Текст книги "Саламбо (сборник)"

Варвары, чтобы не устать, шли медленно, печатая шаг. Центр карфагенского войска выпятился; войска сошлись с ужасающим грохотом, подобным грохоту столкнувшихся кораблей. Первый ряд варваров тут же расступился, и стрелки, прятавшиеся сзади, стали метать ядра, стрелы, дротики. Между тем кривая линия карфагенян выровнялась, стала прямой, затем перегнулась в другую сторону, и оба отряда велитов начали сближаться, как ножки циркуля. В пылу сражения с фалангой варвары вступили в промежуток между велитами и этим губили себя. Мато остановил солдат, и в то время как карфагенские фланги продолжали смыкаться, он вывел наружу три шеренги своего войска и построил их длинной цепью.

Но варвары, стоявшие на обоих концах этой цепи, оказались наиболее уязвимыми, особенно те, что находились слева, так как они истощили свой запас стрел, и подступившие велиты причиняли им большой урон.

Мато отвел воинов назад. На его правом фланге стояли кампанийцы, вооруженные топорами; он двинул их на левый карфагенский фланг; центр тоже напал на врага, а отступившие воины, находясь вне опасности, все же сдерживали велитов.

Гамилькар разделил свою конницу на небольшие отряды, разместил между ними гоплитов и двинул на наемников.

Эта конусообразная громада имела впереди конницу, а по бокам щетинилась пиками. Сопротивляться ей варвары не могли; только у греческой пехоты было бронзовое оружие; у остальных были только ножи, насаженные на шесты, серпы, взятые на фермах, мечи, сделанные из колесных ободьев; слишком мягкие лезвия сгибались от ударов, и в то время как варвары пытались выпрямить их ногой, карфагеняне в полной безопасности рубили врагов направо и налево.

Этруски, скованные цепью, не двигались с места. Убитые не падали – их трупы образовывали преграду; эта широкая бронзовая линия то раздавалась, то сжималась, гибкая, как змея, неприступная, как стена. Варвары сплачивались за нею, останавливались на минуту, чтобы перевести дух, потом вновь бросались вперед с обломками оружия в руках.

У многих уже не было никакого оружия, и они наскакивали на карфагенян, кусая им лица, как собаки. Галлы из гордости сбросили военное одеяние, – издали видны были их крупные белые тела; чтобы устрашить врага, они сами расширяли свои раны. Среди карфагенских синтагм не раздавался более голос глашатая, выкрикивавшего приказы: знамена служили сигналами, поднимаясь над пылью, и все двигались, уносимые общим потоком.

Гамилькар приказал нумидийцам наступать, но навстречу им помчались нафуры.

Облаченные в широкие черные одежды, с пучками волос на макушке и со щитами из кожи носорога, они сражались клинками без рукояти, придерживаемыми веревкой; их верблюды, покрытые перьями, протяжно и глухо ревели. Клинки попадали точно в цель, а затем отскакивали, оставляя за собой отсеченную часть тела. Разъяренные верблюды скакали между синтагмами, а те из них, у кого были повреждены ноги, подпрыгивали, как раненые страусы.

Карфагенская пехота в полном составе вновь бросилась на варваров и прорвала их ряды. Мелкие отряды кружились, оторванные один от другого. Сверкающее оружие карфагенян окружало их точно золотым венцом; посредине сталкивались воины, острия мечей вспыхивали белыми искрами под лучами солнца. Много клинабариев осталось лежать на равнине; наемники срывали с них доспехи, надевали на себя и возвращались в бой. Карфагеняне, обманутые видом наемников, не раз попадали в их ряды. Одни теряли голову и не могли двинуться с места, другие стремительно отступали, а торжествующие крики варваров подгоняли их, как подгоняет ветер обломки кораблей в бурю. Гамилькар приходил в отчаяние. Все гибло из-за гения Мато и непобедимой храбрости наемников.

Вдруг издали донеслись громкие звуки тамбуринов. Шла толпа стариков, больных, пятнадцатилетних подростков, женщин; они не могли побороть свою тревогу и вышли из Карфагена; чтобы стать под защиту какой-нибудь грозной силы, они взяли у Гамилькара единственного слона, которым владела Республика, – слона с отрезанным хоботом.

Карфагенянам показалось, что родина покинула свои стены и приказывает им умереть за нее. Их охватил еще более сильный порыв ярости, и нумидийцы увлекли за собою всех остальных.

Варвары стояли среди равнины спиною к небольшому холму. У них не было надежды победить, даже остаться в живых, но это были лучшие, самые бесстрашные и сильные наемники.

Пришедшие из Карфагена стали бросать в них через головы нумидийцев вертела, шпиговальные иглы, молоты; те, кто наводил ужас на консулов, умирали теперь под ударами палок, брошенных женщинами; наемников истребляла карфагенская чернь.

Варвары нашли прибежище на вершине холма. Круг их после каждой пробитой в нем бреши смыкался; два раза они спускались вниз, и каждый раз их отбрасывали назад. Карфагеняне, сбившись в кучу, просовывали копья между ног товарищей и наугад наносили удары. Они скользили в лужах крови; трупы скатывались вниз по крутизне. Слону, который пытался подняться на холм, мертвецы доходили до живота. Казалось, он с наслаждением топчет их; его укороченный хобот с широким концом порой поднимался, как огромная пиявка.

Все замерли. Карфагеняне, скрежеща зубами, смотрели на вершину холма, где стояли варвары.

Наконец они кинулись вперед, и схватка возобновилась. Наемники временами подпускали их, крича, что сдаются, потом с диким хохотом убивали себя; мертвые падали, живые становились на них, чтобы защищаться. Образовалась как бы пирамида; она постепенно росла.

Вскоре осталось пятьдесят наемников, потом двадцать, потом три человека и наконец только два: самнит, вооруженный топором, и Мато, еще сохранявший свой меч.

Самнит, сгибая колени, ударял топором то вправо, то влево и предупреждал Мато об ударах, направляемых на него:

– Сюда, в эту сторону, господин! Наклонись!

Мато потерял наплечники, шлем, панцирь; он был наг и бледнее мертвеца; волосы у него стояли дыбом, в углах рта выступила пена. Меч его вращался так быстро, что образовал вокруг него как бы ореол. Камень сломал его меч у самой рукоятки; самнит был убит. Поток карфагенян сплачивался, приближаясь к Мато. Тогда он поднял к небу безоружные руки, закрыл глаза и с распростертыми руками, как человек, который кидается с утеса в море, бросился на копья.

Копья раздвинулись перед ним. Он несколько раз устремлялся на карфагенян, но они отступали, отводя оружие.

Нога его коснулась меча. Он хотел схватить его, почувствовал себя связанным по рукам и ногам и упал.

Нар Гавас следовал за ним уже некоторое время шаг за шагом с широкими сетями, какими ловят диких зверей. Воспользовавшись минутой, когда Мато нагнулся, Нар Гавас набросил на него сеть.

Мато поместили на слоне, скрутив ему крест-накрест руки и ноги; все, кто не был ранен, сопровождали его с криками в Карфаген.

Известие о победе распространилось в Карфагене непонятным образом уже в третьем часу ночи; водяные часы храма Камона показывали пятый час, когда победители прибыли в Малку; и тут Мато открыл глаза. Дома были так ярко освещены, что город казался объятым пламенем.

Немолчный гул смутно доходил до него; и, лежа на спине, он смотрел на звезды.

Дверь затворилась, и его окружил мрак.

На следующий день в тот же самый час испустил дух последний из оставшихся в ущелье Топора.

В тот день, когда ушли товарищи наемников, возвратившиеся зуаэки скатили вниз скалы и в течение некоторого времени кормили людей, запертых в ущелье.

Варвары все ждали Мато и не хотели покидать горы из малодушия, от усталости, а также из упрямства, свойственного больным, которые отказываются менять место; наконец, когда припасы истощились, зуаэки ушли. Известно было, что варваров в ущелье осталось не более тысячи трехсот человек, и, чтобы покончить с ними, не было надобности в воинах.

За три года войны количество диких зверей, в особенности львов, сильно возросло. Нар Гавас сделал на них облаву, потом, привязав коз на некотором расстоянии одну от другой, погнал львов в ущелье Топора. Там они все и оказались, когда человек, посланный старейшинами, прибыл посмотреть, что осталось от варваров.

На всем протяжении долины лежали львы и трупы; мертвецы смешались в одну кучу с одеждой и оружием. Почти у всех недоставало либо лица, либо руки; некоторые казались еще не тронутыми, другие высохли, и шлемы их полны были прахом черепов; ноги, на которых уже не было мяса, высовывались из кнемид, на скелетах уцелели плащи; кости, выбеленные солнцем, блестящими пятнами усеяли песок.

Одни львы отдыхали, прижавшись грудью к земле и вытянув лапы, и щурились от света, усиленного отражением белых скал. Другие, сидя на задних лапах, пристально глядели перед собой или же, покрытые широкими гривами, спали, сытые, уставшие, скучающие. Они были недвижны, как горы и мертвецы. Спускалась ночь; по небу тянулись широкие красные полосы.

В одной из куч, разбросанных по долине, вдруг зашевелилось что-то более смутное, чем призрак. Один из львов встал; его чудовищное тело отбрасывало черную тень на багровое небо. Подойдя к человеку, лев опрокинул его ударом лапы.

Затем он лег на него брюхом и стал медленно раздирать когтями внутренности своей жертвы.

Потом широко раскрыл пасть и несколько минут протяжно ревел. Горное эхо повторяло его рев, пока наконец тот не замер в окружающей тишине.

Вдруг сверху посыпались мелкие камни. Раздался шум; со стороны решетки в ущелье показались заостренные морды и прямые уши; сверкнули дикие глаза. То были шакалы, явившиеся, чтобы пожрать останки.

Карфагенянин, который смотрел вниз, нагнувшись над краем пропасти, пошел обратно.

XV. Мато

Карфаген радовался, и радость его была глубока, всенародна, безгранична, безудержна. Заделали пробоины в развалинах, наново выкрасили статуи богов, усыпали улицы миртовыми ветками; на перекрестках дымился ладан, и люди на террасах казались в своих пестрых одеждах охапками распускающихся цветов.

Непрерывный шум толпы заглушался выкриками водоносов, поливавших каменные плиты; рабы Гамилькара раздавали от его имени поджаренный ячмень и куски сырого мяса. Карфагеняне подходили на улицах друг к другу, целовались и плакали; тирские города были завоеваны, кочевники рассеяны, все варвары уничтожены. Акрополь исчезал под цветными велариумами; тараны трирем, выстроившихся за молом, сверкали, точно плотина из драгоценных камней; чувствовалось, что порядок восстановлен, что началась новая жизнь; в воздухе, казалось, было разлито счастье. В этот день праздновалось бракосочетание Саламбо с царем нумидийским.

На террасах храма Камона золотая и серебряная утварь огромных размеров была расставлена на трех длинных столах, приготовленных для жрецов, старейшин и богачей; четвертый стол, стоявший выше других, предназначался для Гамилькара, Нар Гаваса и Саламбо. Саламбо спасла отечество тем, что вернула ему заимф, и потому свадьба ее превратилась в национальное торжество; внизу на площади толпа ждала появления новобрачной.

И другое, еще более острое желание вызывало нетерпение толпы: в этот торжественный день должна была состояться казнь Мато. Предлагали содрать с него кожу, залить ему внутренности расплавленным свинцом, уморить голодом; хотели привязать его к дереву, чтобы обезьяна, стоя за его спиной, била его по голове камнем; он оскорбил Танит, и ему должны были отомстить кинокефалы богини. Другие предлагали возить его на дромадере, привязав к телу льняные фитили, пропитанные маслом. Приятно было представлять себе, как дромадер будет бродить по улицам, а человек на его спине корчиться в огне, точно светильник, колеблемый ветром.

Но кому из граждан поручить пытку, и почему лишить этого наслаждения остальных? Нужно было придумать способ умерщвления, в котором участвовал бы весь город, так, чтобы все руки, все карфагенское оружие, все предметы в Карфагене, вплоть до каменных плит и до вод залива, могли бы истязать его, избивать и уничтожать. Старейшины решили, что он пойдет пешком из тюрьмы на Камонскую площадь, никем не сопровождаемый, со связанными за спиной руками; запрещено было наносить ему удары в сердце, чтобы он оставался в живых как можно дольше; запрещено было выкалывать ему глаза, чтобы он до конца видел свою пытку; запрещено было также бросать что-либо в пленника и ударять его больше чем тремя пальцами сразу.

Хотя он должен был появиться только к концу дня, толпе несколько раз казалось, что она видит его; все бросались к акрополю; улицы пустели; потом толпа с долгим ропотом возвращалась обратно. Многие стояли, не двигаясь с места, целые сутки и издали перекликались, показывая друг другу ногти, которые они отрастили, чтобы глубже запустить их в тело Мато. Другие ходили взад и вперед в большом волнении; некоторые были так бледны, точно ждали собственной казни.

Вдруг за Маппалами над головами людей показались высокие опахала из перьев. То была Саламбо, выходившая из дворца; у всех вырвался вздох облегчения.

Но процессия двигалась медленно, и прошло много времени, прежде чем она подошла к террасе.

Впереди шествовали жрецы богов Патэков, потом жрецы Эшмуна и Мелькарта, а затем и другие жрецы, с теми же значками и в том же порядке, как в день жертвоприношения. Жрецы Молоха прошли, опустив голову, и толпа, словно чувствуя раскаяние, отстранялась от них. Жрецы Раббет, напротив, выступали гордо, с лирами в руках; за ними следовали жрицы в прозрачных платьях, желтых или черных; они испускали возгласы, похожие на крики птиц, извивались, как змеи, или кружились под звуки флейт, подражая пляске звезд; их легкие одежды разносили по улицам волны нежных ароматов. Толпа встречала рукоплесканиями шедших среди жриц кадешимов с накрашенными веками, олицетворявших двуполость божества; надушенные и наряженные, как женщины, они походили на них, хотя у кадешимов были плоские груди и узкие бедра. Женское начало в этот день царило всюду; мистическое сладострастие наполняло тяжелый воздух; уже загорались факелы в глубине священных рощ; ночью там должна была состояться оргия; три корабля привезли из Сицилии куртизанок, и много их прибыло из пустыни.

Жрецы постепенно выстраивались во дворах храма, на наружных галереях и вдоль двойных лестниц, которые вели на стены. Ряды белых одежд возникали между колоннадами; здание наполнялось человеческими фигурами, неподвижными, точно каменные изваяния.

За жрецами шли ведавшие казной начальники провинций и вся партия богачей. Внизу поднялся шум. Толпа хлынула из соседних улиц; рабы, служители храмов отгоняли людей палками. Наконец среди старейшин с золотыми тиарами на головах на носилках под пурпуровым балдахином появилась Саламбо.

Раздались неистовые крики; громче зазвучали кимвалы и кроталы, загремели тамбурины, и пурпуровый балдахин скрылся между двух колонн.

Он вновь показался на втором этаже. Саламбо медленно шла под балдахином; потом она пересекла террасу и села в кресло в виде трона, сделанное из черепашьего щитка. Под ноги ей поставили табурет из слоновой кости с тремя ступеньками; на нижней стояли два коленопреклоненных негритенка; время от времени она клала им на голову обе руки, покрытые слишком тяжелыми кольцами.

От щиколоток до бедер ее обхватывала сетка из густых петель в виде рыбьей чешуи, блестевшая, как перламутр; синий пояс стягивал стан; в двух прорезах в виде полумесяца виднелись груди; кончики их были скрыты подвесками из карбункулов. Головной убор состоял из павлиньих перьев, звезд и драгоценных камней; широкий белоснежный плащ падал с плеч. Прижав локти к телу, сдвинув колени, с алмазными браслетами на руках, у самых плеч, она стояла выпрямившись в торжественной позе.

Ниже на двух сиденьях поместились ее отец и супруг. Нар Гавас был в светлой длинной одежде и в венце из каменной соли, из-под которого спускались две косы, закрученные, как рога Амона; фиолетовая туника Гамилькара была расшита золотыми виноградными ветвями; сбоку у него висел боевой меч.

В пространстве, замкнутом столами, между сосудами с розовым маслом лежал большим черным кругом пифон из храма Эшмуна и кусал свой хвост. Посредине этого круга стояла медная колонна, поддерживавшая хрустальное яйцо; на него падали лучи солнца и, отражаясь, расходились во все стороны.

Позади Саламбо выстроились жрецы Танит в льняных одеждах. Справа от нее, образуя своими тиарами длинную золотую полосу, сидели старейшины; слева длинной зеленой полосой расположились богачи с изумрудными жезлами; в глубине пурпуровой стеной стояли жрецы Молоха. Другие жрецы заняли нижние террасы. Толпа запрудила улицы. Люди поднялись на крыши домов и усеяли склоны акрополя до самой его вершины. У ног Саламбо был народ, над ее головой – свод небес, вокруг нее – беспредельность моря, залив, горы, дальние провинции, и в своих сверкающих одеждах она сливалась с Танит и казалась гением Карфагена, воплощением его души.

Пир должен был длиться всю ночь; светильники с несколькими рожками стояли, как деревья, на скатертях из цветной шерсти, покрывавших низкие столы. Большие кувшины из сплава золота и серебра, синие стеклянные амфоры, черепаховые ложки и маленькие круглые хлебы привлекали взор среди двойного ряда тарелок, выложенных по краям жемчугом. Кисти винограда с листьями обвивались, как на тирсах, вокруг лоз из слоновой кости; куски льда таяли на подносах из черного дерева; лимоны, гранаты, тыквы и арбузы лежали горками в высоких серебряных вазах; кабаны с раскрытой пастью утопали в пряных приправах; зайцы, покрытые шерстью, точно прыгали между цветами; мясной фарш наполнял раковины; формы печений являли собою символы; когда поднимали крышки с блюд, оттуда вылетали голуби. Рабы, подоткнув туники, ходили вокруг столов на цыпочках; время от времени лиры играли гимны, слышалось хоровое пение. Гул толпы, немолчный, как рокот моря, служил аккомпанементом пиршеству и точно баюкал его своей могучей симфонией. Некоторые вспоминали пир наемников; все предавались мечтам о счастье. Солнце клонилось к закату, напротив него уже поднимался серп луны.

Вдруг Саламбо, точно кто-то окликнул ее, повернула голову; народ, следивший за ней, стал смотреть в ту же сторону.

На вершине акрополя открылась дверь темницы, высеченной в скале у подножия храма; в этой черной дыре стоял на пороге человек. Он вышел согнувшись, с растерянным видом дикого зверя, выпущенного на свободу.

Свет слепил его; некоторое время он стоял неподвижно. Все узнали его и затаили дыхание.

Тело этой жертвы было для толпы чем-то необычайным, окруженным почти священным ореолом. Люди вытянули шеи, чтобы рассмотреть его; особенно напряженный взгляд был у женщин. Они горели желанием видеть того, кто был виновником смерти их детей и мужей; из глубины их душ поднималось, против воли, низкое любопытство, желание познать его; желание это смешивалось с угрызениями совести и распаляло ненависть. Наконец он шагнул вперед; смущение, вызванное неожиданностью, прошло. Поднялось множество рук, и он исчез.

Лестница акрополя имела шестьдесят ступеней. Он быстро спустился по ней, точно уносимый горным потоком; видно было, как он сделал три прыжка; внизу он остановился.

Плечи его были в крови; грудь прерывисто и тяжело вздымалась; он силился разорвать путы, и руки его, крестообразно связанные на обнаженной пояснице, вздувались, как кольца змеи. Перед ним расходилось несколько улиц. На каждой из них протянуты были из конца в конец три параллельных ряда бронзовых цепей, прикрепленных к пупу богов Патэков; толпа теснилась у домов, посредине расхаживали слуги старейшин, размахивая бичами. Один из них стегнул пленника изо всех сил. Мато двинулся вперед.

Люди вытягивали руки поверх цепей, крича, что для Мато оставлен слишком широкий путь. Так он шел, ощупываемый, пронзаемый, раздираемый толпой; когда он доходил до конца одной улицы, перед ним открывалась другая. Несколько раз он бросался в сторону, чтобы укусить своих преследователей; они отшатывались, цепи преграждали ему путь, толпа разражалась хохотом.

Кто-то из детей разорвал ему ухо; девушка, прятавшая в рукаве веретено, рассекла ему щеку; у него вырывали клочья волос, куски тела; другие, держа палки с губкой, пропитанной нечистотами на конце, мазали ему лицо. Из его шеи с правой стороны хлынула кровь; толпа пришла в неистовство. Этот последний из варваров был для карфагенян олицетворением всех варваров, всего варварского войска; они мстили ему за все свои бедствия, за свой ужас, за свой позор. Ярость народа разгоралась по мере того, как он утолял жажду мести; туго натянутые цепи гнулись – вот-вот разорвутся; толпа не чувствовала ударов, которыми ее отгоняли рабы; люди цеплялись за выступы домов; из всех отверстий в стенах высовывались головы; зло, которое народ уже не мог причинить Мато, изливалось в криках.

Мато осыпали грубой, злобной бранью, проклятиями, насмешками, и, точно мало ему было тех мук, которые он терпел, ему пророчили еще более страшные пытки в вечности.

Слитый вой, несмолкаемый, бессмысленный, наполнял Карфаген. По временам какой-нибудь звук, хриплый, неистовый, свирепый, повторялся несколько минут всем народом. Стены дрожали от него сверху донизу, и Мато казалось, что дома с обеих сторон улицы наступают на него, поднимают на воздух и душат, как две могучие руки. Он вспомнил, что уже испытал нечто подобное. И тогда была та же толпа на террасах, те же взгляды, та же ярость. Но он шел свободный, все расступались перед ним, – его защищал бог. Это воспоминание становилось все более отчетливым и преисполняло его гнетущей тоскою. Тени проходили у него перед глазами; дома словно кружились в голове, кровь текла из раны на боку; он чувствовал, что умирает; колени его согнулись, и он тихо опустился на каменные плиты.

Кто-то вошел в храм Мелькарта и, взяв с треножника между колоннами раскаленный на горящих угольях прут, просунул его под первую цепь и прижал к ране Мато. От тела пошел дым; вой толпы заглушил голос Мато; он снова встал на ноги.

Пройдя еще шесть шагов, он упал в третий, потом в четвертый раз; каждый раз его поднимала новая пытка. На него направляли трубки, из которых капало кипящее масло; ему бросали под ноги осколки стекла; он продолжал идти. На углу улицы Сатеб он прислонился к стене под навесом лавки и уже не двигался.

Рабы Совета старейшин хлестали его бичами из гиппопотамовой кожи так долго и так яростно, что бахрома их туник сделалась мокрой от пота. Мато казался бесчувственным. Но вдруг он сорвался с места и бросился бежать наугад, громко стуча зубами, точно от страшного холода. Он миновал улицу Будеса, улицу Сепо, промчался через Овощной рынок и добежал до Камонской площади.

С этой минуты он принадлежал жрецам; рабы оттеснили толпу; Мато очутился на просторе. Он огляделся вокруг и заметил Саламбо.

Едва он сделал первый шаг, Саламбо поднялась с места, затем, по мере того как он приближался, она, как бы лишившись воли, подходила к краю террасы, и скоро все окружающее пропало у нее из глаз, она ничего не видела, кроме Мато. В ее душе наступила тишина, точно открылась пропасть; весь мир для нее исчез под гнетом одной-единственной мысли, одного воспоминания, одного взгляда. Человек, который шел к ней, притягивал ее.

Кроме глаз, в нем не осталось ничего человеческого; он представлял собой сплошную красную массу; разорвавшиеся веревки свисали с бедер, но их нельзя было отличить от сухожилий его рук, с которых сошла кожа; рот был широко раскрыт; из орбит точно вырывалось пламя, поднимаясь к волосам; несчастный продолжал идти.

Он дошел до подножия террасы. Саламбо наклонилась над перилами; эти страшные глаза были обращены к ней, и она поняла, сколько он выстрадал из-за нее. Он умирал, но она видела его таким, каким он был в палатке, на коленях перед нею, когда обнимал ее стан и шептал нежные слова. Она жаждала вновь их услышать; она не хотела, чтобы он умер! В эту минуту по телу Мато пробежала дрожь; Саламбо чуть не вскрикнула. Мато упал навзничь и уже не шевелился.

Жрецы окружили Саламбо. Она была в полубессознательном состоянии. Жрецы отнесли ее и вновь усадили на трон. Они поздравляли дочь Гамилькара, ибо все, что совершилось, было ее заслугой. Все хлопали в ладоши, топали, неистово кричали, выкликая ее имя.

Какой-то человек бросился к трупу. Хотя он был без бороды, но в облачении жрецов Молоха; за поясом у него сверкал нож, которым жрецы разрезают священное мясо жертв; рукоять ножа была в виде золотой лопатки. Шагабарим одним ударом рассек грудь Мато, вырвал сердце, положил его на лопатку и, подняв руку, принес в дар Солнцу.

Солнце садилось за водами залива; лучи его падали длинными стрелами на красное сердце. И по мере того как прекращалось его биение, светило погружалось в море; при последнем трепетании сердца оно исчезло.

Тогда от залива до лагуны, от перешейка до маяка все улицы, все дома и все храмы огласились криком; крик затихал, потом раздавался снова; здания дрожали, Карфаген содрогался от мощи своего восторга и от безграничности упований.

Нар Гавас, упоенный гордостью, обнял левой рукой стан Саламбо в знак обладания ею; правой рукой он взял золотую чашу и выпил за гений Карфагена.

Саламбо по примеру супруга поднялась с чашей в руке, чтобы испить вина. Но она тут же опустилась, запрокинув голову на спинку трона, бледная, оцепеневшая, с раскрытыми устами. Ее распустившиеся волосы свисали до земли.

Так умерла дочь Гамилькара в наказание за то, что коснулась покрывала Танит.