Текст книги "Саламбо (сборник)"

VI. Ганнон

– Я должен был похитить ее! – сказал он вечером Спендию. – Нужно было схватить ее и унести из дому. Никто бы не посмел остановить меня.

Спендий не слушал его. Он лежал на спине и наслаждался отдыхом; рядом с ним стоял большой кувшин с медовой водой; время от времени он погружал туда голову, чтобы утолить жажду.

Мато продолжал:

– Что делать? Как вернуться в Карфаген?..

– Не знаю, – сказал Спендий.

Спокойствие Спендия раздражало Мато; он воскликнул:

– Это все твоя вина! Ты меня увлек за собой, а теперь, как трус, покидаешь! Зачем мне повиноваться тебе? Ты считаешь себя моим господином? Сводник, раб, сын раба!

Скрежеща зубами, он поднял над Спендием свою огромную руку.

Грек ничего не ответил. Глиняный светильник освещал мягким светом шест палатки, где сиял среди висевшего оружия заимф.

Вдруг Мато надел котурны, застегнул куртку с бронзовыми пластинками, взял шлем.

– Ты куда? – спросил Спендий.

– Обратно, в Карфаген. Пусти меня! Я приведу ее сюда. Если они нападут на меня, я их раздавлю, как гадюк! Я убью ее, Спендий!

Он повторил:

– Да, убью! Вот увидишь, убью!

Спендий прислушался, потом вдруг сорвал с шеста заимф, кинул его в угол, а на него набросал множество шкур. Послышался говор, блеснули факелы, вошел Нар Гавас и с ним еще человек двадцать.

На них были белые шерстяные плащи, длинные кинжалы, кожаные ожерелья, деревянные серьги, обувь из кожи гиены. Остановившись на пороге, они оперлись на копья в позе отдыхающих пастухов. Нар Гавас был самый красивый. Ремни, расшитые жемчугом, обхватывали его тонкие руки; золотой обруч, прикреплявший к голове широкую одежду, украшен был страусовым пером, спускавшимся на спину; глаза его казались острыми, как стрелы; во всем его существе было что-то настороженное и вместе с тем развязное.

Он заявил, что хочет присоединиться к наемникам, ибо Республика уже давно угрожает его владениям. Поэтому ему выгодно стать на сторону варваров, да и он будет им полезен.

– Я вам доставлю слонов – их много в моих лесах, – вино, древесное масло, ячмень, финики, смолу и серу для осад, двадцать тысяч пехоты и десять тысяч коней. Я обращаюсь к тебе, Мато, потому что обладание заимфом сделало тебя первым в войске. – Он прибавил: – К тому же мы старые друзья.

Мато смотрел на Спендия – тот слушал, сидя на овечьих шкурах, и кивал головой в знак согласия. Нар Гавас продолжал говорить. Он призывал в свидетели богов и проклинал Карфаген. В порыве негодования он сломал дротик. Воины его испустили громкий, протяжный крик. Мато, увлеченный его гневом, воскликнул, что готов заключить с ним союз.

Привели белого быка и черную овцу – символ дня и символ ночи. Их зарезали на краю рва. Когда ров наполнился кровью, они погрузили в него руки. Потом Нар Гавас положил свою руку на грудь Мато, а Мато свою – на грудь Нар Гаваса. После этого они такой же знак наложили на холст своих палаток и пропировали всю ночь; остатки мяса сожгли вместе с кожей, костями, рогами и копытами.

Когда Мато вернулся с покрывалом богини, его встретили долгими приветственными криками; даже воины, которые не исповедовали ханаанскую веру, почувствовали смутный восторг оттого, что появился гений-хранитель. Никто не помышлял о том, чтобы завладеть заимфом. Для варваров довольно было таинственности, с какой Мато добыл покрывало, чтобы узаконить обладание им. Так думали африканские воины. Другие, менее закоренелые в своей злобе, не знали, на что решиться. Будь у них корабли, они тотчас же уплыли бы на них.

Спендий, Нар Гавас и Мато послали гонцов ко всем племенам карфагенской земли.

Карфаген истощал все эти народы чрезмерными податями; железные цепи, топор и крест карали любое опоздание в уплате и даже ропот недовольства. Приходилось возделывать то, в чем нуждалась Республика, доставлять ей то, что она требовала. Никто не имел права владеть оружием. Когда деревни поднимали бунт, жителей продавали в рабство. На управителей смотрели как на давильный пресс и ценили их по количеству доставляемой дани. Дальше, за непосредственно подвластными карфагенянам областями, жили их союзники, платившие лишь небольшую дань, еще дальше бродили кочевники, которых можно было натравить на союзников. Благодаря такой системе, жатвы были всегда обильные, коневодство процветало, плантации великолепно возделывались. Катон Старший, знаток по части земледелия и рабовладельчества, девяносто два года спустя поражался этим успехам; призывы к уничтожению Карфагена, столь часто повторяемые в Риме, были скорее всего криком завистливой жадности.

В течение последней войны поборы удвоились, вследствие чего почти все ливийские города перешли на сторону Регула. В наказание с них потребовали тысячу талантов, двадцать тысяч быков, триста мешков золотого песка, значительные запасы зерна, а предводители племен были распяты или брошены на растерзание львам.

Особую ненависть к Карфагену питал Тунис. Он был древнее метрополии и не мог простить Карфагену его величия. Расположенный против стен Карфагена в грязи, у самой воды, он глядел на него, как ядовитое животное. Изгнания, избиения и эпидемии не ослабили Туниса. Он стал на сторону Архагата, сына Агафокла. Пожиратели нечистой пищи тотчас же нашли в Тунисе оружие.

Посланцы наемников не успели еще отбыть, как провинции возликовали. Не долго думая, домовых управителей и должностных лиц Республики задушили в банях, достали из пещер спрятанное старое оружие, из железных плугов стали ковать мечи. Дети оттачивали дротики о косяки дверей, а женщины отдавали свои ожерелья, кольца и серьги – все, что могло послужить на гибель Карфагену. Каждый старался содействовать разрушению Республики. Связки копий лежали в городах грудами, точно снопы кукурузы. В лагерь отправлены были скот и деньги. Мато поспешил, по совету Спендия, уплатить наемникам невыданное жалованье и за это был провозглашен главным начальником, шалишимом варваров.

Между тем прибывали на помощь люди. Сначала явились местные жители, потом рабы из деревень. Захватили также караваны негров и вооружили их; направлявшиеся в Карфаген купцы тоже присоединились к варварам в надежде на верную прибыль. Непрерывно подходили многочисленные отряды. С высот акрополя видно было, как увеличивалась армия варваров.

На верху акведука стояли на страже легионеры. Около них расставлены были на небольшом расстоянии один от другого медные котлы, в которых кипел асфальт. Внизу, на равнине, волновалась густая толпа. Она была в нерешительности; ею владела тревога, которую всегда будит в варварах вид возвышающихся перед ними стен.

Утика и Гиппо-Зарит отказались вступить в союз. Это были такие же финикийские колонии, как Карфаген; они пользовались самоуправлением и заставляли Республику вводить во все договоры параграфы, подтверждающие их самостоятельность. Все же они относились с почтением к этой покровительствовавшей им старшей сестре и не верили, что скопище варваров способно победить Карфаген; напротив, они были убеждены в конечном поражении наемников. Они предпочитали сохранять нейтралитет и жить спокойно.

Но содействие обеих колоний вследствие их географического положения было необходимо варварам. Утика, лежащая в глубине залива, была очень удобна для подвоза подкреплений Карфагену. Если бы была взята одна Утика, ее мог заменить Гиппо-Зарит, расположенный в шести часах пути на побережье. Пользуясь их услугами, Карфаген был бы непобедим.

Спендий настаивал на том, чтобы тотчас же начать осаду Карфагена, но Нар Гавас воспротивился: сначала следовало двинуться на границы Республики. Таково было мнение ветеранов, а также самого Мато, а потому решили, что Спендий отправится осаждать Утику, а Мато – Гиппо-Зарит; третий корпус армии, опираясь на Тунис, должен был занять карфагенскую долину; это взял на себя Автарит. Что же касается Нар Гаваса, то было условлено, что он вернется в свое царство, приведет оттуда слонов и займет со своей конницей дороги.

Женщины решительно возражали против этого; они зарились на драгоценности карфагенянок. Ливийцы тоже возмущались: их звали сражаться против Карфагена, а теперь складывают оружие. В поход выступили почти одни наемники. Мато начальствовал над своими сородичами, а также над иберийцами, лузитанцами, пришельцами с запада и с островов. Все, кто говорил по-гречески, требовали в начальники Спендия, ценя его ум.

В Карфагене были крайне изумлены, когда войско тронулось в путь; оно выстроилось под горой Ариадны, вдоль дороги в Утику со стороны моря. Часть воинов осталась под Тунисом, остальные исчезли и вновь появились на другом берегу залива, на опушке леса, в глубь которого они устремились.

Всех варваров было около восьмидесяти тысяч. Без сомнения, оба тирских города не устоят против них и войско снова повернет на Карфаген. Значительный отряд уже отрезал Карфаген от материка, заняв перешеек, и вскоре город должен был погибнуть от голода. Карфаген не мог обойтись без помощи провинций, ибо жители его не платили налогов, как в Риме. Карфагену недоставало политического чутья. Вечная жажда наживы лишала его той осторожности, какую порождают более возвышенные стремления. Точно огромная галера, бросившая якорь в ливийских песках, Карфаген держался благодаря своему трудолюбию. Народы, как волны, бушевали вокруг Республики, – малейшая буря потрясала ее грозную машину.

Казна была истощена римской войной и всем, что было растрачено и потеряно, пока торговались с варварами. Между тем нужны были воины, а ни одно правительство не доверяло Карфагенской республике! Птолемей недавно отказал ей в двух тысячах талантов. В довершение всего похищение покрывала угнетало карфагенян. Спендий все это предвидел.

Но, чувствуя общую ненависть к себе, Карфаген уповал на свои деньги, на своих богов; любовь народа к родине поддерживалась самим государственным строем.

Прежде всего власть зависела от всех, никто не был достаточно силен, чтобы захватить ее. Частные долги рассматривались как долги общественные; монопольное право торговли принадлежало людям ханаанского племени. Умножая ростовщичеством поживу, которую доставляло пиратство, истощая землю, эксплуатируя рабов и бедняков, люди иногда богатели, и только богатство открывало путь ко всем должностям. И хотя власть и деньги оставались постоянным достоянием одних и тех же семей, эту олигархию терпели, потому что всякий мог надеяться вступить в нее.

Торговые общества, где вырабатывались законы, избирали финансовых инспекторов, которые, закончив срок своей службы, назначали сто членов Совета старейшин, зависевших, в свою очередь, от Великого собрания – объединения всех богачей. Что же касается двух суффетов – этого пережитка царской власти, – занимавших положение ниже консульского, то их назначали в один и тот же день и брали из двух разных родов. Суффетов всячески старались рассорить, чтобы они ослабляли друг друга. Они не имели права высказываться по вопросу о войне, а когда терпели поражение, Великий совет распинал их на кресте.

Сила Карфагена исходила, таким образом, от Сисситов, то есть из большого двора в центре Малки, того места, куда, по преданию, причалила первая лодка финикийских моряков, – море с тех пор отступило далеко. Двор состоял из целого ряда комнаток, построенных по старинному способу из пальмовых стволов и обособленных одна от другой, чтобы в них могли собираться отдельно разные общества. Богачи проводили там целые дни, обсуждая свои, а равно и государственные дела, начиная с добывания перца и кончая уничтожением Рима. Три раза в течение каждого лунного месяца их ложа выносили на верхнюю террасу, шедшую вдоль стены, которой был обнесен двор; снизу видно было, как они сидели на воздухе за столом, без котурнов и плащей, как их пальцы, унизанные драгоценными перстнями, брали еду, а большие серьги качались, когда они наклонялись к кувшинам. Сильные, тучные, полураздетые сотрапезники весело смеялись и ели под голубым небом, точно большие акулы, играющие в море.

Но теперь они не могли скрыть своей тревоги: ее выдавала необычайная бледность их лиц. Толпа, которая поджидала у дверей, провожала их до дворцов, стараясь что-нибудь выведать. Все дома были заперты, как во время чумы; улицы быстро наполнялись людьми, потом вдруг пустели: горожане поднимались на акрополь, бегали к гавани; каждую ночь собирался Великий совет. Наконец народ был созван на площадь Камона; решено было обратиться к Ганнону, победителю при Гекатомпиле.

Он был хитрец, ханжа, беспощадный к африканцам, настоящий карфагенянин. Его богатство равнялось богатствам рода Барки. Он считался опытным администратором, не имевшим себе равных в вопросах управления.

Ганнон велел призвать к оружию всех здоровых граждан, поставил катапульты на всех башнях, потребовал непомерного количества оружия, даже выстроил четырнадцать галер, в сущности совершенно не нужных, и приказал, чтобы все было подсчитано и тщательно записано. Его носили в арсенал, на маяк, в сокровищницы храмов; все время мелькали его большие носилки: покачиваясь со ступени на ступень, они поднимались по лестнице акрополя. У себя во дворце, ночью, страдая от бессонницы, он готовился к битве, выкрикивая страшным голосом военные приказы.

Под влиянием страха все становились храбрыми. Богачи выстраивались с самой зари вдоль Маппал; подбирая одежду, они упражнялись в обращении с пиками, но то и дело вступали в споры, так как не имели учителей; задыхаясь от усталости, они садились отдыхать на могилы, потом снова принимались за дело. Некоторые даже соблюдали диету. Одни воображали, что нужно много есть и тогда у них прибавится сил, а потому объедались; другие, страдая от тучности, морили себя постом, чтобы похудеть.

Утика уже несколько раз обращалась к Карфагену за помощью, но Ганнон не хотел выступать, пока в орудиях не будет прилажено все до последней гайки. Он потерял еще три месяца на снаряжение ста двенадцати слонов, которые помещались в городских стенах. Слоны эти победили Регула; народ их любил, и нужно было выказать как можно больше внимания к этим старым друзьям. Ганнон велел переплавить бронзовые дощечки, которые украшали их грудь, позолотить им бивни, расширить башни и выкроить из лучшей багряницы попоны, обшитые тяжелой бахромой. Затем, так как вожатых называли индусами (очевидно, потому, что первые из них были родом из Индии), он приказал одеть их всех на индусский образец, то есть в белые тюрбаны и короткие шаровары из виссона с поперечными складками, придававшими им вид двух половинок раковины, прикрепленных к бедрам.

Войско Автарита все еще стояло под Тунисом. Оно пряталось за стеной из ила, добытого в озере и защищенной сверху колючим кустарником. Негры расставили на больших шестах пугала в виде человеческих масок, сделанных из птичьих перьев, из голов шакалов и змей, которые раскрывали свои пасти навстречу врагу, чтобы привести его в ужас, и считали себя поэтому непобедимыми, а варвары плясали, боролись, жонглировали в полной уверенности, что Карфаген должен неминуемо погибнуть. Всякий другой на месте Ганнона легко раздавил бы эту толпу, обремененную животными и женщинами. Кроме того, варвары не понимали воинских распоряжений; Автарит пал духом и ничего от них не требовал.

Когда он проходил, они расступались, широко раскрыв большие синие глаза. Подойдя к берегу озера, он снимал куртку из тюленьей кожи, развязывал шнур, которым были стянуты его длинные рыжие волосы, и мочил их в воде. Он жалел, что не бежал к римлянам с двумя тысячами галлов, которые были потом в храме Эриксе.

Часто среди дня солнце вдруг меркло. Залив и море казались неподвижными, точно расплавленный свинец. Облако темной пыли поднималось столбом и набегало, крутясь вихрем; пальмы сгибались, небо исчезало; слышно было, как отскакивали камни, падая на спины животных. Прижимаясь губами к отверстию в своей палатке, галл хрипел от изнеможения и от тоски. Он вспоминал запах пастбищ осенним утром, хлопья снега, мычание зубров, заблудившихся в тумане; стоило ему закрыть глаза, как он видел перед собой среди болот, в лесных дебрях дрожащие огни хижин, крытых соломой.

Другие тоже тосковали по родине, хотя и не такой далекой. Пленные карфагеняне видели за заливом, на склонах Бирсы, полотняные навесы во дворах своих домов. Но вокруг пленных беспрерывно ходила стража. Их всех привязали к одной цепи, у каждого на шее был железный обруч. Толпа непрестанно собиралась глядеть на них. Женщины указывали маленьким детям на некогда богатую одежду пленных, висевшую лохмотьями на исхудавших телах.

Всякий раз при взгляде на Гискона Автарит приходил в бешенство, вспоминая нанесенное ему оскорбление. Он убил бы его, если бы не клятва, которую он дал Нар Гавасу. И он шел к себе в палатку, упивался настойкой из ячменя и тмина. Он просыпался в палящий зной, терзаемый страшной жаждой.

Тем временем Мато осаждал Гиппо-Зарит.

Город был защищен озером, соединявшимся с морем, и тремя рядами укреплений; кроме того, на окружавших его высотах тянулась крепостная стена с башнями. Никогда еще Мато не начальствовал в подобных походах. А еще ливийца мучила мысль о Саламбо, обладание ее красотой становилось в его мечтах радостью мести, тешившей его гордость. Он чувствовал острое, неистовое, беспрестанное желание снова ее увидеть. Он собирался предложить себя в парламентеры, – он надеялся, попав в Карфаген, добраться до нее. Он часто отдавал приказы трубить атаку и, никого не дожидаясь, бросался на мол, который пытались построить на море. Он выворачивал руками камни, опрокидывал все вокруг, все разрушал, крошил своим мечом. Варвары устремлялись за ним в беспорядке; лестницы с треском ломались, толпы людей падали в воду, и теперь уже красные волны били о стены города; шум утихал, и нападавшие отходили, чтобы затем все начать сызнова.

Мато садился у входа в палатку; он вытирал рукой лицо, забрызганное кровью, и, обернувшись в сторону Карфагена, вглядывался в горизонт.

Перед ним, среди оливковых деревьев, пальм, мирт и платанов, лежали два больших пруда, связанные с третьим, который был скрыт от взора. За горой виднелись другие горы, посредине огромного озера высился черный остров пирамидальной формы. Слева, в конце залива, песчаные наносы казались остановившимися большими светлыми волнами, а море, гладкое, точно пол, мощенный плитами ляпис-лазури, мягко поднималось к краю неба. Зелень полей чередовалась с широкими желтыми полосами; рожковые плоды сверкали наподобие кораллов; виноградные лозы спускались с вершин смоковниц; слышно было журчание воды, прыгали хохлатые жаворонки, последние лучи солнца золотили щиты черепах, выползавших из камышей, чтобы подышать прохладой.

Мато тяжко вздыхал. Он ложился на живот, впивался ногтями в землю и плакал – он чувствовал себя несчастным, жалким, брошенным. Никогда Саламбо не будет принадлежать ему; он даже не может овладеть городом.

Ночью, оставшись один в палатке, он рассматривал заимф. Что ему дала эта святыня? В голове варвара зародились сомнения. Потом ему стало казаться, что одеяние богини прикосновенно к Саламбо и что от него веет частицей ее души, еще более нежной, чем дыхание. Он касался заимфа, впитывал его запах, зарывался лицом в складки и целовал их, рыдая. Он накидывал покрывало на плечи, чтобы вообразить себе, будто Саламбо рядом с ним.

Иногда он выбегал из своей палатки, переступал через спящих солдат, закутанных в плащи, вскакивал на лошадь и через два часа приезжал в Утику и входил в палатку Спендия.

Мато говорил об осаде, но приезжал он затем, чтобы излить свою тоску по Саламбо. Спендий старался образумить его:

– Не поддавайся унизительным страданиям! Прежде ты подчинялся другим, а теперь ты сам командуешь войском. Даже если Карфаген не будет побежден, нам отдадут какие-нибудь провинции; мы будем царями!

Не может быть, чтобы обладание заимфом не дало им победы! По мнению Спендия, следовало ждать.

Мато полагал, что покрывало имеет прямое отношение к ханаанской расе, и с подлинным коварством варвара говорил себе: «Значит, мне заимф добра не принесет. Но так как карфагеняне его утратили, им он тоже не поможет».

Затем его смутила мысль: он боялся, что, поклоняясь богу ливийцев Аптукносу, он оскорбляет Молоха, и робко спросил Спендия, которому из двух следовало бы принести человеческую жертву.

– На всякий случай принеси жертвы обоим! – сказал со смехом Спендий.

Мато, не понимавший такого равнодушия, заподозрил грека в том, что у него есть свой дух-покровитель, о котором он не хочет говорить.

В варварских войсках сталкивались все верования, как и все племена и воины всячески старались умилостивить чужих богов, испытывая перед ними страх. Иные соединяли с верой своей родины чужеземные обряды. Даже те, кто не поклонялся звездам, приносили жертвы тому или другому светилу, влияние которого могло быть благотворным или пагубным. Неведомый амулет, случайно найденный в минуту опасности, становился святыней. Или же они обоготворяли какое-нибудь имя, только имя, и повторяли его, даже не стараясь понять, что оно означает. Но, разграбив много храмов, насмотревшись на множество народов и кровопролитий, иные переставали верить во что-либо, кроме рока и смерти, и засыпали вечером с безмятежностью хищных животных. Спендий готов был плевать на изображения олимпийца Юпитера, но он боялся громко говорить в темноте и по утрам никогда не забывал обуваться с правой ноги.

Спендий сооружал против Утики длинную четырехугольную террасу. Но, по мере того как она поднималась, росли также и укрепления Утики; то, что одни разрушали, тотчас же воздвигали другие. Спендий бережно относился к солдатам и, придумывая новые планы, старался припомнить военные хитрости, о которых он наслышался во время своих странствий.

Почему не возвращается Нар Гавас? Все это вызывало сильную тревогу.

Наконец Ганнон закончил приготовления. Однажды в безлунную ночь он переправил на плотах через Карфагенский залив своих слонов и солдат. Затем они обогнули гору Горячих источников, чтобы не столкнуться с Автаритом, и продолжали путь так медленно, что не только не нагрянули к варварам ранним утром, как рассчитал суффет, а прибыли лишь на третий день, когда солнце уже высоко стояло в небе.

К Утике с восточной стороны примыкала равнина, которая тянулась до большой карфагенской лагуны; за нею, под прямым углом между двумя низкими горами, начиналась долина; варвары расположились лагерем дальше, влево, чтобы обложить порт; они еще спали в палатках (в этот день оба войска так устали, что не могли сражаться и устроили себе отдых), когда на повороте за холмами показалось карфагенское войско.

Обозная прислуга, вооруженная пращами, размещена была на флангах. Впереди ехала гвардия легионеров в золотых чешуйчатых латах, верхом на толстых лошадях без грив, без ушей и шерсти, украшенных серебряным рогом по середине лба, чтобы сделать их похожими на носорогов. Между эскадронами легионеров юноши в маленьких касках раскачивали в каждой руке по дротику из ясеневого дерева; длинные пики тяжелой пехоты двигались сзади. Все эти купцы нацепили на себя как можно больше оружия: у некоторых было по два меча и, кроме того, копье, топор и палица; другие были, как дикобразы, утыканы стрелами, руки их оттопыривались от панцирей из роговых полос или железных блях. Наконец, появились громоздкие, высокие военные машины; карробалисты, онагры, катапульты и скорпионы покачивались на повозках, запряженных мулами и четверками быков.

По мере того как войско развертывалось, начальники, задыхаясь, бегали взад и вперед, отдавая приказы, соединяя ряды и сохраняя нужное расстояние между ними. Старейшины, назначенные полководцами, явились в пурпуровых шлемах с пышной бахромой, которая цеплялась за ремни котурнов. Их лица, вымазанные румянами, лоснились под огромными касками, украшенными изображениями богов; щиты были отделаны по краям слоновой костью, покрытой драгоценными камнями, казалось, будто это солнца двигаются вдоль медных стен.

Карфагеняне ступали так тяжело, что солдаты насмешливо приглашали их присесть. Варвары кричали, что немедленно выпустят кишки из их толстых животов, сотрут позолоту с кожи и дадут им напиться железа.

На шесте, вбитом перед палаткой Спендия, взвился кусок зеленого холста: это был сигнал. Карфагенское войско ответило на него грохотом труб, кимвалов, тимпанов и флейт из ослиных костей. Варвары уже перескочили через ограду. Сражающиеся очутились лицом к лицу на расстоянии полета дротика.

Тогда один балеарский пращник выступил на шаг вперед, вложил в ремень глиняное ядро и завертел рукой; раздался треск щита из слоновой кости, и войска вступили в бой.

Греки остриями копий кололи вражеским лошадям ноздри, и те опрокидывались на всадников. Рабы, которые должны были метать камни, брали слишком крупные, и они падали подле них. Карфагенские пехотинцы, размахивая длинными мечами, оставляли без прикрытия свой правый бок. Варвары прорвали их ряды и рубили сплеча, топтали умирающих и убитых, ослепленные кровью, брызгавшей им в лицо. Груда копий, шлемов, панцирей, мечей и сплетающихся тел кружилась, то расширяясь, то сжимаясь. Карфагенские когорты редели, машины увязали в песках; наконец носилки суффета (его большие носилки с хрустальными подвесками), которые были на виду с самого начала боя и покачивались среди солдат, как лодка на волнах, куда-то исчезли. Не значило ли это, что он убит? Варвары остались одни.

Пыль вокруг них опадала, и они уже начали петь, когда появился Ганнон на слоне. Он был с непокрытой головой, под зонтом из виссона, который держал сидевший за ним негр. Ожерелье из синих блях ударялось о цветы его черной туники; алмазные обручи сжимали его толстые руки. Раскрыв рот, он потрясал огромным копьем, которое расширялось к концу в виде лотоса и сверкало, точно зеркало.

Земля тотчас же содрогнулась, и варвары увидели бегущих на них сплоченным строем всех карфагенских слонов. Бивни у них были позолочены, уши выкрашены в синий цвет и покрыты бронзой; на ярко-красных попонах раскачивались кожаные башни, и в каждой башне сидело по три стрелка с натянутыми луками.

Не все солдаты варваров были при оружии, ряды их уже распались. Ужас парализовал их; они не знали, что делать.

С высоты башен в них уже бросали дротики, простые и зажигательные стрелы лили расплавленный свинец; иные, чтобы взобраться на башни, хватались за бахрому попон. Им отрубали руки ножами, и они падали навзничь на острие мечей. Непрочные пики ломались; слоны двигались по фалангам, как вепри по густой траве, вырывали хоботами колья, опрокидывали палатки, пробегая лагерь из конца в конец. Варвары спасались бегством. Они прятались за холмами, окаймлявшими долину, через которую пришли карфагеняне.

Победитель Ганнон подошел к воротам Утики. Он приказал затрубить в трубы. Трое городских судей появились на вершине башни между бойницами.

Но жители Утики не пожелали принять у себя столь мощно вооруженных гостей. Ганнон вспылил. Наконец они согласились впустить его с небольшой свитой.

Улицы были слишком узки для слонов, пришлось оставить их у ворот.

Как только суффет вступил в город, к нему явились с поклоном городские власти. Он отправился в бани и призвал своих поваров.

Три часа спустя он еще сидел в бассейне, наполненном маслом киннамона, и, купаясь, ел на разостланной перед ним бычьей шкуре языки фламинго с приправой из мака и меда. Лекарь Ганнона, в длинной желтой одежде, время от времени приказывал подогреть ванну, но сам оставался неподвижен; двое мальчиков, наклонившись над ступеньками бассейна, растирали суффету ноги. Заботы о теле не мешали ему размышлять о государственных делах. Он диктовал письмо Великому совету и, кроме того, придумывал, как бы наказать с наибольшей жестокостью взятых в плен варваров.

– Подожди! – крикнул он рабу, который стоя писал на ладони. – Пусть пленных приведут сюда! Я хочу на них посмотреть.

С другого конца залы, наполненной белесым паром, пронизанной красными пятнами факелов, вытолкнули вперед трех варваров: самнита, спартанца и каппадокийца.

– Продолжай! – сказал Ганнон. – «Радуйтесь, светочи Ваалов! Ваш суффет уничтожил прожорливых псов! Да будет благословенна Республика! Прикажите вознести благодарственные молитвы!»

Он увидел пленников и расхохотался.

– А, это вы, храбрецы из Сикки! Сегодня вы уже не так громко кричите! Это я! Узнаете меня? Где же ваши мечи? Ай-ай, какие грозные воины!

Он сделал вид, будто хочет спрятаться от страха.

– Вы требовали лошадей, женщин, земель и уж, наверное, судейских и жреческих должностей! Почему бы вам их и не потребовать? Хорошо, будут вам земли, да еще какие, оттуда вы уже не уйдете! И поженят вас на новеньких виселицах! Жалованья просите? Вам его вольют в горло расплавленным свинцом! И я вам дам отличные места, очень высоко, среди облаков, поближе к орлам!

Три волосатых варвара в лохмотьях смотрели на него, не понимая, что он говорит. Они были ранены в колени; их схватили, набросив на них веревки. Толстые цепи, которыми им заковали руки, волочились по плитам пола. Ганнона раздражала их невозмутимость.

– На колени! На колени, шакалы, нечисть, прах, дерьмо! Они смеют не отвечать?! Довольно! Молчать! Содрать с них кожу живьем! Нет, подождите!

Он пыхтел, как гиппопотам, дико вращая глазами. Благоуханное масло переливалось через край бассейна под грузом его тела и прилипало к покрытой струпьями коже, которая при свете факелов казалась розовой.

Он продолжал диктовать:

– «Мы сильно страдали от солнца целых четыре дня. При переходе через Макар погибли мулы. Несмотря на выгодное положение варваров и чрезвычайную их храбрость…» О Демонад, как я страдаю! Вели нагреть кирпичи, да чтобы их накалили докрасна!

Послышался стук лопаток и треск разводимого огня. Курения еще сильнее задымились в широких курильницах, голые массажисты, потевшие, как губки, стали втирать в тело Ганнона мазь, приготовленную из пшеницы, серы, красного вина, собачьего молока, мирры, гальбана и росного ладана. Нестерпимая жажда мучила суффета, но человек в желтой одежде не дал ему утолить ее, а протянул золотую чашу, в которой дымился змеиный отвар.

– Пей! – сказал он. – Пей для того, чтобы сила змей, рожденных от солнца, проникла в мозг твоих костей. Мужайся, отблеск богов! Ты ведь знаешь, что жрец Эшмуна следит за жестокими звездами вокруг созвездия Пса, от которых исходит твоя болезнь. Они бледнеют, как струпья у тебя на теле, и ты не умрешь.

– Да, да, конечно, – подхватил суффет. – Я не умру!

Дыхание, вырывавшееся из его посиневших губ, было более смрадно, чем зловоние трупа. Точно два угля, горели его глаза, лишенные бровей. Бугорчатые складки кожи свисали надо лбом; уши распухли и оттопыривались, а глубокие морщины вокруг ноздрей придавали ему странный, пугающий вид дикого зверя. Его хриплый голос похож был на вой. Он сказал: