Текст книги "Саламбо (сборник)"

Гамилькар не мог говорить и благодарил ее кивками. Глаза его останавливались то на заимфе, то на ней; цепочка на ее ногах была разорвана. Он вздрогнул от ужасного подозрения, но, быстро овладев собой, не поворачивая головы, искоса взглянул на Нар Гаваса.

Царь нумидийцев скромно стоял в стороне; на лбу у него были следы пыли, которой он коснулся, простершись перед Гамилькаром. Наконец суффет подошел к нему.

– В награду за услуги, которые ты мне оказал, я отдаю тебе мою дочь, Нар Гавас, – торжественно произнес он и прибавил: – Будь мне сыном и защити отца!

Нар Гавас изумленно взглянул на него и бросился целовать ему руки.

Саламбо, неподвижная, как статуя, словно ничего не понимала; она только слегка покраснела и опустила взор; длинные, загнутые кверху ресницы бросали тень на ее щеки.

Гамилькар изъявил желание немедленно наложить на них нерушимые узы. Он дал Саламбо копье, и она подарила его Нар Гавасу; ремнем из бычьей кожи им связали большие пальцы, потом стали сыпать на голову зерно. Зерна падали вокруг, подпрыгивая и звеня, точно град.

XII. Акведук

Двенадцать часов спустя от наемников осталась только груда раненых, мертвых и умирающих.

Гамилькар, выйдя неожиданно из глубины ущелья, вновь спустился туда по западному склону, обращенному к Гиппо-Зариту; и так как в этом месте было просторнее, он постарался завлечь туда варваров. Нар Гавас окружил врагов своей конницей, а суффет в это время теснил их и истреблял. Впрочем, поражение их было предопределено потерей заимфа. Даже те, кто не придавал этому значения, были охвачены тревогой и ослабели. Гамилькар не стремился овладеть полем битвы – он отошел влево, на высоты, господствовавшие над расположением противника.

Очертание лагерей угадывалось по наклонному частоколу. Длинная полоса черного пепла дымилась там, где были расположены ливийцы; изрытая почва вздымалась, как морские волны, а разодранные в клочья палатки казались подобием кораблей, разбившихся о подводные камни. Панцири, вилы, рожки, куски дерева, железа и меди, зерно, солома, одежда валялись между трупами; огненные стрелы тлели здесь и там около груд поклажи; местами земли не было видно под грудой щитов; павшие кони лежали бесконечными рядами; то и дело попадались ноги, сандалии, руки, кольчуги, головы в касках с подбородниками, которые катались, как шары; на шипах кустарников висели пряди волос; в лужах крови хрипели слоны с распоротыми животами, упавшие вместе со своими башнями; ноги ступали по чему-то липкому, и всюду виднелись лужи грязи, хотя дождя не было.

Трупы покрывали гору сверху донизу.

Оставшиеся в живых не шевелились, как и мертвецы. Они сидели группами, поджав под себя ноги, растерянно глядели друг на друга и молчали.

В конце длинной поляны сверкало под лучами заходящего солнца озеро Гиппо-Зарит. Справа, над поясом стен, поднимались белые дома; за ними было море, уходившее в безграничную даль. Подперев голову рукой, варвары вздыхали, вспоминая свою отчизну. Поднявшаяся серая пыль медленно оседала.

Подул вечерний ветер; все облегченно вздохнули; по мере того как свежело, черви переползали с холодеющих трупов на горячий песок. На верхушках скал недвижные вороны не сводили глаз с умирающих.

Когда спустилась ночь, отвратительные желтые собаки, которые следовали за войсками, тихонько подкрались к варварам. Сначала они стали лизать запекшуюся кровь на еще теплых искалеченных телах, а потом принялись пожирать трупы, начиная с живота.

Беглецы возвращались один за другим, как тени. Отважились вернуться и женщины; их еще было немало, особенно у ливийцев, несмотря на то, что многих перерезали нумидийцы.

Одни воины брали обрывки канатов и зажигали их вместо факелов, другие скрещивали копья, клали на эти носилки трупы и относили в сторону.

Трупы укладывали длинными рядами; они лежали на спине, с открытыми ртами, и копья их были тут же, при них; кое-где они были свалены в кучу – чтобы найти пропавших, приходилось разрывать целую груду мертвецов; над ними медленно проводили факелами. Страшное оружие врагов нанесло им разнообразные раны. У одних зеленоватые лоскуты кожи свисали со лба; другие были рассечены на куски или раздавлены, третьи посинели от удушья или были распороты клыками слонов. Хотя смерть настигла их почти одновременно, трупы разлагались по-разному. Воины севера побелели и вздулись, в то время как африканцы, более мускулистые, как бы прокоптились и уже ссохлись. Наемников можно было узнать по татуировке на руках; у старых солдат Антиоха были изображены ястребы; у тех, кто служил в Египте, – головы павлинов; у азиатских принцев – топор, гранат, молоток; у воинов из греческих республик – силуэт крепости или имя архонта; у некоторых руки были усеяны множеством знаков, перекрещивавшихся со старыми рубцами и свежими ранами.

Для воинов латинской расы – самнитов, этрусков, уроженцев Кампании и Бруттиа – были разложены четыре больших костра. Греки вырыли рвы остриями мечей. Спартиаты завернули мертвецов в свои красные плащи; афиняне положили их лицом к востоку; кантабры погребли под грудой камней; назамоны согнули вдвое ремнями из бычьей кожи, а гараманты зарыли на берегу, чтобы их неустанно омывали волны. Латиняне были в отчаянии, что не могли собрать в урны пепел своих мертвецов; кочевники жалели, что тут не было горячего песка, где тела превращаются в мумии, а кельтам недоставало трех необтесанных камней под дождливым небом, в глубине залива, усеянного островками.

Послышались стенания, затем надолго воцарилась тишина. Живые хотели воздействовать молчанием на души умерших и заставить их вернуться. Потом, через одинаковые промежутки времени, возобновлялся все тот же вопль.

Воины просили прощения у мертвых за то, что не могли почтить их тела по установленному обряду; лишая почестей своих соратников, они обрекали их на бесконечное скитание среди различных случайностей и перевоплощений. Мертвых призывали, спрашивая, чего они желают; иные же осыпали их бранью за то, что они дали себя победить.

Пламя больших костров придавало еще большую бледность бескровным лицам тех, кто лежал на обломках оружия; слезы одних вызывали плач других, рыдания усиливались, вопли прощавшихся с опознанными мертвецами становились все исступленнее. Женщины ложились на покойников, прижимались губами к их губам, лбом к их лбу; когда трупы засыпали землей, приходилось бить несчастных, чтобы они ушли. Вдовы чернили себе щеки, отрезали волосы, пускали себе кровь и направляли ее струю в могилу павшего воина; многие наносили себе порезы наподобие ран, изуродовавших мертвецов.

Сквозь гром кимвалов прорывались крики. Некоторые срывали с себя амулеты и плевали на них. Умирающие катались по грязи, пропитанной кровью, в бешенстве кусая свои изуродованные руки, а сорок три самнита – целый священный отряд юношей – побивали друг друга, как гладиаторы. Вскоре кончились дрова, костры погасли, мест для отдыха не хватало. Уставшие от криков, шатающиеся, обессиленные воины заснули рядом со своими мертвыми братьями, одни – с желанием продлить свою жизнь, полную тревог, другие – предпочитая больше не просыпаться.

При бледном свете зари на границе лагеря появились воины; они проходили, подняв шлемы на острия копий; приветствуя наемников, они спрашивали, не хотят ли те передать что-нибудь на родину.

За ними подошли другие, среди которых варвары узнавали своих бывших соратников.

Суффет предложил всем пленным служить в его войсках. Некоторые мужественно отказались; не желая кормить пленников и не желая отдавать их во власть Великого совета, Гамилькар отпустил их с условием, чтобы они не воевали больше против Карфагена. Тем же, кто смирился из боязни пыток, роздали оружие врага, и они пришли к побежденным не столько для того, чтобы соблазнить их своим примером, сколько из желания похвастать, а также из любопытства.

Они рассказали про хорошее обращение с ними суффета. Варвары слушали с завистью, хотя и презирали их. Но при первых же словах упрека малодушные перебежчики пришли в бешенство; они стали показывать варварам их же копья и панцири и звать с собой. Варвары закидали их камнями; те обратились в бегство; вскоре на вершине горы остались только острия копий, выступавших над краем частокола.

Варваров охватила печаль, более тяжкая, чем позор поражения. Задумавшись над бесполезностью своего мужества, они сидели с остановившимся взглядом, скрежеща зубами.

Одна и та же мысль возникла у всех варваров. Они кинулись толпой к карфагенским пленным. Воинам суффета случайно не удалось их найти, а так как Гамилькар покинул поле битвы, те все еще находились в своем глубоком рву.

Карфагенян положили на ровном месте. Часовые расположились вокруг них и стали пропускать женщин, по тридцать – сорок сразу. Пользуясь недолгим временем, которое им предоставлялось, женщины взволнованно бегали от одного к другому; потом, склонившись над их жалкими телами, стали колотить их, как прачки колотят белье; выкрикивая имена своих мужей, они царапали их ногтями и выкалывали им глаза иглами, которые носили в волосах. Затем пришли мужчины, и начались новые истязания: пленным отрезали ноги, со лба у них сдирали куски кожи и украшали ими свои головы. Пожиратели нечистой пищи были особенно жестоки в своих выдумках. Они растравляли раны уксусом, сыпали в них пыль и осколки глиняных сосудов; когда они уходили, другие сменяли их; текла кровь; варвары веселились, как сборщики винограда вокруг дымящихся чанов.

Мато сидел на земле, на том же месте, где он оказался, когда кончилась битва; опустив голову на руки, он ничего не видел, ни о чем не думал.

Услышав радостный гул толпы, он встрепенулся. Обрывок холста, прикрепленный к шесту и волочившийся по земле, прикрывал сваленные в кучу корзины, ковры и львиную шкуру. Он узнал свою палатку, и глаза его устремились вниз, точно дочь Гамилькара, исчезнув, провалилась сквозь землю.

Порванный холст развевался на ветру, и обрывки его касались порою губ Мато; он заметил красную пометку, похожую на отпечаток руки. То была рука Нар Гаваса, знак их союза. Мато поднялся. Он взял дымящуюся головню и с презрением бросил ее на обломки своей палатки. Потом кончиком котурна столкнул в огонь все, что лежало вокруг, чтобы ничего не оставалось.

Вдруг неизвестно откуда появился Спендий.

Бывший раб привязал себе к бедру два обломка копья и хромал с жалобным видом, испуская стоны.

– Сними все это, – сказал Мато. – Я не сомневаюсь в твоей храбрости!

Он был так подавлен несправедливостью богов, что не имел силы возмущаться людьми.

Спендий подал ему знак и повел в углубление на небольшом холме, где спрятались Зарксас и Автарит.

Они бежали так же, как и раб: один – несмотря на свою жестокость, другой – вопреки своей храбрости. Но кто бы мог ожидать, говорили они, измены Нар Гаваса, поджога лагеря ливийцев, потери заимфа, неожиданного нападения Гамилькара и в особенности маневра, которым он заставил их вернуться в глубь горы, прямо под удары карфагенян? Спендий не признавался, что струсил, и продолжал утверждать, что сломал ногу.

Трое начальников и шалишим стали обсуждать положение.

Гамилькар преградил им дорогу на Карфаген; они были зажаты между его войском и владениями Нар Гаваса; тирскис города, конечно, перейдут на сторону победителей, так что наемники будут прижаты к морскому берегу, и соединенные силы неприятеля должны вскоре их раздавить. Это неминуемо.

Не было никакой возможности избежать войны – приходилось вести ее не на жизнь, а на смерть. Но как убедить в необходимости нескончаемого боя всех этих людей, павших духом, с не зажившими еще ранами?

– Я беру это на себя! – сказал Спендий.

Два часа спустя человек, появившийся со стороны Гиппо-Зарита, взбежал на гору. Он размахивал какими-то дощечками и так громко кричал, что варвары окружили его.

Дощечки были посланы греческими солдатами из Сардинии. Они советовали своим африканским соратникам зорко следить за Гисконом и другими пленными. Некий Гиппонакт, торговец из Самоса, приехавший из Карфагена, сообщил им, что составляется заговор, чтобы устроить пленным побег. Варварам советовали быть предусмотрительными ввиду могущества Карфагена.

План, задуманный Спендием, сперва не удался, вопреки его надеждам. Близость новой опасности, вместо того чтобы поднять дух воинов, только усилила их боязнь; вспоминая прежние угрозы Гамилькара, они ждали чего-то непредвиденного и страшного. Ночь протекла в тревоге; некоторые даже сняли оружие, чтобы разжалобить суффета, когда он явится.

На следующий день, в третью смену дневной стражи, прибежал второй гонец, еще более запыхавшийся и почерневший от пыли. Грек вырвал у него из рук свиток папируса, покрытый финикийскими письменами. В нем наемников умоляли не падать духом; тунисские храбрецы прибудут к ним на помощь с большими подкреплениями.

Сначала Спендий прочел письмо три раза подряд; затем, с помощью двух каппадокийцев, которые посадили его к себе на плечи, он переправлялся с места на место и всюду читал послание. Целых семь часов он неустанно ораторствовал.

Он напоминал наемникам обещания Великого совета, африканцам говорил о жестокости управителей, всем варварам – о несправедливости Карфагена. Мягкость суффета была приманкой, на которую их хотят поймать. Тех, кто перейдет к Карфагену, продадут в рабство, побежденных замучают. Бежать некуда. Ни один народ не примет их. Если же они будут продолжать войну, то впереди – свобода, отмщение, деньги. Им не придется долго ждать – Тунис и Ливия спешат им на помощь. Он показал им развернутый свиток папируса.

– Смотрите, читайте! Вот их обещания! Я не лгу.

Бродили собаки с окровавленными черными мордами. Знойное солнце жгло обнаженные головы. Страшное зловоние поднималось от плохо зарытых трупов. Иные высунулись из земли до половины. Спендий призывал мертвецов в свидетели своей правоты, потом сжимал кулаки, угрожая Гамилькару.

Мато наблюдал за ним, и Спендий, чтобы скрыть свою трусость, начал проявлять гнев, который мало-помалу стал казаться подлинным ему самому. Предавая себя богам, он призывал на карфагенян проклятия. Пытки, учиненные над пленными, – детская игра. Зачем щадить их и тащить за собой этот ненужный скот?

– Нет, покончим с ними! Мы знаем, что они замышляют. Если уцелеет хоть один, он может нас погубить. Никакой пощады! Лучших видно будет по быстроте ног и силе удара.

Они вновь вернулись к пленным. Несколько человек еще хрипели; их прикончили, всовывая им в рот клинок ножа или же добивая острием копий.

Затем они вспомнили о Гисконе; его нигде не было видно, и варваров охватила тревога. Они хотели убедиться в его смерти, а также участвовать в его убийстве. Три самнитских пастуха обнаружили его в пятнадцати шагах от места, где стояла палатка Мато. Узнав его по длинной бороде, они позвали других.

Он лежал на спине, вытянув руки вдоль бедер и сжав колени, похожий на мертвеца, которого обрядили для погребения. Но его тощие бока опускались и поднимались, глаза, широко раскрытые на бледном лице, глядели упорным взглядом, который невозможно было выдержать.

Варвары смотрели на Гискона с изумлением. С тех пор как он жил во рву, о нем почти забыли; смущенные старыми воспоминаниями, они держались поодаль и не решались поднять на него руку.

Но те, кто стоял позади, ворчали и подталкивали один другого; наконец из толпы вышел гарамант, размахивая серпом; все поняли его намерение. Лица у всех раскраснелись; охваченные стыдом, они заревели:

– Да, да!

Человек с серпом подошел к Гискону. Он взял его за голову и, прижав ее к своему колену, стал быстро отпиливать. Голова упала; две широкие струи крови пробуравили дыру в пыли. Зарксас схватил голову и легче леопарда побежал по направлению к карфагенянам.

Поднявшись на две трети горы, он вынул спрятанную на груди голову Гискона и, схватив ее за бороду, быстро завертел; брошенная голова, описав длинную параболу, исчезла за карфагенским окопом.

Вскоре у края частокола показались два крестообразно укрепленных знамени – это было требование выдачи трупов.

В ответ четыре глашатая, выбранные за ширину груди, подошли к лагерю противника с медными трубами и провозгласили, что отныне между карфагенянами и варварами нет ни согласия, ни жалости, ни общности богов; что они заранее отказываются от переговоров, и если им пошлют послов, то они отправят их обратно с отрубленными руками.

Спендия послали в Гиппо-Зарит за съестными припасами. Тирский город выслал их в тот же вечер; наемники жадно набросились на еду. Насытившись, они поспешили собрать остатки поклажи и свое изломанное оружие; женщины столпились посредине. Не заботясь о плакавших раненых, они быстро двинулись по берегу реки, как убегающая стая волков.

Они шли на Гиппо-Зарит с решением взять его, ибо им нужен был город.

Завидев их издали, Гамилькар пришел в отчаяние, хотя бегство варваров и льстило его самолюбию. Следовало напасть на них тотчас же со свежими силами. Еще один такой день – и война была бы окончена! Если медлить, они вернутся с подкреплением, так как тирские города присоединятся к ним; его милосердие к побежденным оказалось бесполезным. Отныне он решил быть беспощадным.

В тот же вечер он отправил Великому совету дромадера, нагруженного браслетами, снятыми с мертвых врагов, и со страшными угрозами потребовал, чтобы ему прислали еще одно войско.

Гамилькара уже давно считали погибшим, и весть о его победе всех поразила и привела в ужас. Неопределенное упоминание о возвращении заимфа довершало впечатление чуда. Значит, боги и сила Карфагена отныне принадлежат ему.

Никто из врагов Гамилькара не решался жаловаться или обвинять его. Благодаря преклонению перед ним одних и трусости других войско в пять тысяч человек было готово еще до назначенного срока.

Оно быстро пришло в Утику с целью укрепить тыл суффета, в то время как три тысячи лучших солдат сели на корабли, чтобы отплыть в Гиппо-Зарит, где они должны были отразить варваров.

Командование взял на себя Ганнон, но он поручил войско своему помощнику Магдасану, а сам отправился с десантным отрядом, так как не мог выносить передвижения на носилках. Недуг, изъевший ему губы и ноздри, распространился еще дальше: глубокое отверстие появилось на щеке; в десяти шагах можно было заглянуть ему в горло; он знал, что вид его отвратителен, и, как женщина, закрывал себе лицо покрывалом.

Гиппо-Зарит не исполнил его требований, как, впрочем, и требований варваров. Но каждое утро жители спускали варварам съестные припасы с высоты башен и, ссылаясь на угрозы Республики, умоляли их уйти. Ту же самую просьбу они передавали знаками карфагенянам, которые стояли на море.

Ганнон довольствовался блокадой порта – он не решался на приступ. Он только убедил судей Гиппо-Зарита пустить в город триста воинов. Потом он направился к Виноградному мысу и сделал большой крюк, чтобы окружить варваров, хотя это было не нужно и даже опасно. Из зависти к суффету он не хотел идти к нему на помощь: он останавливал лазутчиков Гамилькара, мешал выполнению его планов и тормозил кампанию. Наконец Гамилькар написал Великому совету, прося убрать Ганнона, и тот вернулся в Карфаген, взбешенный низостью старейшин и безумием Гамилькара. Ни одна из надежд не сбылась, положение стало еще более плачевным; об этом старались не думать и даже не говорить.

К довершению несчастий, узнали, что сардинские наемники распяли своего военачальника, овладели крепостями и поубивали людей ханаанского племени. Рим угрожал Республике немедленной войной, если она не уплатит тысячу двести талантов и не уступит всей Сардинии. Рим вошел в союз с варварами и послал им плоскодонные суда, груженные мукой и сушеным мясом. Карфагеняне погнались за судами и захватили пятьсот человек, но три дня спустя корабли, шедшие из Бизацены с грузом съестных припасов для Карфагена, потонули во время бури. Боги явно были против Карфагена.

Тогда жители Гиппо-Зарита, подняв фальшивую тревогу, вызвали на стены города трехсот солдат Ганнона, схватили их за ноги и сбросили вниз. За теми, кто не убился, была снаряжена погоня, и они, бросившись в море, потонули.

Утика терпела воинов в своих стенах, потому что Магдасан выполнил приказ Ганнона и окружил город, не внимая просьбам Гамилькара. Но этих воинов опоили вином с мандрагорой и зарезали. В то же время подступили варвары; Магдасан бежал, ворота отворились, и с тех пор тирские города проявляли стойкую преданность своим новым друзьям и необычайно враждебно относились к прежним союзникам.

Эта измена делу карфагенян послужила примером для других. Надежды на избавление вновь пробудились. Самые нерешительные племена перестали колебаться. Все пришло в движение. Суффет об этом узнал. Теперь он уже больше не ждал помощи. Казалось, все для него было кончено.

Он поспешил отпустить Нар Гаваса, чтобы тот мог охранять границы своих владений. Сам же решил вернуться в Карфаген, набрать воинов и возобновить войну.

Варвары, укрепившиеся в Гиппо-Зарите, увидели его войско, когда оно спускалось с горы.

Куда направлялись карфагеняне? Их, вероятно, толкал голод, и, обезумевшие от страданий, они, несмотря на слабость, решили дать сражение. Но нет, карфагеняне повернули направо: они бегут. Можно их настигнуть, смять всех сразу. Варвары бросились в погоню.

Карфагенян остановила река, широкая в этом месте, а западного ветра не было. Одни пустились вплавь, другие переправились на щитах; затем продолжали путь. Спустилась ночь и скрыла отступавшее войско.

Варвары не остановились; они двинулись дальше в поисках более узкого места реки. Прибыли люди из Туниса и увлекли с собой жителей Утики. Число варваров все увеличивалось, и карфагеняне, прильнув ухом к земле, слышали в темноте их шаги. Время от времени, чтобы задержать преследователей, Барка давал приказ пустить в них град стрел. Многие были убиты. Когда занялась заря, варвары очутились в Арианских горах, на повороте дороги.

Мато, возглавлявший войско, заметил вдали, на возвышенности, что-то зеленое. Путь пошел под уклон, показались обелиски, купола, дома. Это был Карфаген!

Мато прислонился к дереву, чтобы не упасть, – так сильно забилось у него сердце.

Он думал о том, что произошло в его жизни со времени, когда он последний раз был в Карфагене. Он был изумлен неожиданным возвращением, у него кружилась голова. Потом его охватила радость при мысли, что он вновь увидит Саламбо. Он вспомнил, что имел все основания питать к ней ненависть, но тотчас же отбросил эту мысль. Весь дрожа, напрягая зрение, он глядел на высокую террасу дворца за Эшмуном, над пальмами; улыбка восторга светилась на его лице, точно великий свет озарял его. Он раскрывал объятия, посылал поцелуи и шептал: «Приди ко мне! Приди!» Из груди его вырвался вздох, две слезы, подобные продолговатым жемчужинам, упали на бороду.

– Что ты медлишь? – воскликнул Спендий. – Скорей! Вперед! Не то суффет ускользнет от нас!.. Но у тебя дрожат колени, ты смотришь на меня, как пьяный!

Он топал ногами от нетерпения и торопил Мато. Щуря глаза, точно при виде давно намеченной цели, он воскликнул:

– Мы настигли их! Настигли! Они у меня в руках!

У Спендия был такой уверенный и торжествующий вид, что он вывел Мато из забытья и увлек своим воодушевлением. Мато чувствовал себя глубоко несчастным, отчаяние овладело им, а слова Спендия возбуждали в нем чувство мести, давали пищу его гневу. Он вскочил на одного из верблюдов, которые находились в обозе, и сорвал с него недоуздок; длинной веревкой он хлестал отстававших воинов и носился направо и налево в тылу войска, как собака, подгоняющая стадо.

При звуках его громового голоса ряды сплотились, даже хромые ускорили шаг. Посредине перешейка расстояние, разделявшее войска, сократилось. Передовые ряды варваров шли в пыли, поднятой карфагенянами. Войска сближались; варвары настигали карфагенян. Но в это время растворились ворота Малки, Тагаста, а также большие ворота Камона. Карфагенское войско разделилось: три колонны вошли в ворота и сгрудились под их сводами. Вскоре сплоченная масса войска вынуждена была остановиться; острия копий сталкивались, стрелы варваров звенели, ударяясь о стены.

На пороге Камонских ворот показался Гамилькар. Он обернулся и крикнул солдатам, чтобы они расступились; потом сошел с коня и, ткнув его мечом в круп, погнал на варваров.

То был орингский жеребец, которого кормили скатанными из муки шариками, и он умел сгибать колени, чтобы хозяину легче было садиться в седло. Почему Гамилькар погнал его? Не было ли это намеренной жертвой?

Огромный конь мчался среди копий, опрокидывал солдат, путался среди них, падал, потом в бешенстве вскакивал; пока они пытались остановить жеребца или изумленно на него смотрели, карфагеняне перестроились и вошли в город. Тяжелые ворота гулко захлопнулись за ними.

Ворота не уступили напору варваров – варвары были прижаты к ним; в течение нескольких минут все их войско колыхалось, затем колыхание стало стихать и наконец прекратилось.

Карфагеняне выставили войска на акведуке. Воины стали бросать в неприятеля камни, ядра, балки. Спендий убедил варваров не упорствовать. Они расположились в отдалении с твердым намерением начать осаду Карфагена.

Весть о войне вышла за границы пунических владений; от Геркулесовых столпов и далеко за пределами Кирены мечтали о войне пастухи, сторожившие стада, о ней же говорили в караванах ночью при свете звезд. Нашлись люди, которые осмелились напасть на великий Карфаген, властвующий над морями, блистательный, как солнце, и страшный, как бог! Не раз утверждали, что Карфаген пал, и слухам верили, потому что этого желали все: покоренные племена, обложенные данью деревни, присоединившиеся провинции и независимые орды – те, кто ненавидел Карфаген за тиранию, завидовал его власти или же зарился на его богатства. Самые храбрые поспешили присоединиться к наемникам. Поражение при Макаре остановило остальных. Но они снова воспрянули духом, выступили, приблизились; жители из восточных областей скрывались в клипейских дюнах, по ту сторону залива, и как только показались варвары, они вышли к ним.

То были не ливийцы из окрестностей Карфагена – те уже давно составляли третье войско, – а кочевники с плоскогорья Барки, разбойники с мыса Фиска и мыса Дернэ, из Фаццаны и Мармарики. Они прошли через пустыню, утоляя жажду из солоноватых колодцев, выложенных верблюжьими костями; зуаеки, украшавшие себя страусовыми перьями, явились на квадригах; гараманты, закрывавшие лицо черным покрывалом, ехали, сидя на крупах раскрашенных кобыл; другие – на ослах, на онаграх, зебрах и буйволах; некоторые тащили за собой вместе с семьями и идолами кровли своих хижин, имевшие форму лодок. Пришли также амонийцы, у которых кожа сморщилась от горячей воды источников; атаранты, проклинавшие солнце; троглодиты, которые со смехом хоронили своих мертвецов под ветвями деревьев; отвратительные авзейцы, поедавшие саранчу; ахирмахиды, которые едят вшей, и вымазанные киноварью гизанты, которые едят обезьян.

Все они выстроились вдоль взморья и двинулись вперед, точно вихри песка, поднимаемые ветром. На середине перешейка пришельцы остановились, – наемники, расположившиеся перед ними у стен, не хотели двинуться с места.

Со стороны Арианы показались обитатели запада – нумидийцы. Нар Гавас правил только массилийцами; к тому же обычай позволял им покинуть царя после поражения; поэтому они собрались на берегах Заина и переправились через реку при отступлении Гамилькара. Прежде всего примчались охотники из Малетут-Ваала и из Гарафа, одетые в львиные шкуры; они погоняли древками копий тощих лошадок с длинными гривами; за ними шли гетулы в панцирях из змеиной кожи; затем фарусийцы в высоких венцах из воска и древесной смолы; сзади всех следовали коны, макары, тиллабары; у каждого были в руках два метательных копья и круглый щит из гиппопотамовой кожи. Они остановились близ катакомб, у начала лагуны.

Но когда передвинулись ливийцы, на месте, которое они занимали, показались, подобно облаку, стелющемуся по земле, полчища негров. Они пришли из Гаруша-белого и Гаруша-черного, из пустыни авгилов и даже из большой страны Агазимбы, расположенной в четырех месяцах пути на юг от гарамантов, и даже из более отдаленных мест. Несмотря на то что на них были украшения из красного дерева, грязная черная кожа делала их похожими на вываленные в пыли тутовые ягоды. Они носили штаны из волокон кары, туники из высушенных трав, а на голову надевали морды диких зверей. Завывая, как волки, они потрясали железными прутьями, снабженными кольцами, и размахивали коровьими хвостами, привязанными к палкам наподобие знамен.

За нумидийцами, маврузийцами и гетулами теснились желтые люди, жившие в кедровых лесах за пределами Тагира. Колчаны из кошачьих шкур висели у них за плечами, и они вели на привязи огромных, как ослы, собак, которые не умели лаять.

Наконец, как будто Африка была еще недостаточно широко представлена и для скопления диких страстей требовалось присутствие низших племен, появились люди с звериным профилем, смеявшиеся бессмысленным смехом, – несчастные существа, изъеденные отвратительными болезнями, уродливые пигмеи, мулаты, смешанного пола, альбиносы, мигавшие на солнце красными глазами; они произносили невнятные звуки и клали в рот пальцы, чтобы показать, что хотят есть.

Смесь оружия была не меньшей, чем разнообразие племен и одежд. Здесь имелись все орудия смерти, начиная с деревянных кинжалов, каменных топоров и трезубцев из слоновой кости до длинных сабель, зазубренных, как пилы, очень тонких, сделанных из гнувшегося медного клинка. У многих были ножи, разделенные на несколько ответвлений наподобие рогов антилопы, а также резаки, привязанные к веревке, железные треугольники, дубины, шила. Эфиопы из Бамбота носили в волосах маленькие отравленные стрелы. Некоторые притащили мешки с камнями. Другие, явившиеся невооруженными, щелкали зубами.

Это скопище все время находилось в движении. Дромадеры, вымазанные дегтем, как корабли, опрокидывали женщин, которые несли детей у бедер. Провизия вываливалась из корзин; люди давили куски соли, свертки камеди, гнилые финики, орехи гуру. У иных на груди, покрытой паразитами, висел на тонком шнурке драгоценный камень, – из тех, за которыми охотились сатрапы, – алмаз баснословной ценности, на который можно было купить царство. Большинство даже не знали, чего они хотят. Этих людей гнало вперед ослепление, любопытство. Кочевые племена, никогда не видавшие города, пугались тени крепостных стен.

Перешеек был теперь усеян людьми; эта длинная полоса земли, где палатки казались хижинами, затопленными водой, тянулась до первых рядов наемников, сверкавших железным оружием и симметрично расположенных по обе стороны акведука.