Текст книги "Саламбо (сборник)"

Машины расставили на насыпи, хотя она еще не всюду достигла высоты вала. Перед двадцатью тремя башнями городских укреплений стояли теперь двадцать три деревянные башни. Снова установили все толленоны, а посредине, несколько поодаль, виднелась страшная стенобитная башня Деметрия Полиоркета, которую Спендию удалось наконец соорудить.

Пирамидальная, как Александрийский маяк, она была высотой в сто тридцать локтей, шириной в двадцать три, в девять этажей, суживавшихся к вершине и защищенных бронзовой чешуей; в башне были пробиты многочисленные двери, за которыми находились воины; на верхней площадке стояла катапульта, рядом с нею два стреломета.

Гамилькар приказал воздвигнуть кресты для тех, кто заговорит о том, чтобы сдаться; женщин, и тех привлекли к работе. Все спали на улицах и с тревогой ожидали дальнейших событий.

Однажды утром, незадолго до восхода солнца (был седьмой день месяца Нисана), карфагеняне услышали страшный шум, поднятый варварами; гремели оловянные трубы, большие пафлагонийские рога ревели, как быки. Все вскочили и бросились к валу.

Целый лес копий, пик и мечей щетинился у подножия. Лес этот ринулся к стенам, за них зацепились лестницы, в амбразурах появились головы варваров.

Бревна, поддерживаемые длинными рядами воинов, ударяли о ворота; туда, где насыпь не доходила до верха вала, наемники подходили сомкнутыми рядами, чтобы разрушить стену; первый ряд сидел на корточках, второй сгибал колени, остальные поднимались все выше, – вплоть до последних, стоявших во весь рост. В других местах, чтобы подняться на стену, самые высокие шли впереди, самые низкие – в хвосте; все левой рукой упирали щиты в свои шлемы и так тесно соединяли их края, что были похожи на больших черепах. Снаряды скользили по этим косым рядам.

Карфагеняне бросали жернова, толкачи, чаны, бочки, кровати – все, что представляло тяжесть и могло убивать. Некоторые подстерегали врагов в амбразурах с рыбацкими сетями; когда варвар подходил, он запутывался в сетях и бился в них, как рыба. Карфагеняне сами разрушали стенные зубцы; обломки их падали, поднимая густую пыль; стоявшие одна против другой катапульты выпускали снаряды; камни сталкивались и разлетались на тысячи кусков, дождем сыпавшихся на воинов.

Вскоре осажденные и осаждающие слились в длинную вереницу; она выпячивалась в промежутках насыпи и, растягиваясь с обоих концов, извивалась, не подвигаясь вперед. Воины сцеплялись, лежа ничком, как борцы. Женщины, свесившись с амбразур, поднимали вой. Их стаскивали за покрывала; белизна их обнажавшихся тел сверкала под руками негров, которые вонзали в них кинжалы. Задавленные толпою не падали; поддержанные плечами соседей, они двигались несколько минут с остановившимся взглядом. Те, у кого оба виска были пробиты дротиком, качали головой, как медведи. Рты, раскрытые для крика, оставались отверстыми; отрубленные руки взлетали вверх. Много совершалось подвигов, о которых долго рассказывали потом уцелевшие.

С деревянных вышек и каменных башен летели стрелы. Толленоны быстро скользили вверх, а когда варварам удалось разрушить под катакомбами старинное кладбище, они стали бросать в карфагенян могильные плиты. Под тяжестью перегруженных корзин канаты иногда лопались, и сгрудившиеся в корзинах воины, воздевая руки, летели вниз с огромной высоты.

До полудня ветераны гоплитов упорно осаждали Тению, чтобы проникнуть в гавань и разрушить корабли. Гамилькар велел разложить на крыше Камона огонь из мокрой соломы; дым ослеплял варваров, и они отклонялись влево, усиливая невообразимую сумятицу, происходившую в Малке. Синтагмы, составленные из силачей, пробили трое ворот. Высокие заграждения из досок, утыканных гвоздями, остановили их; четвертые ворота легко уступили напору; варвары кинулись в пролом и скатились в ров, где были устроены западни. В юго-западном углу Автарит со своим отрядом разрушил стену, расселины которой были заткнуты кирпичами. За стеной был откос – и варвары легко поднялись по нему. Дальше, однако, оказалась вторая стена, сложенная из камней и длинных поперечных балок, чередовавшихся как клетки шахматной доски. Это была галльская кладка, которую суффет применил в силу необходимости. Галлам казалось, что они очутились перед родным городом. Они нехотя повели атаку и вскоре были отброшены.

Дозорный путь был теперь в руках варваров от Камонской улицы до Овощного рынка; самниты приканчивали умирающих рогатинами или глядели, поставив ногу на стену, вниз, на дымящиеся развалины и на возобновлявшуюся вдали битву.

Пращники, расставленные сзади, продолжали метать снаряды. Но от долгого употребления пружины акарнанских пращей сломались; некоторые солдаты стали, как пастухи, бросать камни рукой, другие посылали свинцовые шары, ударяя их кнутовищем. Зарксас, с черными волосами до плеч, кидался во все стороны и увлекал за собой балеаров. Две сумки висели у него по бокам; он беспрестанно опускал в них левую руку, а правая крутилась у него подобно колесу боевой колесницы.

Мато сначала избегал вступать в бой, чтобы лучше руководить всем войском варваров. Он появлялся то около залива у наемников, то близ лагуны у нумидийцев, то на берегу озера, среди негров; из глубины равнины он гнал к линиям укреплений толпы непрерывно прибывавших солдат. Мало-помалу он приблизился к стенам; запах крови, вид резни и гром труб воспламенили его сердце. Он вернулся в свою палатку и, сбросив панцирь, надел львиную шкуру, более удобную для битвы. Львиная морда окружала лицо своими зубами; передние лапы скрещивались на груди, задние спускались ниже колен.

Мато оставил на себе широкий пояс, за которым сверкал топор с двойным лезвием, и, взяв большой меч, стремительно бросился вперед через пролом в стене. Подобно работнику, который, обрубая ветви ивы, старается сбить их как можно больше, чтобы лучше заработать, он двигался вперед, уничтожая вокруг себя карфагенян. Тех, кто пытался схватить его сбоку, он опрокидывал ударами рукояти; когда на него бросались спереди, он закалывал нападавших; обращавшихся в бегство рассекал надвое. Два человека вскочили ему на спину; он одним прыжком отступил к воротам и раздавил их. Меч его то опускался, то поднимался и, наконец, раскололся об угол стены. Тогда он схватил свой тяжелый топор и стал крошить карфагенян, как стадо овец. Они отступали все дальше, и он подошел ко второй ограде у подножия акрополя. Предметы, которые солдаты бросали сверху, загромождали ступени и поднимались выше стен. Мато, очутившись среди развалин, обернулся, чтобы призвать своих воинов.

Он увидел, что перья их шлемов развеваются над толпой; потом они опустились, – это значило, что воины его в опасности. Он поспешил к ним; широкий венец красных перьев сузился, и вскоре соратники пробрались к Мато и окружили его. Из боковых улиц стекалось множество людей. Толпа подхватила Мато, подняла и увлекла обратно – туда, где насыпь была высокая.

Мато громким голосом отдал приказ; все щиты опустились на шлемы; он вскочил на них, чтобы уцепиться за что-нибудь и войти в Карфаген; продолжая размахивать страшным топором, он бегал по щитам, похожим на бронзовые волны, как морской бог, несущийся по водам.

В это время человек в белой одежде ходил по краю вала, невозмутимый и равнодушный к окружавшей его смерти. Иногда он приставлял к глазам правую руку, точно искал кого-то. Мато прошел мимо него внизу. Взор карфагенянина вдруг вспыхнул, и его безжизненное лицо исказилось; подняв тощие руки, он стал громко кричать ему вслед ругательства.

Слов не было слышно, но в сердце Мато проник такой жестокий, такой яростный взгляд, что он зарычал и бросил в кричащего длинный топор; карфагеняне окружили Шагабарима; Мато, не видя его более, упал навзничь без сил.

Вблизи раздался страшный скрежет, к которому примешивалось глухое ритмичное пение.

То был скрежет огромной стенобитной машины, окруженной толпою воинов. Они тащили ее обеими руками, тянули веревками и толкали плечами, потому что откос, поднимавшийся с равнины на насыпь, хотя и очень отлогий, затруднял передвижение машин такого необычайного веса; на восьми колесах, обшитых железом, машина подвигалась вперед с самого утра, подвигалась медленно, подобно горе, которая решила бы взойти на другую гору. Потом из-под нее вылез огромный таран; три двери растворились, и в глубине показались, подобно железным колоннам, воины в панцирях. Видно было, как они карабкались вверх и спускались вниз по двум лестницам, проходившим через все этажи. Некоторые поджидали, пока крючья дверей коснутся стены, и тогда бросались вперед; на верхней площадке раскручивались канаты метательных машин и опускалось дышло катапульты.

Гамилькар в это время стоял на крыше Мелькарта. По его расчетам машина должна была направиться прямо к храму и стать против наименее уязвимого места, которое поэтому не охранялось. Давно уже его рабы несли на дозорный путь козьи меха; здесь они воздвигли из глины две поперечные перегородки, образовавшие своего рода бассейн. Вода протекала на насыпь; как ни странно, Гамилькара это не беспокоило.

Когда машина была уже шагах в тридцати от него, он приказал положить доски поверх улиц, между домами, от цистерн до вала; воины, выстроившись в ряд, передавали из рук в руки шлемы и амфоры с водой, которые они неустанно опорожняли. Карфагеняне возмущались такой тратой воды. Таран разрушал стену; вдруг из появившейся трещины хлынула вода, и бронзовая громада в девять этажей, заключавшая в себе более трех тысяч воинов, начала медленно качаться, как корабль. Оказалось, что вода, проникая в глубь насыпи, размывала грунт; колеса машины постепенно увязали, в первом этаже из-за кожаной занавеси показалось лицо Спендия; он дул изо всех сил в трубу из слоновой кости. Огромное сооружение, судорожно приподнявшись, подвинулось еще шагов на десять; но почва все размягчалась, грязь залепила оси колес, и машина остановилась, сильно накренясь, затем скатилась на край площадки и под тяжестью своего дышла упала, разрушив нижние этажи. Стоявшие у дверей воины летели в пропасть или же цеплялись за концы длинных балок и увеличивали своей тяжестью наклон машины, которая с громким треском распадалась на куски.

Варвары бросились на помощь соратникам и столпились вокруг них. Карфагеняне спустились с вала и напали на врагов сзади, стали беспрепятственно убивать их. Но в это время примчались колесницы, чтобы оцепить карфагенян; те снова поднялись на стену. Наступила ночь, и варвары постепенно отошли.

На равнине, от голубоватого залива до белой лагуны, кишели люди; и озеро, куда стекала кровь, расстилалось вдали огромное, багровое.

Насыпь была так завалена трупами, что казалась сложенной из человеческих тел. Посредине возвышалась покрытая бронью стенобитная машина: время от времени огромные части ее отпадали, точно камни рухнувшей пирамиды. На стенах видны были широкие потеки свинца. Горели разрушенные деревянные башни, дома казались развалинами огромного амфитеатра. Поднимались тяжелые клубы дыма, унося искры, угасавшие в темном небе.

Карфагеняне, томимые жаждой, бросились к цистернам. Они выломали двери. В глубине оказалась только мутная жижа.

Что было делать? Варваров оставались несметные полчища, и, отдохнув, они возобновят осаду.

В городе на углах улиц народ совещался всю ночь. Одни говорили, что нужно услать женщин, больных и стариков; другие предлагали покинуть город и основаться где-нибудь вдали, в колонии. Но недоставало кораблей, и до восхода солнца так ничего и не решили.

На следующий день сражения не было – так все устали. Спавшие были похожи на трупы.

Карфагеняне, размышляя о причинах своих несчастий, вспомнили, что не послали в Финикию ежегодные дары Мелькарту Тирийскому, и пришли в ужас. Боги, возмущенные Республикой, будут длить свою месть.

На богов смотрели, как на жестоких господ, которых можно умилостивить мольбами или подкупить подарками. Все были беспомощны перед Молохом-всепожирателем. Жизнь и тела людей принадлежали ему; поэтому карфагеняне обычно жертвовали частицей тела, чтобы спасти себя и укротить его гнев. Детям обжигали горящими фитилями лоб или затылок; этот способ умиротворения Ваала давал жрецам много денег, и они убеждали карфагенян прибегать к нему как к наиболее легкому и мягкому.

На этот раз, однако, дело шло о самой Республике. Всякая польза должна была искупаться какой-нибудь потерей, и все расчеты строились на нуждах слабого и требованиях сильного. Не было поэтому такой муки, которую не следовало бы претерпеть ради Молоха, жаждавшего лицезреть самые страшные пытки, а карфагеняне теперь всецело зависели от его воли. Необходимо было его умилостивить. Примеры показывали, что этим способом можно отвратить напасти. Верили также, что сожжение жертв очистит Карфаген. Жестокость толпы была заранее распалена. К тому же выбор должен был пасть только на знатные семьи.

Члены Совета собрались на совещание, – оно тянулось долго. Ганнон тоже явился на него. Сидеть он уже не мог и остался лежать на носилках у двери, полузакрытый бахромой длинных занавесок. И когда жрец Молоха спросил всех, согласны ли они принести в жертву своих детей, голос Ганнона раздался оттуда, как рев духа из глубины пещеры. Он выразил сожаление, что у него самого нет детей, дабы отдать их на заклание, и пристально посмотрел при этом на Гамилькара, сидевшего против него в другом конце залы. Суффета так смутил его взгляд, что он опустил глаза. Все одобрили Ганнона, кивая головами в знак согласия. Следуя ритуалу, суффет вынужден был ответить верховному жрецу:

– Да будет так.

Старейшины постановили совершить жертвоприношение, причем облекли свое решение в обычную иносказательную форму; есть вещи, которые легче исполнить, нежели выразить словами.

Решение Совета стало тотчас же известно в Карфагене. Раздались стенания. Всюду слышались крики женщин; мужья утешали их или осыпали упреками.

Три часа спустя распространилась еще более поразительная весть: суффет открыл источники у подножия утеса. Все побежали туда. В ямах, прорытых в песке, виднелась вода. Несколько человек, лежа на животе, пили ее.

Гамилькар сам не знал, действовал ли он по совету богов или по смутному воспоминанию о тайне, сообщенной ему когда-то отцом; как бы то ни было, покинув Совет, он спустился на берег и вместе со своими рабами стал рыть песок.

Он начал раздавать одежду, обувь и вино, отдал все оставшиеся у него запасы хлеба, впустил толпу в свой дворец, открыл ей кухни, кладовые и все комнаты, за исключением комнаты Саламбо. Он возвестил, что скоро прибудет шесть тысяч галльских наемников и что македонский царь шлет воинов.

Но уже на второй день источники стали высыхать, а к вечеру третьего дня иссякли. Тогда все снова заговорили о решении старейшин, и жрецы Молоха приступили к его исполнению.

В семьи являлись люди в черных одеждах. Многие родители заранее уходили из дома – якобы по делу или за покупками; слуги Молоха приходили и забирали детей. Другие покорно отдавали их. Детей уводили в храм Танит, где жрицы должны были кормить их и забавлять до наступления торжественного дня.

Эти люди появились внезапно у Гамилькара и, застав его в садах, обратились к нему:

– Барка! Ты знаешь, зачем мы пришли… – за твоим сыном.

Они прибавили, что мальчика видели в сопровождении старика лунной ночью минувшего месяца в Маппалах.

Гамилькар едва не задохнулся от ужаса, но, быстро сообразив, что отрицать бесполезно, выразил согласие и ввел пришедших в торговый дом. Прибежавшие рабы стали, по знаку своего господина, стеречь выходы.

Обезумевший Гамилькар вошел в комнату Саламбо. Одной рукой он схватил Ганнибала, другой сорвал шнурок с валявшейся одежды, связал мальчику ноги и руки, а концом шнурка заткнул ему рот, чтобы он не мог говорить; затем спрятал его под ложем из бычьих шкур, опустив до земли широкое покрывало.

Затем Гамилькар начал ходить взад и вперед; он поднимал руки, кружился, кусал губы, устремив глаза в пространство, и дышал тяжело, как умирающий.

Наконец он ударил три раза в ладоши. Явился Гиденем.

– Послушай, – сказал он, – найди среди рабов мальчика лет восьми-девяти, с черными волосами и выпуклым лбом! Приведи его! Не медли!

Вскоре Гиденем вернулся с мальчиком, жалким, худым и в то же время одутловатым, кожа его казалась такой же серой, как грязные лохмотья, которыми он был покрыт. Он втягивал голову в плечи и тер рукой глаза, залепленные мухами.

Как можно принять его за Ганнибала! Но времени, чтобы найти другого, не было. Гамилькар посмотрел на Гиденема; ему хотелось задушить его.

– Уходи! – крикнул он.

Начальник над рабами убежал.

Значит, несчастье, которого он давно боялся, действительно наступило. Напрягая все силы, он стал придумывать какое-нибудь средство, чтобы избежать его.

За дверью раздался голос Абдалонима. Суффета звали. Служители Молоха выражали нетерпение.

Гамилькар с трудом удержал крик, точно его обожгли раскаленным железом: он опять как безумный забегал по комнате. Потом опустился у перил и сжал кулаками лоб.

В порфировом бассейне оставалось еще немного чистой воды для омовения Саламбо. Несмотря на отвращение и гордость, суффет окунул в воду мальчика и, как работорговец, принялся мыть его и оттирать скребками и глиной. Затем он взял из ящика у стены два четырехугольных куска пурпура, надел ему один на грудь, другой на спину и соединил их у ключиц двумя алмазными пряжками. Он смочил ему голову благовониями, надел на шею янтарное ожерелье и обул в сандалии с жемчужными каблуками, в сандалии своей дочери! Гамилькар дрожал от стыда и гнева. Саламбо, торопясь, помогала отцу и была так же бледна, как и он. Мальчик улыбался, ослепленный великолепием новых одежд, и даже, осмелев, стал хлопать в ладоши и скакать, но Гамилькар потащил его за собой.

Он крепко держал мальчика за руку, точно боясь потерять; мальчику было больно, и он заплакал, продолжая бежать рядом с Гамилькаром.

У эргастула, под пальмой, раздался жалобный, молящий голос. Голос этот шептал:

– Господин, о господин!..

Гамилькар обернулся и увидел человека отвратительной наружности, одного из тех несчастных, которые жили в доме без всякого дела.

– Что тебе? – спросил суффет.

Раб, весь дрожа, пробормотал:

– Я его отец!

Гамилькар продолжал идти; раб следовал за ним, согнув спину и вытянув шею. Лицо его было искажено несказанной мукой. Его душили с трудом сдерживаемые рыдания; ему хотелось и спросить Гамилькара и закричать «Пощади!».

Наконец он отважился коснуться локтя суффета.

– Неужели ты его?..

У раба не было сил договорить; Гамилькар остановился, пораженный его скорбью.

Он никогда не думал, – до того велика была пропасть, разделявшая их, – что между ними могло быть что-нибудь общее. Это показалось ему оскорблением, покушением на его исключительные права. Он ответил взглядом, более тяжелым и холодным, чем топор палача. Раб без чувств упал на песок к его ногам. Гамилькар перешагнул через него.

Три человека в черных одеждах ждали его в большой зале, стоя у каменного диска. Он тотчас же стал рвать на себе одежды и кататься по полу, испуская пронзительные крики:

– Бедный Ганнибал! Сын мой, утешение мое, надежда, жизнь! Убейте и меня тоже! Возьмите и меня вместе с ним! Горе! Горе!

Он царапал себе лицо ногтями, рвал волосы и выл, как плакальщицы на погребениях.

– Уведите его, я так страдаю! Уходите! Убейте и меня!

Служители Молоха удивлялись тому, что у великого Гамилькара такое слабое сердце. Они были почти растроганы.

Раздался топот босых ног и прерывистый хрип, подобный дыханию бегущего дикого зверя; на пороге третьей галереи, между косяками из слоновой кости показался бледный человек, в отчаянии простиравший руки; он крикнул:

– Мое дитя!

Гамилькар одним прыжком очутился возле раба и, закрыв ему рот руками, стал кричать еще громче:

– Этот старик воспитывал его! Он называет его своим сыном. Он с ума сойдет! Довольно! Довольно!

Вытолкнув за плечи трех жрецов и их жертву, он вышел вместе с ними и с силой захлопнул ногою дверь.

Гамилькар остановился, прислушиваясь; он все еще боялся, что жрецы вернутся. Затем он подумал, не следовало ли ему отделаться от раба, чтобы быть уверенным в его молчании; но опасность еще не вполне миновала, и эта смерть могла прогневить богов, обернуться против его же сына.

Изменив свое намерение, он послал рабу через Таанах лучшее, что было на кухнях: четверть козла, бобы и консервы из гранат.

Раб давно не ел; он набросился на пищу, и его слезы капали на блюда.

Гамилькар, вернувшись наконец к Саламбо, развязал шнурки и высвободил Ганнибала. Мальчик укусил ему руку до крови. Гамилькар ласково оттолкнул сына.

Чтобы усмирить мальчика, Саламбо стала пугать его Ламией, киренской людоедкой.

– А где она? – спросил он.

Ему сказали, что придут разбойники и посадят его в темницу. Он крикнул:

– Пускай придут, я их убью!

Гамилькар открыл ему страшную правду. Но он рассердился на отца; он сказал, что, будучи властителем Карфагена, отец мог бы уничтожить весь народ.

Наконец, утомленный напряжением и гневом, Ганнибал заснул беспокойным сном. Он бредил во сне, прижавшись спиной к пурпуровой подушке. Голова его слегка откинулась, маленькая рука повелительно вытянулась.

Когда наступила глубокая ночь, Гамилькар осторожно поднял сына и спустился в темноте по лестнице, украшенной галерами. Пройдя мимо складов, он взял корзину винограда и кувшин чистой воды. Мальчик проснулся перед статуей Алета, в пещере, где хранились драгоценные камни; при виде окружавшего его сияния он улыбнулся на руках у отца, точь-в-точь, как тот, другой мальчик.

Гамилькар был вполне уверен, что никто уже не отнимет у него сына. В эту пещеру нельзя было проникнуть – она соединялась с берегом подземным ходом, известным ему одному. Оглядевшись вокруг, он облегченно вздохнул. Потом он посадил мальчика на табурет около золотых щитов.

Теперь его никто не видел, не было надобности сдерживать себя, и он дал волю своим чувствам. Подобно матери, которой вернули ее первенца, он бросился к сыну, прижал его к груди, смеялся и плакал, называл его ласковыми именами, покрывал поцелуями. Маленький Ганнибал, испуганный его порывистой нежностью, затих.

Гамилькар вернулся неслышными шагами, ощупывая вокруг себя стены. Он пришел в большую залу, куда лунный свет проникал в одно из отверстий купола, посреди комнаты, вытянувшись на мраморных плитах, спал насытившийся раб.

Гамилькар взглянул на раба, и в нем шевельнулась жалость. Кончиком котурна он пододвинул ему ковер под голову. Затем поднял глаза и посмотрел на Танит, узкий серп которой сверкал на небе; он почувствовал себя сильнее Ваалов и преисполнился презрением к ним.

Приготовления к жертвоприношению уже начались.

В храме Молоха выбили кусок стены, чтобы извлечь медного идола, не касаясь пепла жертвенника. Затем, как только взошло солнце, служители храма двинули идола на Камонскую площадь.

Идол пятился, скользя на подставленных под него валиках; плечи его были выше стен; едва завидя бога, карфагеняне быстро убегали, ибо нельзя безнаказанно созерцать Ваала иначе, как при проявлении его гнева.

По улицам распространился запах благовоний. Двери всех храмов раскрылись; появились скинии богов на колесницах или на носилках, которые несли жрецы. Большие султаны из перьев развевались по их углам, лучи исходили от остроконечных кровель, увенчанных хрустальными, серебряными или медными шарами.

То были ханаанские Ваалы, двойники верховного Ваала; они возвращались к своему первоначалу, чтобы преклониться перед его силой и уничтожиться в его блеске.

В шатре Мелькарта из тонкой пурпуровой ткани сокрыто было керосиновое пламя; на шатре Камона гиацинтового цвета высился фаллус из слоновой кости в венце из драгоценных камней; за занавесками Эшмуиа, эфирно-голубого цвета, спал свернувшийся клубком пифон; боги Патэки, которых жрецы несли на руках, похожи были на больших спеленатых детей, – пятки их касались земли.

Затем следовали все низшие формы божества: Ваал-Самен, бог небесных пространств; Ваал-Пеор, бог священных высот; Ваал-Зебуб, бог разврата, и боги соседних стран и родственных племен: Ярбал ливийский, Адрамелек халдейский, Киюн сирийский; Дерсето с лицом девственницы передвигалась на плавниках, а труп Таммуза везли на катафалке среди факелов и срезанных волос. Для того чтобы подчинить властителей небесного свода Солнцу и оградить главного бога от влияния каждого из них, жрецы потрясали разноцветными металлическими звездами на высоких шестах. Тут были представлены все светила, начиная с черного Небó, духа Меркурия, до отвратительного Рагаба, воплощенного в созвездии Крокодила. Абаддиры – камни, упавшие с луны, – кружились в пращах из серебряных нитей; жрецы Цереры несли в корзинах хлебцы, воспроизводившие женский половой орган; другие жрецы шли со своими фетишами, своими амулетами; появились забытые идолы; взяты были даже мистические эмблемы кораблей. Казалось, Карфаген хотел сосредоточиться на мысли о смерти и разрушении.

Перед каждой скинией стоял человек, державший на голове широкий сосуд, в котором курился ладан. Носились облака дыма; сквозь него можно было различить ткани, подвески и вышивки священных шатров. Колесницы двигались медленно, так как были очень тяжелы. Оси их иногда цеплялись за что-нибудь на улицах; благочестивые люди пользовались случаем, чтобы коснуться Ваалов своими одеждами, и потом сохраняли их, как святыню.

Медный идол продолжал шествовать к Камонской площади. Богачи, неся скипетры с изумрудными набалдашниками, вышли из Мегары, старейшины, с венцами на головах, собрались в Киниздо, а управляющие казной, начальники провинций, торговцы, моряки и многочисленные похоронные служители, все со знаками своих должностей или эмблемами своего ремесла, шли к скиниям, которые спускались с акрополя, окруженные жрецами.

В честь Молоха карфагеняне надели свои лучшие драгоценности. Алмазы сверкали на их черных одеждах, но широкие кольца падали с похудевших рук, и ничто не могло быть мрачнее этих безмолвных людей, серьги которых ударялись о бледные щеки, а золотые тиары сжимали лоб, морщившийся от безысходного отчаяния.

Наконец Ваал достиг середины площади. Его жрецы сделали ограду из решеток, чтобы отстранить толпу, и расположились вокруг него.

Жрецы Камона в рыжих шерстяных одеждах выстроились перед своим храмом, под колоннами портика: жрецы Эшмуна в льняных плащах, с ожерельями из голов кукуфы и в остроконечных тиарах, расположились на ступенях акрополя; жрецы Мелькарта в фиолетовых туниках заняли западную часть площади; жрецы абаддиров, затянутые в повязки из фригийских тканей, стали на востоке, а с южной стороны вместе с кудесниками, покрытыми татуировкой, поместили крикунов в заплатанных одеждах, служителей Патэков и Иидонов, которые предсказывали будущее, держа во рту кость мертвеца. Жрецы Цереры в голубых одеждах остановились из предосторожности на улице Сатеб и тихими голосами напевали фесмофорий на мегарском наречии.

Время от времени появлялись вереницы совершенно голых людей; расставив руки, они держали друг друга за плечи и исторгали из груди глухие хриплые звуки; их глаза, устремленные на колосса, сверкали в облаках пыли, и они мерно раскачивались, точно были единым телом. Они были в таком неистовстве, что для восстановления порядка рабы, служители храмов, пустили в ход палки и заставили их лечь на землю ничком, лицом на медные решетки.

Из глубины площади выступил человек в белой одежде. Он медленно прошел через толпу, и в нем узнали жреца Танит – верховного жреца Шагабарима. Раздался крик, ибо в этот день все были под властью мужского начала и о богине забыли, даже не заметили отсутствия ее жрецов. Но карфагеняне еще больше удивились, когда увидели, что Шагабарим открыл решетчатую дверь, одну из тех, куда входили для приношения жертв. Жрецы Молоха усмотрели в этом оскорбление, нанесенное их богу; возмущенно размахивая руками, они пытались оттолкнуть его. Упитанные мясом жертв, облаченные в пурпур, как цари, в трехрядных колпаках, они презирали бледного евнуха, изнуренного умерщвлением плоти, и злобный смех сотрясал их черные бороды, расстилавшиеся на груди в виде солнечного сияния.

Шагабарим, не отвечая им, продолжал идти; он медленно пересек огороженное пространство и, оказавшись между ногами колосса, коснулся его с двух сторон, расставив руки, что составляло торжественный ритуал богопочитания. Слишком долго мучила его Раббет; от отчаяния или, быть может, не находя бога, вполне соответствующего его пониманию, он решился избрать своим божеством Молоха.

В толпе, устрашенной таким вероотступничеством, послышался ропот. Порвалась последняя нить, связывавшая души с милосердным божеством.

Шагабарим не мог по своему увечью участвовать в служении Ваалу. Жрецы в красных мантиях изгнали его из ограды; когда он оказался за нею, он обошел жрецов всех богов; затем жрец, оставшийся без бога, исчез в толпе, расступившейся перед ним.

Тем временем между ногами колосса зажгли костер из алоэ, кедра и лавра. Длинные крылья Молоха касались пламени; мази, которыми его натерли, текли по медному телу, точно капли пота. Вокруг круглой плиты, на которую он упирался ногами, стояли недвижной цепочкой дети, закутанные в черные покрывала; несоразмерно длинные руки бога спускались к ним, точно собираясь схватить этот живой венец и унести его на небо.

Богачи, старейшины, женщины – вся толпа теснилась за жрецами и на террасах домов. Большие раскрашенные звезды перестали кружиться; скинии были поставлены на землю; дым кадильниц поднимался отвесно, точно гигантские деревья, раскинувшие на синеве неба свои голубоватые ветви.

Многие лишились чувств; другие точно окаменели в экстазе. Беспредельная тревога теснила грудь. Последние возгласы затихли; карфагенский народ задыхался, охваченный жаждой ужаса.

Наконец верховный жрец Молоха опустил левую руку под покрывала детей, вырвал у каждого прядь волос на лбу и бросил ее в огонь. Жрецы в красных плащах запели священный гимн:

– Слава тебе, Солнце! Царь двух поясов земли, творец, сам себя породивший, отец и мать, отец и сын, бог и богиня, богиня и бог!..

Голоса их затерялись в реве музыкальных инструментов, на которых заиграли одновременно, чтобы заглушить крики жертв. Восьмиструнные шеминиты, кинноры о десяти и небалы о двенадцати струнах скрипели, свистели, гремели. Огромные мехи, утыканные трубами, звонко щелкали, тамбурины непрерывно гудели; среди грома рожков сальсалимы трещали, как крылья саранчи.

Рабы, служители храмов, открыли длинными крюками семь отделений, расположенных одно над другим по всему телу Ваала. В самое верхнее положили муку; во второе – двух голубей; в третье – обезьяну; в четвертое – барана; в пятое – овцу. А так как для шестого не оказалось быка, то туда бросили дубленую шкуру, взятую из храма. Седьмое отделение оставалось открытым.