Текст книги "Откровенные романы"

– Да «стопудово!» Иначе, как объяснить, что много оружия, оказывалось у духов? Помнишь историю с крупной партией «ПКМ» (Пулемет Калашникова модернизированный) и «Мухами»?!!!

– Тогда «кипиша» было много, но никого не нашли.

– Наверно не искали по-настоящему.

– А кому это было нужно? Одной рукой нас посылали – другой им продавали, что бы те нас отправляли к аллаху.

– А может, и находили таких, и убирали по тихому: без суда и огласки? Кто нам всю правду скажет?

– Да уж точно таких судить не стоило.

– Хоть «АКМС» [автомат Калашникова модернизированный] с толстым набалдашником «ПБС» [приспособление для бесшумной стрельбы] был только у нас – иначе хана.

– Точно! В Акче и Дарзабе применяли, когда в разведку ходили.

– Где?

– Недалеко от Шибергана.

– Умная штуковина – можно просто и безнаказанно, грохнуть любого и бесшумно. Совсем необязательно к человеку подкрадываться с ножом. За 300 метров, прицелился в «ночник» и нажал спусковой крючок. … Тихий хлопок – нет мусульманина. Хвала аллаху.

– Так убивать людей легко – за триста метров!

– Когда далеко – просто.

– И ночью – легче!

– И ночью, … и всегда, когда не видишь свои следы, и не знаешь точно, попал или нет.

– Короче вся эта «чмошная» война меня здорово достала. Я здесь, а голова там. Так, правда, можно двинуться и стать дебилом.

– Остынь. Пройдет. Точно тебе говорю.

– А если нет?

– Мы уже отвоевались.

– Хорошо бы. Только когда?

– Ну, этого я сказать не могу.

– Надо выпить. Наливай.

Когда опустели стаканы, худощавый немного приобнял друга за плечо и доверительно выдохнул перегаром:

– Ну, их на хрен всех!!! Надо на работу устроиться – будет меньше мыслей.

– Да не могу я смотреть на этих «гомиков», которые на самом деле самые последние «Чмо», или еще хуже «Мам чо?»: в толстых очках, пиджаках с галстучками, – а что-то из себя пытаются изобразить.

– Я тоже «сладких» не перевариваю, но тогда давай куда-нибудь вместе подадимся.

– Можно – если получится.

– Заметано.

– Правда, раз, уже, устроились…, – высказал сомнение хозяин квартиры, недобро усмехнувшись.

– Ты про призыв? Как пришли по повестке в военкомат?

– Ну а про что еще? Лошары!

– А все ты: «Скажем, что пять лет самбо, занимаемся…» – сказали!

– Они все равно должны были, кого-то забрать.

– Но почему нас?

– План был. Кто-то должен был пойти. Может и мы– по любому – попали? – предположил крепыш.

– А может, нет? – усомнился худощавый, криво усмехнувшись.

– Может, нет.

– Всего одно слово…

– Не говори. Вспоминаю – дегенераты, наивные молокососы!!!

– Дегенераты сейчас. Мне треть кишков вырезали, а ты с контузией шесть месяцев валялся, и сейчас на одно ухо не слышишь!? – сказал хозяин квартиры.

– Ухо меня не беспокоит. Я забыл про него. Одного хватает. А голова кружится. Врачи сказали бухать нельзя.

– Что вообще-е?

– Ну да.

– А что пьешь?

– А что делать? Без «бухла», совсем тошно.

– Мы-то по дурости, а Валерка? … Попросился, с нами захотел: «Запишите меня! Запишите в ту же команду – с ребятами хочу!» – за-пи-са-ли-и-и»!

– Кто же знал, что скрывается за этими буквами? Все втемную делали.

– Может, и медики были не «курсях»?

– В «курсях, не в курсях», – теперь одна «хрень».

– Планида у него такая.

– Он переживал. Судьбу чувствовал. Мы шли спокойно, а он метался. Не забыл, как он «закосить» хотел?

– Как же? … И по десять ведер холодной воды на себя лил, и в ледяной ванне стоял. А на утро красный как рак – и не даже соплей не было – все без пользы.

– Да! «Безпонтово», а как табуреткой ему руку ломали помнишь?

– Точно. Точно…

– Ножка сломалась, а руке хоть бы хны?

– Лучевые кости крепкие.

– А если бы деревяшка покрепче попалась…?

Раздался короткий, тут же прервавшийся, звонок в дверь. Пришли долгожданные девчонки. Одеты они были невзрачно. На лицах ни грамма косметики. Не красавицы. Тихие и молчаливые. Им тоже налили по полному стакану, они отпили по половинке, потом за два раза допили.

– Мальчики, – сказала, наконец, одна из девушек, когда винные пары, очевидно, сделали свое дело, – спойте, пожалуйста. Ну, по-жа-луйста.

Хозяин квартиры, набычившись, принес гитару с аккуратно подклеенным барабаном и овальными картинками «красоток» налепленными хаотично. «ГДРовские» красотки ласково подмигивали с овальных фотографий, и смело выставляли чуть прикрытые пышные бюсты. С трудом – приладив пальцы к потертому грифу – он, сильно фальшивя, сыграл пару-тройку аккордов, и отдал ее другу. Тот долго настраивал, глядя в окно и, наконец, запел удивительно чистым голосом, на котором не сказались чрезмерные употребления внутрь:

Стоит сосна, река жемчужная течет

По берегу, парнишка с девушкой идет

Они идут ничуть, не замедляя шаг

А у девчонки большие слезы на глазах

Девушки поднялись со стульев, встали рядом и начали нестройно подпевать – больше мешать.

«Я ухожу» – сказал мальчишка ей сквозь грусть

Я ухожу – ты жди меня и я вернусь

И он ушел, не встретив первую весну…

Песня лилась задушевно и с надрывом. Все ее знали, и очевидно исполняли не впервые. В конце прогона, поющий повторил первый куплет, и устало отвалился на спинку стула; а после исполнения, одна из девчонок неожиданно заплакала. Хозяин квартиры попросил его еще что-нибудь спеть. Худощавый ответил, что заболели пальцы. Девушку никто не успокаивал. Казалось, к этому привыкли. Вспоминали опять Валерку. Одна из девушек была его невестой. Наверно та, что плакала.

Кто-то предложил поехать на кладбище. Идея понравилась. У хозяина квартиры были ключи от старенького отцовского «Москвича». Мои отказы не принимались. Пришлось ехать. Прилично пьяный хозяин «Москвича», тем не менее, удачно и без приключений, доставил нас до Гусинобродского кладбища.

Мы вышли и пошли вглубь. Плотно утыканный могилами березовый лес оставлял тягостное впечатление. По сторонам дороги высились кучи мусора. Новые могилы отхватывали куски дороги, щетинились рельсами, гнутыми швеллерами. «Все как в жизни, даже похоронить не могут по-людски. Дать денег, залезть на дорогу – наверно и жили так!?» – с недобрыми чувствами подумал я, шагая в конце процессии.

Начинало смеркаться, когда мы подошли к нужному захоронению. Это был обычный легкий памятник из железного уголка покрашенный голубой нитрокраской и увенчанный бледно-красной звездочкой. Фамилия, имя, дата рождения и смерти – больше ничего.

– Это наш Валерка тут лежит! – сказали, перебивая друг друга, девчонки, и уже вместе заплакали как по команде. Парни молчали вначале, потом и их прорвало:

– Такой друг был! Не «чмо», какое-нибудь! Под Джелалабадом зацепило. Пока вертушка прилетела, уже поздно оказалось. Говорят, не мучился. Голоса у ребят слегка перехватило, и было понятно, что им хочется дать волю чувствам – но они справились.

Выпили по очереди, из одного стакана, за упокой души. Поставили его же, наполовину наполненный, на могилку.

Я спросил, почему на табличке нет ничего о том, что он погиб в Афгане?

Это я зря спросил. Лица парней посерели.

– Козлы, шакалы «комитетовские!» Представляешь, мать их так и «перетак». Запретили матери надпись сделать.

Я, почему-то живо представил эту сцену, как «КГБ-шники», в хорошо подогнанных штатских костюмах, объясняли матери Валерки, что даже на это – она не имеет права. Хмель у нас на удивление выветрился. Скучные и серьезные, мы без приключений вернулись домой.

Глава 4

Утром я проснулся с больной головой, и даже под расстрелом не мог бы вспомнить ни одного имени, с кем вчера провел вечер, – а незримый Валерка – отпечатался четко и думаю навсегда. Больше в квартиры я старался не заходить. Такие переживания не для моей психики. Предварительно опрашивал старушек на лавочках. Уж им-то все было известно: был ли ранен и кто, и каким вернулся.

На улице Макаренко, уже отчаявшись, я, кажется, нашел, что искал, и с волнением переступил порог долгожданной квартиры. Почему-то я так и представлял эту «двушку-хрущевку». Бедно, незамысловато, но очень чисто. Выщербленные полы. Простенькие обои на стенах. Зоя Васильевна мне сразу понравилась: маленькая добрая, но очень уставшая женщина. Саша, так его звали, был немножко похож на меня. Белобрысый, носатый. Трижды я приходил к ним как бы от комитета молодежи и никак не мог спросить, или направить разговор в нужное русло. Не получалось. В четвертый – решил сказать на чистоту. «Будь что будет!» Меня в этом доме уже принимали как родного, и, улучив минуту, я отважился:

– Зоя Васильевна, мы можем поговорить серьезно?!

– Конечно.

– Не знаю, правда, как начать. Язык не поворачивается, а говорить надо. Врать, больше нет сил – хотел бы вам сказать, что я не из комитета молодежи.

– А я знаю, – сказала она вдруг огорошившую меня фразу.

– Откуда?

– Я звонила после первого вашего визита, поблагодарить за участие. А мне сказали, что никого не посылали.

Я умолк совершенно растерянный. Не знал, как продолжить разговор.

– Что же вы замолчали? – проговорила она. – К моему сыну вообще никто не ходит кроме вас; вы заметили?

– Заметил.

– Нас все бросили – и друзья, и его девушка. Я не осуждаю, поймите, просто так есть. А тут вы! Саше вы понравились! Он ждет вас! Спрашивает, когда вы придете.

– Я понимаю.

– Даже если вы жулик – а на него вы не похожи – то взять у нас, особо нечего. Не разживетесь! Вот я и подумала, что будет желание – сами откроетесь.

Я рассказал. Все честно без утайки, но без подробностей. В течение всего разговора – лицо Зои Васильевны – было непроницаемо, и не один мускул не дрогнул. Когда я закончил, она начала медленно, … как бы подбирая слова, говорить:

– Вы знаете, я думала, … я думала, что у нас уже нечего взять. Я говорила вам об этом? – голос ее звучал как бы издалека.

– Говорили.

На душе, после ее слов, у меня неприятно заскребли кошки. Я напрягся в нехорошем предчувствии.

– Я ошибалась, – продолжила она и немного зарозовела, а на лбу у нее появились морщинки. – Да! Я ошибалась. Вы знаете кто такие мародеры? Это такие люди, которые в районе стихийных или боевых действий снимают с мертвых людей кольца, часы, вытаскивают бумажники. Ведь мертвым они уже не нужны? Ведь, правда?! Они им ни к чему! Они нужны живым и здоровым – вот таким сильным как вы!

Она говорила что-то еще, очень обидное и много. Такого мне никто прежде не говорил. Я не выдержал, пробормотал запальчиво, почти крикнул:

– Вы считаете, что я мародер! – от стыда все во мне перевернулось, – я ничего не знал: ни о вашем сыне, не о его судьбе, не о взаимоотношениях вашего сына и Маши – и полюбил Машу. Просто! Как у всех бывает. Кто в этом виноват, и виноват ли вообще?! А узнал, потом – так случилось!!

– Может это отчасти вас и оправдывает, но сути не меняет. У меня забрали все: все, чем я жила, о чем мечтала – у меня забрали самое дорогое! Я вообще не знаю, зачем живу на этом свете. И тут приходите вы! К нам – с этим. Это жестоко! Как вы не понимаете!! – она расплакалась.

– Простите! Ну не было у меня выхода!!! Если вы когда-нибудь любили… Может быть, поняли бы меня.

– Оставьте наш дом.

Я вернулся домой в самом мрачном расположении духа. Так плохо – мне еще не было никогда. Меня мучили угрызения совести. Почему-то, я даже не попытался напиться.

Прошло две недели, может быть чуть больше. Я пытался забыться в работе, хотя все валилось с рук, и вдруг вечером, услышал, как кто-то стучит в калитку. Я вышел – и не поверил глазам!! Это была Зоя Васильевна! Мы, молча, прошли в дом. Сели на кухне. Я, согрел чай, достал конфеты, варенье из клубники. Мы пили чай и смотрели друг на друга.

– Мою маму тоже звали Зоя, – примирительно, наконец, сказал я.

– Она жива?

– Нет, она умерла, – ответил я коротко.

– Болела?

– Нет. Умерла, – повторил я, не вдаваясь в подробности.

– Не хотите об этом говорить?

– Нет.

– Вот видите, как вы похожи с Сашей, а мы похожи с вашей мамой, – сказала женщина с печалью в глазах. – Собственно, я, поэтому и пришла.

– Как вы меня нашли? – поинтересовался я, пытаясь сгладить неловкость.

– Вы же рассказывали про поселок. И на вашей улице – Целинной – это было, поверьте, совсем не трудно. … Спросила – люди подсказали.

– Мы не будем ругаться?

– Нет. Зачем? Вы хотите, чтобы я извинилась?

– Это ни к чему.

– Все равно я извинюсь. Я была не права. Не вы, и не я, затеяли эту проклятую войну – а те, кто сидят в Кремле! Они – не посылают своих детей на бойню! Мертвые не должны хватать живых – а мой сын мертв – хотя фактически он жив.

– Что вы такое говорите! – возмутился я, хотя в душе был согласен с ней.

– Я мать. Я говорю то, что знаю наверняка. Так вот – своей злобе и ненависти ко всему свету – я не хочу, и не буду давать волю. Если не повезло мне и моему сыну, пусть повезет вам: ведь вы так похожи с моим сыном и у вас, как вы говорите, нет мамы; я буду вашей мамой, если вы захотите; и я вас благословляю – вот адрес!

Она подала клочок бумаги и заплакала. Я обнял ее, а она расплакалась сильней. Когда она ушла, я развернул бумажку.

«Столетова 19 кв. 33. Маша Русакова. Будьте счастливы. Пусть вам повезет» – прочел я в записке.

Я не вытерпел, до следующего дня и тем же вечером направился по указанному адресу. Дверь мне открыла полная женщина в домашнем фартуке.

– Вы мама Маши? – робко спросил я, изнемогая от предчувствия скорой встречи.

Эта женщина и предположить не могла, сколько трудностей мне пришлось пройти, что бы оказаться сейчас у этой двери.

– А вы кто? – недоверчиво оглядывая меня, поинтересовалась она.

Этот вопрос поставил меня в тупик. Я молчал. Молчала и она.

– Мне Машу! – попросил я, настойчиво и упрямо, глядя ей в глаза.

– Заладил! Видишь же, ее нет! – неприязненно бросила женщина.

– Хорошо – я подожду у подъезда, – облегченно проговорил я.

– Сегодня ее не будет, – уточнила она чуть миролюбивей.

– А когда будет?

– Она в больнице.

– Вы скажите где – я съезжу.

– Может, вы представитесь молодой человек? – предложила она, с долей сомнения в голосе.

Я назвался.

– Вы давно знакомы?

– Не очень, но мне кажется, что я знаю ее всю жизнь!!

– Даже так!? – удивилась женщина.

– Да!

– Ну, заходите, – спохватилась она, но холодок не исчез из ее глаз, и выражение лица осталось неприязненным. – Что мы тут беседуем на пороге. На кухню не приглашу. … Вот ее комната.

Комната была маленькая, но уютная: на стенах много фотографий артистов, календарики, вырезанные из бумаги цветы; письменный стол, половину которого занимал катушечный магнитофон «Комета», какие-то тетрадки, дневники.

– А вот ее куклы, – обратила она мое внимание, и голос ее потеплел, – она же совсем недавно играла в куклы! Моя девочка!! Милый ребенок!! Шила для них наряды. Качала их постельках, мыла, пела колыбельные песенки. Вы бывали здесь?

– Нет – никогда!

– Я тоже так подумала. Иначе…

– Что иначе?

– Ничего. Рассказывайте?…

– О чем? – прикинулся я, затягивая неотвратимое объяснение.

– Обо всем! Разве нечего рассказать, … на сколько далеко зашли ваши отношения?

Я покраснел. Замкнулся. Не стал отвечать. Длинная пауза повисла в комнате. Мать Маши упорно сверлила меня глазами, но я избегал встречаться с ней взглядом.

– Понятно, – сказала она, наконец, голосом, который не предвещал ничего хорошего. – Как же так случилось?

– Случилось, – односложно буркнул я, не поднимая глаз.

– А о чем вы думали?! – с укором спросила женщина. – Вы то постарше…

– Простите нас.

– Прости-ите! – передразнила она, и устало добавила, – короче: она все скрывала, сделала аборт – наверно от вас …от тебя. Неудачно. А теперь у нее открылось кровотечение! Дело плохо!

– Как плохо?! – опешил я, непроизвольно сжимая руки и делая шаг к ней.

– В реанимации была. Теперь в общей палате. Не понять, … вроде опять хуже. Возможно, все обойдется.

Мы расстались сухо. Я совсем не так представлял встречу с ее мамой. Я еще хотел побыть: что-то сказать, сделать, помочь, исправить. Но в моих услугах не нуждались. Меня просто терпели. На выходе я все же поймал взгляд женщины – и сказал – очень твердо:

– Я очень сильно люблю вашу дочь!

– Поживем, увидим, – сказала она, растягивая слова, и голос ее впервые за время нашего разговора наполовину оттаял.

– Не сомневайтесь, – подтвердил я как клятву.

– Что вы творите молодежь!

Она торопливо, на клочке бумаги записала координаты больницы.

– Иди уж, – бросила она и торопливо отвернулась, стараясь скрыть непрошенные слезы.

Шестой корпус, в котором находилась гинекология, располагался в сосновом лесу. Деревья стояли огромные величаво торжественные. Рядом протекала речка: берега, которой были завалены бытовым мусором. Во многих местах она была пропущена в трубах и застроена гаражами, и через нее, был, перекинут деревянный мостик с подгнившими перилами.

Я приехал спозаранку. Пришлось долго ждать на скамейке. С утра в сосновом лесу по-особенному хорошо и прохладно. Птичий гомон изредка прерывался стуком дятла. По стволам сосен, к прохожим, спускались белки-попрошайки и внимательно следили за ними, покручивая своими маленькими головками и сверкая глазками-бусинками.

Время от времени я заходил в здание и возвращался. Попасть к ней оказалось не просто. То есть меня вообще не пускали – ждали лечащего врача. Наконец он появился. Это был маленький сухой старичок, очевидно еврей, с гнилыми зубами. Очки его с золотыми дужками поблескивали, торчащие из горбатого носа волоски, смешно топорщились, когда он говорил. Смотрел он по-доброму, но с укором и сожалением. Речь его текла плавно, неторопливо и как бы убаюкивающее.

– С удовольствием милейший, но нельзя дорогой. Нельзя. А девочка хорошая. Ее и врачи наши, и сестры любят. Добрая. Повезло тебе.

– Ну, как же так?!!

– В реанимацию ее снова переводят. … Ждать надо.

– И как мне… что?! – проговорил я, несвязно и заикаясь.

Старичок немного засуетился, поправил белый колпак на голове, и отвернулся к окну, обращаясь как бы в пустоту:

– А что молиться надо, если в бога веришь – мы делаем все возможное, что в наших силах.

– Одним глазком, пожалуйста, … ну, пожалуйста – умолял я. Голос у меня вибрировал на высокой ноте.

– Нет. Нет! Не проси! – сказал он не совсем твердо и, сняв очки, стал протирать их усиленно концом накрахмаленного халата. При этом он смотрел в пол и смешно дергал шеей, отчего голова его болталась как привязанная.

– Пожалуйста, ну, пожалуйста!!!

– Ну, не могу. Не положено! Ей давно уж пора лежать в реанимационной палате – да место пока не освободилось. А тут еще свидание!? Меня выгонят! Непременно выгонят, если я разрешу. Вообще!!! Черт знает, на что вы меня толкаете – милейший!

– Как еще вас просить! – не унимался я, на последней нотке жалости, на которую был способен; и взял его за рукав.

– Ох! – старичок как-то брезгливо отдернул руку, – что с тобой делать!? – Он еще раз внимательно посмотрел на меня, тяжело вздохнул, и перешел на шепот. – Возьму грех на душу. Пойдем.

Врач засеменил старческой, неторопливой походкой, слегка шаркая – и я вслед за ним – стараясь не дышать, что бы он только не передумал.

Лестница, по которой мы поднимались, от тысяч шагов изрядно протерлась. В бетонных ступенях образовались плавные углубления. Как река ворочает камни, доводя гальку до круглого состояния, так и людской поток – оставил свою печать на ней. Перила крашенные желто-коричневой половой краской, змеями вились вверх, сопровождая нас, пока мы не пришли к перегородке: наполовину застекленной, наполовину забитой листами фанеры. Мы свернули и пошли по обшарпанному, голому коридору, на котором висели только план эвакуации в случае пожара и какие-то памятки для беременных. Наконец, наш путь закончился у белой двери, стеклянные вставки которой были занавешены марлей. Старичок поднял руку, давая мне, сигнал подождать, сам заглянул в палату и пригласил меня. Мы вошли в большое помещение с несуразно высокими окнами.

Она лежала в большой палате на шестерых – бледная как смерть – и лицо ее, было почти одного цвета, что и подушка.

– Маша! – выдохнул я, наверно весь воздух из легких, устремившись к ней! В горле у меня все пересохло. Все слова, которые я готовил – улетучились.

Она посмотрела на меня приветливо, и казалось, не удивилась моему приходу.

– Моя милая Маша! – я припал к ней лицом, но сухонький врач, сразу зашипел, и мне пришлось отстраниться. – Что же ты наделала?

– Давай не будем об этом, … а то я расплачусь, и мы не поговорим, – сказала она ровно и рассудительно, а глаза ее смотрели с любовью.

Это было неожиданно, но очень разумно. Я согласился:

– Хорошо.

– Как ты меня нашел, – она сделала слабую попытку улыбнуться.

– Я тебе как-нибудь все, все расскажу. Я поднял весь город!

– Город?

– Это было трудно!

– Но все же ты это сделал?

– Как видишь.

– Ты хороший. Ты милый. Я вот – тебе попалась никудышная, – с болью в душе сказала девушка.

– Как я долго искал тебя! И, наконец, вот ты – а вот я!

– Я ждала, ждала – верила, что ты меня обязательно найдешь. Но ты очень долго меня искал. Почему ты не нашел меня раньше? … Чуть-чуть раньше милый? – с грустью промолвила Маша, и глаза ее повлажнели.

– Маша! – воскликнул я в запальчивости – и сжал кулаки от безысходности.

– Мне в этой больнице очень плохо, все болит; я не думала, что так случится.

– Послушай. Послушай меня, – говорил я быстро, не зная, что сказать на самом деле – так как мысли путались, мешались. Мне просто надо было, чтобы мы общались, говорили не важно что. … «Разве слова так важны!» … Мы поймем друг друга и так.

– Я слушаю милый, – прошептала она едва слышно, и как бы ласково успокаивая меня.

– Ты должна знать, что я не могу без тебя. Мне без тебя… – ну ни как нельзя!

Маша чуть улыбнулась и глянула благодарно. Потом она тяжело вздохнула, прикрыла глаза и сказала:

– Ночью мне было хуже – я не могла терпеть.

– Не говори так!

– Это правда.

– Ты справишься!

– Я тоже так думала – а ночью не могла терпеть и кричала.

– Ты сильная! Помнишь, ты мне говорила об этом!? – в запальчивости почти крикнул я.

– Это было так давно. Как в другой жизни.

– Маша!

– Я не очень сильная на самом деле. Когда я кричала, то думала, что умираю.

– Нет! Ты сильная. Выбрось из головы эти мысли, – заверил я с дрожью в голосе.

– Я не хочу умирать…

– Что ты такое говоришь!? – перебил я ее.

– Я же не умру?

– Сейчас такая медицина? О чем ты?!! Как у тебя язык поворачивается?

– Так хочется еще немножко пожить. Чуть-чуть. Самую малость…

С глаз ее выкатилась небольшая слеза, замерла на секунду и торопливо по щеке скатилась на подушку. Потом еще одна.

– Заканчиваем! – хмурясь и требовательно, сказал врач и направился к выходу, давая этим понять, что свидание подошло к концу. Маша вытащила из-под простыни бледную руку, слабо обхватила мое запястье, чтобы я не ушел, и по лицу у нее уже не сдерживаясь, потекли крупные слезы.

– Пообещай мне дорогой… я загадала.

– Маша говори, говори, – промолвил я, склоняясь к ней поближе.

– Пообещай, если я не умру, ты подаришь мне Мусю!?

И у меня глаза повлажнели.

– Нет, не подарю, – проговорил я глухо, так как горло мое сдавили спазмы.

– Почему мой милый? … Тебе жалко?

– Ты не умрешь! Никогда!!! … Слышишь никогда – а Муся будет жить с нами.

– С тобой и со мной? По очереди?

– Нет, просто с нами. И она полюбит тебя.

– Да!? – она сделала слабую попытку улыбнуться.

– И так будет. Поверь.

– Хорошо бы мне выбраться отсюда. И еще, обещай, что мы с тобой вновь встретим грозу, пойдем в дождь. Ты бережно возьмешь меня за руки… как тогда. Ты будешь такой же славный и милый, а я буду только твоей. Я хочу дождь. Я очень, очень хочу дождь с тобой.

Я обещал.

КОНЕЦ.

Послесловие:

В двух словах все судьбы героев глубоко трагичны, пожалуй, кроме первой девушки. Впрочем, и Света теряет главного героя от лица, которого идет повествование. Уходит в Веру, и в монастырь парень, вернувшийся с войны который убил там безвинного ребенка. Отчаяние поселилось у него дома. Остается без друзей и девушки с сознанием 5-летненего ребенка бывший жених Маши. Очень переживает его мама. Страдают и психически надломлены еще два бывших воина и две девушки, так как у них погиб друг Сашка и жених одной из них. Ну и такая оборванная концовка, которая предполагает смерть Маши. В общем, это рассказ о нашем послевоенном поколении. О тех, кто не вернулись или прошли вроде благополучно, но на самом деле при ближайшем рассмотрении судьбы их покалечены.