Текст книги "Саламбо (сборник)"

– Ты, может быть, прав, Демонад. Действительно, много язв уже зажило. Я чувствую себя отлично. Смотри, как я ем!

Не столько из жадности, сколько для того, чтобы убедить самого себя, что ему лучше, Ганнон стал пробовать начинку из сыра и маерана, рыбу, очищенную от костей, тыкву, устрицы, яйца, хрен, трюфели и жареную мелкую дичь. Поглядывая на пленников, он с наслаждением придумывал муки, которым их подвергнет. Но он вспомнил Сикку, свои мучения, и все его бешенство излилось в ругательствах на трех варваров:

– Предатели! Негодяи! Подлецы! Проклятые! Вы осмелились оскорбить меня, меня! Суффета! «Заслуги наемников, цена их крови», – говорили они! Ах да! Их кровь!

И продолжал, обращаясь к самому себе:

– Всех прикончим! Ни одного не продадим! Лучше бы отвезти их в Карфаген! Сограждане увидели бы у меня. Но я, кажется, не привез с собой достаточно цепей? Пиши: «Пришлите мне…» Сколько их? Пошли спросить Мутумбала. Никакой пощады! Принесите мне в корзинках отрезанные у пленных руки!

Но вдруг странные крики, хриплые и в то же время резкие, донеслись до зала, заглушая голос Ганнона и звон посуды, которую расставляли возле него. Крики усилились, и вдруг раздался неистовый рев слонов. Можно было подумать, что возобновилось сражение. Что-то страшное творилось вокруг города.

Карфагеняне и не подумали преследовать варваров. Они расположились у подножия стен со своим добром, слугами, со всей роскошью сатрапов и веселились в великолепных палатках, обшитых жемчугом, в то время как лагерь наемников представлял собою груду развалин. Спендий, однако, вскоре воспрянул духом. Он отправил Зарксаса к Мато, обошел леса и собрал своих людей (потери были незначительны). Разъяренные тем, что их победили без боя, они вновь сплотили свои ряды; в это время был найден чан с нефтью, несомненно, оставленный карфагенянами. Спендий велел взять свиней на фермах, обмазал их нефтью, зажег и пустил по направлению к Утике.

Слоны, испуганные пламенем, бросились бежать. Дорога шла вверх; в них стали бросать дротики. Слоны повернули назад, круша карфагенян. Они рвали их бивнями, топтали. Вслед за слонами с холмов спустились варвары. Пунический лагерь, не защищенный рвами, был разрушен после первой же атаки, а карфагеняне оказались раздавленными у городских стен, так как им не хотели открывать ворот из боязни наемников.

Стало светать; с запада приближалась пехота Мато. Одновременно показалась конница: это был Нар Гавас со своими нумидийцами. Перескакивая через рвы и кусты, они гнались за беглецами, как борзые, травящие зайцев. Эта измена воинского счастья и прервала разглагольствования суффета. Он крикнул, чтобы ему помогли выйти из паровой ванны. Три пленника все еще стояли перед ним. Негр (тот самый, который держал зонт над суффетом во время боя) наклонился к его уху.

– Так что же? – медленно проговорил Ганнон. – Убить их! – отрывисто прибавил он.

Эфиоп вынул засунутый за пояс длинный кинжал, и три головы скатились. Одна из них, подпрыгивая среди остатков пира, попала в бассейн и там некоторое время плавала с открытым ртом и остановившимися глазами. Утренний свет проникал в расщелины стены; из трех тел, упавших ниц, кровь била фонтаном, кровавая пелена расплывалась по мозаичному полу, посыпанному синим порошком. Суффет опустил руку в эту горячую грязь и стал растирать кровью колени: это было целебное средство.

Вечером он бежал со свитой из города и направился в горы, чтобы нагнать свое войско.

Ганнону удалось найти его остатки.

Четыре дня спустя он был в Горзе, над ущельем, когда внизу показалось войско Спендия. Двадцать надежных копий, атаковав фронт колонны, легко остановили бы наступавшее войско; карфагеняне, пораженные появлением наемников, пропустили их мимо себя. Ганнон узнал в арьергарде царя нумидийцев. Нар Гавас поклонился, приветствуя его, и сделал знак, которого Ганнон не понял.

Возвращение в Карфаген сопровождалось всякими страхами. Подвигались вперед только ночью; днем прятались в оливковых рощах. На каждом переходе по нескольку человек умирало; воинам часто казалось, что они погибли. Наконец они добрались до Гермейского мыса, куда за ними прибыли корабли.

Ганнон так устал и был в таком отчаянии, в особенности от потери слонов, что просил Демонада дать ему яду. Он боялся, что его распнут на кресте.

Карфаген был не в силах негодовать на Ганнона. Потеряно было четыреста тысяч девятьсот семьдесят два шекеля серебра, пятнадцать тысяч шестьсот двадцать три шекеля золота, погибло восемнадцать слонов, убито четырнадцать членов Великого совета, триста человек богачей, восемь тысяч граждан, пропал хлеб, которого хватило бы на три месяца, много клади и все военные машины! Измена Нар Гаваса была несомненна. Обе осады возобновились. Войско Автарита растянулось от Туниса до Радеса. С высоты акрополя виден был расстилавшийся по небу дым пожарищ; то горели замки богачей.

Только один человек мог бы спасти Республику. Теперь все раскаивались, что недостаточно ценили его; даже партия мира постановила приносить жертвы богам, молясь о возвращении Гамилькара.

Вид заимфа потряс Саламбо. Ей слышались ночью шаги богини, и она просыпалась с криками ужаса. Она посылала каждый день пищу в храмы. Таанах изнемогала, исполняя приказания своей госпожи, и Шагабарим не покидал ее.

VII. Гамилькар Барка

Глашатай лунных смен, который бодрствовал все ночи на кровле храма Эшмуна, чтобы возвещать звуками трубы о движениях светила, увидел однажды утром с западной стороны нечто вроде птицы, касавшейся длинными крыльями поверхности моря.

Это был корабль с тремя рядами гребцов; нос корабля был украшен резной фигурой лошади. Всходило солнце. Глашатай лунных смен приставил руку к глазам, потом схватил рожок и затрубил на весь Карфаген.

Из домов выбежали люди; они не хотели верить слухам, спорили; мол был усеян людьми. Наконец все узнали трирему Гамилькара.

Она приближалась, гордая и суровая, с прямой реей, со вздувшимся парусом, разрезая вокруг себя пену. Гигантские весла мерно ударяли по волнам; время от времени край киля, имевшего форму плуга, показывался на поверхности, а над волнорезом вздыбленная лошадь с головой из слоновой кости как бы неслась стремительным бегом по равнине моря.

Когда корабль огибал мыс, парус спустили, так как ветер стих, и рядом с кормчим показался человек с невскрытой головой: то был сам суффет Гамилькар! На нем сверкали железные латы; красный плащ, скрепленный на плечах, не закрывал рук, длинные жемчужины висели в ушах, черная густая борода касалась груди.

Галера шла, покачиваясь, вдоль мола; толпа следовала за нею по каменным плитам и кричала, приветствуя Гамилькара:

– Привет тебе! Благословение! Око Камона, спаси нас! Во всем виноваты богачи! Они хотят твоей смерти! Берегись, Барка!

Он ничего не отвечал, – его точно оглушил шум морей и битв. Но когда трирема проходила под лестницей, спускавшейся с акрополя, Гамилькар поднял голову и, скрестив руки, посмотрел на храм Эшмуна. Взгляд его поднялся еще выше, к широкому ясному небу; он суровым голосом отдал приказ матросам; трирема подпрыгнула, задев идола, поставленного в конце мола, чтобы останавливать бури. Она вошла в торговую гавань, загрязненную отбросами, щепками и шелухой от плодов, отталкивая, пробивая другие корабли, пришвартованные к сваям, с пастью крокодила на носу. Сбегались люди, некоторые пустились вплавь. Трирема была уже в глубине гавани и подходила к воротам, утыканным гвоздями. Ворота поднялись, и трирема исчезла под длинным сводом.

Военная гавань была отделена от города; когда прибывали послы, им приходилось идти между двумя стенами по проходу, который вел налево и заканчивался у храма Камона. Вокруг круглой, как чаша, гавани шли набережные, где были построены помещения для кораблей. Перед каждым из них возвышались две колонны с капителями в виде рогов Аммона, – таким образом портики опоясывали весь бассейн. Посредине, на острове, стоял дом морского суффета.

Вода была такая прозрачная, что виднелось дно, вымощенное белыми камешками. Уличный шум сюда не доходил; проезжая мимо, Гамилькар узнавал суда, которыми он некогда командовал.

Их оставалось не более двадцати; они стояли на суше, накренившись, или прямо на киле, с высокими кормами и выгнутыми носами, украшенными позолотой и мистическими символами. У химер пропали крылья, у богов Патэков – руки, у быков – серебряные рога. Полинявшие, гниющие, недвижные, они еще дышали прошлым, еще хранили запах былых странствований; подобно искалеченным солдатам, вновь повстречавшим своего повелителя, они как бы говорили: «Это мы, да, это мы! Но и ты потерпел поражение!»

Никто, кроме морского суффета, не имел права вступать в адмиральский дом. До тех пор пока не была доказана его смерть, он считался живым. Старейшины избавлялись этим от лишнего начальства. И по отношению к Гамилькару они не отступили от старинного обычая.

Суффет вошел в пустынные покои; всюду он находил на прежнем месте оружие, мебель, знакомые предметы; это его удивляло; под лестницей еще сохранился в курильнице пепел благовоний, зажженных при его отъезде для заклинания Мелькарта. Не таким представлял он себе свое возвращение! Все, что он совершил, все, что видел, воскресало в его памяти: штурмы, пожары, легионы, бури, Дрепан, Сиракузы, Лилибей, гора Этна, Эрике, пять лет сражения, – все, вплоть до того рокового дня, когда, сложив оружие, Карфаген потерял Сицилию. Потом он вспомнил лимонные рощи, пастухов со стадами коз на склонах гор, и у него забилось сердце, когда он представил себе другой Карфаген, который он мечтал там воздвигнуть. Все замыслы, все воспоминания проносились у него в голове, еще оглушенной качкой корабля. Им овладела тревога, и, неожиданно сознав свою слабость, он почувствовал потребность общения с богами.

Он поднялся на верхний этаж своего дома. Потом, вынув из золотой раковины, висевшей у него на руке, лопаточку, утыканную гвоздями, открыл маленькую овальную комнату.

Вставленные в стену тонкие темные диски, прозрачные, как стекло, освещали комнату мягким светом. Между их рядами были просверлены ниши, точно для урн в колумбариях. В каждой из них находился круглый черный камень, с виду очень тяжелый. Только люди высокого ума поклонялись этим абаддирам, упавшим с луны. Своим пребыванием на земле они напоминали о светилах, о небе, об огне; своим цветом – о темной ночи, своею плотностью – о внутренней связи всего сущего. Воздух в таинственном обиталище был удушливый. От морского песка, занесенного, очевидно, ветром, на круглых камнях и в нишах лежал белый налет. Гамилькар пересчитал камни, потом набросил на лицо покрывало шафранного цвета и распростерся на полу, вытянув обе руки.

Дневной свет проникал сюда сквозь пластины из темного обсидиана. В их незамутненной толще вырисовывались деревья, горы, неясные очертания животных; свет этот был одновременно жуткий и спокойный, каким он должен быть по ту сторону солнца, в угрюмых пространствах грядущего созидания. Гамилькар старался изгнать из своих мыслей все формы, все символы и все наименования богов, чтобы лучше постигнуть непреложный дух, скрытый за внешними явлениями. В него как бы проникала жизнь планет, и более глубоким и мудрым становилось его презрение к смерти и ко всему случайному. Когда Гамилькар поднялся с колен, он был преисполнен спокойного мужества, неподвластного ни жалости, ни страху. Чувствуя стеснение в груди, он направился к вершине башни, которая господствовала над Карфагеном.

Город спускался по пологому склону со своими куполами, храмами, золотыми кровлями, домами, пальмовыми рощами, с расставленными кое-где стеклянными шарами, которые искрились на солнце. Укрепления были как бы гигантской оправой этого рога изобилия, раскрывавшегося ему навстречу. Он видел внизу гавани, площади, дворы, узор улиц, людей, казавшихся совсем маленькими, почти вровень с мостовой. О, если бы Ганнон не опоздал в утро сражения у Эгатских островов! Глаза Гамилькара устремились вдаль, и он протянул трепещущие руки в сторону Рима.

Толпа расположилась на ступеньках акрополя. На площади Камона люди толкались, стараясь увидеть суффета. Террасы были полны народа; некоторые узнавали его и кланялись. Он удалился, чтобы усилить нетерпение сограждан.

Внизу, в зале, Гамилькар застал самых важных своих сторонников: Истатена, Субельдия, Гиктамона, Ейюба и других. Они рассказали ему обо всем, что произошло со времени заключения мира: о скупости старейшин, об уходе солдат, их возвращении, требованиях, о взятии в плен Гискона, о похищении заимфа, о помощи Утике и о том, как от нее отступились, но никто не решался поведать о событиях, касавшихся его самого. Наконец все разошлись, чтобы снова свидеться ночью на собрании старейшин в храме Молоха.

Когда они ушли, у дверей поднялся шум. Кто-то, невзирая на сопротивление слуг, пытался войти. Крики усилились. Гамилькар приказал впустить человека, желавшего его видеть.

В залу вошла старая негритянка, сгорбленная, морщинистая, дрожащая, придурковатая, закутанная до пят в широкое синее покрывало. Она приблизилась к суффету, и они взглянули друг другу в глаза. Гамилькар вздрогнул. Он поднял руку, и рабы удалились. Сделав знак негритянке, чтобы она осторожно следовала за ним, он повел ее за руку в дальнюю комнату.

Негритянка бросилась на землю и стала целовать ему ноги. Он резким движением поднял ее.

– Где ты его оставил, Иддибал?

– Там, господин.

Сняв покрывало, негритянка отерла себе рукавом лицо: черный цвет кожи, старческая дрожь и согбенная спина – все исчезло. Перед Гамилькаром стоял сильный старик с лицом, продубленным песками, бурями и морем. Пучок белых волос торчал у него на голове, как хохолок птицы; старик насмешливо показал взглядом на женские одежды, которые он сбросил на пол.

– Это ты хорошо придумал, Иддибал. Очень хорошо! – молвил Гамилькар и, пронизав его острым взглядом, прибавил: – Никто не догадывается?

Старик поклялся ему Кабирами, что свято хранит тайну. Они не покидают своей хижины, в трех днях пути от Гадрумета, на берегу, где кишат черепахи, а на дюнах растут пальмы.

– По твоему приказу, господин, я учу его метать копье и править лошадьми.

– Он ведь сильный, правда?

– Да, господин, и очень отважный! Не боится ни змей, ни грома, ни призраков. Бегает босиком, как пастух, по краю пропастей.

– Ну, ну!

– Он устраивает западни для диких зверей. В прошлом месяце, – поверишь ли, – он поймал орла и притащил его. Кровь птицы и кровь ребенка падала крупными каплями, и они мелькали в воздухе, точно лепестки розы, подхваченные ветром. Разъяренная птица закрывала его бьющимися крыльями, он прижимал ее к груди; орел умирал, а смех мальчика звучал все громче, звонкий, раскатистый, как стук мечей.

Гамилькар опустил голову, ослепленный этими предзнаменованиями величия.

– Но с некоторых пор мальчиком овладела тревога: он следит взором за парусами на море, грустит и отталкивает пищу, спрашивает про богов и хочет увидеть Карфаген.

– Нет, нет, время еще не пришло! – воскликнул суффет.

Старый раб, видимо, знал, какую опасность предвидит Гамилькар, и продолжал;

– Как его удержать? Мне приходится тешить его обещаниями, и в Карфаген я пришел сегодня только для того, чтобы купить ему кинжал с серебряной рукоятью, осыпанной жемчугом.

Потом он рассказал, что, увидев суффета на террасе, выдал себя портовой страже за одну из служанок Саламбо и только таким образом смог к нему проникнуть.

Гамилькар погрузился в долгое раздумье и наконец сказал:

– Явись завтра на закате солнца в Мегару, пройди за мастерские, где изготовляют пурпур, и крикни три раза шакалом. Если меня не увидишь, приходи в Карфаген каждое первое число. Не забудь ничего! Люби его! Теперь ты можешь говорить ему о Гамилькаре.

Раб снова надел одежду, в которой явился, и они вместе вышли из дома, а затем – из гавани.

Гамилькар продолжал путь один, без свиты, ибо в чрезвычайных обстоятельствах собрания старейшин были тайными, и туда шли крадучись.

Сначала он двигался вдоль восточного фасада акрополя, затем миновал Овощной рынок, галереи Кинсидо, квартал торговцев благовониями. Редкие огни гасли, широкие улицы пустели; потом появились тени, скользившие во мраке. Они следовали за Гамилькаром, к ним присоединились другие – все шли по направлению к Маппалам.

Храм Молоха построен был в мрачном месте у подножия крутой горы. Снизу видны были только высокие стены, поднимавшиеся ввысь и напоминавшие стены чудовищной гробницы. Ночь была темная, над морем навис туман; волны били об утес с шумом, в котором слышались рыданья и хрипы. Тени постепенно исчезали, точно пройдя сквозь стены.

За воротами пришедшие попадали в большой четырехугольный двор, окруженный аркадами. Посредине стояло восьмигранное строение с куполами вокруг третьего этажа, служившего опорой круглой башне; на ее конусообразную кровлю с вогнутыми краями был насажен шар.

Огонь горел в цилиндрах филигранной работы, прилаженных к шестам, которые держали служители. Пламя колыхалось от порывов ветра и бросало красные отсветы на золотые гребни, которые поддерживали на затылке заплетенные в косы волосы рабов; рабы суетились и окликали друг друга, готовясь к приему старейшин.

На каменных плитах пола сфинксами лежали громадные львы, живые символы всепожирающего солнца. Они дремали, полузакрыв глаза. Проснувшись от шума, они медленно вставали, подходили к старейшинам, которых узнавали по платью, и терлись об них, выгибая спины и звучно зевая. При свете факелов видно было, как из их пасти вырывается пар. Волнение усилилось, двери были затворены, все жрецы разбежались, старейшины исчезли за круглой колоннадой, служившей преддверием храма.

Колонны были расположены наподобие колец Сатур-на – один круг в другом: сначала круг, обозначающий год, в нем – месяцы, а в месяцах – дни; последний круг примыкал к стене святилища.

Там старейшины оставляли свои палки из рога нарвала, ибо закон, неукоснительно соблюдавшийся, наказывал смертью того, кто осмеливался бы сюда прийти с оружием. У многих одежда была разорвана снизу в каком-нибудь одном месте, отмеченном пурпуровой нашивкой, – этим они хотели показать, что, оплакивая смерть близких, не жалели платья. Этот знак печали служил еще и для того, чтобы одежда не рвалась дальше. Другие прятали бороду в мешочек из фиолетовой кожи, который прикреплялся двумя шнурками к ушам. Все обнимались при встрече, прижимая друг друга к груди. Они окружили Гамилькара, поздравляли его; их можно было принять за братьев, встречающих брата после долгой разлуки.

Люди эти в большинстве своем были приземисты, с горбатыми носами, как у ассирийских колоссов. У некоторых, однако, сказывались африканская кровь и происхождение от предков-кочевников. Об этом говорили широкие скулы, высокий рост и узкие ступни. Те, кто проводил весь день в конторах, были бледны; другие носили на себе печать суровой жизни в пустыне; редкостные драгоценности сверкали на пальцах их смуглых рук, обожженных солнцем неведомых стран. Мореплавателей можно было отличить по походке вразвалку; от землепашцев исходил запах виноградного пресса, сена и пота вьючных животных. Но теперь старые пираты возделывали поля руками наемников; купцы, накопившие деньги, снаряжали суда, а земледельцы кормили рабов, обученных разным ремеслам. Все они обладали глубоким знанием религиозных обрядов, были хитры, беспощадны и богаты. Они казались уставшими от долгих забот. Их глаза, полные огня, смотрели недоверчиво, а привычка к странствованиям и ко лжи, к торговле и к власти наложила на них отпечаток коварства и грубости, исступленной, хотя и скрытой, жестокости. Влияние бога, которому они поклонялись, омрачало их душу.

Сначала они миновали сводчатую яйцевидную залу. Семь дверей, соответствовавшие семи планетам, вычерчивались на стенах разноцветными квадратами. Пройдя еще одну длинную комнату, они вошли в другую такую же залу.

В глубине залы горел канделябр, сплошь покрытый резными цветами; на каждой из его восьми золотых ветвей плавал в алмазной чашечке фитиль из виссона. Канделябр стоял на последней из длинных ступенек, которые вели к большому алтарю с бронзовыми рогами по углам. Две боковые лестницы поднимались к плоской вершине алтаря. Камней его не было видно; алтарь походил на гору скопившегося пепла, на нем что-то дымилось. Дальше, над канделябром и гораздо выше алтаря, стоял Молох, весь из железа, с человеческой грудью, в которой зияли отверстия. Его раскрытые крылья простирались по стене, вытянутые руки доходили до земли; три черных камня, окаймленных желтым кругом, изображали три глаза на лбу; со страшным усилием поднимал он свою бычью голову, точно собирался замычать.

Вокруг комнаты расставлены были табуреты из черного дерева. За каждым из них на бронзовом стержне, покоящемся на трех когтистых лапах, был подвешен светильник. Свет отражался в перламутровых ромбах, которыми был вымощен пол. Зала была так высока, что красный цвет стен по мере приближения к своду казался черным; три глаза идола вырисовывались на самом верху, как звезды, наполовину исчезающие во мраке.

Старейшины расположились на табуретах из черного дерева, накинув на голову полы своих одежд; они сидели неподвижно, скрестив руки в широких рукавах: перламутровый пол казался светящейся рекой, которая, струясь от алтаря к двери, текла под их голыми ногами.

Четыре верховных жреца находились посредине, спиной друг к другу, на четырех крестообразно расположенных сиденьях из слоновой кости. Верховный жрец Эшмуна был в лиловой одежде, верховный жрец Танит – в одежде из белого льна, верховный жрец Камона – в рыжем шерстяном одеянии, верховный жрец Молоха – в пурпуровом.

Гамилькар направился к канделябру. Он обошел его кругом, осмотрел горевшие фитили, затем посыпал их душистым порошком; вспыхнуло фиолетовое пламя. И тут раздался резкий голос, ему стал вторить другой, и сто старейшин вместе с четырьмя жрецами и Гамилькаром запели гимн. Повторяя одни и те же слова, они подчеркивали их; голоса возвышались, гремели, становились грозными и вдруг умолкли.

Несколько минут прошло в ожидании. Наконец Гамилькар вынул спрятанную на груди маленькую статуэтку с тремя головами, синюю, как сапфир, и поставил ее перед собой. Это было изображение Истины, вдохновительницы его речей. Потом он снова спрятал ее на груди, и все закричали, точно охваченные внезапным гневом:

– Варвары – твои друзья! Изменник! Бесстыдный предатель! Ты вернулся, чтобы присутствовать при нашей гибели? Дайте ему сказать! Нет! Нет!..

Они мстили ему за сдержанность, которую вынуждены были соблюдать во время церемониала. И хотя они желали возвращения Гамилькара, но возмущались тем, что он не предотвратил их поражения или, вернее, не претерпел его вместе с ними.

Когда шум затих, поднялся с места верховный жрец Молоха.

– Мы спрашиваем тебя: почему ты не вернулся в Карфаген?

– Вам что за дело? – презрительно ответил суффет.

Крики усилились.

– В чем вы меня обвиняете? Разве я плохо вел войну? Вы видели планы моих сражений, вы, спокойно предоставившие варварам…

– Довольно! Довольно!

Он продолжал тихим голосом, чтобы его лучше слушали:

– Да, правда. Я ошибаюсь, светочи Ваалов! Среди вас есть бесстрашные люди! Встань, Гискон!

Прищуренными глазами, осматривая ступеньки алтаря, точно он отыскивал кого-то, Гамилькар повторил:

– Встань, Гискон! Теперь ты можешь выступить против меня. Они тебя поддержат. Но где же он?

И добавил, точно поправляя себя:

– Ну да, конечно, Гискон у себя дома! Он окружен сыновьями и отдает приказы своим рабам. Он счастлив и пересчитывает на стене почетные ожерелья, которыми наградило его отечество!

Передергивая плечами, точно под ударами хлыста, присутствующие беспокойно задвигались.

– Вы даже не знаете, жив он или мертв!

Не обращая внимания на их возгласы, Гамилькар говорил им, что, предав суффета, они предали Республику и что мир с римлянами при всей его кажущейся выгоде был пагубнее, чем двадцать битв.

Несколько человек стали рукоплескать ему, но это были наименее богатые члены Совета, которых вечно подозревали в тяготении к народу или к тирании. Противники, начальники Сисситов и администраторы, превосходили их числом; наиболее влиятельные поместились около Ганнона, который сидел в другом конце залы, у высокой двери, завешенной фиолетовой драпировкой.

Он скрыл под румянами язвы на лице. Золотая пудра осыпалась с его волос на плечи двумя блестящими пятнами; видно было, что они белесые, жидкие и вьющиеся, как шерсть. Повязки, пропитанные жирными благовониями, которые просачивались наружу и капали на пол, скрывали его руки. Здоровье Ганнона, видимо, ухудшилось; глаза прятались за опухшими веками. Чтобы хоть что-нибудь видеть, он должен был откидывать голову. Сторонники убеждали его ответить Гамилькару. Наконец он заговорил хриплым, гнусавым голосом:

– Не будь таким надменным, Барка! Мы побеждены! Нужно мириться с несчастьем! Покорись и ты!

– Расскажи нам лучше, – возразил с улыбкой Гамилькар, – как ты повел свои галеры на римские корабли?

– Меня гнал ветер, – ответил Ганнон.

– Ты, точно носорог, топчешься в собственных нечистотах – лишь бы выставить напоказ свою глупость! Уж лучше молчи!

Заспорив о битве у Эгатских островов, они стали обвинять друг друга.

Ганнон упрекал Гамилькара в том, что Гамилькар не двинулся ему навстречу.

– Но я оставил бы без прикрытия Эрике. Кто тебе мешал выйти в море? Да, я и забыл, слоны боятся моря!

Сторонникам Гамилькара так понравилась эта шутка, что они громко захохотали. Свод гудел от их смеха, точно от ударов в кимвалы.

Ганнон запротестовал против несправедливого оскорбления, утверждая, что он простудился во время осады Гекатомпиля. Слезы текли по его лицу, как зимний дождь по развалившейся стене.

Гамилькар продолжал:

– Если бы вы меня любили так, как Ганнона, в Карфагене царила бы теперь великая радость! Сколько раз я взывал к вам, а вы всегда отказывали мне в деньгах!

– Они были нужны нам самим, – ответили начальники Сисситов.

– А когда у меня было отчаянное положение и мы пили мочу мулов и грызли ремни наших сандалий, когда мне хотелось, чтобы каждая былинка превратилась в солдата и я готов был составлять батальоны из гниющих трупов наших людей, вы отозвали последние мои корабли!

– Мы не могли рисковать всем нашим имуществом, – ответил Баат-Баал, владевший золотыми приисками в Гетулии Даритийской.

– А что вы делали тем временем здесь, в Карфагене, укрывшись за стенами ваших домов? Нужно было оттеснить галлов за Эридан, хананеяне могли явиться из Кирены, и в то время как римляне посылали послов к Птолемею…

– Теперь он уже восхваляет римлян!

Кто-то крикнул ему:

– Сколько они заплатили тебе, чтобы ты их защищал?

– Спроси об этом равнины Бруттиа, развалины Локр, Метапонта и Гераклеи! Я сжег там все деревья, ограбил храмы и даже предал смерти внуков их внуков.

– Ты высокопарен, как ритор, – сказал Капурас, именитый купец. – Чего ты хочешь?

– Я говорю, что нужно быть либо более хитроумным, либо более грозным! Если вся Африка хочет сбросить ваше иго, то потому, что вы слабосильны и не умеете укрепить свое господство! Агафоклу, Регулу, Цепиону – всем этим смельчакам стоит только высадиться, чтобы отвоевать Африку. Когда ливийцы на востоке столкуются с нумидийцами на западе, когда кочевники придут с юга, а римляне с севера…

Раздался крик ужаса.

– Да, тогда вы будете бить себя в грудь, валяться в пыли и рвать на себе плащи! Но будет поздно! Придется вертеть жернова в Субурре и собирать виноград на холмах Лациума.

Они хлопали себя по правому бедру в знак негодования, рукава их одежд взвивались, как большие крылья испуганных птиц. Гамилькар, охваченный неистовством, весь дрожа, продолжал говорить, стоя на верхней ступеньке алтаря, и вид у него был грозный. Он поднимал руки, и лучи светильника, горевшего за ним, проходили между его пальцами, точно золотые копья.

– У вас отнимут корабли, земли, колесницы! Не будет у вас висячих постелей и рабов, растирающих вам тело! Шакалы будут спать в ваших дворцах, плуг разроет ваши гробницы. Ничего не останется, кроме крика орлов и развалин. Ты падешь, Карфаген!

Четыре главных жреца протянули руки, как бы ограждая себя от проклятий. Все поднялись с мест. Но морской суффет, священнослужитель, находился под покровительством Солнца и был неприкосновенен до тех пор, пока его не осудило собрание богачей. Вид алтаря наводил ужас, и жрецы отступили.

Гамилькар умолк. Взгляд его остановился, лицо было бледнее жемчуга на его тиаре. Он ловил ртом воздух; он как бы испугался собственных слов, он как бы видел перед собой что-то страшное. С возвышения, на котором он стоял, светильники на бронзовых стержнях казались ему широким венцом огней вровень с полом; черный дым, исходивший от них, поднимался к темным сводам; несколько мгновений стояла такая глубокая тишина, что слышен был далекий шум моря.

Потом старейшины стали совещаться между собой. Их интересы, все их существование было в опасности из-за варваров. Но победить врагов без помощи суффета нельзя. При всей их гордыне это соображение вытесняло всякие другие. Они отвели в сторону друзей Гамилькара. Начались примирения в корыстных целях, намеки, обещания. Гамилькар сказал, что отказывается чем-либо управлять. Все стали его упрашивать, умолять. В их речах, однако, повторялось слово «предательство», и это вывело суффета из себя. Единственным предателем был, по его словам, Великий совет, ибо обязательства наемников ограничивались сроком войны, и они становились свободными, как только война кончалась. Он восхвалял их храбрость и говорил о выгоде, которую можно было бы извлечь, примирив их с Республикой дарами и обещаниями льгот.

Магдасан, бывший правитель провинций, сказал, вращая желтыми глазами:

– Право, Барка, ты, кажется, слишком долго путешествовал и сделался не то греком, не то римлянином. О каких наградах может идти речь? Пусть лучше погибнет десять тысяч варваров, чем один из нас!

Старейшины кивали головами в знак одобрения, бормоча:

– Конечно, чего там стесняться? Наемников всегда можно набрать сколько угодно!

– И к тому же от них легко избавиться, не правда ли? Стоит их бросить, как вы это сделали в Сардинии. А еще можно уведомить неприятеля о том, по какой дороге они пойдут, как вы поступили с галлами в Сицилии. Или же высадить их среди моря. На обратном пути в Карфаген я видел утес, покрытый их побелевшими костями!

– Это не беда! – нагло воскликнул Капурас.

– Не переходили они, что ли, сто раз на сторону неприятеля? – возражали другие.