Текст книги "Саламбо (сборник)"

Карфагеняне не оправились еще от испуга, вызванного появлением африканцев, как увидели двигавшиеся прямо на них не то чудовища, не то целые здания. Это были осадные машины с мачтами, коромыслами, веревками, коленами, карнизами и щитами – осадные машины, посланные тирскими городами: шестьдесят карробалист, восемьдесят онагров, тридцать скорпионов, пятьдесят толленонов, двенадцать таранов и три огромные катапульты, которые метали камни весом в пятнадцать талантов. Массы людей толкали их, уцепившись за низ; каждый их шаг сотрясал машины, которые остановились наконец против стен.

Понадобилось еще много дней, чтобы закончить приготовления к осаде. Наемники, наученные прежними поражениями, не хотели вступать в бесполезные схватки. Обе стороны не спешили, хорошо зная, что должен начаться страшный бой, который приведет к победе или к полному разгрому.

Карфаген мог долго сопротивляться; его широкие стены представляли собой целый ряд входящих и выступающих углов, очень удобных для отражения приступов.

Со стороны катакомб часть стены обрушилась, и в темные ночи между ее глыбами виднелся свет в лачугах Малки, иные из которых стояли выше крепостных валов. Там жили со своими новыми супругами жены наемников, выгнанные Мато. Увидев варваров, они не могли сдержать свои чувства, махали им издали шарфами, потом приходили в темноте поговорить с ними сквозь щели в стене, и Великий совет вскоре узнал, что все женщины сбежали. Одни пробрались между камнями, другие, более отважные, спустились вниз при помощи веревок.

Наконец Спендий решил осуществить свой давнишний замысел. До сих пор ему мешала война, которая держала его вдали от Карфагена. Теперь, когда войско варваров вновь было перед городом, Спендию казалось, что население догадывается о его намерении. Но вскоре стражи на акведуке стало меньше: не хватало людей для защиты стен.

Бывший раб упражнялся несколько дней, пуская стрелы во фламинго на озере. Потом однажды, лунным вечером, он попросил Мато зажечь ночью большой костер из соломы; одновременно воины должны были поднять крик. Взяв с собой Зарксаса, он направился вдоль залива в сторону Туниса.

На высоте последних арок они свернули прямо к акведуку; место было открытое, пришлось ползти до подножия столбов.

Часовые спокойно ходили взад и вперед по площадке.

Показались высокие языки пламени, зазвучали трубы; караульные, думая, что начинается приступ, бросились в сторону Карфагена.

Один из них, однако, остался, и его черный силуэт вырисовывался на фоне неба. За спиной часового светила луна, и его огромная тень падала на равнину, точно движущийся обелиск.

Друзья подождали, когда он пройдет мимо них.

Зарксас схватил пращу. Спендий из осторожности, а может быть, в силу своей жестокости остановил его.

– Нет, свист ядра могут услышать! Предоставь это дело мне!

Он изо всех сил натянул лук, прижав нижний его конец к большому пальцу левой ноги; затем прицелился, и стрела полетела.

Человек на стене не упал, а исчез.

– Если б он был ранен, мы бы услышали! – сказал Спендий и стал быстро подниматься наверх, так же как в первый раз, при помощи веревки и багра. Когда он очутился на площадке подле трупа, он спустил веревку. Балеар привязал к ней кирку с долбнем и ушел.

Трубы замолкли. Все снова затихло. Спендий поднял одну из плит, вошел в воду и опустил за собой плиту.

Рассчитав расстояние по количеству своих шагов, он дошел до того места, где заметил раньше косую трещину; в течение трех часов, пока не рассвело, он без устали, до ожесточения трудился, едва дыша, вбирая в себя воздух из скважин между верхними плитами, преисполненный ужаса, думая, что умирает. Наконец раздался треск: огромный камень полетел вниз, отскакивая от нижних арок, – и вдруг водопад, целая река низринулась с неба на равнину. Акведук, разрезанный посредине, стал изливать всю воду. Это была смерть для Карфагена и победа для варваров.

В одно мгновение проснувшиеся карфагеняне появились на стенах, на домах, на храмах. Варвары толкались, кричали. Они в исступлении плясали вокруг огромного водопада и от избытка радости окунали в него головы.

На верху акведука показался человек в разорванной коричневой тунике. Он наклонился над самым краем, упершись руками в бока, и глядел вниз, словно пораженный плодами своих усилий.

Наконец он выпрямился, торжествующим взором окинул окрестность, как бы говоря: «Теперь все это мое». Варвары рукоплескали, карфагеняне, поняв наконец, какое несчастье их постигло, выли от отчаяния. А Спендий бегал по площадке и, как возница победившей на Олимпийских играх колесницы, вздымал руки, обезумев от горделивой радости.

XIII. Молох

Варвары не нуждались в окопах со стороны Африки – она принадлежала им. Чтобы облегчить себе доступ к крепостным стенам, они разрушили укрепление, окаймлявшее ров. Мато построил войско двумя большими полукругами, чтобы лучше окружить Карфаген. Гоплиты наемников стояли впереди, за ними находились пращники и конница; сзади разместился обоз, повозки, кони; в трехстах шагах от башен вздымались машины.

Названия этих машин менялись несколько раз в течение веков, устройство же их было двоякое: одни действовали, как пращи, другие – как луки.

Катапульты состояли из четырехугольной рамы с двумя вертикальными подпорами и горизонтальной перекладиной. В передней части цилиндр, снабженный канатами, придерживал большое дышло с желобом для снарядов; низ цилиндра был опутан кручеными нитями; когда отпускали канаты, цилиндр поднимался и ударял по перекладине; от сотрясения ее метательная сила увеличивалась.

Машины второго типа были сложнее: на маленькой колонке лежала перекладина, от середины которой шло под прямым углом нечто вроде канала; на концах перекладины находились два шлема с канатами из конских волос; здесь укреплены были две небольшие балки, поддерживавшие концы веревки, которую спускали вниз канала, на бронзовую пластинку. Посредством пружины металлическая пластинка отделялась и, скользя по желобкам, выталкивала стрелы.

Катапульты назывались также онаграми по их сходству с дикими ослами, которые швыряют камни ногами, а метательные машины – скорпионами, потому что на пластинке имелся крючок, который, опускаясь от удара кулаком, приводил в действие пружину.

Сооружение машин требовало искусных выкладок; дерево для них выбиралось самое твердое; зубчатые колеса делались из бронзы; машины были снабжены рычагами, блоками, воротами или барабанами; крепкие стержни определяли различное направление метательных снарядов, цилиндры служили для передвижения; самые громоздкие машины, которые нужно было привозить по частям, собирались на виду у неприятеля.

Спендий установил три большие катапульты у трех главных углов; перед воротами он поставил по тарану, перед каждой башней – по метательной машине, а сзади с места на место переезжали машины, укрепленные на повозках. Следовало только обезопасить их от огня осаждаемых и прежде всего закопать ров, отделявший их от стен.

Подвезли решетки из зеленого камыша и дубовых дуг, похожие на огромные щиты, передвигавшиеся на трех колесах. Маленькие хижины, покрытые свежими шкурами и выложенные водорослями, укрывали работников; катапульты и стрелометы защищены были занавесями из веревок, вымоченных в уксусе, чтобы сделать их несгораемыми. Женщины и дети собирали камни на берегу, рыли землю руками и приносили ее воинам.

Карфагеняне тоже готовились.

Гамилькар поспешил успокоить население, объявив, что воды в цистернах хватит на сто двадцать три дня. Это уверение, равно как и его присутствие в городе, в особенности же возвращение заимфа, вселило надежду в сердца жителей. Карфаген воспрянул; людям, не принадлежавшим к ханаанскому племени, и тем передалась бодрость духа.

Вооружили рабов, опустошили арсеналы; у каждого жителя был свой пост, каждому было поручено определенное дело. Тысяча двести человек из перебежчиков остались в живых, и суффет сделал их всех начальниками; плотники, оружейники, кузнецы и золотых дел мастера были приставлены к машинам. Карфагеняне сохранили несколько машин вопреки условиям мира с римлянами. Машины починили. Карфагеняне были мастера этого дела.

Две стороны города, северная и восточная, защищенные морем и заливом, оставались неприступными. На стену, обращенную к варварам, притащили стволы деревьев, жернова, сосуды с серой, чаны с растительным маслом и сложили там печи. Кроме того, на верхних площадках башен навалены были кучи камней; дома, примыкавшие к насыпи, набили песком, чтобы укрепить ее и расширить.

Эти приготовления раздражали варваров. Им хотелось тотчас же начать бой. Но тяжесть, которой они нагрузили катапульты, была так велика, что дышла сломались, – приступ пришлось отложить.

Наконец, на тринадцатый день месяца Шабара, на восходе солнца, раздался сильный стук в Камонские ворота.

Семьдесят пять воинов тянули канаты, прикрепленные к основанию гигантского бревна, горизонтально висевшего на цепях, которые спускались со столбов; бревно заканчивалось бронзовой бараньей головой. Оно было обернуто в бычьи шкуры; в нескольких местах его обхватывали железные обручи; бревно было в три раза толще человеческого тела, длиной в сто двадцать локтей, и, подталкиваемое бесчисленными голыми руками, оно приближалось и отступало, мерно покачиваясь.

Тараны, установленные у других ворот, тоже пришли в действие. В полых колесах барабанов видны были люди, поднимавшиеся со ступеньки на ступеньку. Блоки и шлемы заскрипели, веревочные завесы опустились, и разом вылетели заряды камней и стрел. Пращники, расставленные в разных местах, бросились вперед. Некоторые подходили к окопу, пряча под щитом горшки со смолой, а затем со всего размаху бросали их во врага. Камни, стрелы и огни перелетали через первые ряды и описывали дугу, которая оканчивалась за стенами города. Но над стенами появились высокие краны для обмачтовывания кораблей, вниз спустились огромные клещи, заканчивавшиеся двумя зубчатыми полукругами. Они вцепились в таран. Солдаты, ухватившись за бревно, тянули его назад. Карфагеняне всеми силами старались поднять его, и эта схватка длилась до вечера.

Когда на следующий день наемники снова взялись за осадные работы, верх стен оказался выложенным тюками хлопка, холстом и подушками, амбразуры заткнуты циновками, а на валу, между мачтовыми кранами, виден был ряд вил и досок, прикрепленных к палкам. Началось яростное сопротивление.

Стволы деревьев, охваченные канатами, падали и вновь поднимались, ударяя в тараны; железные крюки, выбрасываемые метательными машинами, срывали крыши с хижин; с площадок башен низвергались целые потоки кремней и валунов.

Тараны разбили Камонские и Тагастские ворота. Но карфагеняне нагромоздили внутри такое количество строительного материала, что ворота не растворялись.

Тогда варвары подвели к стенам буравы, – врезаясь между глыбами, буравы должны были расшатать их. Машины теперь лучше управлялись, так как воины, обслуживавшие их, были разделены на отряды; они работали без перебоя с утра до вечера с точностью ткацкого станка.

Спендий управлял машинами, не зная устали. Он сам натягивал канаты балист. Для того чтобы напряжение было равным с обеих сторон, канаты стягивали, ударяя по ним поочередно справа и слева до тех пор, пока обе стороны не издавали одинакового звука. Спендий поднимался на рамы машин и тихонько стучал по ним носком, прислушиваясь, как музыкант, который настраивает лиру. Потом, когда дышло катапульты поднималось, когда колонна балисты дрожала от сотрясений пружины, когда камни вылетали лучами, а стрелы устремлялись потоками, он наклонялся всем телом и вытягивал руки, точно хотел устремиться вслед за ними.

Воины, восторгаясь ловкостью Спендия, исполняли его приказания. Весело выполняя работу, они давали машинам шуточные названия. Так, щипцы для захвата таранов назывались волками, а решетки – виноградными шпалерами; себя они называли ягнятами, говорили, что готовятся к сбору винограда; снаряжая машины, они обращались к онаграм: «Лягни их как следует!» – а к скорпионам: «Жаль их в самое сердце!» Эти шутки, всегда одни и те же, поддерживали в них бодрость духа. Однако машинам никак не удавалось разрушить вал. Он состоял из двух стен и был заполнен землей; машины сбивали лишь верхушки стен; осажденные каждый раз вновь их возводили. Мато приказал построить деревянные башни такой же высоты, как и каменные. В ров набросали дерна, кольев, валунов, повозок с колесами, чтобы скорее заполнить его; прежде чем ров был засыпан, огромная толпа варваров пришла в движение по всей равнине и подступила к подножию стен, как разбушевавшееся море.

Подвели веревочные лестницы и самбуки, состоявшие из двух мачт, с которых спускалось посредством талей много бамбуков с подвижным мостом внизу. Самбуки были прислонены к стене, и наемники стали подниматься по ним гуськом, держа в руках оружие. Не было видно ни одного карфагенянина, хотя осаждающие прошли уже две трети вала. Но вдруг амбразуры раскрылись, изрыгая, как пасти драконов, огонь и дым; летел песок, проникая в закрепы панцирей; нефть прилипала к одежде; расплавленное олово прыгало по шлемам, выжигало дыры на теле, дождь искр опалял лица, – пустые глазные впадины, казалось, плакали слезами, крупными, как миндалины. У солдат, желтых от масла, загорались волосы. Они бежали, перебрасывая огонь на других. Их тушили издали, бросая им на голову плащи, пропитанные кровью. Даже те, кто не был ранен, оставались стоять как вкопанные, с раскрытым ртом и распростертыми руками.

Приступ возобновлялся в течение нескольких дней; наемники надеялись восторжествовать благодаря своей выдержке и отваге.

Иногда кто-нибудь из них становился на плечи другого, вбивал колышек между камней стены, пользовался им как ступенькой и вколачивал следующий, продолжая подниматься. Защищенные краем амбразур, выступавших из стен, воины поднимались все выше, но, достигнув определенной высоты, падали вниз. Большой ров был переполнен; под ногами живых лежали грудами раненые вперемешку с умирающими и с мертвыми телами. Среди распоротых животов, вытекших мозгов и луж крови обожженные туловища казались черными пятнами; руки и ноги, торчавшие из груды тел, стояли прямо, как шпалеры в сожженном винограднике.

Одних веревочных лестниц было мало; тогда пустили в дело толленоны – сооружения из двух скрепленных под углом балок; в конце верхней балки находилась четырехугольная корзина, где могли поместиться тридцать вооруженных пехотинцев.

Мато хотел войти в первую же снаряженную для отправки корзину. Спендий его удержал.

Люди согнулись над воротом; большая балка поднялась, приняла горизонтальное положение, потом встала почти вертикально и, сильно нагруженная на конце, согнулась, как гигантский камыш. Воины, спрятанные в корзине до подбородка, скорчились; видны были только перья их шлемов. Наконец, когда балка поднялась на пятьдесят локтей, она несколько раз повернулась направо и налево и, точно рука великана, приподнявшего на ладони целое войско пигмеев, поставила на край стен корзину с людьми. Они выскочили, смешались с толпой защитников города и больше не вернулись.

Остальные толленоны были быстро снаряжены. Но для того, чтобы взять город, нужно было бы иметь их в сто раз больше.

Ими пользовались для беспощадного уничтожения врагов; в корзины садились эфиопские стрелки; когда канаты были укреплены, они повисали в воздухе и выпускали отравленные стрелы. Пятьдесят толленонов, поднявшись над амбразурами, окружили Карфаген подобно чудовищным ястребам, а негры с хохотом смотрели, как стража на валу умирала в страшных судорогах.

Гамилькар послал туда своих гоплитов; он давал им пить по утрам настойку из трав, предохранявших от действия яда.

Однажды, темным вечером, он посадил лучших своих воинов на грузовые суда, на доски и, повернув из гавани направо, высадился с ними у Тении. Потом они подошли к первым рядам варваров и, напав на них с фланга, устроили страшную резню.

Воины спускались ночью на веревках со стен с факелами в руках, уничтожали все осадные работы наемников и снова поднимались наверх.

Мато неистовствовал – малейшее препятствие только усиливало его ярость. Он доходил до нелепостей, до безумия. Мысленно он как-то призвал Саламбо на свидание и стал ждать ее. Она не пришла, и это показалось ему новым предательством. С тех пор он возненавидел ее. Если бы Мато увидел ее труп, то, быть может, и отступил бы от города. Он усилил аванпосты, расставил вилы у подножия вала, вырыл волчьи ямы и велел ливийцам притащить целый лес, чтобы сжечь Карфаген, как лисью нору.

Спендий упрямо настаивал на продолжении осады. Он старался изобрести наводящие ужас машины.

Другие варвары, расположившиеся лагерем вдали, на перешейке, были поражены медленностью осады. Они возроптали; их пустили на приступ.

Они бросились к воротам и стали колотить в них ножами и копьями. Голые тела варваров не были защищены, и карфагеняне избивали их в огромном количестве. Наемники радовались этому, ревниво относясь к будущей добыче. Это повело к ссорам, к дракам. Поля были опустошены, и вскоре воины стали отнимать друг у друга съестные припасы. Наемники пали духом. Много полчищ ушло, но людей было так много, что это не бросалось в глаза.

Наиболее рассудительные пытались устроить подкопы; рыхлая почва осыпалась. Они переходили рыть в другие места; Гамилькар всегда узнавал о направлении их работ, приложив ухо к бронзовому щиту, и рыл контрмины под дорогой, где должны были передвигаться деревянные башни; когда их приводили в движение, они проваливались в ямы.

Наконец варвары убедились, что город не удастся взять до тех пор, пока не будет воздвигнута до высоты стен длинная земляная насыпь, которая позволит осаждающим сражаться на одном уровне с осажденными. Насыпь решили вымостить, чтобы везти по ней машины. Тогда уж Карфагену не устоять.

Карфаген начал страдать от жажды. Мера воды, за которую брали в начале осады две кезиты, теперь стоила уже серебряный шекель; запасы мяса и хлеба иссякали. Стали опасаться голода. Поговаривали даже о лишних ртах, и это всех привело в ужас.

От Камонской площади до храма Мелькарта на улицах валялись трупы, и так как был конец лета, то сражающимся докучали огромные черные мухи. Старики переносили раненых, а благочестивые люди продолжали устраивать заочные похороны своих родных и друзей, погибших вдали от них во время войны. Восковые статуи с волосами и в одеждах покойников лежали поперек входа в дом. Они таяли от пламени свечей, горевших подле них. Краска стекала им на плечи, а по лицам живых, которые распевали тягучими голосами похоронные песни, струились слезы.

Толпа наполняла улицы, начальники громко отдавали приказы, и все время слышались удары таранов.

Было так жарко, что раздувшиеся покойники не умещались в гробах. Их сжигали посреди дворов. Из этого узкого пространства пламя перекидывалось на стены, длинные языки огня вырывались наружу, точно кровь, брызжущая из артерий. Так Молох овладел Карфагеном; он охватил валы, катился по улицам, пожирал даже трупы.

На перекрестках стояли люди, носившие в знак отчаяния плащи из подобранного на улицах тряпья. Они поносили старейшин, Гамилькара, предсказывали народу поражение, убеждали его все разрушать и ни с чем не считаться. Самыми опасными были жители, объевшиеся белены: в припадке умоисступления они воображали себя дикими зверями и бросались на прохожих с намерением растерзать их. Вокруг них собиралась толпа, забывая о необходимости защищать Карфаген. Суффет решил действовать подкупом, чтобы обрести сторонников своей политики.

Стремясь удержать в городе дух богов, статуи их заковали в цепи. Надели черные покровы на Патэков и набросили власяницы на алтари; люди старались возбудить гордость и ревность Ваалов, напевая им на ухо: «Неужели ты дашь себя победить? Неужели другие сильнее тебя? Покажи свою силу, помоги нам! Пусть другие народы не говорят: куда девались их боги?»

Тревога не покидала жрецов. Особенно были испуганы жрецы Раббет, ибо возвращение заимфа не принесло никакой пользы. Они заперлись в третьей ограде, неприступной, как крепость. Только один из них решался выходить оттуда: верховный жрец Шагабарим.

Он приходил к Саламбо, но сидел молча, устремив на нее пристальный взгляд. Или же говорил без умолку и осыпал ее еще более суровыми упреками, чем прежде.

Шагабарим не мог бы этого объяснить, но он не прощал Саламбо того, что она его послушалась. Шагабарим все понял, и неотступная мысль о происшедшем терзала его беспомощную ревность. Он обвинял Саламбо в том, что она причина войны. Мато, по его словам, осаждает Карфаген, чтобы вновь овладеть заимфом. И он изливал свои чувства в проклятиях и насмешках над варваром, который жаждет обладать святыней. Но жрец хотел сказать совсем не то.

Саламбо нисколько не боялась Шагабарима. Ее тоска рассеялась. Странное спокойствие водворилось у нее в душе. Взгляд ее уже не блуждал, как прежде, он стал ясным, лучистым.

Пифон опять заболел, но так как Саламбо, по-видимому, выздоровела, старуха Таанах радовалась болезни змеи – она была уверена, что змея впитала в себя болезнь ее госпожи.

Однажды утром рабыня нашла пифона за ложем из бычьих шкур. Он лежал свернувшись, холоднее мрамора, и голова его была покрыта червями. На ее крики явилась Саламбо. Она пошевелила труп пифона кончиком сандалии – Таанах была поражена равнодушием госпожи.

Дочь Гамилькара уже не постилась с прежним рвением. Она проводила дни на террасе. Опершись локтями на перила, она глядела вдаль. Края стен в конце города вырисовывались на небе неровными зигзагами, копья часовых казались на них каймой из колосьев. Между башнями она видела осадные работы варваров, а в те дни, когда осада прерывалась, могла даже разглядеть, чем они заняты. Они чинили оружие, смазывали жиром волосы или же отмывали в море окровавленные руки. Палатки были закрыты; вьючных животных кормили; боевые косы на колесницах, стоявших полукругом, казались издали кривыми серебряными саблями, лежащими у подножия гор. Она вспоминала речи Шагабарима и ждала своего жениха Нар Гаваса. Вместе с тем ей хотелось еще раз увидеть Мато, несмотря на то, что она его ненавидела. Из всех карфагенян она одна, быть может, могла бы говорить с ним без страха.

К ней в покои часто приходил отец. Он садился на подушки и смотрел на дочь почти с нежностью, точно находил в созерцании ее отдохновение от своих бранных трудов. Гамилькар не раз осведомлялся о путешествии ее в лагерь наемников. Однажды он даже спросил, не внушил ли ей кто-нибудь мысль отправиться туда. Саламбо отрицательно покачала головой, так гордилась она тем, что спасла заимф.

Под предлогом получения военных сведений суффет неизменно возвращался к Мато. Он не мог понять, что случилось с Саламбо в течение долгих часов ее пребывания в палатке. Саламбо ничего не сказала о Гисконе, ибо слова имели в ее глазах действенную силу; она боялась, как бы передаваемые кому-нибудь проклятия не обратились против него же. Она скрыла также, что хотела убить Мато, из боязни упреков за то, что она не выполнила этого желания. Она рассказывала, что шалишим был взбешен, кричал, а потом заснул. Больше она ничего не сообщила – быть может, из чувства стыда, а быть может, по своей невинности она не придавала особого значения поцелуям Мато. Все, что тогда произошло, носилось в ее затуманенной голове, как воспоминания о тяжком сне. Она просто не могла бы выразить словами свои чувства.

Однажды вечером, когда отец и дочь сидели вместе, вбежала испуганная Таанах. Она сказала, что во двор пришел старик с ребенком и требует, чтобы его провели к суффету.

Гамилькар побледнел.

– Проведи его сюда, – в волнении проговорил он.

Иддибал вошел и не простерся ниц перед господином. Он держал за руку мальчика, одетого в плащ из козьей шерсти; приподняв капюшон, закрывавший лицо ребенка, он вымолвил:

– Вот он, господин, возьми его!

Суффет и раб удалились в глубину комнаты.

Мальчик продолжал стоять посреди покоя; не столько удивленным, сколько внимательным взглядом осматривал он потолок, мебель, жемчужные ожерелья, лежавшие на пурпуровых тканях, и величественную молодую женщину, склонившуюся к нему.

Ему было лет десять, и он был не выше римского меча. Курчавые волосы осеняли выпуклый лоб. Глаза, казалось, искали широких просторов. Ноздри тонкого носа раздувались. Все его существо озарено было необъяснимым сиянием, исходящим от тех, кто предназначен для великих дел. Когда он сбросил тяжелый плащ, на нем осталась подпоясанная рысья шкура; он с решительным видом попирал пол босыми ножками, побелевшими от пыли. Он, несомненно, угадывал, что совершается нечто важное, и стоял недвижно, заложив руку за спину, нагнув голову и держа палец во рту.

Гамилькар знаком подозвал к себе Саламбо и сказал ей, понизив голос:

– Спрячь мальчика у себя, слышишь? Никто, даже домашние, не должен знать о его существовании.

Уже выйдя из покоя, Гамилькар еще раз спросил Иддибала, уверен ли он, что их никто не видел.

– Никто, – ответил раб. – Улицы были пустынны.

Война распространилась на все провинции, и раб стал тревожиться за сына своего господина. Не зная, где его укрыть, Иддибал проехал в челноке вдоль берега и в течение трех дней лавировал по заливу, разглядывая крепостной вал. В этот вечер, видя, что окрестности Камона пустынны, он быстро пересек проход и высадился вблизи арсенала. Вход в гавань был свободен.

Вскоре варвары построили напротив огромный плот, чтобы помешать карфагенянам выходить из гавани. Они воздвигали деревянные башни и в то же время продолжали строить насыпь.

Все сообщения с внешним миром были прерваны, – начался страшный голод.

Убили всех собак, всех мулов, ослов, потом пятнадцать слонов, которых привел суффет. Львы храма Молоха взбесились, и рабы, служители храма, боялись к ним подходить. Сначала им бросали раненых варваров, а потом еще не остывшие трупы; львы не стали их есть и околели. В сумерки жители бродили вдоль старых укреплений и собирали между камнями травы и цветы, которые потом кипятили в вине: вино стоило дешевле воды. Другие пробирались к аванпостам врага и крали пищу прямо из палаток; варваров так это поражало, что часто они отпускали пришельцев, не тронув их. Наступил день, когда старейшины решили зарезать тайком лошадей Эшмуна. То были священные лошади, гриву которых жрецы переплетали золотыми лентами; они олицетворяли движение солнца и служили символом огня в его самом высоком выражении. Мясо лошадей, разрезанное на куски одинаковой величины, спрятали за жертвенником. По вечерам, якобы для того, чтобы помолиться, старейшины поднимались в храм, втихомолку поедали мясо и уносили под одеждой по куску для своих детей. В отдаленных кварталах, вдали от стен, менее нуждающиеся жители, из страха перед другими, запирались наглухо у себя в домах.

Камни катапульт и обломки зданий, снесенных в целях защиты, образовали груды развалин среди улиц. Даже в наиболее спокойные часы горожане вдруг с криками пускались бежать; с высоты акрополя огни пожаров казались разбросанными по террасам пурпуровыми лохмотьями, которые кружил ветер.

Три большие катапульты действовали непрерывно. Причиняемые ими опустошения были ужасны; голова одного человека отскочила на фронтон дома Сисситов, на улице Кинидзо рожавшая женщина была раздавлена глыбой мрамора, а ее ребенка вместе с ложем отбросило на перекресток Цинасина, где оказалось и одеяло.

Больше всего раздражали жителей снаряды пращников. Они падали на крыши, в сады, во дворы, в то время как люди сидели, тяжело вздыхая, за жалкой трапезой. Смертоносные снаряды снабжены были вырезанными на них надписями, которые отпечатывались на теле раненых. На трупах можно было прочесть ругательства вроде: Свинья, шакал, гад, а иногда насмешки: Вот я и попался! Или же: Поделом мне!

Часть вала, которая тянулась от порта до цистерн, была пробита.

Жители Малки оказались запертыми между старой оградой Бирсы и варварами. Но карфагеняне были заняты укреплением стены и тем, чтобы сделать ее как можно более толстой и высокой; им некогда было думать о жителях Малки; они были оставлены без защиты и все до одного погибли. Несмотря на то, что их ненавидели, эта гибель вызвала возмущение против Гамилькара.

На следующий день он открыл ямы, где хранился хлеб, и его управители роздали этот хлеб народу. В течение трех дней все ели до отвала.

Но жажда от этого сделалась еще более невыносимой, и жителям все время мерещилась нескончаемая струя чистой воды, лившейся из акведука.

Гамилькар не падал духом. Он надеялся на случайность, на какое-нибудь необыкновенное событие, которое все разрешит.

Рабы суффета сорвали серебряные листы с храма Мелькарта; из гавани при помощи воротов извлекли четыре длинных судна и доставили их к подножию Маппал; в стене, обращенной к берегу, проделали отверстие. На этих судах рабы Гамилькара отправились в Галлию, чтобы достать там за какую угодно цену наемников. Гамилькар был в отчаянии, что не мог снестись с царем нумидийцев, так как знал, что он стоит за варварами, готовый на них броситься. Но Нар Гавас не был достаточно силен, чтобы отважиться на это в одиночку. Суффет велел поднять вал на двенадцать пядей, собрать в акрополе весь строительный материал из арсеналов и еще раз исправить машины.

Для катапульт обычно употребляли длинные сухожилия быков или оленей. Но в Карфагене не было ни оленей, ни быков. Гамилькар попросил у старейшин, чтобы жены их пожертвовали свои волосы. Все жены согласились на жертву, но волос оказалось недостаточно. В домах Сисситов содержались тысяча двести взрослых рабынь, предназначенных для продажи в Грецию и Италию; их волосы, упругие благодаря постоянному умащиванию, вполне годились для военных машин. Но убытки были бы потом слишком велики. Поэтому решили взять волосы у жен плебеев. Вполне равнодушные к благу отечества, женщины из народа поднимали отчаянный вопль при появлении слуг старейшин с ножницами в руках.

Новый взрыв ярости потряс варваров. Издали было видно, как они смазывали свои машины жиром мертвецов; другие вырывали у мертвецов ногти и сшивали их, сооружая панцири. Они придумали заряжать катапульты сосудами, полными змей, привезенных неграми. Глиняные сосуды разбивались о каменные плиты, змеи расползались и кишели в таком количестве, точно вылезали из стен. Варвары, недовольные своим изобретением, стали его усовершенствовать; их машины выбрасывали теперь всевозможные нечистоты, человеческие испражнения, куски падали, трупы. Появилась чума. У карфагенян выпадали зубы, десны их побелели, как у верблюдов после долгого пути.