Текст книги "Откровенные романы"

– Они такие обычные!? – сказала или спросила она, с улыбкой в голосе.

– Они необыкновенные.

– Они маленькие.

– Они прекрасные.

– Скажи еще что-нибудь хорошее про них, и я повернусь, – проговорила она и тихо засмеялась.

– Они просто прелесть у тебя, и мне ужасно хочется ласкать их сильней и сильней.

Маша, смущенно глядя в пол, обернулась, прикрыв их руками. Я стал целовать ее ладошки, убирая каждый пальчик губами, оголяя нежные возвышенности и, наконец, она опустила левую руку, потом правую, и я целовал их, … целовал нежно и страстно, немного, прикусывая соски. Девушка тихонько вскрикивала от боли и чему-то улыбалась, а дыхание у нее было прерывистое.

– Что ты делаешь, ну что ты творишь!? – шептала Маша с легким укором, а руками держала мою голову и гладила ее. Так продолжалось, вечность, но вот я опустился перед ней на колени, и стал целовать упругий девичий живот, розовые трусики, в начале у резинки, потом ниже и ниже.

– Не надо! Я прошу милый – не надо! – шептала она в забытье.

Холодная мокрая материя была почти прозрачна, и темный вытянутый вниз треугольник ясно читался на ней. Я целовал прямо в него.

– Сумасшедший. Ты сумасшедший! Туда зачем? Туда целовать не надо.

– Откуда ты знаешь? – пребывая в коматозном состоянии, выдавил я.

– Знаю.

– Не знаешь.

И, я решился, убрать эту преграду. Она вздрогнула.

– Ма-а-аша! – прошептал я как можно нежней. – Она молчала, только глаза у нее округлились и были немножко испуганны. – Ма-аша! – повторил я с укором в голосе.

– Ты сильно хочешь их снять?

– Сильно, сильно! Ты даже не представляешь как!

Трусики в моих руках медленно, поползли вниз по ногам, спустились на острые синие коленки, и дальше до самых щиколоток.

Я потянул ее за ладошки вниз. С душевным волнением и трепетом я почти положил руку на то место, где совсем недавно были ее трусики, но в последний момент не решился. «Мне не надо смотреть туда, но я хочу, я хочу!» Я опустил глаза. Она поймала мой взгляд и немного съежилась.

– Ты еще успеваешь меня рассматривать!? – прошептала она шутливо и строго.

– Совсем чуть-чуть. Мне надо запомнить тебя.

– Это ни к чему милый.

– Тогда не буду смотреть! – пообещал я, возвращая взгляд на ее лицо. Она благодарно кивнула. И мы вновь слились в долгом поцелуе.

Она поднялась с колен – и я, не отрываясь от ее губ тоже. Маша завела локти за мою шею, и держала меня нежно и бережно. Слегка придерживая девушку правой рукой за талию, я увлек ее к постели. Мы забрались на нее, так и не расцепившись ни на миг. Тут, наконец, я поборол свой безотчетный страх и, освободив правую руку, опустил вниз. Моя ладошка утонула в жестких упругих волосках. Было страшно приятно трогать резко обрывающуюся вниз глубину между ее ног, забирать в руку мягкую округлость низа живота девушки, ощущать, как средние пальцы неумолимо, от каждого движения, проваливаются между волос во что влажное, нежное и горячее. В трельяжном зеркале я видел наши ломкие отражения, и они плыли как тумане.

– Я не хочу, что ты все видишь милый, – сказала она вдруг очень ласково.

– Ты такая необыкновенная! – голос мой дрогнул от нежности.

– Все равно не хочу этот дурацкий свет, – провозгласила девушка.

– Он не дурацкий, – неуверенно возразил я.

– И себя не хочу без одежды! – запротестовала она.

– Ты прекрасна без нее.

– И не хочу то, что ты со мной делаешь сейчас!

– Ты будешь капризничать как маленькая!?

– Я еще, правда, маленькая.

– Хорошо – сейчас выключу, – согласился я.

Верхняя люстра погасла, но света из коридора вполне хватало, что бы видеть ее. Пока я раздевался, она не лежала, а сидела на кровати. Когда я вновь оказался в постели, она вдруг спросила:

– Милый ты ничего не скажешь?

– Скажу!

– Это будет больно? – спросила она, вдруг отстраняясь от меня в полусумраке.

– Не знаю.

– Ответь честно – у тебя же были девушки?

– Нет, – сказал я правду, имея в виду, что у меня были только женщины.

– Наверно это будет больно, для первого раза!? – в сомнении предположила Маша.

– Может быть чуть-чуть, – согласился я.

– Если я закричу – ты остановишься?

– Ты не закричишь – тебе будет хорошо, – не зная с чего, заверил я.

Она замолчала. И я осторожно почти без усилия положил ее навзничь, безропотную и послушную. Мы целовались, а она прикрывала ладошками свою самую желанную часть тела.

– Маша! Ты меня слышишь? Не бойся, – прошептал я ласково.

– Я все равно боюсь!

Сгорая от нетерпения, я осторожно убрал ее руки. Девушка крепко сжала мои запястья и мотнула головой так, что широко рассыпались по подушке волосы.

– Ты думаешь, мне хватит смелости? – сказала она дрожащим голосом.

– Надеюсь, – пробормотал я, пытаясь запомнить ее такой, какая она была в тот момент: испуганная, неуверенная, мятущаяся.

– Сейчас все будет? – промолвила девушка.

– Да! Милая! – выдохнул я.

– Ты постараешься со мной быть нежным? – спросила она.

– Да!

– Потому, что это первый раз – и я страшная трусиха?

– И поэтому тоже, – с трепетом в голосе согласился я.

– А еще почему? – она пыталась настойчиво взглянуть в мое лицо.

– Я, кажется, не смогу жить без тебя! – прикрыв глаза, обронил я.

– Тебе совсем не обязательно говорить такие слова мне, – отворачиваясь в сторону, перебила она.

– Ты так считаешь? – усомнился я.

– Я наверно их не заслуживаю.

– Ты не можешь мне запретить, так говорить.

– Тогда скажи еще раз, – она сделала нервную попытку засмеяться. – Мне это приятно.

– Я скоро умру от желания!

– Из-за меня?

– Из-за тебя.

– Из-за меня никто не умирал, – восторженно и недоверчиво прошептала Маша.

– Я буду первый.

– Тогда давай умрем вместе, – предложила она. – Я так хочу.

– Ты мне все разрешаешь?

– Зачем ты спрашиваешь? – с укором промолвила девушка.

– Все, все?

– Милый – ты все портишь своими вопросами! – прервала она меня.

Я говорил, говорил, а сам был без ума: ощущая, как она неуверенно отводит мои настойчивые руки, держит их, отпускает и вновь трепетно вцепляется в них. Я чувствовал какую-то невероятную тяжесть. Непреодолимое желание. Оно распирало меня, подавляло, лишало разума. Она едва сдерживала меня, что-то шептала воспаленными губами, но слов было не разобрать.

Возможно, я был немножко бесцеремонен и настойчив в эти последние минуты, но наверно я очень сильно хотел ее. И она уступала напору: вначале чуть-чуть, потом больше и больше и, наконец, сдалась почти окончательно и бесповоротно, отдавшись моей воле, полностью и обреченно.

Это было так откровенно, трудно и роскошно, и было незабываемое чувство свободы и обладания высшей тайны на земле. И все мое существо казалось, взорвалось от гибельного восторга и восхитительного наслаждения. Я растворялся в ней! Она иногда судорожно сжималась, прикусывая губы, иногда расслаблялась, а ее распростертое тело: голова, ноги, под моими усилиями; беспомощно терзали нашу постель, и она жалобно металлически стонала, и скрипела всеми своими винтиками, и болтиками, готовая рассыпаться в любую секунду.

Что я делал с этим телом! Что я делал у нее между ножек!

– «Моя первая девочка!» – шептал я в забытье.

Так бесстыдно и порочно, и эта девчоночья неподатливая сомкнутая глубина. И трудность первого раза! И неумелость, зажатость – легкая боль! Я с большим усилием достигал далеких уголков. И стремился вперед, вперед, и вперед… к какой-то недостижимой точке, которую никогда невозможно достичь. Она как линия горизонта уносилась и убегала, дразня меня своей доступной близостью. Но линию горизонта нельзя достичь. Никому не удавалось.

«Только тебе! Сегодня для тебя! Эта девушка отдается тебе!» – пульсировало в голове.

«Господи! Это сейчас случится! Не может быть!? Почему нет!?

Это случится: вот сейчас, в эту секунду, в это мгновение. Жаркая волна подступила к горлу, перехватывая дыхание. Вот, …вот еще немножко. Или задержаться? Но разве я могу?» Я на секунду замер на излете, остановился, … и все боги, все творцы вселенной, казалось, связали узлом, земной рай. Такая пауза. Пауза сотворения мира. И, наконец, ослепительное счастье горячей волной захлестнуло меня, и вновь… И вновь. Я умирал не единожды. Боги были так щедры в этот раз. Как передать эти чувства?! Нет таких слов! Их еще не придумали люди! Наконец, я откинулся без сил. Испарина проступила у меня на лбу.

Наступила долгая тишина.

Тишина и покой – когда ты ничего не чувствуешь – ничего! И ничем пошевелить не в силах.

Глаза мои уже привыкли к слабому свету, струившемуся из коридора. Девушка лежала разбитая, униженная и трагически беззащитная; и колени у нее были сильно раздвинуты, она даже не пыталась их сжать.

– Маша, – позвал я тихонько, – я с тобой не расстанусь, пока не умру. «Да и она со мной, верно, не расстанется», – подумал я, не дождавшись ответа.

Девушка придвинула к своему лицу колени. Она смотрела туда, как первый раз видела.

– Все! – в голосе у нее не было ни сожаления, ни раскаяния, скорее всего, просто любопытство. – Да! Ты мой первый мужчина, только не говори ни слова про любовь, а то сразу уйду.

– Почему?

– Потому что этот сон предназначался не тебе, – сказала она, напряженно смотря в темноту.

– А кому?

– Не тебе.

– Ты расскажешь о нем?

– Не сейчас.

– Я хочу сейчас, – настаивал я.

– Сейчас не лучший момент! – с укором промолвила Маша.

– И все же.

– Разве можно говорить о ком-то еще – пусть даже и хорошем человеке – после нашей близости? – промолвила девушка, с нотками нежности и удивления.

– Не знаю.

– Должно пройти время, – как маленькому и неразумному сказала она.

– Ты права. Наверно я немного подвинулся рассудком – но это дорогая все из-за тебя. Я же чуть не умер!

– Ты сильно ненормальный, – со скрытым восхищением, проговорила Маша.

– Наверное. Но умалишенному можно все! На них даже цари не обижались. Теперь я все… все хочу знать про тебя: каждый твой день, каждый час, каждую минуту. Ты мне стала родная и будешь еще родней.

– Бог соединил нас на небесах – но не в жизни, – улыбнулась она, уходя в свои мысли.

– Не понял?

– И это к лучшему.

– Ты долго будешь говорить загадками?

– Принеси чем укрыться, – попросила она, устало, прикрывая глаза.

Я поднялся, меня пошатывало, – и подушку прихвати, – донеслось вдогонку. – Я принес.

Она свернулась калачиком. Подоткнула концы одеяла под себя.

– У меня нет сил, ничего не буду рассказывать, – проговорила Маша устало и капризно.

– Ну, пожалуйста!

– Нет и нет!

– Да и да!

Я обиженно замолчал. С минуту длилась пауза. Она тяжело вздохнула:

– Ладно – если ты так хочешь. Только я не буду называть его имени.

– Хорошо.

– Три года – это же долго – как ты считаешь?

– Это срок.

– Мы три года, дружили. Он играл на гитаре. Знаешь, какая классная у него была гитара 12 струн… 12 серебряных струн. Он научил меня целоваться. Я больше ни с кем не целовалась в жизни. Ну, вот еще с тобой.

– И что случилось?

– Случилось, – она замолчала надолго, и, наконец, выдавила из себя. – Афганистан!

– Он не вернулся?

– Я перестала получать письма: а потом узнала, что он в госпитале в Ташкенте. То есть вначале он был в Кандагаре, потом в Самарканде, потом в Ташкенте. Нам сообщили, когда его уже привезли в Ташкент. Ранение было серьезное – но не настолько серьезное, чтобы он не справился – он бы справился, но ему становилось все хуже и хуже. Мы ничего не знали. Просто не было писем.

Его маме позвонили, когда он стал весить 36 кг, а прежде был 75-ть. Никто не знал, что делать. Тете Зое, на заводе пошли навстречу, и как бы дали командировку в Ташкент. Сослуживцы собрали денег на дорогу, и она поехала – я тоже хотела. Он таял на глазах. Тетя Зоя носилась по врачам, но когда денег немного, это трудно. Там было много раненых тогда. Все-таки ей удалось найти профессора, который правильно поставил диагноз. Оказывается, помимо ранения, у него диагностировали менингит – воспаление мозговой оболочки. Его простудили, когда он лежал без сознания. Положили у окна в госпитале и простудили, а может, это случилось, когда его ранили в горах. Теперь никто не знает точно. Но это случилось.

Она опять замолчала и вдруг огорошила меня неожиданным вопросом:

– У тебя нет сигаретки?

– Ты куришь?!! – изумился я.

– Я теперь иногда курю. … Как он вернулся.

– Нет. Нету.

– И правильно! Что попало делаю. Мне не надо курить. Я сама ненавижу тех, кто курит. И от табачного дыма меня мутит.

– Тогда рассказывай дальше.

– Врачи поздно поняли, что у него менингит – и он бы, наверное, умер – если бы не тетя Зоя. Эти пацаны там никому не нужны. Они нужны только своим матерям. Только своим матерям, а не Родине, которая их послала. Тут еще беда! Деньги у тети Зои стали заканчиваться. Представляешь: как это жить в чужом городе, снимать комнату, каждый день покупать продукты – и самые лучшие на рынке – готовить, носить передачи, и самой на что-то существовать надо, и уехать нельзя. Пришлось тете Зое кое-что продать с себя: украшения. И даже дать взятку главврачу, чтобы разрешили сына перевезти в Новосибирск. Только так! Представляешь! Просто не укладывается в голове. Это не люди – я не знаю, кто они – но они не люди. А в газетах пишут – интернациональный долг. Ему не дали умереть, но было слишком поздно. Менингит это очень страшно. Есть человек – и его нет. Он, кушает, ходит, улыбается. Он тот, что был и прежде, но у него сознание пятилетнего ребенка!! Тетя Зоя ничего мне не сообщала об этом. Один раз, на переговорах, что-то слегка намекнула вскользь про проблемы с головой, но я по наивности не придала этому значения. Как мать – ее понять можно, а мне, каково было!

Они прилетели – и в тот же день, пока его вновь не положили в Новосибирский госпиталь – им вдвоем удалось зайти к нам. Я бы сама пришла, но не знала. Увидела его – худого, слабого, но нарядного в десантной форме – так обрадовалась. Просто была вне себя от счастья. Это был сюрприз. Мне так казалось. Вначале казалось, что сюрприз – а потом плакала всю ночь. Два месяца все равно ходила в госпиталь, носила гостинцы, стряпню, и понемногу прощалась – прощалась навсегда. Его выписали три месяца назад. Теперь он всегда много улыбается, а от комитета молодежи ему выделили настоящие кроссовки «Адидас». Белые кроссовки. Красивые. Почти как белые тапочки. Лучше бы сразу белые тапочки – так было бы честней. Если бы я знала – я наверно тоже могла быть честней. Он просил меня перед отправкой: так многие делают, ведь там убивают.

Мы заснули под утро. Я молчал. Она не плакала.

Глава 3

Утром я проснулся поздно. Вдруг до боли почувствовал каким-то шестым чувством, что один. На кухонном столе лежала записка, написанная быстрым, неровным почерком:

«Я не стала будить тебя. Не люблю сцен прощания. Как-то не нашла времени сказать тебе добрые слова за то, что ты мучился со мной на болоте. Вот теперь говорю. … Говорю…

И вчера я не проронила ни слова, что ночью ты был очень бережный и нежный со мной. Я не сумасшедшая – как ты наверно подумал вначале – мне просто было очень больно. Мне и сейчас больно. Я тебе еще много, что хотела сказать мой хороший, но не буду. Я не буду привыкать к тебе. Я как собачка, которую так просто приручить, чем-нибудь вкусненьким. Ее приручишь: и она днями, вечерами, будет приходить, и стоять у дома. В дом нельзя, а она не понимает. Я кошка, я собачка, я очень домашняя и ручная; я бы наверно любила тебя очень сильно, очень-очень – поверь. Но нам больше не нужно видеться. Никогда! На чужом несчастье – своего счастья не построишь. Может Света нас простит. Ты просто все забудь. Ведь это был только сон – наш сон. Нам нужно только обязательно поверить, что это был сон.

Милый! Эти капли, от слез на бумаге, все портят – я не буду переписывать. Простите меня со Светой. Мне так хотелось тепла. Немножко счастья, когда шел дождь. Немножко счастья. До свидания, то есть прощай. Твоя Маша».

На следующий день, это было воскресенье, приехала сестра из лагеря. Сидела со мной, участливо поглядывая на меня, вкусно готовила, ухаживала, а я сидел мрачный в кресле и не отвечал на ее вопросы. Она сказала, что я стал «черный».

Может быть.

Август уже вошел в свои права. На дороге, недалеко нашего дома раскопали канаву для водопроводной трубы, и так как еще не наступил сезон дождей, машины поднимали клубы пыли, и она садилась на молодые тополя, и серым покрывалом на крыши домов, и дома от этого казались неопрятные и стекла и ставни тоже были в пыли. Редкие прохожие смотрели в эти окна, и на лицах у них не было улыбок. Среди этих людей не было ее – и мир сразу потускнел, утратил краски.

Человеку нужно порой доли секунды, чтобы принять решение в сложной ситуации, мне потребовались недели.

В глубине души я еще надеялся на чудо, на встречу. Но чудо не произошло. Она исчезла из моей жизни также внезапно, как и появилась. Она ушла в неизвестность, и я совершенно не представлял, где ее искать. Что-то у меня надломилось. Может, она приворожила меня. (В моей жизни был такой случай. Однажды когда я жил в Чулыме – Надя Медведева тайно и безуспешно пыталась меня приворожить. Она была очень хорошая, но немножко наивная и с ребенком. Ночью она состригла немного моих волос с виска и сожгла в печке; что-то бормотала, так, что я проснулся и был напуган). Впрочем, эта страница давно осталась в моем прошлом.

Мои чаяния, что Маша подаст весточку, не сбылись, и я не знал, как ее найти. Долго ломал голову. Подумав, я решил отправиться в 25 больницу. Измотанные врачи скорой помощи смотрели на меня как на пустое место. Никто не хотел со мной общаться. Возможно, я не умел найти подход. Я пошел по кабинетам начальства. Заведующая отделением была грузной женщиной, и на переносице у нее покоились уродливые очки с толстыми стеклами. Она была очень рассержена моим появлением: видимо кто-то здорово насолил ей перед моим приходом.

– Разве ничего нельзя сделать? – почти умолял я.

– Нет. Посадить на три часа человека – искать вашу потерянную, я не могу.

– Может, я сам – дайте журналы регистрации.

– А вы знаете, что такое врачебная тайна, … вот если бы вы были из милиции?

– Я не из милиции.

– Тогда до свидания.

Ниточка оборвалась. Я был очень удручен. Что я еще знал про мою «потеряшку»? Совсем немного. В голову ничего не приходило. Была еще правда слабая зацепка про кроссовки. Найти ее парня. А что делать!

Не долго думая, я решительно отправился в комитет молодежи при райисполкоме. Молодой, но «чинушный» комсомольский работник, со смешной фамилией Козлодой смотрел на меня свысока, долго куражился, но удивительно быстро нашел список – кому давали кроссовки в этом квартале. Бумага лежала в первом ящике, и видимо он недавно ее просматривал. Переписать девять фамилий и адресов, в блокнот не заняло много времени. Это была уже ниточка. Я отправился на поиски в тот же день, хотя не знал даже имени того, кто мне был нужен. Это сильно осложняло мою задачу. По первому адресу открыл парень моего возраста. Лицо его было обожжено, но не сильно и эти шрамы совсем не портили его, а напротив, придавали черты мужественности. Выхода не было: я представился, что из комитета молодежи. Что бы завязать разговор, поинтересовался как у него дела. Разговор наш не заладился.

– Кроссовки подошли?

– Да! – он криво усмехнулся.– Возвращать не собирался.

– А как вообще дела, – вымучил я фразу из того, что первое пришло на ум.

– Спасибо. У меня все хорошо, – вяло обронил он, отворачиваясь к окну.

– Никаких проблем? – настойчиво продолжил я.

– Нет. Никаких.

– Так не бывает, – терзал я его.

– Бывает.

Мы помолчали. Я чувствовал, что ошибся адресом. У него все нормально с головой. Этот парень явно не мог быть тем, кто мне нужен, но какая-то сила непреодолимо держала меня и не давала уйти.

– Все у вас? – спросил он, со скучным лицом, пытаясь прекратить разговор, а практически выпроваживая меня за дверь.

– Не хочешь говорить? – не сдавался я, пытаясь нащупать нить нужного разговора.

– А зачем?

– Расскажешь, легче станет, – заключил я, подозревая, что парня что-то гложет, но он не решается откровенничать.

– Не думаю, – недоверчиво бросил он.

– Проверено.

– Это надо доверять, тому с кем общаешься, – усомнился парень, с презрением в голосе.

– Я не внушаю доверия?

– Вы же не были там?

Да эта фраза была убийственной. Ответить на нее оказалось нечего. Мы помолчали, обменялись долгими взглядами.

– А если бы был?

– Тогда бы вас не послали ко мне – знаю я вашу заботу для галочки.

Конечно, мне стоило развернуться и уйти, но незаслуженная обида не давала это сделать.

– Выходит, все кто там не был уже и не люди вовсе, а так – мусор?

– Я так не сказал.

– Но подумал. Может я туда собираюсь.

– Добровольно? – недоверчиво протянул он.

– Да, – выпалил я решительно.

Он первый раз внимательно посмотрел на меня.

– Зачем?

– Хочу написать книгу.

– Это для разговора или, правда?

– Не стопроцентная.

Ему понравилось, что я не соврал. Взгляд его немножко оттаял. Он присел за стол и показал мне взглядом место напротив.

– Послушайте, … – он сделал паузу, долго подбирая нужные слова.– Написать правду вам не дадут, а ложь никому не нужна, и ее можно писать из головы, не отправляясь туда.

– Все-таки честней будет побывать там.

– Слово «честность» здесь звучит глупо, если все равно в итоге придется врать.

– Иногда писатели пишут в стол и ждут, некоторые дожидаются.

– Таких мало.

– Мало, но есть.

– Единицы, – он внимательно и долго посмотрел на меня, – но допустим. Может быть.

– Если бы я вернулся – тогда бы мы поговорили.

– Тогда бы наверно поговорили, если бы у вас осталось такое желание.

– А о чем?

Он на некоторое время задумался, еще пару раз смерил меня недоверчивым взглядом и неуверенно сказал:

– Много о чем. Эта война. Не по газетам. Там убивают, иногда детей совсем безвинных, а мальчик ни в чем не виноват.

– Ты его застрелил? – сказал я, повинуясь шестому чувству.

– Отец Николай думает, что он остался жить, – не стал запираться мой собеседник – и сразу сник, бравада с него слетела.

– Ты тоже так считаешь?

– Раньше нет – теперь не знаю.

Тут, в комнату заглянула его мать. Видимо при ней он не хотел говорить и вышел. Женщина неожиданно заплакала.

– Как пришел оттуда, – она показала на потолок, – с друзьями не дружит, девушки его не интересуют; не выпивает.

– Ну, может нужно время. Время лечит.

– Я его теряю. Чувствую нутром – теряю! Он теперь часто ходит в церковь…

– Это не совсем плохо.

– Я тоже так думала. Не препятствовала. Верила, что, возможно, все обойдется.

На уголке стола я увидел небольшую бумажку, краем глаза невольно пробежал ее глазами:

«Отче наш, перейди через мой дом и забери все переживания и болезни и, пожалуйста, обереги мою семью. Во Имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Господи! Люблю тебя, нуждаюсь в тебе, приди сейчас в мое сердце».

– На днях он заявил – пойдет и месяц поживет в монастыре, и если понравится, то останется там.

– Д-да!

– Не знаю что делать, как будет лучше, – она опять всплакнула. – Вы заходите!

– Зайду обязательно, – совершенно запутавшийся, соврал я.

Тяжелый осадок оставшийся после этого разговора выбил меня из колеи. Настроение упало.

Но делать нечего, и я пошел по следующему адресу: по Богдана Хмельницкого до д/к Горького, а потом через арку свернул на Народную.

Меня встретили два парня в десантной форме изрядно выпившие. Они были удивлены, когда открыли дверь, так как, оказывается, ждали знакомых девушек.

– Ну и ты заходи! – сказал один из них просто.

– Нормально, все путем, – подтвердил второй, увидев сомнение на моем лице.

Парни были «датые» и веселые, и говорить иначе, как за столом не желали.

– Кроссовки? Да нет проблем! Про это расскажем – но потом. Пока проходи, садись.

Тот, кто открывал, невысокий молодой человек крепкого телосложения, налил мне стакан вина – полный, чуть не с верхом. Я невольно бросил взгляд на батарею бутылок под столом. Она была внушительная. Вино было «Яблочное» по 1р. 52к. Его делали из порченых осенних яблок, что везли с Казахстана; но конечно это были не Алма-атинские сорта. Обычно – плохо очищенное – оно скверно отдавало гнилью после глотка. «Когда пьешь дрянное вино, лучше делать это залпом и сдерживаться от обратных позывов».

– Зачем так много!? – пытался возражать я.

– Ты что больной? – удивился крепыш, очевидно, он был хозяин квартиры.

– За знакомство! – подтвердил его худощавый друг без предисловий.

Этот второй выглядел неважно. Его долговязая фигура не могла скрыть этого. Недобор веса был связан не с тем, что он не доедал. И скрытый под волосами шрам на голове, в районе правого уха, не оставлял сомнений, что парень еще не совсем здоров.

– Если нам не хватит, сгоняешь? – неожиданно обмолвился хозяин квартиры, оглянувшись на два «огнетушителя» на подоконнике.

– Ну, ты чудовище, дуло залепи, – прервал его второй.

– Схожу, – коротко согласился я, и, зажмурившись, опрокинул содержимое.

Выпить мне не мешало! Настроение было поганое. Хозяин квартиры изредка икал. Веселья не было. Я сел в сторонке и обо мне сразу забыли – или сделали вид что забыли.

За столом больше говорил худощавый, видимо продолжая прерванный разговор. Он возвышался над столом и сильно жестикулировал руками:

– Раньше я хотел хату, хотел машину – и сейчас хочу, но не сильно. Главное, что бы были эти «чмошные» деньги! Не так много: но чтобы не унижаться, не просить у матери. А пахать на эту страну – больше не хочу!

– Ну-да. Да-а, – вяло промычал его друг.

Это можно было понять как сочувствие.

– Еще хочу, что бы у меня была подруга без выкрутасов: так на всякий случай.

– Это как?

– Чтобы не жениться!

– Замётано! – сказал крепыш.

Они хлопнули друг друга ладошками, но не улыбнулись.

Худощавый подумал немного и добавил:

– Еще много что хочу. Но вообще то, я могу обходиться без всего этого – только бы меня не доставали.

– Мать достает?

– Она!

– Это бывает, – согласился хозяин квартиры.

– Ее понять можно. Ждала меня помощника, а меня воротит от этого «лошья» на гражданке. И обида, и хочется лежать на кровати, и смотреть в потолок. Лежать и смотреть. Лежать и смотреть.

– Радоваться что живой?

– И это тоже, – сказал худощавый. – Но это уже в прошлом. Это я уже пережил. Иногда начинаю вспоминать – Кандагар или наши рейды с «ХАДовцами» в провинции Логар. Гоню, эти чертовы мысли прочь, и думаю, что это было не со мной. И не я – а кто-то другой – был там за речкой. Ты знаешь, помогает. Или надо выпить, а то не уснешь. То, что мне было интересно в той жизни, сейчас кажется «хренью». Ничего не хочется делать, никуда не хочется идти. Лежать на подушке и смотреть в потолок – это по кайфу. Больше ничего.

– Да известно – «шняга» это все, – поддержал его друг, смотря на него с сочувствием, затуманенным взором.

– Раньше я считал себя, хрен его знает кем: когда обижал тех, кто слабее меня, бухал по подъездам, подглядывал за девчонками в школьном туалете, занимался онанизмом, тырил у родителей мелочь по карманам – а иногда и не мелочь.

Я ненавидел и презирал себя за это: пока не попал «За речку». Там я понял, что это был детский лепет маменькина молокососа.

Сколько у нас было «подвигов» в Афгане!? Козлы. Я презираю садистов и «ушлепков». «Обдолбанные» «чарсом», «химкой» и гашишом солдатики – каждая забранная нашими руками жизнь, аукнется на том свете.

– Но мы же не из тех, – прервал его хозяин квартиры, – которые два года терли полы, пытались закосить в санчасти, писали мамочке жалостливые письма и стучали замполиту на всех – начиная с командира и заканчивая сержантами и поварами на кухне.

– И что?

– У них все плохие: и офицеры-шакалы, и прапора враги народа.

– Да. Эти «утырки» из срочников на гражданке в Союзе сейчас поют свой лепет – как им было невыносимо тяжело! Они не видели войны – там, где каждый день убивают.

– У нас тоже были такие. На «ЗУшке» наводчиком был один москаль. Друзья его были обкуренные, а сам он вначале ссался – не помогло, потом стал ходить под себя – и что? Уехал домой как дембель – хреновый мать его так.

– Комиссовали тогда многих. Эти «чмо» шли на всякие хитрости.

– Может, не все косили?

– Но были и такие что косили.

– Без базара!

– А награждали тогда мало.

– Согласен. Представления писали: а мы как клоуны ходили без наград – даже дембеля уезжали без наград.

– А потом давали многим, даже этим «ВЭВЭЭСАМ» и стрелкам «ЗУ», сидевшим на высотках, жравшим от пуза из котелков, и стрелявшим в «зеленку» по команде, на беспокоящий огонь.

– Этим вообще лафа была. Отсиживались – не видели того, что нам досталось!

– Войска дяди Вани (ВДВ) – это самое пекло – но все равно наши командиры были полное Г…, мать твою.

– Рыба гниёт с головы, а чистят её с хвоста.

– Что мы – пацаны! Вчерашние школьники. Мозгов-то в этом возрасте мало. А вот с «шакалья» спрос особый. Видели же, гады, и знали, что происходит во взводах и ротах. Были в курсе: что «чарс» курят и что творят их солдатики на «прочёсах» и «караванах».

– Чего тебя понесло – дебил?

– Сам дебил! Это еще не понесло. Я только начал. Наливай по полному.

Он выпил, не приглашая никого, утерся, и, не закусывая, продолжил:

– Вот что я вам всем скажу, – он расстегнул воротник. И взглядом почему-то неотрывно уставился на меня. – Баранов мы пиз-ли – было дело! И я в этом участвовал. Шашлык, «машлык» – извинения пастухам! «Чарс» пару раз пробовал – водки то не было. Но я не расстреливал пассажиров «барбухаек» с целью шмона и грабежа; и не обчищал кишлаки афганцев, и не убивал хозяев, скрывая улики; и не насиловал, не грабил проходящие мирные караваны; и не врывался в дуканы, и не убивал почем зря бабаёв, когда мне хотелось выпить; подкидывая им при этом буровские патроны.

– Что крышу сорвало? – перебил его хозяин квартиры, но друг не обратил внимание на его реплику, и продолжал сверлить взглядом меня:

– Не пытал пленных электротоком, не таскал их привязанными за БТРами, не выбрасывал с вертолета, не давил связанных БМД. – Он неотрывно смотрел на меня, и мне стало жутко – не по себе. Глаза парня налились кровью, и лицо у него приняло выражение как от зубной боли, а фразы слетали, и слетали с его губ механически и монотонно.

– Не отрубал головы, не подрывал с помощью ВВ, не сжигал живьем людей в сараях. Не поджигал для забавы дома афганцев, не бросал гранаты в кяризы с укрывшимися жителями, не уничтожал для забавы скот и виноградники…

Он помолчал. Что-то пытался еще вспомнить, но не вспомнил, отвернулся от меня – и продолжил уже тише и без пафоса:

– Я этого не делал. Но я все это видел. Это теперь в моей долбанной башке!

– Ты не всё видел? Врёшь!?

– Не всё. Часть слышал от других.

– Ты всему веришь, что трепали?

– А ты?

– Не знаю.

– Черт его разберет – но много правды.

– Да, не мало, но может, была и еще более ужасная хрень, о которой нам не известно!?