо, которое захватило меня целиком. Я хотел видеть это чудо еще и еще, научиться самому делать фотографии.

Вскоре Аркадий был уже не рад, что связался со мной. Чтобы как-то отдохнуть от меня, он придумал такую хитрость:

– Понимаешь, чтобы печатать фотографии, нужна бумага и химикаты, а у нас кое-что кончилось. – Я не знал, что такое химикаты и спросил его об этом. Он продолжал все тем же назидательным тоном:

– Понимаешь, бумага у нас еще есть, проявитель есть, закрепитель тоже есть, а вот презерватив кончился.

– А где его продают?

– В аптеке. – Аркадий, наверное, думал, что аптека для меня место недоступное. Но ошибся: в аптеке работали две сестры тетя Тамара и тетя Нина, школьные подруги моей мамы. Меня иногда посылали в аптеку за лекарствами для бабушки: ведь в маленьком городе все рядом, так что я обрадовался этому известию.

Отказав себе в мороженом, я направился в аптеку покупать этот таинственный химикат.

– Здравствуйте, тетя Тамара! – весело приветствовал я мамину подругу.

– Здравствуй, мальчик! Что случилось? Кто заболел?

– Никто не заболел. Мы со своим двоюродным братом печатаем фотокарточки. И вот один химикат кончился.

– Ах, химикат у вас кончился?! Какой же?

– Презерватив. – Улыбка слетела с ее лица.

– Нина, выйди сюда! – позвала тетя Тамара сестру и, когда та вышла, спросила:

– Повтори, что у вас кончилось?

Я уже понял, что что-то не так. Подумал, что неправильно произнес слово, поэтому повторил медленно и внятно:

– Пре-зер-ва-тив.

– Что-о? – воскликнула тетя Нина. Восклицание было очень выразительным, и я понял, что Аркадий меня разыграл.

– Иди домой, у нас сейчас этого нет, – сказала строго тетя Тамара.

Уже через час я узнал от старших ребят, что это за «химикат». Узнал, что это не для детей, а как раз против них. Было очень обидно и стыдно: что же сейчас будет?

За обедом я не мог есть. Мама померила мне температуру.

Вечером в дверь постучали. Открыла мама. На пороге стояли тетя Тамара и тетя Нина. Я похолодел: подумал, что мне очень сильно влетит. Какое же было мое удивление, когда услышал, как в другой комнате мама и гостьи весело смеются, а мне никто ничего не говорит.

Зато Аркадию досталось очень здорово за неудачную шутку…

* * *

Аркадий был в десятом классе, когда началась война. Было ему 17 лет. Все мальчики класса пошли в военкомат проситься на фронт.

Их не взяли.

Не взяли из-за возраста.

Они ходил еще и еще раз.

Наконец их взяли.

Всех вместе.

Никто из них не вернулся…

А мне на память о брате Аркадии осталось увлечение фотографией, которой я занимаюсь почти всю жизнь.

После войны, когда ещё не были отменены хлебные карточки, единственной возможностью поесть более-менее прилично для нашей семьи было печь кукурузные лепёшки – мчади. А кукурузу выращивали мы сами на небольшом участке около дома. Потом возили её на мельницу и из муки пекли этот самый кукурузный хлеб, который в те голодные времена казался едой богов. Весь урожай составлял килограммов 50, и мы берегли её, использовали только как дополнение к «карточному» хлебу.

Было мне тогда 12 лет. Я с детства любил готовить и, надо сказать, что у меня это получалось неплохо.

Как-то мы смололи очередную партию кукурузы, привезли на соседском ослике муку, но до возвращения родителей с работы надо было ждать ещё долго, а терпения уже не хватало. И я решил сам испечь мчади. Бабушка Манана, папина мама, любительница поворчать, стала мне выговаривать:

– Ну какой из тебя пекарь? Ты только муку испортишь, её у нас и так мало. – Ноя уже замесил тесто и для особого вкуса добавил смолотые в кофемолке сухие корки мандарин и лимонов, которые мама сушила ещё до войны и добавляла в заварку чая.

Разогрев на керосинке сковородку, чуть смазав её свиным салом, я положил на неё лепёшку. Она получилась приличного размера. Я исходил слюной, но не ел, чтобы всем досталось, а бабушка всё ворчала:

– Что же ты творишь, столько муки извёл. Вот придут родители – получишь.

Пришли родители с работы, брат – с тренировки, накрыли на стол. Я подал к столу свою выпечку со смешанным чувством волнения и гордости. Первый кусок взял брат Роберт (на 5 лет старше меня) и воскликнул:

– Вах! Как вкусно, прямо кукурузное пирожное!

– И правда вкусно! – подтвердила мама.

– Вкус какой-то особый! – отметил папа.

Наконец, и бабушка попробовала мчади и вдруг испуганно сказала:

– Скажи, что ты туда добавил, почему так вкусно? Отравишь ещё! Я слышала, что самые страшные яды, от которых умирают, самые вкусные. Говори, что клал в тесто!..

– А кто говорит, что смертельные яды самые вкусные, те, кто от них умерли? – весело спросил брат, уплетая мой изыск.

– Скажи, что ты добавил в тесто? – уже с тревогой в голосе спросила мама. Я не стал отпираться и выдал секрет своего кулинарного искусства. Все от души смеялись, даже бабушка.

Позже, когда мама пекла мчади, часто пользовалась моим рецептом и почему-то, когда ели, нам было весело и смешно.

Мой отец Иван Аркадиевич Саамов был известным в Грузии финансистом. Когда в 1960 году умела моя мама Софья Георгиевна Богверадзе, отцу было 60 лет. Он ужасно страдал. Наконец, в 1965 году, по совету родственников и нас с братом, он женился и переехал из города Телави, где мы жили, в Тбилиси. Его вторая жена Арменуи Шаумян была из известной армянской семьи. Известной тем, что её родной дядя Степан Шаумян был одним из бакинских комиссаров. Комиссарство дяди лично у меня никаких положительных эмоций не вызывало. Но сама Амуся, как её называли дома, оказалась женщиной доброй, покладистой и, не имея своих детей, искренне полюбила нас. Мы тоже относились к ней как к родной. Но, к сожалению, через восемь лет она умерла. Отец овдовел вторично, но переехать ко мне в Подольск или к брату в Телави он категорически отказался. Остались они вдвоём с сестрой его второй жены тётей Ритой, которой тогда было уже за 80. Они до конца дней своих величали друг друга только по имени и отчеству – Маргарита Артёмовна и Иван Аркадьевич – и только на «вы».

В молодости тётя Рита работала в магазине «Ноты», что на проспекте Руставели в центре Тбилиси. Она неплохо играла на фортепьяно и иногда демонстрировала нам своё искусство. Старенькое пианино было строго охраняемым объектом, к которому она никого не подпускала. Правда, иногда для нас с братом делала исключение: после выполнения какой-нибудь её просьбы тётя Рита обычно говорила:

– Спасибо, цаца-джан[7]7
  Цаца – обращение к детям, джан – ласковая форма обращения (арм.).


[Закрыть], ты меня очень выручил, можешь поиграть на пианино. Конечно, ни я, ни брат на её пианино не претендовали. Просто она хотела как-то нас отблагодарить, а пианино было единственной ценностью в доме. Правда, соседи поговаривали, что у тёти Риты где-то спрятаны фамильные драгоценности, но мы в это никогда не верили.

И отец, и тётя Рита, несмотря на преклонный возраст, были людьми общительными. К ним часто приходили друзья, такие же пожилые люди. Дом их находился на пересечении двух центральных улиц Тбилиси, недалеко от набережной Куры. В старинном трёхэтажном доме, где они занимали двухкомнатную квартиру на втором этаже, большие, чисто тбилисские балконы выходили в общий двор, окружая его со всех сторон, как амфитеатр. Все знали друг друга и ходили друг к другу по этим балконам, и жили как одна большая семья. Любое происшествие в одной квартире сразу становилось достоянием всех соседей – членов этого интернационального сообщества, в котором дружно жили люди многих национальностей: грузины, русские, азербайджанцы, армяне, курды, греки, осетины. И общались они между собой на своеобразном интернациональном диалекте, словарный фонд которого содержал слова всех национальных языков.

Однажды (это было в 1985 году) тётя Рита отозвала меня в свою комнату, закрыла за собой дверь и, сильно волнуясь, сказала:

– Цаца-джан, я хочу доверить тебе тайну всей моей жизни.

– Я слушаю Вас, тётя Рита.

После этого она вытащила из-под своей тахты что-то тяжёлое, завёрнутое в чёрную тряпку.

– Вот моя тайна. – Я почему-то подумал, что это и есть фамильные драгоценности, о которых говорят соседи, и она хочет отдать их мне или через меня передать своим родственникам, которые якобы живут в Ереване. Но когда она развернула тряпку, я увидел то, чего никак не ожидал: перед ней лежал… артиллерийский снаряд.

– Вот, – повторила тётя Рита и с какой-то надеждой взглянула на меня. При этом она нежно гладила этот свой необычный клад, как живое и родное существо. – Я эту бомбу храню уже много лет.

– Откуда она у вас? Зачем вы её храните?

– Бомбу принёс с войны мой старший брат.

– С Отечественной войны?

– Нет, не с Отечественной, а гражданской. Он был ранен, ему после госпиталя дали отпуск, в 1918 году он приехал домой и принёс эту бомбу.

– В каком году?

– В 1918, в гражданскую. Потом брат опять ушёл на фронт, погиб там, а бомба осталась.

– И все эти годы вы её храните? Зачем?!

– А что с ней делать? Мы всё время боялись, что из-за бомбы нас арестуют или она взорвётся. Вот я и хочу попросить тебя: ты же всё умеешь, придумай что-нибудь, избавь меня от этих мук. Иван Аркадьевич ничего не знает: у него больное сердце, и мы с Амусей не хотели его волновать.

Я был потрясён. Взяв в руки этот уникальный предмет, я стал читать надписи: Erfurt, 1914 г. 76 мм. То есть снаряд, изготовленный в 1914 году в Германии, в городе Эрфурте, был в 1918 году привезён с гражданской войны в Тбилиси и пролежал под тахтой тёти Риты 67 лет. Она получила его 23-летней девушкой, а расставалась с ним 90-летней старухой. Она все эти годы спала на нём. Этот снаряд полностью изменил жизнь обеих сестёр: они прожили всю свою долгую жизнь в страхе, в одиночестве, не выходили в молодости замуж, не имели детей…

Но мне надо было действовать, определять эту странную находку по назначению и освободить старуху от этой Божьей кары, которая выпала на её долю.

Я пошёл в ближайшее отделение милиции, написал заявление, в котором просил забрать снаряд из дома. Дежурный майор несколько раз перечитал моё заявление, потом посмотрел на меня изучающим взглядом. Наконец моё удостоверение заместителя директора всесоюзного института вроде убедило его в моей вменяемости, и он спросил:

– Вы ничего не перепутали? Снаряд лежит в доме с 1918 года?

– Да, именно так.

– Ладно, идите домой и ждите.

Примерно через час в нашу дверь позвонили. Я открыл её и увидел трёх незнакомых мужчин, один из которых был в форме капитана артиллерии, остальные были в штатском. Один из них представил всех:

– Капитан Иванов из гарнизона, а мы из органов. Рассказывайте, что за бомба и откуда она взялась? – Я рассказал существо дела, показал снаряд. Офицеры посовещались и решили забрать его с собой.

– Что ж, ваш снаряд, вы и выносите! – вдруг изрёк старший из них, глядя на меня. Мне пришлось взять эту ношу на себя, раз спецслужбы от этого уклонились. Я завернул снаряд в газету, взял подмышку, как дыню, и в сопровождении трёх офицеров наших доблестных органов, опасливо поглядывающих в мою сторону, вынес его на улицу, а потом – в рощу на берегу Куры, где моих спутников ждала чёрная «Волга». Здесь офицеры вдруг осмелели.

– Давайте посмотрим, что внутри, – предложил один из них, – не может же быть такого, чтобы столько лет в доме хранили бомбу. Это, наверно, тайник, а внутри – драгоценности.

– Снаряд нельзя вскрывать, – назидательным тоном сказал артиллерист. – Видно, что сборка заводская и его после сборки не вскрывали. Снаряд надо передать нашим специалистам, они разберутся.

Я не стал слушать их диспут дальше, поблагодарил товарищей офицеров за помощь и пошёл домой. Конечно, было интересно, что покажет вскрытие, но я поверил артиллеристу и больше не думал об этом.

Дома тётя Рита обняла меня, заплакала.

– Спасибо, дорогой, ты спас меня, освободил меня от этой проклятой бомбы. Я дарю тебе пианино, забирай его. – Пианино, конечно же, я не забрал. Позже я узнал, что незадолго до смерти тётя Рита подарила его соседке по балкону.

Прошло несколько часов. Мы старались больше не говорить о снаряде, но пришла соседка Люся и спросила:

– Рита, что за странные люди приходили к вам? – Тётя Рита, не долго думая, совершенно спокойно ответила:

– Они приходили к Ивану Аркадьевичу. Ему за участие в войне какой-то орден полагается, и они уточняли его анкету. Они из Москвы получили такую депешу, а анкету должны послать туда срочно на аэроплане. – Я мысленно аплодировал тёте Рите: ай да тётя Рита, ай да конспиратор!

Но не прошло и 10 минут, как во дворе кто-то громко стал кричать:

– У кого здесь бомбу нашли? – Это повторилось несколько раз. Я выбежал на балкон, посмотрел во двор. Там стоял молоденький лейтенант и всё ещё кричал. Я быстро спустился во двор.

– Лейтенант, вы с ума сошли! Вы представляете, какая сейчас поднимется паника?! Снаряд давно увезли, люди об этом ничего не знают. Скажите быстро, что ошиблись адресом. – Но балконы уже были полны народа.

– Где бомбу нашли?

– Слышали, у кого-то бомбу нашли!

– Вах-вах! Неужели в нашем доме!

– Лейтенант, говори быстро, что ошибся адресом. – Наконец, юный офицер сообразил что к чему и, глядя вверх, громко сказал:

– У вас здесь какой адрес?

– Улица Чхеидзе, 25.

– О, извините, товарищи, я ошибся адресом. Думал, что это улица Камо, извините.

Мы с ним переговорили и выяснилось, что, кроме милиции, КГБ и Тбилисского гарнизона, сообщение об опасной находке пошло ещё в штаб Закавказского военного округа, откуда и прислали лейтенанта. Я быстро ему объяснил ситуацию, и он, ещё раз извинившись, ушёл. Но дом уже гудел как улей.

– Люсик-джан, цаватанем[8]8
  Цаватанем – здесь: дорогая (арм.).


[Закрыть], ра мохда?[9]9
  Ра мохда – что случилось (груз.).


[Закрыть]

– Ар вици, генацвале, бомби уповиато[10]10
  Ар вици, генацвале, бомби уповиато – не знаю, дорогая, говорят, бомбу нашли (груз.).


[Закрыть].

– Куро, варе![11]11
  Куро, варе – мальчик, иди сюда (курд.).


[Закрыть] Скажи, что случилось?

– Где-то бомбу нашли, но не у нас, на соседней улице.

– Сагол, оглан![12]12
  Сагол, оглан – спасибо, парень (пзерб.).


[Закрыть] Хоть ты меня успокоил.

Ещё несколько дней бурлил наш дом. История с бомбой обрастала разными слухами. Кто-то даже ходил на соседнюю улицу, чтобы узнать подробности случившегося. Просто тогда люди ещё не знали, что такое бомбы, что такое взрывы. Это сейчас мы привыкли к тому, что каждый день где-то что-то взрывается.

К сожалению, привыкли…

Я не люблю выражение «Наша великая Родина». Это подмена понятий. По смыслу это Отечество, Отчизна. А Родина – это место, где человек родился. Родина дорога именно потому, что она – твоя родина, твоё родное место, с которым связано всё самое дорогое: родители, братья, сёстры, родственники, соседи, друзья…

Моя родина – небольшой город Телави в Грузии, на просторах Алазанской долины, «прекраснее которой не знаю на свете» (И. Андроников). Моя родина – это место, где поют как нигде в мире, где люди самые гостеприимные и добрые, где даже сосед – родной человек.

Я уехал из Телави много лет назад, совсем ещё молодым человеком. Сегодня у меня взрослые внуки, но боль разлуки с родиной не утихает до сих пор. А уехать пришлось в связи с большой бедой в нашей счастливой семье – в связи с трагической гибелью моей мамы.

Мои родители построили дом, посадили сад, виноградник. Всё уже стало родным, деревья подросли и…

Последние годы я не очень часто, но всё-таки бываю на родине. Это связано и со сложными политическими событиями между Россией и Грузией.

В этом году мы приехали в Грузию с дочерью Ниной, зятем Аркадием и внучкой Ольгой, которые живут сейчас в Америке. Поездили, посмотрели многое, конечно, посидели за столом с друзьями и, как в молодые годы, попели наши любимые песни.

Но дочь хотела ещё побывать в нашем родительском доме, где она прожила первые годы своей жизни, откуда пошла в детский сад. Здесь я не был со дня отъезда из Грузии. Не мог видеть наш родной очаг в чужих руках, хотя купили его хорошие люди.

Пришли. Оказывается, хозяин, купивший наш дом, Леван, уже умер. Его жена Нино, совсем дряхлая уже женщина, приняла нас тепло, радушно. Но я не смог пройтись по саду и не смог подняться на второй этаж, где раньше была спальня родителей, не смог войти в комнаты, где остались молодость, счастье и самое большое горе в моей жизни.

Во время разговора появился молодой человек, очень похожий на Левана.

– Ты сын Левана, сынок?

– Нет, я его внук, тоже Леван.

– Да, конечно, внук. Но очень похож. А за садом, за виноградом ты ухаживаешь? Вижу, всё на своих местах, как моя мама посадила.

– Нет, это новые деревья, тех уже нет. Мы стараемся сохранить всё, как было. Это уже внуки тех деревьев.

Я был настолько взволнован, что не смог сделать ни одной приличной фотографии.

Одна радость – внуки маминых деревьев живут.

И в нашем доме живут хорошие люди.

Но в моём сердце боль так и не утихает.