Текст книги "Генерал"

3

А к вечеру Асланов сам зашел в землянку начальника штаба.

Пронин как раз 6рился.

– Николай, – ласково сказал Асланов, – сколько времени мы вместе с тобой воюем?

– Да уже около года.

– А были у меня какие-нибудь тайны от тебя?

– Не было! – искренне сказал Пронин.

– А у тебя – от меня?

Пронин опустил бритву в мыльную воду да так и застыл, задумавшись над непонятным вопросом подполковника.

– Ази Ахадович, – медленно орудуя бритвой и стараясь взять себя в руки заговорил Пронин. – В последнее время было много такого… не было возможности посидеть, поговорить… Нет в полку ничего такого, чего бы ты не знал… Но, понимаешь, со мной приключилась одна история, давно надо бы поделиться…

– Да, я кое-что знаю, хотя ты и скрытничаешь. Однажды я даже пытался окольными путями что-нибудь выведать у Лены. Я ведь вижу, что оба вы не в себе… Но она так и не сказала, что произошло между вами.

– И не скажет. Интеллигенция… Гордости и высокомерия хоть отбавляй.

– Не могу с тобой согласиться. Нет у Лены ни излишней гордости, ни высокомерия. Когда женщина обижается на мужчину или мужчина разобижен, от них едва ли услышишь объективные суждения друг о друге.

Пронин выбрил ямочку на подбородке, нащупал ее пальцем. Тянул с ответом, потому что, действительно, был неправ. Лена xoтела поговорить с ним, а он…

– Хочешь знать правду, Ази Ахадович?

– Конечно.

– Если узнаешь, что произошло, переменишь свое мнение…

– Ничего, говори… Поделись своим горем, спроси совета – может, как говорится, полегчает? Итак, из-за чего поссорились?

– Самая обычная причина. Изменила мне.

– Не верю, – возразил Асланов. – Эта женщина на такое не пойдет.

– А вспомни, что рассказывал Филатов… Он застал их в землянке, одних, и в таком виде, что сомнений быть не могло.

– А я вот в тот же день был в роте Гасанзаде, говорил с лейтенантом. Не заметил в нем ни смущения, ни фальши, а ведь если человек врет, это сразу видно.

– Допустим, Филатов ошибся. Но я – то своими глазами видел.

– Что видел?

– Видел их вместе. В лесу.

Асланов смутился.

– Нет, ты что? Видел их, как говорят, на месте преступления?

– Ну, конечно, не так… Но шли, чуть ли не обнявшись, так что сомнений не остается…

– Значит, шли рядом? Через лес? – Асланов засмеялся. – И из того, что шли рядом, следует…

– А что тут смешного?

– А все! – погасил улыбку Асланов. Ты зря что-то вообразил. Лена серьезная девушка, ты ошибаешься, подозревая ее в измене.

– Хотелось бы ошибиться, Ази Ахадович. Ведь я любил ее.

– Любил? А теперь не любишь?

Добрив лицо и вытеревшись полотенцем, Пронин отодвинул в сторону кусок зеркала.

– У тебя все ясно, с тобой не приключалось такого, поэтому ты не понимаешь, что я пережил.

– А что, если сейчас вызвать Лену и Гасанзаде? И поговорить с ними? Разумеется, без тебя. Мне-то ты веришь? Все сразу станет на свое место.

– Ни тот, ни другой ни в чем не признаются…

– Ты слишком запальчив, Николай. Советую тебе быть хладнокровнее.

Пронин промолчал.

Асланов искренне сочувствовал ему. Он знал про близость майора и Смородиной, верил, что у них настоящая любовь, и не осуждал их. И он решил про себя, что при первом же удобном случае, как старший, поможет Пронину распутать узел, который тот сам затянул.

4

Илюша Тарников и ребята из других рот и экипажей вместе с помпотехом Чеботаревым приехали в ремонтные мастерские за машинами. Чеботарев сразу занялся переговорами с начальством и оформлением дел, а Тарников, узнав, что до опробования машин придется ждать еще не один час, отпросился у майора, чтобы, как он уверял, навестить кого-то в полевом госпитале. И он действительно пошел в госпиталь, хотя никого из знакомых у него там не было, – просто ему захотелось на людей поглядеть, особенно – на женщин, поговорить, поболтать с ними, а может, и знакомство какое свести, если повезет. «Посмотрим, кого тут пошлет нам судьба», – решил он, осматриваясь и придумывая какой-нибудь предлог «для затравки». Он заглянул в крайнюю палату. Ему повезло: на койке спиной к двери лежала девушка. «В таком положении, конечно, она должна смущаться, а в этом случае разговаривать легче», – решил он.

– Разрешите войти.

Девушка вскочила, села, подобрала под косынку светлые волосы. Это была крупная, приятная с лица девушка – как раз такая, каких Тарников обожал.

– Что у вас? – спросила сестра.

Тарников скорчил гримасу, отчего некрасивое его лицо стало совсем безобразным, маленькие глазки потонули в складках век, и схватился за живот.

– Так что с вами?

– Не знаю, доктор, так схватило живот, что порой вздохнуть не могу.

– Я не доктор, я медсестра.

– У меня от боли в глазах двоится, извините, пожалуйста, но помощь какую-нибудь можете оказать? Я думал, мятные капли помогут или таблетки какие-нибудь.

– Подождите, сейчас принесу.

– Что хотите делайте, только помогите… И как некстати она напала… Тарников опять скривил лицо, словно роженица, схватился за живот, сел.

– Поносит вас?

– Нет, не поносит, что вы! Но колет. Может, в дороге меня растрясло, или простуда… Или съел чего-нибудь не то… Уф-ф-ф…

Медсестра поспешила за лекарством. Тарников, довольный первым успехом сыгранной роли, глядел ей вслед, думал, как быть дальше.

Медсестра вернулась озабоченная. Налила в стакан воды, чего-то накапала.

– Пейте. Не горькое, только холодить будет.

Тарников выпил, вздохнул.

– Скоро боль прекратится.

– А она уже, кажется, проходит. – Тарников понемногу, словно пробуя, выпрямился, встал, оценивающим взглядом посмотрел на девушку. Она почувствовала это, смутилась. Потом спросила:

– Вы из какой части? Артиллерист?

– Нет, наша часть стоит на передовой. Мы тут технику получаем. Я танкист.

– Танкист?

– А что? Вы так спрашиваете, будто у вас среди танкистов есть родственник, муж или брат?

– Есть человек. Он мне ближе отца и матери.

– Так, понятно, – Тарников крякнул. – А как его фамилия, если не секрет? Может, я его знаю?

– Как раз хотела спросить о нем. Волков его фамилия. Кузьма Волков.

– Кузьма? Кузьма Евграфович?

– Да, – загорелась девушка. – Но откуда вы знаете, что Евграфович?

– Откуда знаю? – растерялся Тарников. – Вы удивляетесь, что я знаю отчество своего лучшего друга?

– Кузьма – ваш друг? Да вы сядьте, сядьте, скажите, где он, могу ли я увидеть его?

Хотя девушка и не назвала своего имени, Тарников понял, что это и есть невеста Кузьмы, и сейчас она начнет выспрашивать о нем. Сказать правду, огорошить ее страшным известием он не решился. Надо сделать вид, что все хорошо, Кузьма жив… Надо, чтобы Люда ничего не заподозрила.

– Как хорошо, что я сюда забежал! Иначе вы не узнали бы, где служит ваш друг.

– Это верно.

– Чтобы вы убедились, что я его знаю, скажу, как вас звать…

Медсестра засмеялась.

– Скажите.

– Люда.

– Верно. Что, Кузьма рассказывал вам обо мне?

– Чуть ли не каждый день.

– Он не приехал с вами сюда? Нет? А не может ли он отпроситься у командира хоть на часок?

– Не знаю…

И Тарников снова скрючился, как будто боль вернулась к нему.

– Полежите, пройдет.

И девушка помогла Тарникову лечь.

– Сейчас придет врач, посмотрит. Вдруг у вас аппендицит…

Тарников испугался. Если события будут развиваться таким образом, тут уморят вниманием, во всяком случае не скоро выпустят.

– Аппендицита у меня нет, его еще в детстве вырезали. Это колики, самые обыкновенные колики. Думаю, от пищи. Переел. Спасибо вам, я пойду, постепенно и боль пройдет. Простите, меня ждут.

– Разве не можете подождать хоть немножко?

– Не дай бог, опоздаю, ощиплют меня, как цыпленка. До свидания! Я все скажу…

– Подождите, я хочу передать с вами маленькое письмецо Кузьме. Не затруднит вас?

– Что вы! Пишите, я подожду. Да не спешите: минута – туда, минута сюда, за нее не повесят…

– Видите, как я быстро. В конверт не кладу. У меня нет тайн ни от Кузьмы, ни от его друзей… Привет ему передайте.

– Обязательно.

Тарников положил письмо в карман и вышел, старясь не глядеть Люде в лицо.

Глава двадцать пятая

1

Так, неожиданно для себя, Тарников вышел на Люду, о которой мечтал и которую искал его друг. Все игривые намерения Илюши отлетели прочь; занятый опробованием машин, он думал весь день о судьбе своего друга и о судьбе Люды; не знал, как быть с ее письмом, мучился тем, что не открыл ей правды, и в конце концов решил пойти к комиссару полка – он посоветует, что делать.

К Филатову шли в трудных случаях, и, как правило, вдвоем с командиром полка, или сам он всегда находил решение.

Филатов уже довольно долго служил в полку. Когда ему предложили должность в танковом полку, он попросил члена Военного совета направить его в стрелковую часть, где все ему близко и знакомо – специфики танковых частей он не знал.

– Ничего, ничего, послужи и в танковом полку, – сказал член Военного совета.

Но Филатов неохотно принял это назначение.

Прибыв в полк Ази Асланова, он неожиданно обнаружил, что люди в нем хорошие, спокойные, доброжелательные, и решил, раз уж так пришлось, войти в курс всего, чем танкисты заняты. Взял у Пронина наставления, руководства и инструкции по танковому делу, по тактике танковых войск. Неизменно участвовал на занятиях по боевой подготовке, а вскоре водил танк и стрелял из танковых пушек.

Удивляясь и радуясь его рвению, Ази Асланов как-то сказал шутя:

– Михаил Александрович, никак задумал отнять у нас кусок хлеба?

– Наоборот, хочу честно отрабатывать свой кусок хлеба.

– Ну, ты же изучаешь все, чем заняты строевые командиры.

– Так я же обязан все это знать, или, по крайней мере, разбираться в элементарных вопросах.

– Верно, – согласился Асланов.

Постепенно авторитет Филатова рос. И вовсе не случайно Тарников по возвращении пошел к нему, передал письмо Людмилы. Сержант мог написать ей и сам, но решил, что Филатов как лицо официальное и как старший найдет, как лучше ответить.

Письмо Люды было, как все подобные письма, исполнено любви и тревоги.

«Кузьма, милый мой, я совершенно случайно встретила твоего сослуживца и узнала о тебе. Оказывается, мы рядом, а ведь могли разминуться. Писем от тебя ждала-ждала… Думаю, надоело ему писать, или некогда, или разлюбил… Если нет, если любишь, то отпросись у своего командира хотя бы на часок, повидаться, поговорить. Мне так много надо сказать тебе! Буду ждать тебя со дня на день, а если хочешь, сама напишу командиру твоей части, чтобы отпустил тебя… Или лучше сама отпрошусь и приеду. Целую тебя, милый мой. Жду. Твоя Люда».

Комиссар долго сидел, вздыхал над письмом девушки.

"Дорогая Люда, ты ждешь своего любимого и, конечно, не ждешь письма от комиссара полка, – писал ей Филатов. – Сержант Тарников рассказал мне о вашей встрече, но он не решился сказать вам горькую правду – это приходится делать мне. Знаю, как будет вам больно читать эти строки, но рано-поздно должны вы узнать, что ваш друг Кузьма Евграфович Волков пал смертью героя в боях на Сталинградской земле. Вы сами человек военный, и хорошо понимаете, что войны без жертв не бывает. Кузьма погиб, но погиб славной смертью, и много врагов убрал с нашей дороги.

Будьте мужественны. Надеемся, смерть любимого человека не заставит вас опустить руки, склонить голову. Гордитесь, что вас любил такой человек. Боевые товарищи Кузьмы Волкова отомстят врагу за его смерть. Считайте нас своими товарищами и однополчанами, знайте, что вы нам как сестра, и мы всегда с вами!"

Перечитав письмо, Филатов еще раз вздохнул и подписался.

Тарников встал – у него было такое ощущение, будто письмо это они с комиссаром писали вдвоем.

2

В последних числах декабря советские войска перешли в наступление против группы армий «Дон» и гнали ее на юго-запад.

Бои были страшные.

В метельную темную ночь два солдата, наклонив от ветра головы, несли кого-то на носилках. Рядом шла женщина, то и дело поправлявшая полушубок, которым был укрыт раненый. Казалось, женщина не замечает снега, бившего ей в лицо.

Из темноты кто-то спросил:

– Кого несете? Куда?

Женщина обернулась и увидела в темноте высокого человека, а за ним еще одного, но не могла узнать, кто эти люди. Она ответила неохотно:

– Несем раненого, товарищи, в ближайший медсанбат.

– Капитан Смородина, это вы?

– Я, товарищ генерал, – отвечала Смородина – из темноты выступил Черепанов, и врач узнала его.

– А кто ранен?

– Майор, Пронин.

Генерал подошел к носилкам. Солдаты опустили раненого на землю.

– Пронин? Серьезно ранен? Тяжело?

– Почему не на машине? Так ведь и тяжело, и долго…

– Очень он ослабел, товарищ генерал, едва дышит. А дорога неровная, в машине растрясет. До дороги понесем на носилках, а там переложим в машину.

– Тогда не медлите.

Солдаты подняли носилки и пошли. Смородина пошла рядом. Генерал Черепанов в сопровождении адъютанта направился к машине.

Танковый полк Ази Асланова пополнился людьми и отремонтированными танками – пятью KB и шестью Т-34 – снова был послан на передовую и вскоре вступил в бой с большой танковой частью противника, прикрывавшей отход немцев в сторону Котельниково.

Пронин был ранен под вечер, когда две танковых роты под его началом выполняли маневр, стараясь обойти фашистов с фланга и отрезать им путь к отступлению. Машина Пронина напоролась на мину. Майора выволокли из танка без сознания.

Лена Смородина оперировала его в санчасти.

О ранении начальника штаба сообщили Ази Асланову.

Асланов ушел далеко вперед, вернуться он не мог; но приказал принять все меры, чтобы спасти майора и вовремя доставить его в медсанбат.

Смородина выполняла двойной приказ: приказ командира полка и приказ сердца.

Глава двадцать шестая

1

С тех пор, как с фронта пришло известие о гибели сына Гаджибабы, Нушаферин лишилась сна.

Слезы то и дело текли по ее сморщенному лицу, глаза выцвели от слез, и худые руки тряслись.

Сначала решили скрыть от нее черную весть. Но соседка, старая Гонча, зять которой работал в военкомате узнав от него о гибели Гаджибабы, пришла выразить Нушаферин соболезнование, и начала голосить еще с улицы.

Нушаферин после этого едва привели в чувство, но стоило ей взглянуть на фотографию сына, как она начинала причитать.

– Ох, сынок, сынок! Надломил ты меня, как былинку! Лучше бы та пуля сразила меня! Не видеть бы мне этих горьких дней! Я жила и надеялась, что мои сыновья понесут на плечах мой гроб. А я тебя оплакиваю. И памяти по себе не оставил ты, сынок, – ни внука, ни внучки… Зачем мне жить дольше сына? И за что, аллах, ты покарал меня, не дал увидеть еще раз лицо сына, закрыть его глаза?! За что ты оставил меня жить, для чего, для кого?

Хавер боялась оставлять ее одну, и по ее наказу Тофик, где бы ни был, присматривал за бабушкой.

Нушаферин успокаивалась немного только тогда, когда приходили письма от Ази. Каждое письмо она просила прочесть вслух, и не раз и не два, а потом прятала его у себя на груди. Зазывала в дом кого-либо из соседских ребятишек-школьников и просила их снова и снова читать письмо. Убедившись, что домашние не обманули ее, прочли письмо от слова до слова, ничего не пропустили и не скрыли, она на время затихала.

Тофик, выпачканный в песке и в грязи, обычно влетал в комнату, как метеор. Кричал с порога:

– Бабуля, я хочу есть, дай хлеба!

Услышав голос внука, старуха вытирала слезы, старалась выглядеть веселой. Но Тофик, глянув на красные глаза и набрякшие веки, тотчас обо всем догадывался.

– Бабушка, ты плакала? Что случилось? У тебя что-нибудь болит?

– Нет, дорогой мой, я не плакала. Глаза у меня болят, глаза.

– Хочешь, я поведу тебя к доктору?

Старуха прижимала внука к груди.

– Ох, сладкий ты мой! Радостно мне от твоих слов! – она целовала ребенка в губы. – Да стану я жертвой твоего нежного сердца, аи киши![4]4
  Киши (азерб.) – мужчина.


[Закрыть] Маленький мужчина. Пока отец воюет, ты тут вместо него…

– Так идем к доктору?

– Да зачем, зачем, звездочка ты моя ясная! Я не больна. Давай сперва я тебя умою как следует, потом одежду грязную сменим, потом налью тебе довги.[5]5
  Довга (азерб.) – рисовый суп на кислом молоке с зеленью.


[Закрыть] Да хватит бегать по улице, отдохни, скоро мама придет с боты.

Нушаферин кормила внука, любовалась им и думала про себя: «Господи, что я делала бы без детей? Когда слышу их голоса, когда смотрю на их лица, кажется, я самый счастливый человек на свете».

Из соседней комнаты послышался детский крик. Нушаферин проворно встала, прошла в соседнюю комнату, накрыла одеяльцем младшего внука. Ариф, не открывая глаз, повернулся на бок и сладко зачмокал во сне. На личике играла улыбка. Нушаферин осторожно оттерла пот с лица ребенка, погладила его по головке. «Гаджибаба не оставил памяти по себе», – горестно подумала она и опять заплакала.

2

Осенью в Ленкорань и ее окрестности слетаются на зимовку из дальних холодных краев огромные птичьи стаи. На южном берегу Каспия тепло, как весной или летом. Даже зимой тепло, в декабре, в январе деревья, смотришь, еще несут на себе свой зеленый убор.

Стаи птиц кружат над густыми лесами, над горами, над чайными плантациями, ищут корм.

Возвращаясь из районной конторы кинопроката, ребята загляделись на птиц. Один пацан остановился и долго смотрел на вершину гигантской чинары. Потом побежал догонять товарищей.

– Ты что рот разинул? – накинулся на него Полад. – Все время сзади плетешься.

– Так… Знаешь, посмотрел на дерево и глаз отвести не могу. Никогда не видел таких птиц. – Таваккюль показал рукой на верхушку чинары. – Давай вернемся, посмотрим.

– Ай Чапыг, именно сейчас надо тебе полюбоваться птицами? Помешался на них, что ли?

Полад покосился на Рашида, назвавшего Таваккюля «Чапыгом».

– Так, Рашид: ты нарушил обещание, которое мы дали тете Хавер. Передай коробку с лентой Таваккюлю, а сам убирайся.

Рашид спохватился, опустил голову. Остальные молча стояли вокруг Полада, Таваккюля и Рашида.

– Ну, кому говорю? – повторил Полад. – Тебе говорю, Рашид: отдай коробку Таваккюлю.

– Ей-богу, это нечаянно вырвалось, Полад-джан, клянусь отцом, больше так не скажу. – Таваккюль был обескуражен.

– Больше не скажет, – загалдели ребята.

– Ладно, Полад, я прощаю его, – сказал Таваккюль.

– Таваккюль прощает меня. Полад-джан, клянусь, я больше не назову его так…

Гнев Полада прошел.

В кинотеатре он с помощью своих добровольных помощников разложил ленты кинофильма и подготовил их к демонстрации. Но до начала первого сеанса оставалось еще несколько часов.

Он пообещал ребятам пропустить их вечером бесплатно в кинотеатр и отправил по домам.

Потом зарядил аппарат.

И с первых же кадров понял, почему заведующий кинопрокатом, выдавая ему фильм, сказал: «Мы даем тебе замечательный киножурнал».

Киножурнал этот был очерк о воинах Сталинградского фронта, танкистах Ази Асланова.

Полад остановил аппарат, повесил замок на дверь кинотеатра и хотел уже уходить, когда появилась Хавер.

– Есть новый фильм? – спросила Хавер.

– Есть. Не новый, но хороший. «Крестьяне», как и указано в афише…

– А журнал?

– Новый, тетя Хавер, новый журнал. Я такой журнал принес, если бы вы знали!

– Что за журнал?

– Замечательный! Будем смотреть не насмотримся!

– О чем он?

– Сейчас не скажу. Сядьте в зале, я его для вас одной прокручу, а?

– Некогда мне, спешу. Скажи только, о чем?

Радость Полада заинтриговала ее, но у нее, конечно, и в мыслях не было, что она может увидеть своего мужа на экране.

– О дяде Ази, о дяде Ази этот фильм, тетя Хавер! О нем и о его бойцах!

– Об Ази? Ты не обознался? Правду говоришь?

– Истинную правду, тетя Хавер!

Хавер обняла Полада.

– Нет, ты своими глазами видел, или в конторе сказали?

– Своими глазами! Вот только что, здесь, дядя Ази стоял около танка. В полушубке, в папахе.

Обессиленная Хавер присела на старую расшатанную табуретку киномеханика.

– Разве я не говорил вам, что рано или поздно дядю Ази покажут в кино? Вы мне не верили. С вас магарыч, тетя Хавер.

– Хорошо, дорогой. Если правду говоришь, я сошью тебе шелковую рубаху.

3

До начала первого сеанса оставался еще час, а перед кинотеатром уже толпились люди. Женщин и детей здесь было, конечно, больше, чем мужчин. Над закрытым окошечком кассы висела большая табличка «Все билеты проданы». Прочитав объявление, люди все-таки не хотели уходить, толклись в толпе в надежде достать лишний билетик. Уже все знали каким-то образом, что в кино покажут танкиста Ази Асланова, их земляка.

Старая Нушаферин никогда в жизни не видела кино. Она слушала рассказы своих детей о фильмах, но, сколько ее ни просили, ни разу не согласилась пойти в кинотеатр. Это, считала она, развлечение для молодых.

Впервые придя в кино, она увидела здесь толпу людей и испугалась. Крепко держа за руку старшего внука, кое-как пробралась к дверям. Тут она увидала много знакомых и чуть-чуть осмелела. Люди подходили к ней, поздравляли, сверстницы обнимали и целовали.

– Большое счастье, – говорили они, – иметь такого сына!

– Спасибо. Дай бог, чтобы и о ваших сыновьях шли добрые вести.

Матери и жены, которые с трепетом думали о своих близких, отвечали ей:

– Да услышит это аллах, тетушка Нушу!

Маленький Тофик удивленно смотрел на женщин, целовавших его бабушку, не понимая, зачем они это делают. Но незнакомые чужие женщины порой обнимали и целовали не только бабушку, но и его. Тофик боязливо прижимался к бабушке, прятался в складках ее широкой юбки.

– Нанали,[6]6
  Нанали (азерб.) – бабуля, бабушка.


[Закрыть] чего эти женщины хотят от тебя? Зачем они все идут к тебе, целуют тебя и меня? Почему не целуют других? – спрашивал Тофик.

– Это они поздравляют меня, маму, тебя. Знаешь, с чем поздравляют? Сегодня твоего отца в кино будут показывать. Мы с тобой радуемся, и они радуются.

– Они тоже любят моего папу?

– Твой отец герой. А героев любят.

– Тогда и я стану героем, когда вырасту. Хочу, чтобы меня тоже любили.

– Расти героем, милый, расти, – старуха гладила голову внука.

Стали впускать зрителей в зал; шум и гам усилились. Те, кто не достал билетов, в тесноте и давке протиснулись к дверям, но бдительный контролер сразу уловил их намерения.

– Куда, куда? Дайте пройти тем, у кого есть билеты. Есть ведь и завтрашний день, кино от вас не убегает, кто не сможет посмотреть сегодня, посмотрит завтра!

Но старика никто не слушал.

– Дадите вы работать? – Старик сердился, отталкивал в сторону безбилетников, но все-таки многие из них проскочили в зал.

Нушаферин стало не по себе, она хотела отойти в сторону и войти в зал после того, как все успокоится, все чин-чином рассядутся, но внук не давал ей покоя:

– Нанали, почему стоим? И где мама? Пойдем, займем место, а то не достанется, будем стоять. Давай сядем впереди, в первом ряду. Я хочу видеть папу! – Тофик тянул бабушку за юбку. Нушаферин волей-неволей сделала шаг к дверям. И тут, к ее удивлению, толпа расступилась, и их беспрепятственно пропустили в зал.

Зал был набит до отказа. Даже в проходе были поставлены стулья. В помещении стало жарко и душно. Зрители обмахивались платками и папахами, утирали со лба пот и то и дело говорили:

– Ай Полад, начинай же!

– Задохнемся от жары. Начинай!

– Кого ждешь?

Наконец, раздался третий звонок, и в зале воцарилась тишина.

Полад, словно собираясь совершить героический поступок, с напряженным выражением лица, пустил в ход проекционный аппарат.

Горя желанием скорее увидеть отца, Тофик то садился на подлокотники между стульями, то забирался на сидение, спрашивал то мать, то бабушку:

– А когда, когда моего папу покажут?

На экране один за другим возникали эпизоды военной жизни. Хавер, все внимание которой было приковано к ним, тихо уговаривала сына:

– Не шуми, сынок, покажут папу. А вот если не будешь сидеть спокойно не покажут, и люди обидятся на тебя, скажут, что ты плохой мальчик.

Тофик повернулся к бабушке, зашептал:

– Нанали, ай нанали…

Нушаферин обняла внука. Ей было понятно нетерпение ребенка: у нее у самой сердце билось, как ошалелое.

– Почему папу не показывают, нанали? Я хочу видеть папу!

– Сейчас покажут, родной, не спеши.

По оживлению в зале Нушаферин поняла, что на экране что-то сменилось. Пошли какие-то тексты; неграмотная, она не могла их прочесть. Но вот непонятные строчки исчезли, и на зрителей надвинулся огромный заснеженный простор, перечеркнутый дорогой, по которой куда-то вдаль мчались со страшным грохотом приземистые машины. На экране возникла надпись «Отважные танкисты», а под ней мелким шрифтом фамилия оператора в черной рамке – «Махмуд Сеидзаде». «Других заснял, а сам погиб», – зашептались в рядах. Но танки, набирая скорость и поднимая облака снежной пыли, неслись по заснеженной равнине; на танках сидели бойцы в белых маскхалатах, с автоматами в руках. Ленкоранцы вглядывались в их мелькающие лица в надежде увидеть кого-либо знакомого. Но не было среди десантников земляков, не было среди них и Ази Асланова.

Нушаферин не выдержала, наклонилась к невестке:

– Дочка, а где же наш Ази? Или я плохо вижу?

– Да вот он, мам, вот!

– Где, где же?

– Вон, видишь, в танке стоит, в башне. Видишь?

– О господи, он! Вижу, вижу сыночка!

Нушаферин узнала сына, но слезы мешали ей ясно видеть, все двоилось в ее глазах.

Хавер в волнении смотрела на мужа. Хоть бы обернулся, глянул на них! Нет, смотрит куда-то вдаль.

Все – как во сне. Только голос Тофика вернул их к действительности.

– Мама, мамочка, нанали, видели моего папу? Вот он. Нанали, смотри, смотри, вот он! – радостно вопил Тофик, поворачиваясь то к матери, то к бабушке. – Это мой папа, нанали, мой папа!

– Успокойся, детка!

– Я хочу к папе. Папу, ау, папа! Смотрите, он услышал мой голос, услышал! – Тофик вскочил и рванулся к экрану, но Хавер удержала его за руку. Нушаферин, вытирая слезы, смотрела на своего преждевременно постаревшего сына.

Хавер успокаивала ребенка.

– Сыночек, папа ведь на фронте. Далеко он, а это кино…

– Нет, это мой папа, не обманывайте меня, не обманывайте! Это не кино, вот он, папа, – и Тофик голосил во всю мочь. – Папа, папа, я хочу к тебе, они не пускают меня, возьми меня с собой!

– Тихо! – прикрикнула Хавер. – Я тебе говорю, это кино, папа не тут.

На крик Тофика кое-кто рассмеялся, иные из женщин расплакались.

А танки неслись по исхлестанному полю сквозь разрывы снарядов. Один взметнул землю около танка отца, и Тофик вздрогнул – разрывом отца заслонило, а когда опала земля, командирский танк уже скрылся, из темноты, стреляя с ходу, наплыли другие машины, а по сторонам стояли немецкие танки с размотанными гусеницами и свернутыми набок, покореженными стволами орудий…

… Нушаферин не осталась смотреть художественный фильм. Взяв за руку внука, она сказала Хавер:

– Мы пойдем, а ты посиди, погляди.

– Куда мы идем, бабушка? – спросил Тофик.

– Домой, дорогой.

– Нанали, я не хочу домой. Лучше отведи меня к папе.

– Ой, какой ты еще непонятливый! Ты смотрел кино. Его снимали на фронте, а показывают здесь. Но папа твой остался там, где бьют этих проклятых фашистов.

Вместе с Хавер они кое-как уговорили мальчика.

С моря дул слабый ветерок. Издалека на зеленый берег катились волны; широко разбежавшись по отмели, затихали и гасли. Воздух, насыщенный пряным запахом моря, травы и еще не просохших водорослей, освежал и успокаивал.

Тофик, переволновавшись, дремал на руках у бабушки.

– Тяжелый стал, голубчик ты мой, – сказала Нушаферин, пронеся его немного, – а сил у меня нет прежних, устала. Давай, беги своими ножками.

И опустила внука на землю. Внук понял ее, молча взял за руку и пошел рядом с бабушкой.

Старая Нушаферин вела внука и думала о сыне: «Где ты сейчас, сынок, что делаешь?»

Память перенесла ее в прошлое, и она вспомнила, как маленький Ази бежал навстречу отцу, когда тот возвращался с работы… Давно это было! Жизнь сделала большой круг; теперь она ведет за руку внука, как когда-то водила сына…

Нушаферин наклонилась и поцеловала внука. «Сын сына моего, частица души моей!» – прошептала она, вытирая слезы.

– Нанали, куда мы идем? Наш дом в той стороне, – Тофик указывал ручонкой направо.

Действительно, задумавшись, Нушаферин забыла вовремя свернуть к дому.

– Ах, голубчик ты мой, видно, от старости я поглупела, да и память не слушается меня. Тысячи раз ходила по этой дороге, и вот перепутала…

– Вон наш дом, иди за мной!

– Иду, детка, иду. – Хотя Нушаферин время от времени отвечала внуку, мысли ее витали в другом месте. «Эх, Ахад, Ахад… Если бы ты мог встать из могилы! Посмотрел бы на своего сына, порадовался бы. Чужие люди гордятся им, а ты и не знаешь».

Тут она заметила, что внук устает, ноги у него заплетаются. С трудом нагнувшись, она взяла его на руки, и то и дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание, понесла домой.