Текст книги "Саламбо (сборник)"

– Зачем же вы вопреки законам вызвали их обратно в Карфаген? – воскликнул Гамилькар. – А когда они, неимущие и многочисленные, очутились у вас в городе среди ваших богатств, почему вам не пришло в голову ослабить их раздорами? А потом вы их выпроводили с женами и детьми, не оставив ни одного заложника! Неужто вы надеялись, что они перебьют друг друга, чтобы избавить вас от неприятной обязанности сдержать ваши клятвы? Вы ненавидите их, потому что они сильны! И еще больше ненавидите меня, их бывшего полководца! Я это почувствовал, когда вы целовали мне руки и с трудом сдерживались, чтобы не искусать их!

Если бы львы, спавшие на дворе, с ревом вбежали в зал, не поднялось бы такого шума, как при словах Гамилькара. Но тут поднялся верховный жрец Эшмуна; сдвинув колени, прижав локти к бокам, выпрямившись и разжав кулаки, он сказал:

– Барка! Карфагену нужно, чтобы ты принял начальство над всеми пуническими силами против наемников.

– Я отказываюсь! – ответил Гамилькар.

– Мы предоставим тебе полную власть! – крикнули начальники Сисситов.

– Нет!

– Власть без раздела и отчета, сколько захочешь денег, всех пленников, всю добычу, пятьдесят зеретов земли за каждый неприятельский труп.

– Нет, нет! С вами победа невозможна!

– Он их боится!

– Вы бесчестны, скупы, неблагодарны, малодушны и безумны!

– Он их щадит!

– Он хочет стать во главе их, – проговорил кто-то.

– И пойти с ними на нас, – сказал другой.

С дальнего конца зала Ганнон завопил:

– Он намерен провозгласить себя царем!

Все повскакали с мест, опрокидывая сиденья и светильники. Они бросились толпой к алтарю, размахивая кинжалами. Но Гамилькар, поискав в своих рукавах, вынул оттуда два больших ножа. Пригнувшись, выставив левую ногу, стиснув зубы, сверкая глазами, он вызывающе глядел на них, не двигаясь с места под золотым канделябром.

Оказалось, что все из предосторожности принесли оружие. Это было преступлением, и они с ужасом глядели друг на друга. Но быстро успокоились, убедившись, что виновны все. Мало-помалу, повернувшись спиной к суффету, они спустились со ступенек алтаря, взбешенные своим унижением. Уже второй раз отступают они перед ним. Несколько мгновений они стояли неподвижно. Иные, поранив пальцы, подносили их ко рту или осторожно заворачивали в полу плаща и уже направлялись к выходу, когда Гамилькар услышал следующие слова:

– Он отказывается из боязни огорчить свою дочь!

Кто-то громким голосом подхватил:

– Конечно! Ведь она выбирает себе возлюбленных из среды наемников!

Гамилькар зашатался, потом стал искать глазами Шагабарима. Один только жрец Танит остался на месте – Гамилькар увидел издали его высокий колпак. Все смеялись Гамилькару в лицо. По мере того как возрастало его волнение, они становились веселее; и среди гула насмешек стоявшие позади кричали:

– Его видели, когда он выходил из ее опочивальни!

– Это было утром, в месяце Таммузе!

– Он и есть похититель заимфа!

– Красивый мужчина!

– Выше тебя ростом!

Гамилькар сорвал с себя тиару, знак своего сана, – тиару из восьми мистических кругов с изумрудной раковиной посредине, – и обеими руками швырнул ее наземь. Золотые обручи, подскочив, разбились, жемчужины покатились по плитам пола. И тут все увидели на белом лбу Гамилькара длинный шрам, извивавшийся между бровями, как змея. Он весь дрожал. Он поднялся по одной из боковых лестниц и приблизился к алтарю. Он посвящал себя богу, он отдавал себя на заклание, как искупительную жертву. Плащ Гамилькара колебал пламя канделябра, стоявшего ниже его сандалий; тонкая пыль, поднятая его ногами, окутывала его облаком до живота. Он остановился между ног бронзового колосса и, взяв в руки по пригоршне пыли, один вид которой вызывал дрожь ужаса у всех карфагенян, сказал:

– Клянусь ста светильниками вашего духа! Клянусь восемью огнями Кабиров! Клянусь звездами, метеорами, вулканами и всем, что горит! Клянусь жаждой пустыни и соленостью океана, пещерой Гадрумета и царством душ! Клянусь убиением! Клянусь прахом ваших сыновей и прахом братьев ваших предков, с которым я смешиваю теперь и свой прах! Вы, сто членов карфагенского Совета, солгали, обвинив мою дочь! И я, Гамилькар Барка, морской суффет, начальник богачей и властитель народа, клянусь перед Молохом с бычьей головой.

Все ждали чего-то страшного; он закончил более громким и более спокойным голосом:

– Клянусь, что даже я не скажу ей об этом!

Вошли служители храма с золотыми гребнями в волосах – одни с пурпуровыми губками, другие с пальмовыми ветвями. Они подняли фиолетовую завесу, скрывавшую дверь, и за другими залами открылось широкое розовое небо, которое как бы продолжало свод, сливаясь на горизонте с ярко-синим морем. Выйдя из волн, поднималось солнце. Внезапно оно озарило грудь бронзового колосса, разделенную на семь помещений за семью решетками. Его пасть с красными зубами страшно зияла, огромные ноздри раздувались; яркий свет оживлял его, придавая ему грозный и нетерпеливый вид, точно он хотел выскочить из этих стен и слиться со светилом, с богом, чтобы вместе с ним блуждать по бесконечным просторам.

Светильники, брошенные наземь, еще горели, отбрасывая на перламутровый пол блики, похожие на пятна крови. Старейшины шатались от изнеможения, они вдыхали полной грудью свежий воздух; пот струился по их помертвелым лицам. Они уже не понимали друг друга. Но их гнев против суффета не улегся; они осыпали его на прощание угрозами, – Гамилькар отвечал им тем же.

– До следующей ночи, Барка, в храме Эшмуна!

– Я явлюсь туда!

– Мы добьемся твоего осуждения богачами!

– А я – вашего осуждения народом!

– Ты кончишь жизнь на кресте!

– А вас как бы не растерзал народ на улицах!

Выйдя за порог храма, во двор, они тотчас же приняли спокойный вид.

Старейшин ждали у ворот скороходы и возницы. Почти все взобрались на белых мулов. Суффет вскочил в свою колесницу и взял в руки вожжи; две лошади, выгнув шеи и легонько ударяя копытами по камешкам, разлетавшимся в разные стороны, помчались по дороге в Маппалы; казалось, серебряный коршун на конце дышла летел по воздуху – так быстро неслась колесница.

Дорога шла полем, усеянным каменными надгробными памятниками с заостренной вершиной наподобие пирамид; посредине каждого из них была высечена раскрытая рука, как бы требовательно протянутая к небу лежащим под плитой мертвецом. Далее шли землянки из глины, ветвей или тростника, все конической формы. Низкие каменные стены, ручейки, веревки из дрока, изгороди из кактуса разделяли жилища, которые лепились все теснее и теснее, по мере того как они поднимались к садам суффета. Гамилькар устремил взор на большую трехэтажную башню, как бы составленную из трех громадных цилиндров: первый был построен из камня, второй – из кирпича, третий – из цельного кедрового дерева. Они поддерживали медный купол, зиждившийся на двадцати четырех колоннах из можжевелового дерева, с которых спускались гирляндами переплетенные бронзовые цепочки. Это высокое здание господствовало над строениями, тянувшимися справа, – складами и торговым домом. В отдалении, за кипарисами, выстроившимися, как две бронзовые стены, высился дворец для женщин.

Грохочущая колесница въехала в узкие ворота и остановилась под широким навесом, где лошади на привязи жевали охапки свежескошенной травы.

Слуги выбежали навстречу хозяину. Их было множество, ибо рабов, обычно трудившихся в полях, привезли обратно в Карфаген из страха перед наемниками. Землепашцы, одетые в шкуры, влачили за собой цепи, заклепанные у щиколоток; у рабочих, занятых изготовлением пурпура, руки были красные, как у палачей; на моряках были зеленые шапки, у рыбаков – коралловые ожерелья; у охотников перекинуты через плечо тенета; мегарцы были в белых или черных туниках, в кожаных штанах, в соломенных войлочных или полотняных шапочках – соответственно роду службы и промыслу.

Сзади толпились люди в лохмотьях. Не имея определенных занятий, они жили где придется, спали ночью в садах, питались отбросами; то была человеческая плесень, прозябавшая под сенью дворца. Гамилькар терпел их скорее из предусмотрительности, чем из пренебрежения. Все в знак радости заткнули за ухо цветок, хотя многие никогда не видали суффета.

Тотчас же явились люди в головных уборах, как у сфинксов, с большими палками в руках и бросились в толпу, нанося удары направо и налево. Они отгоняли рабов, сбежавшихся взглянуть на господина, для того чтобы те не напирали на него и не раздражали своим запахом.

Все пали ниц с криком:

– Око Ваала, да процветает твой дом!

Проходя среди этих людей, лежавших на земле в аллее кипарисов, главный управитель дворца Абдалоним в белой митре направился к Гамилькару, держа в руках кадильницу.

Саламбо сходила как раз по лестнице галер. Все прислужницы спускались вслед за нею со ступеньки на ступеньку. Головы негритянок казались черными пятнами среди золотых повязок, стягивавших лоб римлянок. У других были в волосах серебряные стрелы, изумрудные бабочки или длинные булавки в виде солнца. Среди всех этих желтых, белых и синих одежд сверкали кольца, пряжки, ожерелья, бахрома и браслеты; слышался шелест легких тканей; стучали сандалии, шлепали босые ноги; рослые евнухи, возвышаясь над женщинами, улыбались, задрав голову кверху. Когда стихли приветствия рабов, женщины, закрывшись рукавами, испустили странный крик, подобный вою волчиц, такой громкий и пронзительный, что большая лестница из черного дерева, на которой они столпились, зазвенела точно лира.

Ветер шевелил их покрывала, тихо покачивались тонкие стебли папируса. Был месяц Шебат, середина зимы. Гранатовые деревья в цвету вырисовывались на синеве неба, между ветвей виднелось море, а вдалеке – остров, окутанный туманом.

Увидев Саламбо, Гамилькар остановился. Она родилась у него после смерти нескольких сыновей. У всех солнцепоклонников рождение дочерей считалось несчастьем. Боги послали ему потом сына, но в душе его все же остался след обманутой надежды, а также воспоминание о проклятии, которое он произнес при рождении дочери. Саламбо шла к нему навстречу.

Жемчуга разных оттенков спускались длинными гроздьями с ее ушей на плечи вплоть до локтей, волосы были завиты наподобие облака. На шее висели маленькие золотые квадратики с изображением женщины между двумя поднявшимися на дыбы львами; одежда была полным воспроизведением наряда богини. Лиловое платье с широкими рукавами, облегая талию, расширялось книзу. Ярко накрашенные губы подчеркивали белизну зубов, а насурмленные веки удлиняли глаза. На ней были сандалии из птичьих перьев на очень высоких каблуках. Лицо – бледное-бледное, очевидно, от холода.

Наконец она дошла до Гамилькара и, не глядя на него, не поднимая головы, сказала:

– Приветствую тебя, Око Ваалов! Вечная слава тебе! Победа! Покой! Довольство! Богатство! Давно уже сердце мое печалилось, и дом твой томился. Но возвращающийся домой господин подобен воскресшему Таммузу. Под твоим взором, отец, расцветут радость и новая жизнь!

Взяв из рук Таанах маленький продолговатый сосуд, в котором дымилась смесь муки, масла, кардамона и вина, она сказала:

– Выпей до дна питье, приготовленное твоей служанкой в честь твоего возвращения!

– Будь благословенна! – ответил он и машинально взял в руки золотую чашу, которую она ему протягивала.

Но при этом он посмотрел на нее так пристально, что Саламбо в смятении пробормотала:

– Тебе сказали, господин?..

– Да, я знаю, – тихо проговорил Гамилькар.

Что это было – признание? Или же она имела в виду варваров? В туманных выражениях он заговорил о трудностях, которые претерпевает государство и которые он надеется преодолеть один, без чужой помощи.

– Отец! – воскликнула Саламбо. – Ты не можешь изгладить непоправимое!

Он отшатнулся; ужас, написанный на его лице, удивил Саламбо; она думала не о Карфагене, а лишь о том святотатстве, в котором была как бы соучастницей. Этот человек, при виде которого дрожали легионы и которого она почти не знала, пугал ее, как божество; ему все известно, он обо всем догадался, и вот сейчас должно произойти нечто ужасное.

– Пощади! – воскликнула она.

Гамилькар медленно опустил голову.

Ей хотелось признать свою вину, но она не решалась открыть уста; вместе с тем ей хотелось, чтобы ее пожалели, она испытывала потребность в утешении. Гамилькар боролся с желанием нарушить свою клятву; он не нарушал ее не то из гордости, не то из боязни, что перестанет сомневаться; он смотрел ей в лицо и напрягал силы, чтобы понять, какие помыслы таятся в глубине ее сердца.

Саламбо задыхалась; она вся съежилась под тяжелым взглядом отца. Это убедило его, что дочь отдалась варвару. Он задрожал и поднял кулаки. Она испустила крик и упала на руки женщин, поспешно ее окруживших.

Гамилькар повернулся и ушел. Управители последовали за ним.

Суффету открыли двери складов, и он вошел в большую круглую залу, куда сходились, как спицы колеса к ступице, длинные коридоры, которые вели в другие залы. Посредине возвышался каменный круг, обнесенный перилами, которые поддерживали подушки, наваленные кучей на ковры.

Суффет стал ходить большими быстрыми шагами; он шумно дышал, стучал каблуками и проводил рукой по лбу, точно отгоняя назойливых мух. Потом покачал головой и, посмотрев на груды своих сокровищ, успокоился. При виде уходивших вдаль переходов он стал мысленно обозревать другие залы, полные редкостных драгоценностей. Бронзовые плиты, слитки серебра и полосы железа перемежались с кругами олова, привезенными с Касситерид по Туманному морю; камедь, добытая в стране чернокожих, вываливалась из мешков, сшитых из пальмовой коры. Золотой песок, набитый в мехи, незаметно сыпался через протершиеся швы. Тонкие волокна, извлеченные из морских трав, висели между льном из Египта, Греции, Тапробаны и Иудеи; кораллы поднимались кустами у нижнего края стен; в воздухе носился смешанный запах духов, кожи, пряностей и страусовых перьев, висевших большими пучками на самом верху свода. Перед каждым коридором стояли слоновые бивни, концы которых соединялись над дверью в виде арки.

Наконец он поднялся на каменный круг. Все управители скрестили руки и опустили головы; только Абдалоним гордо носил свою остроконечную митру.

Гамилькар стал расспрашивать начальника кораблей. Это был старый моряк с вывороченными ветром веками и седой бородой, которая белыми кольцами спускалась ему до бедер, точно на ней остались клочки морской пены.

Он ответил, что отправил флот через Гадес и Тимиамату, вокруг Южного рога и мыса Благоуханий, к Эционгабару. Другие корабли плыли на запад четыре месяца и ни разу не видели берега, носы кораблей, однако застревали в водорослях, вдали слышался неумолчный шум водопадов, туманы цвета крови затемняли солнце, ветер, отягощенный ароматами, усыплял матросов, и теперь они ничего не могут рассказать – так ослабела их память. Все же они поднялись на своих судах по скифским рекам, проникли в Колхиду, к угрийцам, к эстам, похитили в Архипелаге тысячу пятьсот дев и потопили все чужеземные корабли, миновавшие мыс Эстримон, чтобы те не обнаружили тайну морских путей. Царь Птолемей не сдал шезбарский ладан; Сиракузы, Элатив, Корсика и острова ничего не доставили. Понизив голос, старый моряк сообщил, что одна трирема была захвачена в Рузикаде нумидийцами.

– Они на их стороне, господин.

Гамилькар нахмурил брови. Потом он знаком потребовал отчета у начальника путешествий, облаченного в коричневую одежду без пояса; голова его была обмотана длинным белым шарфом, конец которого, закрывая подбородок, падал сзади на плечо.

Он сообщил, что караваны выступили, как полагается, в зимнее равноденствие. Но из тысячи пятисот человек, отправившихся в глубь Эфиопии с отличными верблюдами, новыми мехами и большими запасами крашеного холста, только один вернулся в Карфаген. Остальные умерли от изнурения или лишились рассудка, не выдержав всех ужасов пустыни. Уцелевший рассказывал, что за горной цепью Черный Гаруш, за племенем атарантов и страной больших обезьян он видел огромные царства, где все, даже мельчайшая домашняя утварь, сделано из золота, где течет река молочного цвета, широкая, как море, где есть леса с синими деревьями, холмы благоуханий и живущие на скалах чудовища с человеческими лицами, чьи глаза распускаются, как цветы, чтобы лучше рассмотреть человека; дальше за озерами, которые охраняют драконы, возвышаются хрустальные горы, поддерживающие солнце. Другие караваны вернулись из Индии с павлинами, перцем и новыми тканями. А те, кто отправился покупать халцедон по дороге через Сирты и храм Аммона, наверно, погибли в песках. Караваны, посланные в Гетулию и Фаццану, доставили свою обычную добычу, но теперь он, начальник путешествий, не решается снаряжать новые караваны.

Гамилькар понял, что дороги заняты наемниками. Он оперся с глухим стоном на локоть. Начальник ферм дрожал от страха, хотя это был широкоплечий человек с большими, налитыми кровью глазами. Лицо у него было курносое, похожее на морду дога, на лоб спускалась сетка из древесных волокон. За поясом из леопардовой шкуры сверкали два огромных ножа.

Как только Гамилькар обернулся к нему, начальник ферм стал громко призывать Ваалов. Он не виноват! Он ничего не мог сделать! Он сообразовался с погодой, с условиями почвы, со звездами, сеял во время зимнего солнцестояния, обрезал ветви, когда луна была на ущербе, следил за рабами, берег их одежду.

Гамилькара раздражала его болтливость. Он щелкнул языком, и человек с ножами заторопился:

– Они все разграбили, господин! Все изломали, все уничтожили! Три тысячи деревьев срублены в Масшале, в Убаде сломаны амбары, засыпаны водоемы! Из Тедеса они увезли тысячу пятьсот гоморов муки, в Мараццане убили пастухов, съели целые стада, сожгли твой дом, твой красивый дом из кедра, куда ты приезжал на лето! В Тубурбо рабы, жавшие ячмень, убежали в горы; не осталось ни одного осла, онагра, мула, тавроменийского быка, орингского коня – всех увели! Проклятие! Я этого не переживу.

Он продолжал, плача:

– Если бы ты знал, как полны были кладовые и как сверкали плуги! Какие чудесные бараны, какие дивные быки!..

Гнев душил Гамилькара, и он перестал сдерживать себя:

– Молчи! Бедняк я, что ли? Не лгать! Говорите правду! Я хочу знать свои потери до последнего сикля, до последнего каба! Абдалоним! Принеси мне счета кораблей и караванов, а также счета ферм и дома. И если ваша совесть нечиста, – горе вам! Ступайте!

Управители вышли, пятясь и опустив кулаки до земли.

Абдалоним вынул из ящика, вделанного в стену, веревки с узлами, полоски холста и папируса, бараньи лопаточные кости, исписанные мелким письмом. Все это он сложил к ногам Гамилькара, потом дал ему в руки деревянную раму с тремя натянутыми на нее шнурами, по которым скользили золотые, серебряные и роговые шары. Наконец сказал:

– Сто девяносто два дома в Маппалах сданы внаем новым карфагенским гражданам по одному беку в месяц.

– Слишком дорого. Щади бедных! И запиши имена тех, кто покажется тебе наиболее смелым. Постарайся также узнать, преданны ли они Республике. Продолжай!

Абдалоним колебался, удивленный такой щедростью.

Гамилькар вырвал у него из рук холщовые полосы.

– Это что такое? Три дворца вокруг Камона по двенадцати кезит в месяц! Ставь двадцать! Я не хочу, чтобы меня сожрали богачи.

Главный управитель продолжал, отвесив низкий поклон:

– Дана ссуда Тигилласу до конца работ: два киккара из трех, обычный морской процент. Бар-Мелькарту – тысяча пятьсот сиклей под залог тридцати рабов. Но двенадцать из них умерли в солончаках.

– Значит, хилый народ был! – со смехом сказал суффет. – Ну, ничего! Если ему понадобятся деньги, ссужай! Нужно всегда давать взаймы и под разные проценты, смотря по тому, сколько у кого богатств.

Тогда Абдалоним поспешил доложить о доходах, которые принесли железные рудники Аннабы, коралловый промысел, производство пурпура, откуп на взимание налога с проживавших в Карфагене греков, вывоз серебра в Аравию, где оно стоило в десять раз дороже золота, захват кораблей, за вычетом десятины на храм богини.

– Я всякий раз уменьшал доходы на четверть, господин!

Гамилькар считал на шарах, которые звенели под его пальцами.

– Довольно! Что выплачено?

– Стратониклу коринфскому и трем александрийским купцам вот по этим обязательствам (они возвращены) десять тысяч аттических драхм и двенадцать талантов сирийского золота. Продовольствие экипажа обошлось по двадцать мин в месяц на трирему.

– Знаю. Сколько погибло?

– Вот – счет, на этих свинцовых пластинках, – сказал Абдалоним. – Что же касается кораблей, зафрахтованных сообща, то часто приходилось бросать груз в море, поэтому неравные потери были распределены по числу участников. За снасти, взятые напрокат из арсенала и не возвращенные из-за гибели судов, Сисситы потребовали перед походом на Утику по восемьсот кезит.

– Опять они! – сказал Гамилькар и опустил голову.

Несколько минут он сидел как бы раздавленный тяжестью общей злобы против него.

– Но где же мегарские счета? – спросил он. – Я их не вижу.

Абдалоним, побледнев, взял в другом ящике дощечки из дерева смоковницы, нанизанные пачками на кожаные шнуры.

Гамилькар слушал его, вникая в подробности домашнего хозяйства; его успокаивал однообразный голос, произносивший цифру за цифрой, но речь Абдалонима почему-то стала замедляться. Вдруг он выронил деревянные дощечки и бросился на пол, вытянув руки в позе осужденного. Гамилькар спокойно поднял дощечки; губы его раскрылись и глаза расширились, когда он увидел среди расходов за один день огромные количества мяса, рыбы, дичи, вина и благовоний, а также много разбитых ваз, умерших рабов, испорченных ковров.

Абдалоним, по-прежнему распростертый на полу, рассказал ему про пиршество варваров. Он не мог ослушаться старейшин. Саламбо тоже требовала, чтобы он не жалел денег и хорошо принял солдат.

При имени дочери Гамилькар вскочил. Потом, сжав губы, он сел на подушки и стал обрывать их бахрому ногтями, тяжело дыша, устремив неподвижный взгляд в пространство.

– Встань, – сказал он и спустился вниз с каменного круга.

Абдалоним последовал за ним; колени его дрожали. Вдруг, схватив железный прут, он в неистовстве принялся взламывать пол. Одна из деревянных плит подалась – под ней обнаружились вдоль всего коридора несколько широких крышек над ямами, куда ссыпали хлеб.

– Видишь, Око Ваала, – сказал управитель, дрожа, – они не все взяли! Каждая яма имеет в глубину пятьдесят локтей, и все наполнены доверху! В твое отсутствие такие же ямы были вырыты по моему приказу в арсеналах, в садах, повсюду! Твой дом так же полон хлеба, как твое сердце – мудрости.

Улыбка пробежала по лицу Гамилькара.

– Хорошо, Абдалоним! – проговорил он.

Потом, наклонившись, сказал ему на ухо:

– Вывези еще хлеба из Этрурии, из Бруттиума, откуда хочешь и по какой угодно цене! Накопи и спрячь! Я хочу, чтобы весь хлеб Карфагена был в моих руках.

Когда они дошли до конца коридора, Абдалоним открыл одним из ключей, висевших у него на поясе, большую квадратную комнату, разделенную посредине кедровыми колоннами. Золотые, серебряные и медные монеты лежали на столах или в нишах, поднимаясь вдоль четырех стен до стропил. По углам в огромных корзинах из гиппопотамовой кожи были уложены рядами маленькие мешки, а разменная монета навалена кучами на полу; рассыпавшиеся местами груды имели вид рухнувших колонн. Большие карфагенские монеты с изображением Танит и лошади под пальмой смешались с монетами колоний, носившими изображения быков, звезд, шара или полумесяца. Дальше шли монеты разных достоинств, разных размеров, разных эпох – начиная со старинных ассирийских, тонких, как ноготь, до старинных латинских, толще руки, и от эгинских монет в виде пуговиц до бактрианских дощечек и коротких брусков древнего Лакедемона; некоторые были ржавые, грязные, позеленевшие от воды, почерневшие от огня; их захватили сетями или нашли после осады городов среди развалин. Суффет быстро подсчитал, соответствуют ли наличные суммы представленным ему счетам прибыли и потерь. Перед уходом он увидел три медных кувшина, совершенно пустых. Абдалоним в ужасе отвернулся; Гамилькар, примирившись с потерями, ничего не сказал.

Миновав несколько коридоров и зал, они подошли наконец к двери, где на страже стоял человек, для верности обвязанный вокруг туловища длинной цепью, вделанной в стену. Это был римский обычай, недавно введенный в Карфагене. У раба чудовищно отросли борода и ногти; похожий на зверя в клетке, он качался из стороны в сторону. Завидев Гамилькара, он бросился к нему с криком:

– Сжалься надо мной, Око Ваала! Смилуйся и умертви меня! Вот уже десять лет, как я не видел солнца. Во имя твоего отца, сжалься надо мной!

Гамилькар несколько раз молча ударил в ладоши; появились три человека, и все четверо, напрягшись, вынули из колец огромный засов, замыкавший дверь. Гамилькар взял светильник и исчез во мраке.

Можно было предположить, что там находились семейные гробницы, на самом же деле это был большой колодезь, вырытый, чтобы обмануть воров, – в нем ничего не хранилось. Гамилькар обошел его, потом, наклонившись, повернул на валиках тяжелый жернов и проник через открывшееся отверстие в конусообразное помещение.

Стены его были покрыты медной чешуей; посредине на гранитном пьедестале стояла статуя Кабира, носившего имя Алета, основателя рудников в Кельтиберии. У подножия статуи были крестообразно сложены большие золотые щиты и серебряные вазы чудовищных размеров с закрытыми горлышками странной формы и непригодные к употреблению; много металла отливалось таким образом, чтобы сделать невозможным похищение и даже перемещение сокровищ.

Гамилькар зажег своим светильником рудничную лампу, прикрепленную к головному убору идола; зеленые, желтые, синие, фиолетовые, винного и кроваво-красного цвета огни осветили залу. Она была полна драгоценных камней, заключенных в золотые сосуды в форме тыквенных бутылок, которые были подвешены, как лампы, к бронзовым крюкам. Отдельно лежали вдоль стен самородки. Среди камней были калаисы, извлеченные из недр горы с помощью пращей; карбункулы, образовавшиеся из мочи рысей, глоссопетры, упавшие с луны, тианы, алмазы, сандастры, бериллы, три рода рубинов, четыре породы сапфиров и двенадцать разновидностей изумруда. Камни сверкали подобно брызгам молока, синим льдинкам, серебряной пыли и излучали свет в виде полос, лучей, звезд. Нефриты, порожденные громом, сверкали рядом с халцедонами, исцеляющими от яда. Были там и топазы с горы Забарки для предотвращения ужасов, и бактрианские опалы, спасавшие от выкидышей, и рога Аммона, которые кладут под кровать, чтобы вызывать приятные сны.

Огни камней и свет ламп отражались в больших золотых щитах. Гамилькар стоял, улыбаясь, скрестив руки; он наслаждался не столько зрелищем, сколько сознанием своего богатства. Сокровища были недоступны, неисчерпаемы, бесчисленны. Предки, спавшие под его ногами, посылали его сердцу частицу своей вечности. Он чувствовал свою близость к подземным духам. Его охватила радость, подобная радости Кабира; лучи, касавшиеся его лица, казались ему кончиками невидимой сети, которая через бездны привязывала его к центру мира.

Мелькнувшая в голове мысль вызвала у него дрожь; обойдя идола, он направился прямо к стене. Потом стал рассматривать в татуировке на своей руке горизонтальную линию с двумя другими, перпендикулярными, что на ханаанском счислении означало тринадцать. Он пересчитал до тринадцатой бронзовые пластинки и еще раз поднял свой широкий рукав; вытянув правую руку, он прочел в другом ее месте линии более сложные; одновременно легким движением пальцев он касался стены, будто играл на лире. Наконец он ударил семь раз большим пальцем, и целая часть стены мгновенно повернулась.

Она скрывала склеп, где хранилось много таинственного, безыменного, бесценного. Гамилькар спустился по трем ступенькам, взял в серебряном тазу кожу ламы, плававшую в черной жидкости, и снова поднялся наверх.

Абдалоним опять пошел впереди него. Он ударял о плиты пола своей высокой палкой с колокольчиками на набалдашнике и перед каждым отделением громко произносил имя Гамилькара, сопровождая его хвалами и благословениями.

В круглой галерее, куда сходились все проходы, нагромождены были вдоль стен бруски сандалового дерева, мешки с лавзонией, лепешки лемносской земли и черепаховые щиты, наполненные жемчугом. Суффет, проходя мимо, касался их своим платьем, даже не глядя на огромные куски амбры – вещества почти божественного, созданного лучами солнца.

Из одного отделения вырывался благоуханный пар.

– Отвори дверь!

Они вошли.

Голые люди месили тесто, выжимали травы, мешали угли, разливали масло по кувшинам, открывали и закрывали выдолбленные в стенах маленькие продолговатые ячейки, столь многочисленные, что помещение походило на внутренность улья. Ячейки были полны до краев мироболаном, бделием, шафраном и фиалками. Всюду лежали камедь, порошки, корни, стеклянные пузырьки, ветки таволги, лепестки роз; трудно было дышать среди этих ароматов, несмотря на росный ладан, который курился посредине на бронзовом треножнике.

Хранитель благовоний, бледный и длинный, как восковая свеча, подошел к Гамилькару, чтобы растереть в его руках шарик метопиона, в то время как двое других натирали ему пятки листьями комарника. Гамилькар оттолкнул их; это были киренейцы, люди порочных нравов, почитаемые, однако, за их тайны.

Чтобы выказать усердие, хранитель благовоний поднес суффету в янтарной ложке немного маловатра, чтобы тот отведал его; потом он проткнул шилом три индийских сосуда. Гамилькар, знавший все уловки мастеров, взял рог, полный бальзама, поднес его к углям и наклонил над своей одеждой: на платье появилось коричневое пятно – доказательство подделки. Он пристально посмотрел на хранителя благовоний и молча бросил ему рог в лицо.

Однако, несмотря на возмущение подделкой, наносившей ему ущерб, Гамилькар, взглянув на ящики нарда, приготовленные для отправки за море, велел положить туда сурьмы для увеличения веса.

Потом он спросил, где три коробки персидской эссенции для его личного потребления.

Хранитель благовоний сознался, что не знает, так как солдаты пришли с ножами, подняли вой, и он открыл им все ящики.

– Значит, их ты боишься больше, чем меня! – воскликнул суффет, и глаза его сверкнули в дыму, как факелы, впившись в большого бледного человека, который понял, что его ждет.

– Абдалоним! Прогнать его до заката сквозь строй! Растерзать его!

Этот убыток, менее значительный, чем другие, привел Гамилькара в бешенство, – при всем старании забыть о варварах он всюду натыкался на них. Их разнузданность сливалась в его представлении с позором дочери, и он негодовал на всех в доме за то, что они ничего ему не сказали. Но что-то заставляло его растравлять свою рану. Охваченный яростным желанием все разведать, он обошел торговый дом, склады дегтя, дерева, якорей и снастей, меда и воска, хранилища тканей, запасы съестных продуктов, мастерскую мрамора и амбар, где хранился сильфий.