Текст книги "Саламбо (сборник)"

Гамилькар миновал сады, чтобы осмотреть хижины, где работали на дому ремесленники, изделия которых поступали в продажу. Портные вышивали плащи, другие занимались плетением сетей, расписывали подушки, кроили сандалии; рабочие из Египта полировали раковиной папирус; гудел челнок ткачей; звенели наковальни оружейных мастеров.

Гамилькар сказал им:

– Куйте мечи! Куйте без устали! Мне они будут нужны.

Он вынул спрятанную у него на груди кожу антилопы, пропитанную ядами, и велел изготовить из нее для себя панцирь крепче медного, непроницаемый ни для огня, ни для железа.

Как только Гамилькар подходил к рабочим, Абдалоним, желавший отвратить от себя гнев хозяина, принимался ворчать на их нерадивость.

– Плохая работа! Позор! Ты слишком добр к ним, господин.

Гамилькар, не слушая его, шел дальше.

Он должен был замедлить шаги, потому что дороги были загромождены большими деревьями, обожженными во всю длину, как в лесах, где расположились на ночлег пастухи. Заборы были сломаны, вода в канавах высохла, в грязных лужах валялись осколки и скелеты обезьян. На кустах повисли лоскутья материи; под лимонными деревьями лежали желтой гниющей кучей увядшие цветы. В самом деле, слуги все бросили на произвол судьбы, полагая, что хозяин не вернется.

На каждом шагу Гамилькар открывал какое-нибудь новое бедствие, новое доказательство того, о чем ему не хотелось знать. Вот теперь он загрязнил свои пурпуровые сапоги, ступая по нечистотам. И эти люди не здесь, он не может направить на них катапульту, чтобы от них полетели клочья. Ему было стыдно, что он их защищал; его обманули, предали. Но он не мог отомстить ни воинам, ни старейшинам, ни Саламбо, никому, а так как он ощущал потребность сорвать зло, то приговорил к работам в рудниках всех садовых рабов.

Абдалоним вздрагивал каждый раз, как Гамилькар приближался к зверинцу. Но суффет направился к мельнице, откуда доносились монотонные, унылые звуки.

Там вращались среди пыли тяжелые жернова – два порфировых конуса, один над другим, причем верхний, снабженный воронкой, приводился в движение при помощи толстых брусьев. Одни рабочие толкали жернов, напирая на него грудью, другие тянули его лямками. От трения под мышками у рабов образовались гнойники, какие бывают на холке у ослов; черные лохмотья, едва прикрывавшие их поясницу, свисали, точно длинный хвост. Глаза у них были красные, кандалы на ногах звенели; тяжелое дыхание вырывалось из их груди одновременно. На них были надеты намордники, чтобы они не могли есть муку, а железные перчатки без пальцев сжимали руки, чтобы они не брали ее.

Когда вошел Гамилькар, деревянные брусья заскрипели еще громче. Зерно хрустело при размоле. Несколько человек упало на колени, другие, продолжая работать, переступали через них.

Гамилькар вызвал Гиденема, начальника над рабами. Тот явился, разодетый из чванства в богатые одежды. Его туника с прорезами на боках была из тонкой багряницы, тяжелые серьги оттягивали уши; скрепляя полосы тканей, которыми были обмотаны ноги, золотой шнур извивался от щиколоток до бедер, как змея вокруг дерева. Его пальцы, унизанные кольцами, держали гагатовое ожерелье, помогавшее узнавать, кто подвержен падучей болезни.

Гамилькар знаком велел ему снять намордники. Рабы с воем голодных зверей бросились на муку и стали ее пожирать, уткнувшись лицами в насыпанные груды.

– Ты их изнуряешь! – сказал суффет.

Гиденем ответил, что это – единственное средство держать их в повиновении.

– Не стоило посылать тебя в Сиракузы учиться в школе рабов. Созови остальных.

Повара, виночерпии, конюхи, скороходы, носильщики, банщики и женщины с детьми – все выстроились цепочкой в саду от торгового дома до помещений для зверей. Рабы затаили дыхание. Глубокое молчание воцарилось в Мегаре. Солнце спускалось над лагуной у катакомб. Павлины жалобно кричали. Гамилькар медленно шел вдоль вереницы рабов.

– На что мне эти старики? – сказал он. – Продай их! Слишком много галлов, они пьяницы! И слишком много критян, они лгуны! Купи мне каппадокийцев, азиатов и негров.

Его удивило, что здесь так мало детей.

– Нужно, чтобы каждый год в доме рождались дети, Гиденем! Оставляй на ночь открытыми двери хижин для свободы сношений.

Затем он велел показать воров, лентяев, мятежников. Он распределил наказания, попрекая Гиденема, и Гиденем, как бык, опустил низкий лоб, на котором соединялись густые брови.

– Посмотри, Око Ваала, – сказал он, указывая на коренастого ливийца, – вот этого схватили с веревкой на шее.

– Ты что же, хочешь умереть? – презрительно спросил суффет.

Раб бестрепетно ответил:

– Да!

Не думая ни о плохом примере для других, ни о денежной потере, Гамилькар сказал слугам:

– Умертвить его!

Может быть, у Гамилькара мелькнуло желание принести искупительную жертву, и он намеренно причинил себе ущерб, чтобы предупредить более грозные беды.

Гиденем спрятал калек за другими. Гамилькар увидел их.

– Кто тебе отрубил руку?

– Воины, Око Ваала.

Потом он спросил самнита, который шатался, как раненый журавль:

– А тебя кто искалечил?

Оказалось, что сам начальник сломал ему ногу железной палкой. Такая бессмысленная жестокость возмутила суффета; вырвав из рук Гиденема гагатовое ожерелье, он крикнул:

– Проклятье собаке, которая уродует стадо! Калечить рабов? Помилуй, Танит! Ты разоряешь своего господина! Зарыть его в навозную кучу! А те, которых здесь нет, где они? Ты убил их с помощью воинов?

Лицо Гамилькара было так страшно, что женщины разбежались. Рабы, отступая, образовали большой круг, посредине которого они остались вдвоем. Гиденем покрывал поцелуями его сандалии. Гамилькар стоял, подняв на него руку.

Сохраняя ясность мыслей, как в разгар битвы, он вспомнил множество гнусностей и тот позор, о котором ему не хотелось думать. При свете гнева, как при сверкании молнии, перед ним предстали постигшие его беды. Правители деревень убежали из страха перед воинами, а быть может, по соглашению с ними. Все его обманывали. Он слишком долго сдерживал свой гнев.

– Привести их сюда! – крикнул он. – Заклеймить им лбы раскаленным железом, как трусам!

В сад принесли и разложили оковы, железные ошейники, ножи, цепи для приговоренных к работам в рудниках, колодки для ног, клешни для плеч и «скорпионы» – плети-треххвостки, заканчивавшиеся медными крючками.

Подлежавших наказанию положили против солнца, лицом к Молоху-всепожирателю, на живот или на спину, приговоренных к бичеванию прислонили к деревьям; около каждого поставили двух человек: один считал удары, а другой их наносил.

Бичующий бил обеими руками; бичи со свистом срывали кору платанов. Кровь брызгала дождем на листья, окровавленные тела корчились с воем у подножия деревьев. Те, кого клеймили железом, разрывали себе лицо ногтями. Слышен был треск деревянных винтов; раздавались глухие удары; по временам воздух оглашался пронзительным криком. У кухонь, среди разорванных одежд и срезанных волос, люди раздували огонь опахалами, чувствовался запах горелого тела. Истязуемые слабели, но привязанные за руки они не падали, а только, закрыв глаза, качали головой. Рабы, глядевшие на истязания, стали испускать вопли ужаса; львы, вспомнив, быть может, о пире, расположились, зевая, на краю рва.

Неожиданно показалась Саламбо и заметалась по террасе. Гамилькар увидел дочь. Ему почудилось, что она простирает к нему руки с мольбой о пощаде. С отчаяния он направился в загон для слонов.

Слоны составляли гордость знатных карфагенян. Они носили на себе их предков, побеждали в войнах; этих животных почитали, как любимцев Солнца.

Мегарские слоны были самыми сильными в Карфагене. Перед отъездом Гамилькар взял с Абдалонима клятву, что он будет держать их в холе, но они пали от увечий; осталось только три, – они лежали среди двора в пыли, перед обломками своих кормушек. Слоны узнали Гамилькара и подошли к нему.

У одного были страшно рассечены уши, у другого – большая рана на колене, у третьего – отрезан хобот.

Они смотрели на хозяина грустным осмысленным взглядом; тот, который лишился хобота, наклонил огромную голову и согнул колени, стараясь ласково погладить Гамилькара уродливым обрубком.

При этой ласке слона у Гамилькара потекли слезы. Он бросился на Абдалонима.

– Презренный! Распять его! Распять!

Абдалоним лишился чувств и упал навзничь. Из-за фабрик пурпура, откуда медленно поднимался к небу синий дым, раздался вой шакала. Гамилькар замер на месте.

Мысль о сыне, точно прикосновение бога, сразу его успокоила. Сын был продолжением его силы, нескончаемым продлением его существа. Рабы не понимали, почему он вдруг затих.

Направляясь к фабрикам пурпура, он прошел мимо эргастула – длинного здания из черного камня, выстроенного в четырехугольной яме с узкой дорожкой по краю и четырьмя лестницами по углам.

Иддибал, по-видимому, ждал наступления ночи, чтобы подать знак. «Еще не поздно», – подумал Гамилькар и спустился в тюрьму. Несколько человек крикнули ему: «Вернись!» Наиболее отважные последовали за ним.

Ветер хлопал растворенной дверью. Сумерки проникали в узкие бойницы, внутри видны были разбитые цепи, висевшие на стенах. Это было все, что осталось от военнопленных!

Гамилькар смертельно побледнел; те, кто склонился над ямой, увидели, как он оперся рукой о стену, чтобы не упасть.

Шакал провыл три раза кряду. Гамилькар поднял голову; он не произнес ни слова, не сделал ни одного движения. Потом, когда солнце село, он исчез за изгородью из кактусов, а вечером, на собрании богатых в храме Эшмуна, произнес, входя:

– Светочи Ваалов! Я принимаю начальство над карфагенскими войсками против войска варваров.

VIII. Макарская битва

На другой же день Гамилькар взял с Сисситов двести двадцать три тысячи кикаров золота и наложил налог в четырнадцать шекелей на богачей. Женщины и те должны были внести свою долю; налог взимался и за детей, и – самое чудовищное в глазах карфагенян – он обложил податью жрецов.

Гамилькар потребовал сдачи всех лошадей, всех мулов, всего оружия. Некоторые хотели скрыть свое богатство, – их имущество было продано. Борясь со скупостью других, он сам дал шестьдесят доспехов и тысячу пятьсот гоморов муки, то есть столько же, сколько все товарищество торговцев слоновой костью.

Он послал в Лигурию нанять солдат – три тысячи горцев, привыкших ходить на медведей; им заплатили вперед за полгода по четыре мины в день.

Нужно было войско. Гамилькар не брал в него всех граждан, как это делал Ганнон. Он браковал людей сидячего образа жизни, людей с толстыми животами, трусливых по виду. Он принимал обесчещенных людей, чернь Малки, сыновей варваров, вольноотпущенников; в награду он обещал новым карфагенянам все права гражданства.

Первой его заботой было преобразовать Легион. Красивые молодые люди – члены Легиона – считали себя воинской славой Республики и пользовались самоуправлением. Он сместил их начальников, стал сурово обращаться с воинами, заставлял их бегать, прыгать, подниматься единым духом на Бирсу, метать копья, бороться, спать ночью на площадях. Семьи приходили смотреть на легионеров и жалели их.

Он заказал более короткие мечи, более крепкую обувь, точно определил число слуг легионеров и ограничил количество клади; в храме Молоха хранилось триста римских метательных копий – он забрал все, несмотря на протесты верховного жреца.

Из числа слонов, которые вернулись из Утики и которые были у частных владельцев, он составил фалангу в семьдесят два слона и превратил ее в грозную военную силу. Каждый погонщик имел молот и долото, чтобы во время битвы раскроить череп слону, если тот взбесится и понесет.

Гамилькар уничтожил право Великого совета выбирать военачальников. Старейшины ссылались на законы, но он не посчитался с ними. Никто не решался роптать, все покорялись его властному нраву.

Он взял на себя одного руководство военными действиями, общее управление, финансы и, предотвращая нарекания, потребовал, чтобы счетами заведовал суффет Ганнон.

Он производил работы на укреплениях и, чтобы иметь достаточно камня, приказал снести старые внутренние стены, ставшие ненужными. Но различие в имущественном состоянии, заменившее племенную иерархию, продолжало разделять сыновей побежденных и сыновей-завоевателей. Патриции были возмущены тем, что сносят развалины, а народ, сам не зная почему, радовался этому.

Вооруженные отряды с утра до вечера шагали по улицам; ежеминутно раздавался звук труб; на повозках возили щиты, палатки, пики; дворы были полны женщин, которые разрывали холст; воодушевление сделалось общим; душа Гамилькара стала душой Республики.

Он разделил солдат на четные количества и расставил их так, чтобы сильные чередовались со слабыми, – таким образом, наименее отважные и наиболее малодушные шли вперед под напором других. Но, слив три тысячи лигуров с лучшими солдатами Карфагена, он смог образовать лишь простую фалангу из четырех тысяч девяноста шести гоплитов, защищенных бронзовыми шлемами и вооруженных деревянными копьями длиною в четырнадцать локтей.

Две тысячи молодых людей имели пращи, кинжалы и носили сандалии. Он присоединил к ним еще восемьсот солдат, вооруженных круглыми щитами и римскими мечами.

Тяжелая кавалерия состояла из тысячи девятисот прежних легионеров, одетых в латы из золоченой бронзы, как ассирийские клинабарии. Кроме того, у него было четыреста конных лучников, тех, кого называли тарентинцами, в шапках из меха ласки, с обоюдоострыми топорами, в кожаных туниках. Наконец, тысяча двести негров из квартала караванов вместе с клинабариями должны были бежать рядом с жеребцами, держась одной рукой за их гриву. Все было готово, однако Гамилькар не выступал.

По ночам он часто один уходил из Карфагена и шел за лагуну, к устьям Макара. Не собирался ли он присоединиться к наемникам? Лигуры, расположившиеся в Маппалах, охраняли его дом.

Опасения богачей как будто оправдались, когда однажды триста варваров подошли к стенам. Суффет открыл им ворота. То были перебежчики; они явились к своему прежнему господину то ли из страха, то ли из преданности.

Возвращение Гамилькара не удивило наемников; этот человек, по их мнению, не мог умереть. Он вернулся, чтобы исполнить свои обещания. В этой надежде не было ничего безрассудного – до того глубока была пропасть между Республикой и войском. К тому же они не считали себя виновными. Все забыли про пир.

Шпионы, которых перехватили наемники, рассеяли их заблуждения. Это было торжеством для наиболее ожесточенных, и даже самые безразличные пришли в ярость. К тому же две осады навели на них скуку. Ничто не двигалось с места. Лучше уж вступить в открытый бой! Много солдат разбежалось и бродило по окрестностям. При известии, что войско противника вооружается, они вернулись. Мато прыгал от радости.

– Наконец-то, наконец! – восклицал он.

Обида, которую он затаил против Саламбо, перешла теперь на Гамилькара, – у ненависти Мато была наконец жертва. Месть его стала более осязаемой, он почти поверил, что она осуществится, и заранее ликовал. Его охватили и глубокая нежность и острое вожделение. То он видел себя среди солдат потрясающим головой суффета на копье, то в комнате с пурпуровым ложем, где он сжимает в объятиях Саламбо, покрывает ее лицо поцелуями, проводит рукой по ее густым черным волосам. Эта мечта, невозможность которой он понимал, терзала его. Мато поклялся себе, что коль скоро его провозгласили шалишимом, он поведет открытую войну. Твердая уверенность, что он не вернется с этой войны, побуждала его вести ее беспощадно.

Он пришел к Спендию и сказал ему:

– Возьми своих солдат, а я приведу своих. Предупреди Автарита. Мы погибнем, если Гамилькар нападет на нас! Слышишь? Вставай!

Спендий был поражен его властным тоном. Мато обыкновенно подчинялся ему, и если у него и бывали вспышки гнева, то быстро проходили. Но теперь он казался и более спокойным и более грозным. Гордая воля сверкала в его глазах, как пламя жертвенника.

Грек не соглашался с его доводами. Он жил в одной из карфагенских палаток, с каймой из жемчуга, пил прохладительные напитки из серебряных чаш, играл в коттабу, отпустил волосы и не спеша продолжал осаду. К тому же он завел тайные сношения с городом и не хотел уходить, уверенный, что через несколько дней ему отворят ворота.

Нар Гавас, переходивший от одного войска к другому, был как раз поблизости. Нумидийский царь поддержал Спендия и даже выразил порицание ливийцу за то, что от избытка храбрости он хочет снять осаду.

– Уходи от нас, если ты боишься! – воскликнул Мато. – Ты обещал нам смолу, серу, слонов, пехоту, коней! Где все это?

Нар Гавас напомнил, что он истребил последние когорты Ганнона. Что же касается слонов, то на них охотятся в лесах. Пехоту он вооружает, а кони уже в пути. И, поглаживая страусовое перо, спускавшееся ему на спину, поводил глазами, как женщина, и раздражающе улыбался. Мато не нашелся, что ему ответить.

Вошел незнакомый человек, в поту, растерянный, с окровавленными ногами, с развязанным поясом; от быстрого бега ходуном ходила его тощая грудь. Говоря на непонятном наречии, он широко раскрывал глаза, точно рассказывал о битве. Нар Гавас выскочил из палатки и созвал своих всадников.

Они выстроились полукругом на равнине.

Нар Гавас, сидя перед ними на коне, опустил голову и кусал губы. Наконец он разделил свое войско на две части и велел первой ждать его; потом, властным жестом позвав других за собой, исчез вдали по направлению к горам.

– Господин! – молвил Спендий. – Мне не нравится эта странная случайность: суффет вернулся, а Нар Гавас оставляет нас.

– Что за беда! – пренебрежительно ответил Мато.

Необходимо было опередить Гамилькара, соединившись с Автаритом. Но если они снимут осаду городов, население может выйти и напасть на них сзади, а спереди окажутся карфагеняне. После долгих споров были придуманы и сейчас же приняты следующие меры.

Спендий с пятнадцатью тысячами солдат отправился к мосту, построенному на Макаре в трех милях от Утики. Для охраны моста соорудили по углам четыре огромные башни, снабженные катапультами. С помощью срубленных деревьев, обломков скал, плетений из терновника и каменных стен загородили в горах все горные тропы, все лощины, на вершинах сложили кучами сучья для сигнальных огней; там же поместили на некотором расстоянии один от другого зорких пастухов.

Конечно, рассуждали варвары, Гамилькар не пойдет, как Ганнон, через гору Горячих источников; он сообразит, что Автарит, владея этой позицией, загородит ему путь. К тому же неудача в начале кампании погубила бы его, между тем как победа повела бы к дальнейшим битвам – ведь наемники встретились бы ему и дальше. Он мог бы, кроме того, высадиться у Виноградного мыса и двинуться оттуда на один из городов. Но тогда он очутился бы между двумя войсками, а такой неосторожности он не совершит при малочисленности его сил. Следовательно, он должен идти низом вдоль Арианы, потом повернуть налево, чтобы обогнуть устье Макара, и подойти прямо к мосту. Там Мато и ждал его. Ночью, при свете факелов, он следил за работой землекопов, мчался в Гиппо-Зарит, где велись работы в горах, потом, не зная отдыха, возвращался обратно. Спендий завидовал его неутомимости. Но что касалось сношений со шпионами, выбора часовых, пользования машинами и всеми орудиями обороны, то тут Мато беспрекословно слушался Спендия. Они перестали говорить о Саламбо. Один о ней не думал, другого удерживала стыдливость.

Мато часто ходил в сторону Карфагена, стараясь увидеть войска Гамилькара. Он смотрел вдаль, ложился плашмя на землю, и шум крови в ушах казался ему гулом приближающегося войска.

Он сказал Спендию, что если Гамилькар не появится через три дня, он выйдет со всем своим войском навстречу ему и даст бой. Прошло еще два дня. Спендий удерживал его. На утро шестого дня Мато выступил в поход.

Карфагеняне с таким же нетерпением, как и варвары, ждали, чтобы началась война. В палатках и в домах было одно и то же желание, одна и та же тревога; все недоумевали, почему Гамилькар медлит.

Время от времени он поднимался на купол храма Эшмуна, становился рядом с глашатаем лунных смен и наблюдал за направлением ветра.

Однажды – это был третий день месяца Тибби – он на глазах у всех стремительно спустился с Акрополя. В Маппалах поднялся оглушительный шум. Вскоре улицы наполнились людьми, воины, окруженные плачущими женщинами, которые бросались им на грудь, начали вооружаться; потом они быстрым шагом шли на Камонскую площадь и становились в ряды. Не разрешалось ни следовать за солдатами, ни говорить с ними, ни подходить к укреплениям. В течение нескольких минут в городе стояла гробовая тишина. Воины призадумались, опершись на свои копья, а в домах грустили родные.

На закате войско выступило из западных ворот, но, вместо того чтобы направиться в Тунис или идти горным путем по направлению к Утике, солдаты продолжали путь по берегу моря. Вскоре они дошли до лагуны, где белые круги соли сверкали, как огромные серебряные блюда, забытые на песке.

Луж попадалось все больше. Почва становилась топкой, ноги в ней вязли. Гамилькар не оборачивался. Он все время ехал впереди войска, и его конь, весь в желтых пятнах, точно дракон, шел по морскому илу, разбрасывая брызги пены и напрягая мышцы. Наступила безлунная ночь. Несколько солдат крикнули, что все погибнут; Гамилькар выхватил у них оружие и передал слугам. Ил становился все глубже. Пришлось сесть на вьючных животных. Некоторые ухватились за хвосты лошадей, сильные тянули за собой слабых, корпус лигуров подгонял пехоту остриями пик. Мрак сгустился. Войско сбилось с пути. Все остановились.

Рабы суффета отправились вперед искать вехи, вбитые по его приказанию в определенных местах. Они кричали во мраке, войско на расстоянии следовало за ними.

Наконец под ногами оказалась твердая почва. Смутно обрисовалась белая излучина – войско очутилось на берегу Макара. Несмотря на холод, огней не зажигали.

Ночью поднялся сильный ветер. Гамилькар велел разбудить воинов, но трубных звуков не было: начальники слегка ударяли спящих по плечу.

Человек высокого роста вошел в воду. Вода не доходила ему до пояса; значит, можно было перейти реку вброд.

Суффет приказал расставить тридцать двух слонов поперек реки, в ста шагах вверх по ее течению; остальные слоны были выстроены ниже, чтобы задержать воинов в случае, если их унесет течением. Так все воины, держа оружие над головой, перешли вброд Макар, точно между двумя стенами. Гамилькар заметил еще раньше, что западный ветер нагоняет в этом месте песок, перегораживая реку как бы естественной насыпью.

Гамилькар очутился на левом берегу Макара, против Утики, и к тому же на широкой равнине, что было чрезвычайно удобно для пользования слонами, составлявшими главную силу его войска.

Эта искусная переправа восхитила воинов. К ним вернулась безграничная вера в Гамилькара. Воинам не терпелось идти на варваров, но суффет велел им отдохнуть два часа. Как только показалось солнце, войско двинулось по равнине тремя рядами: сперва слоны, затем легкая пехота с конницей, потом фаланга.

Варвары, расположившиеся в Утике, а также пятнадцать тысяч варваров, стоявших у моста, были поражены тем, как колебалась земля вдали. Сильный ветер гнал песчаные вихри; они вздымались, точно вырванные из земли, взлетали вверх огромными светлыми лоскутьями, потом разрывались и снова сплачивались, скрывая от наемников карфагенское войско. При виде рогов на шлемах одни думали, что к ним приближается стадо быков; развевавшиеся плащи казались другим крыльями; те же, кто много странствовал, пожимали плечами и объясняли все миражем. А надвигалось нечто огромное. Клочья тумана, неуловимые, как дыхание, неслись по пустыне. Солнце, уже высоко поднявшееся, ярко блестело. От его резкого и как бы дрожащего света небо казалось глубже; он отдалял предметы на расстояние, не поддававшееся определению. Огромная равнина уходила в беспредельную даль; едва заметные неровности почвы тянулись до самого горизонта, замкнутого широкой синей чертой; все знали, что там море.

Оба войска, выйдя из палаток, устремили взоры в эту сторону. Жители Утики теснились на валах, чтобы лучше видеть.

Наконец люди различили несколько поперечных полос, ощетинившихся черными иглами. Полосы постепенно уплотнялись, увеличивались; покачивались какие-то темные бугорки, и вдруг выросли как бы четырехугольные кустарники: то были слоны и пики. Раздался общий крик: «Карфагеняне!»

Без сигнала, не дожидаясь команды, воины, осаждавшие Утику, и воины, стоявшие у моста, стали беспорядочно собираться, чтобы напасть на Гамилькара.

При этом имени Спендий вздрогнул. Он повторял, тяжело дыша:

– Гамилькар! Гамилькар!

А Мато был далеко! Что делать? Бежать невозможно! Неожиданность нападения, ужас перед суффетом и в особенности необходимость немедленно принять решение потрясли его. Он уже видел себя пронзенным тысячью мечей, обезглавленным, мертвым. Но его звали: тридцать тысяч воинов готовы были следовать за ним. Спендий был зол на себя. Он уцепился за надежду на победу, которая сулила ему довольство, счастье, и почувствовал себя отважнее Эпаминондаса. Чтобы скрыть свою бледность, он нарумянил щеки; потом застегнул кнемиды, панцирь, выпил залпом чашу чистого вина и побежал за своим войском, которое спешило к осаждавшим Утику.

Оба войска соединились так быстро, что суффет не успел выстроить своих воинов в боевом порядке. Он задержал движение войска. Слоны остановились; они качали тяжелыми головами с пучками страусовых перьев и ударяли себя хоботами по спине.

Между слонами виднелись когорты велитов, а дальше большие шлемы клинабариев, железные наконечники копий, сверкавшие на солнце панцири, развевавшиеся перья и знамена. Карфагенское войско, состоявшее из одиннадцати тысяч трехсот девяноста шести человек, казалось гораздо малочисленнее, так как оно выстроилось длинным, узким, сжатым прямоугольником.

Когда варвары убедились в слабости противника, их охватила безудержная радость. Гамилькара не было видно. Уж не остался ли он сзади? Не все ли равно! Презрение, которое они чувствовали к этим торгашам, поднимало их дух; прежде чем Спендий успел подать команду, они поняли, чего он от них хочет, и поспешили выполнить маневр.

Чтобы окружить карфагенское войско с обеих сторон, они развернулись по прямой линии, вытянувшейся далеко за его фланги. Но, когда они подошли к карфагенянам на расстояние трехсот шагов, слоны, вместо того чтобы двинуться вперед, повернули назад; за слонами последовали клинабарии. Наемники еще больше изумились, увидев, что побежали и стрелки. Значит, карфагеняне испугались и отступают. Оглушительное гиканье поднялось в войсках варваров; сидя на дромадере, Спендий воскликнул:

– Я так и знал! Вперед! Вперед!

Полетели дротики, стрелы, камни из пращей. Слоны, которым стрелы вонзались в крупы, поскакали вперед; их окружила густая пыль, и они скрылись в ее облаках.

Между тем в отдалении раздавался громкий топот, заглушаемый резкими, неистовыми звуками труб. Пространство, лежавшее перед варварами, было наполнено вихрями пыли, смутным гулом и притягивало их, как бездна. Кое-кто бросился вперед. Они увидели, что когорты перестраиваются, бежит пехота, галопом мчится конница.

Гамилькар приказал фаланге рассредоточиться, а слонам, легкой пехоте и коннице пройти в образовавшиеся промежутки и спешно стать на флангах. Он так правильно определил расстояние, отделявшее его от варваров, что, когда их силы приблизились, карфагенское войско уже выстроилось длинным прямым фронтом.

Посредине щетинилась фаланга, состоявшая из синтагм, или правильных четырехугольников по шестнадцати человек с каждой стороны. Начальники всех шеренг виднелись между неровно торчавшими железными остриями – шесть первых рядов, скрестив копья, держали их за середину, а десять следующих рядов опирались ими на плечи тех, кто шел впереди. Лица наполовину исчезали под забралами шлемов; бронзовые кнемиды покрывали правые ноги; широкие цилиндрические щиты спускались до колен. Эта грозная четырехугольная громада двигалась как один человек, она казалась живой, как зверь, и действовала, как машина. Две когорты слонов выступали по ее бокам; животные, вздрагивая, сбрасывали осколки стрел, приставшие к их темной коже. Сидя на их загривках, среди пучков белых перьев, индусы сдерживали слонов баграми, в то время как солдаты, скрытые до плеч в башнях, спускали с туго натянутых луков железные стержни, обмотанные зажженной паклей.

Справа и слева от слонов неслись пращники с тремя пращами у бедер, на голове и в правой руке. Клинабарии, каждый в сопровождении негра, выставили копья между ушами лошадей, покрытых золотом, как и они сами. Далее шли на некотором расстоянии друг от друга легко вооруженные воины со щитами из рысьих шкур; из-за щитов торчали острия метательных копий, которые они держали в правой руке. Тарентинцы, ведущие по две лошади, замыкали с обеих сторон эту стену солдат.

Войско варваров в противоположность карфагенскому не сумело сохранить строй. На его чрезмерно вытянутом фронте образовались выемки и пустоты. Воины задыхались от быстрого бега.

Фаланга грузно перешла в атаку, ударив сразу всеми своими копьями. Под этим сокрушительным напором тонкий фронт наемников дрогнул посредине.

Тогда крылья карфагенского войска развернулись, чтобы охватить неприятеля; за ними последовали слоны. Наступая с копьями наперевес, фаланга разрезала войско варваров; два его огромных обрубка пришли в смятение; действуя пращами и стрелами, фланговые группы карфагенян погнали их в сторону тяжелой пехоты. Чтобы отбить атаку, нужна была конница, а от нее уцелели только двести нумидийцев, которые сражались против правого эскадрона клинабариев. Остальные всадники были окружены и не могли вырваться. Гибель была неминуемой, следовало немедленно принять решение.

Спендий отдал приказ напасть одновременно на оба карфагенских крыла и отрезать их от главных сил. Наиболее узкие ряды варваров проскользнули мимо наиболее длинных и заняли указанные позиции, но фаланга встала перед ними, такая же устрашающая с боков, какой была ранее с фронта.

Варвары ударили по древкам копий, но конница мешала их наступлению. Под прикрытием слонов фаланга сплачивалась и удлинялась, принимая форму то четырехугольника, то конуса, то ромба, то трапеции, то пирамиды. Двойное внутреннее движение происходило неустанно по всей фаланге от головы к хвосту; те, что находились в задних рядах, бежали в передние, а из первых рядов уставшие или раненые воины отступали. Варвары оказались прижатыми к фаланге, не имевшей возможности двинуться вперед. Поле сражения было похоже на океан, на поверхности которого подпрыгивали красные султаны с бронзовой чешуей, в то время как светлые щиты сверкали, точно завитки серебряной пены. От одного его конца до другого пробегали порой как бы широкие волны, потом они снова текли обратно, в середине же оставалась неподвижная тяжелая масса войск. Копья то наклонялись, то поднимались. Кое-где так быстро вращались обнаженные мечи, что мелькали только их острия; вокруг эскадронов конницы возникали пустоты и тотчас же смыкались.