Текст книги "Саламбо (сборник)"

Тут грек возвысил голос и стал рассказывать о преступлениях Ганнона – врага Гамилькара, стараясь разжалобить последнего подробностями о несчастиях варваров и напоминаниями об их преданности. Он говорил долго, быстро, коварно и даже резко; в конце концов, увлеченный собственным пылом, он совершенно забылся.

Гамилькар ответил, что принимает их извинения. Значит, будет заключен мир, и на этот раз окончательный! Но он требовал, чтобы ему выдали десять наемников по его выбору, без оружия и без туник.

Они не ждали таких милостивых требований, и Спендий воскликнул:

– Если хочешь, господин, мы дадим тебе двадцать!

– Нет, мне довольно десяти, – мягко ответил Гамилькар.

Парламентеров вывели из палатки, чтобы они могли обсудить предъявленное им требование. Как только они очутились одни, Автарит стал заступаться за товарищей, которыми нужно было пожертвовать, а Зарксас сказал Спендию:

– Почему ты не убил его? Ведь его меч был совсем близко от тебя.

– Убить – его! – воскликнул Спендий.

Несколько раз он повторил: «Его! Его!», – точно это было нечто невозможное и Гамилькар был бессмертен.

Они были так измучены, что легли навзничь прямо на землю, не зная, на что решиться.

Спендий убеждал их уступить. Они согласились и вернулись в палатку.

Суффет поочередно вкладывал свою руку в руки десяти варваров, сжимая им большие пальцы; затем он вытер руку об одежду, так как их кожа была жесткой на ощупь и в то же время вялой и до отвращения липкой. Наконец он сказал им:

– Вы – начальники варваров и дали клятву за всех?

– Да! – ответили они.

– Вы клялись добровольно? От чистого сердца, с намерением выполнить ваше обещание?

Они подтвердили, что вернутся к соратникам для того, чтобы осуществить его.

– Хорошо, – сказал суффет. – В силу соглашения, состоявшегося между мною, Баркой, и вами, посланцами наемников, я избираю вас, и вы останетесь у меня!

Спендий упал без чувств на циновку. Варвары, как бы отказавшись от него, теснее прижались друг к другу; после этого не было произнесено ни одного слова, не раздалось ни одной жалобы.

Варвары, ожидавшие, но так и не дождавшиеся Спендия с друзьями, думали, что парламентеры их предали; несомненно, они перешли на сторону суффета.

Они прождали еще два дня, а на утро третьего приняли наконец решение. При помощи веревок, копий, стрел, расположенных в виде ступенек между обрывками холста, они вскарабкались на скалы; оставив за собой самых слабых, которых было около трех тысяч, они двинулись в путь, чтобы соединиться с тунисским войском.

Над ущельем расстилался луг, поросший кустами; варвары съели на них все почки. Потом они очутились в поле, засеянном бобами, – все исчезло, точно над полем пронеслась туча саранчи. Три часа спустя они пришли на второе плоскогорье, опоясанное зелеными холмами.

Между этими холмами, на некотором расстоянии один от другого, сверкали серебристые снопы; варвары, ослепленные солнцем, смутно различали под ними что-то большое и черное. По мере приближения снопы вырастали. То были копья, торчавшие из башен на спинах грозно вооруженных слонов.

Кроме рогатин на их надгрудных ремнях, кроме заостренных клыков и бронзовых блях, покрывавших бока, а также кинжалов, всунутых в наколенники, у слонов на конце хобота были кожаные кольца, куда были продеты рукоятки тесаков. Выступив все вместе с дальнего края долины, они двигались с двух сторон параллельными рядами.

Несказанный ужас овладел варварами. Они даже не попытались бежать, ибо уже были окружены.

Слоны врезались в их ряды, острия надгрудных ремней рассекали толпу, клыки бороздили ее, как плуги; слоны рубили, косили, крошили людей своими хоботами; башни, полные зажигательных стрел, походили на движущиеся вулканы; видна была только огромная куча, в которой человеческие тела казались белыми пятнами, куски бронзы – серыми бляхами, кровь – красной пряжей; страшные животные, проходя среди этого хаоса, проводили по нему черные борозды. Самого бешеного слона вел нумидиец в венце из перьев. Он бросал дротики с ужасающей быстротой, издавая в промежутках долгий пронзительный свист. Огромные животные, послушные, как собаки, косились во время резни в его сторону.

Круг слонов постепенно суживался. Ослабевшие варвары перестали сопротивляться; вскоре слоны заняли центр долины. Им не хватало места, они теснились, поднимаясь на задние ноги, бивни их сталкивались. Нар Гавас сразу усмирил их, и, повернув назад, они рысью побежали к холмам.

Тем временем две синтагмы варваров, убежавшие направо, туда, где почва образовала углубление, бросили оружие; опустившись на колени перед карфагенскими палатками, они поднимали руки, моля о пощаде.

Их связали, положили рядами на землю и вернули слонов.

Груди трещали, как взламываемые сундуки; сделав один шаг, слон убивал двух человек; тяжелые ноги животных топтали тела, а крупы их опускались, как будто слоны хромали. Они шли, не останавливаясь, до конца.

И снова все замерло на равнине. Спустилась ночь. Гамилькар наслаждался зрелищем свершенной мести. Внезапно он вздрогнул.

Он увидел, – и все увидели вместе с ним, – в шестистах шагах, налево, на вершине небольшого холма – варваров! Четыреста самых отважных наемников – этруски, ливийцы и спартанцы – ушли в горы с самого начала и все это время пребывали в нерешительности. После избиения своих соратников они решили пробить строй карфагенян и уже спускались тесными рядами, представляя собой великолепное и грозное зрелище.

К ним тотчас же направили вестника. Он передал, что суффет нуждается в воинах и готов принять их без всяких условий, – так он восхищен их храбростью. Посланец Карфагена предложил им подойти поближе и направиться к месту, которое он им укажет и где они найдут съестные припасы.

Варвары побежали туда и провели всю ночь за едой. Карфагеняне стали роптать на суффета, упрекая его в пристрастии к наемникам.

Уступил ли он влиянию ненасытной злобы, или то было утонченное коварство? Гамилькар явился на следующий день к наемникам, сам без меча, с обнаженной головой, в сопровождении клинабариев и объявил, что теперь ему приходится кормить слишком много народа и что он не намерен принимать всех. Но так как ему нужны воины и он не знает, как выбрать лучших, то повелевает им биться насмерть друг с другом; затем он примет победителей в свою особую гвардию. Такая смерть не хуже всякой другой. Отстранив своих воинов (карфагенские знамена скрывали от наемников то, что было за ними), он показал им сто девяносто двух слонов Нар Гаваса, выстроенных в ряд; хоботы их были вооружены широкими клинками и походили на руки гигантов с топорами, занесенными над головой наемников.

Варвары молча глядели друг на друга. Их страшила не смерть, а необходимость подчиниться ужасному приказу.

Постоянное общение создало тесную дружескую связь между этими людьми. Лагерь заменял для большинства из них отечество; живя вне семей, они переносили на товарищей свою потребность в нежности; друзья спали рядом, накрываясь при свете звезд одним плащом. Во время непрерывных скитаний по разным странам, среди резни и приключений между ними возникали странные любовные отношения, бесстыдные союзы, не менее прочные, чем брак; более сильный защищал младшего в битвах, помогал ему переходить через пропасти, утирал на его лбу пот, крал для него пищу; младший, большей частью – ребенок, подобранный на дороге и ставший потом наемником, платил за эту преданность нежной заботливостью и супружеской лаской.

Они обменялись ожерельями и серьгами, которые когда-то подарили друг другу в часы опьянения после большой опасности. Все предпочитали умереть, никто не хотел убивать другого. Юноша говорил другу с седой бородой: «Нет, нет, ты сильнее меня! Ты отомстишь за нас. Убей меня!» А старший отвечал: «Мне осталось меньше жить! Убей меня ударом в сердце и забудь!» Братья смотрели друг на друга, держась за руки, а любовники прощались навеки, плача друг у друга на плече.

Они сняли панцири, чтобы острия мечей скорей вонзились в тело. И тогда обнажились следы ран, полученных при защите Карфагена, подобные надписям на колоннах.

Они выстроились четырьмя рядами, как гладиаторы, и робко вступили в бой. Некоторые завязали себе глаза, и мечи их медленно скользили по воздуху, точно палки слепых. Карфагеняне загоготали, крича им, что они трусы. Варвары оживились, и вскоре бой сделался всеобщим, стремительным и страшным.

По временам два бойца останавливались, истекая кровью, обнимались и умирали, целуя друг друга. Ни один не отступал. Порой они бросались на протянутые мечи. Неистовство их было так велико, что испугало издали карфагенян.

Наконец побоище прекратилось. Из груди бойцов вырывался глухой хрип, глаза сверкали из-под длинных окровавленных волос, висевших мокрыми прядями, точно их окунули в пурпур. Иные быстро кружились, как пантеры, раненные в голову. Другие стояли недвижно, глядя на труп у своих ног; потом раздирали себе лицо ногтями и, взяв меч обеими руками, вонзали его себе в живот.

Оставалось в живых еще шестьдесят человек. Они попросили пить. Им крикнули, чтобы они бросили мечи, и только тогда принесли воды.

В то время как они пили, погружая лица в сосуды с влагой, шестьдесят карфагенян накинулись на них сзади и убили кинжалами в спину.

Гамилькар сделал это для потворства жестоким инстинктам своего войска и чтобы привязать его к себе этим предательством.

Война была кончена; так по крайней мере считал Гамилькар; он был уверен, что Мато не станет больше сопротивляться; охваченный нетерпением, суффет велел немедленно тронуться в путь.

Его разведчики пришли сказать, что заметили издали обоз, направлявшийся к Свинцовой горе. Гамилькара это не обеспокоило. Наемники были уничтожены, и без них кочевники не будут его тревожить. Самое важное овладеть Тунисом. И он направился туда быстрым маршем.

Он послал Нар Гаваса в Карфаген с вестями о победе; царь нумидийцев, гордясь своим успехом, явился к Саламбо.

Она приняла его в своих садах, под широкой смоковницей, обложенная подушками из желтой кожи; с нею была Таанах. На голове у Саламбо был белый шарф, который закрывал рот и лоб, оставляя открытыми только глаза, но губы ее сверкали под прозрачной тканью, подобно драгоценным камням на ее пальцах; руки она тоже держала под покрывалом и за все время не сделала ни одного движения.

Нар Гавас сообщил ей о поражении варваров. Она благословила его за услуги, оказанные ее отцу. Тогда он стал рассказывать о всех подробностях похода.

Голуби тихо ворковали на окружавших их пальмовых деревьях, а в траве летало много других птиц: галеолы с ожерельем на груди, перепела из Тартесса и карфагенские цесарки. Сад, уже давно запущенный, сильно разросся: колоквинт вился вокруг ветвей кассии, цветы ласточника росли среди полей роз, всевозможные дикие растения свивались, образуя навесы, и, как в лесу, косые лучи солнца отбрасывали на землю тень от листьев. Одичавшие домашние животные убегали при малейшем шуме. Иногда появлялась газель, к копытцам которой пристали павлиньи перья. Далекий гул города терялся в рокоте вод. Небо было синее, на море – ни одного паруса.

Нар Гавас замолчал; и Саламбо глядела на него, не отвечая. На нем была льняная одежда, расписанная цветами и обшитая внизу золотой бахромой; его заплетенные волосы были заложены за уши и скреплены двумя серебряными стрелами; правой рукой он опирался на древко копья, украшенное янтарными кольцами и пучками волос.

Саламбо глядела на него, и Нар Гавас будил в ней множество смутных мыслей. Этот юноша с нежным голосом и женским станом чаровал ее взор своей грацией и представлялся ей как бы старшей сестрой, которую Ваалы послали для ее защиты. Она вспомнила Мато, и ей захотелось узнать, что с ним сталось.

Нар Гавас ответил, что карфагеняне направились в Тунис, чтобы захватить его. По мере того как он излагал ей возможности успеха и говорил о слабости Мато, ее охватывала необычайно отрадная надежда. Губы ее дрожали, грудь тяжело вздымалась. Когда, наконец, он обещал убить его своими руками, она воскликнула:

– Да! Непременно убей!

Нумидиец ответил, что он страстно желает смерти Мато, ибо по окончании войны станет ее супругом.

Саламбо вздрогнула и опустила голову.

Нар Гавас продолжал говорить, сравнивая свои желания с цветами, томящимися жаждою, с заблудившимся путником, ожидающим восхода солнца. Он сказал еще, что она прекраснее луны, освежительнее утреннего ветра, отраднее лица гостеприимного хозяина. Он обещал ей привезти из страны чернокожих предметы, каких в Карфагене не знают, и говорил, что покои их дома будут усыпаны золотым песком.

Наступил вечер; в воздухе носились благоухания. Они долго молча глядели друг на друга, и глаза Саламбо под длинными покрывалами казались двумя звездами в просвете между облаками. Нар Гавас ушел до заката солнца.

Когда он уехал из Карфагена, старейшины облегченно вздохнули. Народ встретил его еще восторженнее, чем в первый раз. Если Гамилькар и нумидийский царь справятся одни с наемниками, они будут несокрушимы. Старейшины решили для ослабления Барки привлечь к спасению Республики того, кто был им по душе, – старого Ганнона.

Тот немедленно отбыл в западные провинции, чтобы утолить жажду мести в тех самых местах, где прежде потерпел позор. Жители этих провинций и варвары умерли, спрятались или бежали. Гнев его разразился над самой местностью. Он сжег развалины развалин, не оставил ни одного дерева, ни одной травки; детей и калек, встречавшихся на пути, предавал пыткам; женщин отдавал солдатам, чтобы те их насиловали, прежде чем убить; самых красивых бросали в его носилки, ибо чудовищный недуг разжигал его желания, и он удовлетворял свою страсть с яростью отчаявшегося человека.

Часто черные палатки, стоявшие на хребте холмов, исчезали, точно снесенные ветром, и широкие круги со сверкающими краями, которые оказывались колесами повозок, с жалобным скрипом приходили в движение и постепенно скрывались в глубине долин. Это племена, отказавшиеся от осады Карфагена, блуждали по провинциям, выжидая случая или победы наемников, чтобы вернуться. Но под влиянием страха или голода они все двинулись обратно на родину и больше уже не вернулись.

Гамилькар не завидовал успехам Ганнона. Но ему хотелось поскорей кончить войну; он приказал Ганнону отправиться в Тунис, и тот явился к стенам города в назначенный день.

Город отстаивало туземное население, двенадцать тысяч наемников и пожирателей нечистой пищи; все они, как и Мато, не спускали взора с видневшегося на горизонте Карфагена; и простой народ и шалишим созерцали высокие стены Карфагена, мечтая о таившихся за ними бесконечных наслаждениях. Объединенные общей ненавистью осажденные быстро приготовились к сопротивлению. Они изготовили шлемы из мехов, срубили все пальмы в садах, чтобы сделать копья, вырыли водоемы, а для питания ловили в озере крупных белых рыб, питавшихся падалью и нечистотами. Полуразвалившиеся стены города никогда не восстанавливались по вине завистливого Карфагена; они были такие непрочные, что их легко было опрокинуть ударом плеча. Мато заткнул бреши камнями, выбитыми из стен домов. Начался последний бой; Мато ни на что не надеялся, но все же думал о том, что счастье переменчиво.

Карфагеняне, приблизившись, увидели на валу человека, который высился над зубцами стены. Стрелы, летавшие вокруг него, по-видимому, пугали его не более, чем стая ласточек, и странным образом ни одна стрела не задевала его.

Гамилькар расположил свой лагерь с южной стороны, Нар Гавас справа от него занял долину Радеса, а Ганнон – берег озера; три военачальника решили сохранять каждый свою позицию, чтобы потом всем вместе напасть на город.

Гамилькар хотел сначала показать наемникам, что они понесут наказание, как рабы. Он приказал распять десять посланцев рядом, на возвышении против города.

Это зрелище заставило осажденных покинуть вал.

Мато подумал, что если бы ему удалось пройти между стенами и палатками Нар Гаваса, прежде чем успеют выступить нумидийцы, он мог бы напасть на тылы карфагенской пехоты; она оказалась бы тогда запертой между его отрядом и войсками, находящимися в Тунисе. Он выбежал из города со своими ветеранами,

Нар Гавас заметил этот маневр. Он прошел берегом озера к Ганнону и сказал ему, что нужно послать войско на помощь Гамилькару. Считал ли он, что Гамилькар слаб и не сможет устоять против наемников? Действовал ли он из коварства или по глупости? Никто этого так и не узнал.

Желая унизить своего соперника, Ганнон не колебался. Он приказал трубить в рога, и все его войско кинулось на варваров. Они повернули назад и устремились прямо на карфагенян, стали их валить, топтать ногами; отбросив их, они дошли до палатки, где в это время находился Ганнон вместе с тридцатью карфагенянами, самыми знатными из старейшин.

Ганнон был, по-видимому, поражен их дерзостью и призвал своих военачальников. Варвары подступили к нему с кулаками, осыпая его ругательствами. Началась давка; те, кто схватил Ганнона, с трудом удерживали его. Между тем он шептал каждому из них на ухо:

– Я тебе дам все, чего захочешь! Я богат, спаси меня!

Они тащили его; как он ни был тяжел, ноги его уже не касались земли. Увели и старейшин. Страх Ганнона усилился.

– Вы меня разбили, я ваш пленник! Я дам за себя выкуп! Выслушайте меня, друзья мои!

Сдавливая Ганнона с боков, толпа поднимала его плечами и несла, а он повторял:

– Что вы собираетесь сделать со мной? Что вам нужно? Я ведь не упорствую, сами видите! Я всегда был добрым!

У ворот стоял огромный крест. Варвары ревели:

– Сюда, сюда!

Стараясь всех перекричать, он заклинал варваров именем их богов, чтобы они отвели его к шалишиму: он должен сообщить ему нечто, от чего зависит их спасение.

Они остановились; некоторые решили, что следует призвать Мато. Отправились разыскивать его.

Ганнон упал на траву и увидел вокруг себя еще другие кресты, точно пытка, от которой он должен был погибнуть, заранее множилась; он старался убедить себя, что ошибается, что воздвигнут один только крест, и даже и одного-то креста нет. Наконец его подняли.

– Говори! – сказал Мато.

Он предложил выдать Гамилькара, после чего они войдут в Карфаген и будут царствовать там вдвоем.

Мато ушел, дав знак скорее покончить с Ганноном. Он был убежден, что предложение Ганнона было хитростью, желанием выиграть время.

Варвар ошибался; Ганнон был в той крайности, когда человек готов на все; к тому же он так ненавидел Гамилькара, что принес бы его в жертву со всем войском при малейшей надежде на спасение.

На земле возле тридцати крестов лежали, изнемогая, старейшины; им уже продели веревки под мышки. Старый суффет понял, что наступила смерть, и заплакал.

С Ганнона сорвали всю оставшуюся на нем одежду, обнажив ужасающее уродство его тела. Язвы покрывали всю эту бесформенную массу; жир, свисавший с его ног, закрывал ногти и сползал с пальцев зеленоватыми лоскутами; слезы, стекавшие между буграми щек, придавали лицу бесконечно печальный вид, словно они занимали на нем больше места, чем на всяком другом человеческом лице. Царская его повязка, наполовину развязавшаяся, влачилась в пыли вместе с его седыми волосами.

Варвары подумали, что у них не будет достаточно крепких веревок, чтобы поднять Ганнона на верх креста, а потому, следуя карфагенскому обычаю, прежде чем поднять, прибили его к лежащему кресту. Страдания пробудили в Ганноне гордость. Он стал осыпать своих мучителей бранью. Он извивался, неистовствовал, как морское чудовище, которое закалывают на берегу, и предсказывал варварам, что они умрут в еще больших муках и он будет отомщен.

Его слова оправдались. С другой стороны города, – там, где теперь поднимались языки пламени и столбы дыма, – посланцы наемников корчились в предсмертных муках.

Те, кто вначале лишился чувств, пришли в себя от свежего дуновения ветра; но подбородок их опускался на грудь, и тело слегка оседало, несмотря на то, что руки были прибиты гвоздями выше головы; из пяток и ладоней крупными каплями текла кровь, медленно, как падают с ветвей спелые плоды. Карфаген, залив, горы и равнины – все точно кружилось перед ними, как огромное колесо; по временам распятых обволакивал вихрь пыли, поднимавшийся с земли, их сжигала страшная жажда, язык ворочался во рту, и они чувствовали, как по их телу струится ледяной пот, в то время как душа их отходит.

Все же они еще различали где-то далеко-далеко, в глубине улиц, воинов, идущих в бой, покачивание мечей; гул битвы доходил до них смутно, как доходит шум моря до потерпевших кораблекрушение, когда они умирают на снастях корабля. Италийцы были крепче других, и они еще продолжали кричать; лакедемоняне молчали, сомкнув веки; Зарксас, такой сильный когда-то, склонился, как сломанный тростник; эфиоп рядом с ним откинул голову за перекладину креста; недвижный Автарит вращал глазами; его длинные волосы, попавшие в расщелину дерева, стояли дыбом; хрип, который излетал из его груди, казался злобным рычанием. Спендий проявил необычное для него мужество; он презирал теперь жизнь, уверенный в близком от нее освобождении, и ждал смерти с полным спокойствием.

Распятые ослабели, и лишь порой вздрагивали от прикосновения птиц, перья которых задевали их губы. Большие крылья окружали их тенями, воздух наполнился карканьем; крест Спендия был самый высокий, и на него опустился первый коршун. Спендий повернул голову к Автариту и медленно проговорил с неизъяснимой улыбкой:

– Помнишь львов по дороге в Сикку?

– Они были нашими братьями, – ответил галл, испуская дух.

Барка тем временем пробился через ограду и дошел до цитадели. От сильного порыва ветра дым вдруг рассеялся, и открылись дали до самых стен Карфагена; Гамилькару даже показалось, что он видит людей на террасе храма Эшмуна; обратив взгляд в другую сторону, он заметил слева, у озера, тридцать огромных крестов.

Чтобы придать им еще более страшный вид, варвары воздвигли кресты из соединенных концами шестов палаток; тридцать трупов старейшин вырисовывались высоко в небе. На груди у них точно сидели белые бабочки – то были перья стрел, пущенных в них снизу.

На вершине самого большого креста сверкала широкая золотая лента; она свисала с плеча, так как руки с этой стороны не было. Гамилькар с трудом узнал Ганнона. Разрыхленные кости старика рассыпались от железных гвоздей, тело его распалось. На кресте были бесформенные останки, точно части животных, висящие на дверях у охотника.

Суффет ничего не знал о случившемся; город, расстилавшийся перед ним, скрывал все, что было позади, а начальники, которых он посылал к полководцам, не возвратились. Наконец прибыли беглецы с рассказами о поражении, и карфагенское войско остановилось. Это несчастье, постигшее войско в разгар победы, смутило воинов, и они перестали слушаться приказов Гамилькара.

Мато воспользовался этим, чтобы окончательно разгромить лагерь нумидийцев.

Разрушив лагерь Ганнона, он снова двинулся на карфагенян. Они выпустили слонов. Но тут наемники, выхватив факелы из стен, помчались по равнине, размахивая ими; испуганные слоны ринулись в залив, убивая друг друга, и потонули под тяжестью вооружений. Нар Гавас бросил против них свою конницу; наемники легли лицом к земле; когда конница была в трех шагах, они одним прыжком очутились под конями и стали распарывать им брюхо кинжалами; половина нумидийцев уже погибла, когда явился Гамилькар.

Обессиленные наемники не могли устоять против его войска. Они отступили в порядке до горы Горячих источников. Суффет из благоразумия не погнался за ними. Он направился к устью Макара.

Тунис принадлежал ему. Но город превратился в груду дымящихся развалин, которые тянулись вниз через бреши стены до середины равнины; вдали, между берегами залива, трупы слонов, гонимые ветром, сталкивались, точно черные плавающие скалы.

Для ведения войны Нар Гавас опустошил свои леса, взял старых и молодых слонов, самцов и самок; военная сила его царства была непоправимо сломлена. Народ, видевший издали гибель слонов, был в отчаянии; люди плакали на улицах, называя слонов по именам, точно умерших друзей: «О Непобедимый! О Слава! Грозный! Ласточка!»

В первый день о них говорили больше, чем об убитых гражданах.

А на следующий день появились палатки наемников на горе Горячих источников. Отчаяние горожан дошло до того, что многие, в особенности женщины, бросились головой вниз с высоты акрополя.

О намерениях Гамилькара ничего не было известно. Он жил один в своей палатке, имея при себе только одного мальчика; никто, даже Нар Гавас, не разделял с ним трапезы. Все же после поражения Ганнона Гамилькар стал оказывать Нар Гавасу особое внимание, но царь нумидийский так страстно желал стать зятем суффета, что боялся верить его искренности.

Бездействие Гамилькара прикрывало искусную тактику. Он хитростями склонял на свою сторону начальников деревень, и наемников отовсюду гнали и травили, как диких зверей. Лишь только они вступали в лес, вокруг них загорались деревья; когда они пили воду из источника, вода оказывалась отравленной; пещеры, куда они прятались на ночь, замуровывались. Жители деревень, которые прежде защищали варваров и были их соумышленниками, стали их преследовать, и наемники видели на них карфагенское оружие.

У многих варваров лица были изъедены красными лишаями; они думали, что заразились, прикасаясь к Ганнону. Другие полагали, что сыпь эта – наказание за то, что они съели рыб Саламбо. Но они не только не раскаивались в этом, а, напротив, мечтали о еще более мерзких святотатствах, чтобы как можно больше унизить карфагенских богов. Им хотелось совершенно их уничтожить.

Так они скитались еще три месяца по восточному побережью, потом зашли за гору Селум и добрались до песков пустыни. Они искали убежища, все равно какого. Только Утика и Гиппо-Зарит не предавали их, но эти города обложил Гамилькар. Потом они наугад поднялись к северу, не зная дорог. У них мутилось в голове от всего, что они претерпели.

Наемников охватывало возрастающее ожесточение; и вдруг они очутились в ущелье Коб, опять перед Карфагеном!

Начались частые стычки. Счастье разделилось поровну между войсками, но обе стороны были так измучены, что предпочли бы мелким столкновениям решительный бой, с тем чтобы он был последним.

Мато хотел отправиться сам с таким предложением к суффету. Один из его ливийцев принес себя в жертву и пошел вместо него. Все были убеждены, что он не вернется.

Но он вернулся в тот же вечер.

Гамилькар принял их вызов. Решено было сойтись на следующий день на восходе солнца посреди равнины Радеса.

Наемники спросили, не сказал ли он еще что-нибудь, и ливиец прибавил:

– Когда я продолжал стоять перед ним, он спросил, чего я жду. Я ответил: «Жду, чтобы меня убили». Тогда он сказал «Нет, уходи. Я убью тебя завтра вместе с другими».

Это великодушие изумило варваров и преисполнило некоторых из них ужасом. Мато жалел, что его посланца не убили.

У Мато оставалось еще три тысячи африканцев, тысяча двести греков, тысяча пятьсот кампанийцев, двести иберов, четыреста этрусков, пятьсот самнитов, сорок галлов и отряд нафуров, кочующих разбойников, встреченных в стране фиников, – всего семь тысяч двести девятнадцать человек, но ни одной полной синтагмы. Воины заткнули дыры своих панцирей костями животных и заменяли бронзовые котурны рваными сандалиями. Медные и железные бляхи отягощали их одежды; кольчуги висели лохмотьями на теле, шрамы выступали на руках и лицах, как пурпуровые нити.

Они помнили гнев погибших товарищей; он усиливал их отвагу; они смутно чувствовали себя служителями бога, обитающего в сердце угнетенных, и как бы священнослужителями вселенской мести. К тому же их доводила до бешенства чудовищная несправедливость, от которой они пострадали, и особенно раздражал вид Карфагена на горизонте. Они дали клятву сражаться друг за друга до смерти.

Они зарезали вьючных животных и плотно поели, чтобы подкрепить силы. Затем легли спать. Некоторые молились, обращаясь к разным созвездиям.

Карфагеняне прибыли на равнину первыми. Они натерли края щитов растительным маслом, чтобы стрелы легче скользили по ним; пехотинцы, носившие длинные волосы, из осторожности срезали их на лбу; в пятом часу утра Гамилькар велел опрокинуть все миски, зная, как неосторожно вступать в бой с полным желудком. Его войско состояло из четырнадцати тысяч человек – оно было почти вдвое больше, чем у варваров. Однако Гамилькар никогда еще не испытывал подобного беспокойства: поражение привело бы Республику к гибели, и он сам погиб бы на кресте. Если бы, напротив, он одержал победу, то переправился бы через Пиренеи, через обе Галлии и Альпы в Италию, и могущество рода Барки укрепилось бы навеки. Двадцать раз в течение ночи он вставал, чтобы самому за всем присмотреть вплоть до последних мелочей. Карфагеняне же были измучены долгим страхом, в котором они жили. Нар Гавас сомневался в преданности своих нумидийцев. К тому же варвары могли победить их. Царем нумидийцев овладела странная слабость, и он непрерывно пил воду большими чашами.

Однажды какой-то неизвестный вошел к нему в палатку и положил на пол венец из каменной соли, украшенный священными рисунками, сделанными с помощью серы и перламутровых ромбов. Жениху иногда посылали брачный венец; это было знаком любви, своего рода призывом.

Дочь Гамилькара, однако, не чувствовала никакой нежности к Нар Гавасу.

Ее нестерпимо терзало воспоминание о Мато; ей казалось, что смерть этого человека освободила бы ее от мысли о нем, подобно тому, как для исцеления укуса змеи нужно раздавить ее на ране. Царь нумидийцев был покорен ей; он нетерпеливо ждал свадьбы, и так как свадьба должна была последовать за победой, Саламбо послала ему этот подарок, чтобы поднять в нем мужество. Теперь тревога его исчезла: он уже ни о чем не думал, кроме счастья, которое ему обещало обладание прекрасной женщиной.

Мато также мучил образ Саламбо, но он отогнал мысль о ней и свою подавленную любовь перенес на товарищей по оружию. Он любил их, как частицу самого себя, своей ненависти, и это возвышало его дух и поднимало силы. Он ясно знал, что нужно делать. И если иногда у него вырывались стоны, то их вызывало воспоминание о Спендии.

Мато выстроил варваров в шесть равных шеренг. Посредине он поставил этрусков, скованных бронзовой цепью, позади них стрелков, а на флангах нафуров верхом на короткошерстых верблюдах, покрытых страусовыми перьями.

Суффет расположил карфагенян в том же порядке. За пехотой, рядом с велитами, он поставил клинабариев, за ними – нумидийцев. Когда взошло солнце, враги стояли, выстроившись, и меряли друг друга грозными взглядами. Произошло легкое замешательство. Потом оба войска пришли в движение.