Текст книги "Саламбо (сборник)"

XI. В палатке

Проводник Саламбо проехал с нею вверх, за маяк, по направлению к катакомбам; потом они спустились по длинному предместью Молуя с крутыми уличками. Небо начинало бледнеть. Кое-где из стен торчали пальмовые балки – приходилось наклонять голову. Кони, ступая шагом, скользили. Так они доехали до Тевестских ворот.

Тяжелые створы были приотворены; всадники выехали из города, и ворота затворились за ними.

Сначала они следовали вдоль укреплений, а достигнув цистерн, свернули на узкую полосу желтой земли, которая тянется до Радеса, отделяя залив от озера.

Никого не было видно вокруг Карфагена – ни на море, ни на суше. Море аспидного цвета тихо плескалось, легкий ветер, разгоняя пену, покрывал волны белыми хлопьями. Укутанная в покрывало и плащ, Саламбо все же дрожала от утренней прохлады; движение и воздух вызывали у нее головокружение. Потом взошло солнце, пригрело ее, и она задремала. Лошади шли иноходью, увязая во влажном песке.

Миновав гору Горячих источников, путники поехали быстрее – почва становилась тверже.

Несмотря на пору сева, поля были пустынны на всем пространстве, открытом взгляду. Местами виднелись кучи зерна; кое-где осыпался перезрелый ячмень. На светлом фоне неба выступали черные, причудливые очертания деревень.

Время от времени на краю дороги виднелась часть обгоревшей стены. Крыши хижин провалились, внутри домов видны были осколки глиняной посуды, отрепья, утварь, разбитые, утратившие форму вещи. Часто из развалин выходили люди в лохмотьях, с землистым лицом и горящим взором. Они сейчас же убегали или прятались в какой-нибудь дыре. Саламбо и ее проводник ехали дальше, не останавливаясь.

Одна за другой тянулись покинутые людьми равнины. На светлой земле лежала неровным слоем угольная пыль, которую вздымал за всадниками бег коней. Иногда они попадали в мирные уголки, где среди высоких трав протекал ручей; перебираясь на другой берег, Саламбо срывала влажные листья и освежала ими руки. Когда они проезжали по роще олеандров, конь ее шарахнулся перед лежавшим на земле трупом.

Невольник тотчас же снова усадил Саламбо на подушки. Он был одним из служителей храма, и ему Шагабарим поручал все опасные предприятия.

От избытка осторожности он шел теперь пешком рядом с нею, между конями, и хлестал их кожаным ремнем, обернутым вокруг руки. Время от времени он вынимал из сумки, висевшей у него на груди, шарики из пшеничного теста, финики и яичные желтки, завернутые в листья лотоса, и молча, на ходу предлагал их Саламбо.

Днем им встретились на дороге три варвара в звериных шкурах. Потом стали появляться другие, бродившие кучками в десять, двенадцать, двадцать пять человек; некоторые из них гнали перед собой коз или хромую корову. У них были толстые палки с медными остриями; на омерзительно грязной одежде сверкали ножи; они смотрели на путников с изумлением и угрозой. Некоторые произносили обычные благословения, другие посылали вслед проезжающим грубые шутки; раб Шагабарима отвечал каждому на его собственном наречии. Он говорил им, что сопровождает больного мальчика, который едет искать исцеления в далеком храме.

День догорал. Послышался собачий лай, и они направились в ту сторону, откуда он доносился.

При свете заходящего солнца они увидели сложенную из камней ограду, а за ней здание неопределенной формы. По верху ограды бегала собака. Невольник отогнал ее камнем, и они вошли в высокое помещение со сводами.

Посреди комнаты сидела женщина, поджав под себя ноги, и грелась у горевшего в очаге хвороста; дым выходил через отверстия в потолке. Седые волосы доходили женщине до колен и наполовину скрывали ее; не желая им отвечать, она бессмысленно бормотала что-то о мести варварам и карфагенянам.

Невольник стал шарить по комнате, потом снова подошел к хозяйке и потребовал пищи. У старухи тряслась голова, и, не сводя глаз с пылающих углей, она бормотала:

– Я была рукой. Десять пальцев отрезали. Рот перестал есть.

Невольник показал ей пригоршню золота. Она схватила деньги и окаменела вновь.

Он вынул из-за пояса кинжал и приставил ей к горлу. Тогда она встала, дрожа, подняла большой камень и принесла амфору с вином и рыб из Гиппо-Зарита, сваренных в меду.

Саламбо отвернулась от этой нечистой пищи и легла спать на конских попонах, разостланных в углу комнаты.

День еще не занялся, когда спутник разбудил ее.

Завыла собака. Раб тихонько подкрался и ударом кинжала отрубил ей голову. Потом натер ее кровью ноздри лошадей, чтобы подбодрить их. Старуха послала ему вслед проклятие. Саламбо услышала ее слова и сжала амулет на груди.

Они продолжали свой путь.

Время от времени Саламбо спрашивала, скоро ли они приедут. Дорога извивалась по низким холмам. В тишине был слышен лишь треск цикад. Солнце жгло пожелтевшую траву; земля была в трещинах, которые как бы делили ее на огромные плиты. Порой проползала гадюка, пролетали орлы. Невольник продолжал бежать. Саламбо грезила, укутавшись в покрывала: несмотря на жару, она их не сняла, боясь загрязнить свой прекрасный наряд.

На равных расстояниях одна от другой возвышались башни, выстроенные карфагенянами для наблюдения за племенами. Саламбо и ее проводник входили туда, чтобы отдохнуть в тени, потом снова пускались в путь.

Накануне они из осторожности сделали большой крюк. Но теперь им никто больше не встречался; местность была бесплодная, и варвары здесь не проходили.

Потом снова стали появляться следы опустошения. Иногда среди поля лежал кусок мозаики – единственный уцелевший от разрушенного дворца. Голые оливковые деревья казались издали большими кустами терновника. Путники проехали через город, все дома которого были сожжены. У стен лежали человеческие скелеты; попадались кости дромадеров и мулов. Обглоданная падаль валялась на улицах.

Спускалась ночь. Низкое небо было покрыто тучами.

Они поднимались по дороге на запад еще два часа и вдруг увидели перед собою множество светлых точек.

Огоньки светились в глубине амфитеатра. Порой сверкали золотые бляхи, передвигавшиеся с места на место. То были панцири клинабариев в карфагенском лагере; потом путники заметили вокруг лагеря другие, более многочисленные огни – войска наемников, наконец соединившиеся, расположились на большом пространстве.

Саламбо поехала прямо, но раб Шагабарима повернул ее коня, и они двинулись вдоль насыпи, замыкавшей лагерь варваров. Показалась брешь – невольник исчез в ней. По насыпи ходил часовой с пикой на плече и луком в руках.

Саламбо подъезжала все ближе; варвар опустился на колено, длинная стрела пронзила край ее плаща. Она не отпрянула – она лишь что-то крикнула ему; варвар спросил, что ей нужно.

– Я хочу видеть Мато, – сказала она. – Я перебежчик из Карфагена,

Варвар свистнул, и свист его несколько раз повторился вдали.

Саламбо ждала. Ее испуганный конь крутил головой и громко фыркал.

Когда появился Мато, за Саламбо выглянула луна. Но лицо девушки было скрыто под желтой вуалью с черными разводами, и она была так укутана, что не представлялось возможности разглядеть ее. С высоты насыпи Мато смотрел на неясные очертания ее фигуры – в вечернем полумраке она казалась призраком.

Наконец она сказала ему:

– Отведи меня в свою палатку! Я так хочу!

Смутное воспоминание пробудилось в Мато. У него забилось сердце. Ее властный вид смущал его.

– Следуй за мной! – сказал он.

Ворота отворились, и Саламбо оказалась в лагере варваров.

Он был многолюден и шумен. Яркие костры горели под висящими котлами; их багровые отсветы озаряли отдельные места, оставляя другие в полном мраке. Раздавались крики, призывы; кони, привязанные к перекладинам, стояли длинными рядами между палаток; палатки были круглые, четырехугольные, кожаные или холщовые; тут же были хижины из камыша и просто ямы в песке наподобие собачьих нор. Воины таскали фашины, лежали, упершись локтями в землю, или заворачивались в циновки, готовясь ко сну; конь Саламбо перешагивал через них.

Саламбо вспоминала, что уже видела этих людей, но теперь бороды у них были длиннее, лица еще больше почернели, голоса охрипли. Мато, идя впереди, отстранял воинов рукой, отчего приподнимался его красный плащ. Воины целовали ему руку или, низко кланяясь, подходили за приказаниями. Он был теперь подлинным, единственным предводителем варваров; Спендий, Автарит и Нар Гавас пали духом, а он обнаружил столько отваги и упорства, что все ему покорялись.

Следуя за Мато, Саламбо проехала через весь лагерь. Его палатка была в самом конце, в трехстах шагах от окопов Гамилькара.

Она заметила справа большой ров, и ей показалось, что к краю его, вровень с землей, прильнули лица. Можно было подумать, что это отрубленные головы, но глаза их жили, а из полуоткрытых губ вырывались жалобы на пуническом наречии.

Два негра со смоляными светильниками в руках стояли по обе стороны входа. Мато порывистым движением раздвинул холст палатки. Саламбо последовала за ним.

Палатка была длинная, с шестом посредине. Освещал ее большой светильник в виде лотоса, наполненный желтоватым маслом, в котором плавали клочки пакли; в полумраке блестели доспехи. Обнаженный меч был прислонен к табурету рядом со щитом; на циновках были свалены бичи из гиппопотамовой кожи, кимвалы, бубенцы, ожерелья; на войлочном одеяле рассыпаны крошки черного хлеба; в углу на круглом камне лежали кучки небрежно брошенной медной монеты. Через разорванный холст палатки ветер доносил пыль лагеря и запах слонов; слышно было, как они ели, лязгая цепями.

– Кто ты? – спросил Мато.

Не отвечая, она медленно оглядывалась по сторонам, потом взор ее устремился в глубину, где над ложем из пальмовых ветвей спускалось на пол нечто синее и сверкающее.

Девушка быстро направилась туда, невольно вскрикнув. Мато, стоявший за нею, топнул ногой.

– Кто тебя привел? Что тебе нужно?

Она ответила, указывая в глубь палатки:

– Я пришла взять заимф!

Саламбо сорвала с головы покрывало. Раскрыв рот, он в ужасе отступил.

Она почувствовала, что ее поддерживает сила богов; глядя в лицо Мато, она потребовала, чтобы он вернул ей заимф, властно и красноречиво настаивая на исполнении своего требования.

Мато не слышал; он глядел на нее, и ему казалось, что одежда сливается с ее телом. Переливчатое сияние тканей и ослепительный цвет кожи были чем-то особым, присущим ей одной. Ее глаза лучились подобно брильянтам; блеск ногтей длил впечатление от игры каменьев на ее пальцах; две пряжки туники, слегка приподнимая груди, приближали их одну к другой. Мысли Мато устремились в узкое пространство между ними, куда спускалась цепочка с изумрудом, видневшимся ниже, под фиолетовым газом.

На ней были серьги в виде маленьких сапфировых весов, на которых лежало по выдолбленной жемчужине, наполненной благовониями. Из отверстия жемчужин время от времени падала капелька и смачивала обнаженное плечо. Мато следил, как падали капли.

Неудержимое любопытство влекло его к ней; как ребенок, который трогает запрещенный плод, он дрожа коснулся пальцем ее груди; холодное тело упруго уступило давлению.

Это едва ощутимое прикосновение потрясло Мато. Он устремился к Саламбо всем своим существом. Ему хотелось охватить, поглотить, выпить ее всю. Грудь его тяжело вздымалась, зубы стучали.

Взяв ее за обе руки, он мягко притянул ее к себе и сел на панцирь у ложа из пальмовых ветвей, покрытого львиной шкурой. Она стояла. Он глядел на нее снизу вверх и, сжимая ее коленями, повторял:

– Как ты прекрасна! Как ты прекрасна!

Саламбо с трудом выносила его взгляд, неотступно устремленный на нее; ей хотелось кричать от страха и острого отвращения к нему, но она вспомнила слова Шагабарима и решила покориться.

Мато продолжал держать ее маленькие руки в своих; время от времени вопреки приказанию жреца она отворачивалась и пыталась отстранить его.

Он раздувал ноздри, чтобы глубже вдохнуть благоухание, исходившее от нее. То был неопределимый аромат, свежий и вместе с тем одуряющий, как дым курений. От нее пахло медом, перцем, ладаном, розами.

Но как она очутилась здесь, в палатке, в полной его власти? Наверное, кто-нибудь послал ее! Не пришла же она за покрывалом? Руки его опустились, и, погрузившись в тяжелое раздумье, он уронил голову на грудь.

Чтобы растрогать его, Саламбо жалобным голосом спросила:

– Что я тебе сделала? Почему ты хочешь моей смерти?

– Твоей смерти?

Она продолжала:

– Я увидела тебя однажды вечером при свете моих горящих садов, среди дымящихся кубков, среди трупов моих рабов, и твой гнев был так велик, что ты кинулся на меня, и я от тебя убежала! Ужас овладел Карфагеном. Отовсюду шли вести об опустошенных городах, о сожженных деревнях, об истреблении воинов. Это ты губил их, ты их убивал! Я ненавижу тебя! Самое имя твое терзает меня, как угрызения совести! Ты хуже чумы и войны с римлянами! Все провинции потрясены твоей яростью, все поля усеяны трупами! Я шла по следам зажженных тобою пожаров, точно по следам Молоха!

Мато вскочил; великая гордыня обуяла его; он чувствовал себя вознесенным, равным богу.

С трепещущими ноздрями, стиснув губы, она продолжала:

– Мало того, что ты совершил святотатство, ты еще явился ко мне, когда я спала, закутанный в заимф! Я не поняла твоих речей, но ясно видела, что ты влечешь меня к чему-то страшному, на дно пропасти.

Мато воскликнул, ломая руки:

– Нет, нет! Я пришел, чтобы отдать, чтобы вернуть тебе заимф! Мне казалось, что богиня сняла свое одеяние и оно принадлежит тебе. Не все ли равно, где хранится покрывало, в ее храме или в твоем доме? Ведь ты всевластна, девственно чиста и лучезарно прекрасна, как Танит! Если только ты не сама Танит? – глядя на нее с беспредельным обожанием, спросил он.

«Я – Танит!» – сказала себе Саламбо.

Они замолчали. Вдали грохотал гром. Доносилось блеяние овец, испуганных грозой.

– О, подойди ко мне! – снова заговорил Мато. – Подойди, не бойся! Прежде я был простым воином в толпе наемников, таким смиренным, что носил на спине дрова для соратников. Что мне Карфаген! Полчища его исчезают в пыли твоих сандалий. Все его сокровища, провинции, корабли и острова привлекают меня меньше, чем свежесть твоих уст и твоих плеч. Я хотел снести стены Карфагена только для того, чтобы проникнуть к тебе, чтобы обладать тобой! А в ожидании этого я предавался мести! Я давлю людей, как раковины, я бросаюсь на фаланги, сбиваю рукой пики, останавливаю коней, хватая их за ноздри. Меня не убить из катапульты! О, если бы ты знала! Даже в бою мои мысли полны тобою! Иногда воспоминание о каком-нибудь движении, о складке твоей одежды охватывает меня и опутывает, точно сетью! Я вижу твои глаза в пламени зажигательных стрел, в позолоте щитов, слышу твой голос в звуке кимвалов! Я оборачиваюсь, но тебя нет, и я снова бросаюсь в бой!

Он поднял руки, – вены переплетались на них, точно плющ на ветвях дерева. Пот стекал на его грудь между могучими мышцами; тяжелое дыхание вздымало бока, стянутые бронзовым поясом с длинными ремнями, свисавшими до колен, а колени были у него тверже мрамора. Саламбо, привыкшая к евнухам, была поражена его силой. Что это было? Кара, ниспосланная ей богиней, или влияние Молоха, реявшее вокруг среди пяти войск? Она изнывала от слабости и прислушивалась в оцепенении к перекличке часовых.

Пламя светильника колебалось от порывов жаркого ветра. Временами вспыхивали яркие молнии, потом мрак сгущался, и она видела перед собою только глаза Мато, сверкавшие в темноте, как два раскаленных угля. Она ясно чувствовала, что свершается рок, что близко неотвратимое. Сделав над собой усилие, она снова направилась к заимфу и протянула руки, чтобы взять его.

– Что ты делаешь? – воскликнул Мато.

Она кротко ответила:

– Я вернусь с ним в Карфаген.

Он подошел к ней, скрестив руки; его лицо было так страшно, что она остановилась, как пригвожденная.

– Вернешься с ним в Карфаген?

Голос его прерывался, и он повторил, скрежеща зубами:

– Вернешься с ним в Карфаген? А, так ты пришла, чтобы взять заимф, победить меня и потом исчезнуть? Нет! Ты в моих руках, и теперь никто не вырвет тебя отсюда. Я не забыл дерзкого взгляда твоих больших спокойных глаз, не забыл, как ты подавляла меня высокомерием своей красоты! Теперь мой черед! Ты моя пленница, моя рабыня, моя служанка! Призови, если хочешь, своего отца с его войском, старейшин, богачей и весь свой проклятый народ! Я властвую над тремястами тысяч воинов! Я наберу новых ратников в Лузитании, в Галлии, в глубине пустынь и разрушу твой город, сожгу его храмы. Триремы будут носиться по волнам крови! Я не оставлю ни одного дома, ни одного камня, ни одной пальмы! А если не хватит людей, я приведу медведей с гор, пригоню львов! Не пытайся бежать, я тебя убью!

Бледный, со сжатыми кулаками, он дрожал, точно арфа, струны которой вот-вот лопнут. Но вдруг Мато стали душить рыдания, ноги у него подкосились.

– Прости меня! Я низкий человек, я презреннее скорпионов, презреннее грязи и пыли! Когда ты только что говорила, дыхание твое коснулось моего лица, и я упивался им, как умирающий, который пьет воду, припав к ручью. Раздави меня, лишь бы я чувствовал на себе твои ноги! Проклинай меня, – я хочу только одного: слышать твой голос! Не уходи! Сжалься надо мной! Я люблю тебя, люблю!

Он опустился перед нею на колени, охватив ее стан обеими руками, откинув голову; руки его блуждали по ее телу. Золотые кольца, продетые в уши, сверкали на его бронзовой шее. Слезы стояли у него в глазах, точно крупные серебряные капли. Он мягко вздыхал и бормотал неясные слова, и слова эти были легче ветерка и сладостны, как поцелуи.

Саламбо была охвачена истомой, в которой потонуло все ее существо. Что-то затаенное и вместе с тем властное, казавшееся волей богов, принуждало ее отдаться этой истоме; голова ее затуманилась, и, обессиленная, она упала на львиную шкуру ложа. Мато потянул ее за ступни, золотая цепочка порвалась, и оба конца ее, отскочив как две змейки, ударились о холст палатки. Заимф упал и окутал ее; она увидела лицо Мато, склонившееся к ее груди.

– Молох, ты сжигаешь меня! – крикнула она.

По телу ее пробегали поцелуи воина, пожиравшие ее сильнее пламени, ее точно подхватил ураган, покорила власть солнца.

Он целовал ее пальцы, плечи, ноги и длинные косы.

– Возьми заимф! – говорил он. – На что он мне? Возьми меня вместе с ним! Я покину войско, откажусь от всего! За Гадесом в двадцати днях пути по морю есть остров, покрытый золотым песком и зеленью, населенный птицами. На горах большие благоуханные цветы качаются, как вечные кадильницы. В лимонных деревьях, выше кедров, живут змеи молочного цвета и своими алмазными пастями стряхивают на траву плоды. Воздух на острове такой мягкий, что там нельзя умереть. Я найду этот остров, вот увидишь! Мы будем жить в хрустальных гротах, высеченных в скалах у подножия холмов. Никого нет на этом острове, и я буду его царем.

Он стер пыль с ее котурнов, упросил ее съесть кусочек граната, положил ей под голову груду одежды вместо подушки. Ему хотелось услужить ей, унизиться перед нею, и он накрыл ей ноги заимфом, точно это было простое покрывало.

– Они еще у тебя, – спросил он, – маленькие рога газели, на которые ты вешаешь ожерелья? Подари мне их, они мне нравятся!

Он говорил так, как будто войны не было и в помине, и весело смеялся. Наемники, Гамилькар, все препятствия исчезли для него. Луна скользила между облаками. Она была видна сквозь отверстие в палатке.

– Сколько ночей провел я, глядя на нее! Она казалась мне завесой, скрывавшей твое лицо. Ты глядела на меня сквозь нее. Воспоминание о тебе сливалось с ее лучами, и я уже не отличал тебя от луны!

Прильнув головой к ее груди, он проливал обильные слезы.

«Так вот каков, – подумала она, – этот страшный человек, наводящий трепет на карфагенян!»

Он заснул. Высвободившись из его объятий, она ступила ногой на землю и заметила, что цепочка ее порвана.

Девушек знатных домов приучили считать эти путы почти священными, и Саламбо покраснела, обвивая вокруг ног обрывки золотой цепочки.

Карфаген, Мегара, ее дом, опочивальня и места, по которым она ехала, проносились в памяти Саламбо несвязанными и в то же время ясными картинами. Но разверзлась бездна и отделила ее от всего минувшего.

Гроза утихала; редкие капли дождя стучали по палатке.

Мато спал, как пьяный, вытянувшись на боку; одна его рука спустилась с края ложа. Жемчужная перевязь сдвинулась и обнажила его лоб, губы сложились в улыбку. Зубы сверкали, оттененные черной бородой, в полузакрытых глазах таилась тихая, почти оскорбительная радость.

Саламбо глядела на него, не двигаясь, опустив голову и скрестив руки.

Ей бросился в глаза кинжал, лежавший у изголовья на кипарисовом столе; при виде сверкающего лезвия в ней вспыхнула жажда крови. Откуда-то из мрака доносились жалобные голоса, призывавшие ее к действию, подобно хору духов. Она подошла к столу и схватила кинжал за рукоятку. Шорох ее платья разбудил Мато: он приоткрыл глаза, коснулся губами ее руки, и кинжал упал.

Раздались крики; страшный свет вспыхнул за палаткой. Мато отдернул холст, и они увидели пламя, окутавшее лагерь ливийцев.

Горели их камышовые хижины; стебли, извиваясь, трескались в дыму и разлетались, как стрелы; на фоне багрового зарева метались обезумевшие черные тени. Доносились вопли людей, оставшихся в хижинах: слоны, быки и кони скакали среди толпы, давя людей вместе с поклажей и съестными припасами, которые они вытаскивали из пламени. Слышались звуки труб и крики: «Мато! Мато!» Воины хотели ворваться в палатку.

– Выходи! Гамилькар поджег лагерь Автарита!

Мато выбежал к ним. Саламбо осталась одна.

Она стала рассматривать заимф и удивилась, что не чувствует того блаженства, о котором когда-то грезила. Мечта ее осуществилась, а ей было грустно.

Низ палатки приподнялся, и показалось чудовище. Саламбо различила сначала только глаза и длинную белую бороду, свисавшую до земли; тело, путаясь в отрепьях рыжей одежды, ползло по земле; при каждом движении руки вцеплялись в бороду и снова опускались. Так чудовище доползло до ее ног, и Саламбо узнала старика Гискона.

Для того, чтобы давнишние пленники не могли бежать, наемники переламывали им ноги железными палками, и они погибали, сбившись в кучу во рву, среди нечистот. Более выносливые, услышав звон котелков, приподнимались и кричали; так, высунувшись из рва, Гискон увидел Саламбо. Он угадал в ней карфагенянку по маленьким шарикам из сандастра, которые ударялись о котурны. В предвидении какой-то важной тайны он с помощью товарищей вылез из рва. Двигаясь на руках, он прополз двадцать шагов и добрался до палатки Мато. Там разговаривали двое. Он прислушался и все понял.

– Это ты? – спросила она наконец, охваченная ужасом.

Приподнявшись на руках, он ответил:

– Да, я! Все думают, что я умер?

Она опустила голову. Он продолжал:

– О, почему Ваалы не сжалились надо мной и не послали мне смерти!

Приблизившись к ней вплотную, Гискон добавил:

– Они избавили бы меня от необходимости проклясть тебя!

Саламбо отшатнулась, – ее испугало это существо, покрытое нечистотами, отвратительное, как червь, и грозное, как призрак.

– Мне скоро исполнится сто лет, – сказал он. – Я видел Агафокла, видел Регула, видел, как римские орлы проносились по карфагенским полям! Я видел все ужасы битв, видел море, покрытое обломками наших кораблей. Варвары, которыми я командовал, сковали мне цепями руки и ноги, как рабу, совершившему убийство. Мои товарищи один за другим умирают подле меня, зловоние, исходящее от их трупов, не дает мне спать. Я отгоняю птиц, которые прилетают выклевывать им глаза. И все же не было дня, чтобы я усомнился в победе Карфагена! Даже если бы все войска, какие только есть на свете, пошли против него, если бы пламя осады поднялось выше холмов, я продолжал бы верить в вечность Карфагена. Но теперь все кончено, все потеряно! Боги возненавидели его! Проклятие тебе, ускорившей его падение своим позором!

Она хотела что-то сказать.

– Я был тут, у палатки! – воскликнул он. – Я слышал, как ты задыхалась от любви, блудница! Потом он говорил тебе о своих деяниях, и ты позволяла целовать себе руки! Но если тобой и овладела постыдная страсть, то надо было брать пример с диких зверей, которые спариваются втайне, а не выставлять свой позор на глазах у отца!

– Отца? – спросила она.

– А ты не знала, что окопы варваров отстоят от карфагенских всего на шестьдесят локтей и что твой Мато от избытка гордости расположился прямо против Гамилькара? Твой отец тут, у тебя за спиной. Если бы я мог подняться по тропинке, которая ведет на площадку, я крикнул бы ему: «Пойди, посмотри на свою дочь в объятиях варвара! Чтобы понравиться ему, она облеклась в одежды богини. Отдавая свое тело, она отдает на поругание славу твоего имени, величие богов, поступается местью за родину и даже спасением Карфагена!»

Движения его беззубого рта сотрясали длинную бороду; глаза, устремленные на Саламбо, пожирали ее, он повторял, задыхаясь от пыли:

– Нечестивая! Будь ты проклята, проклята, проклята!

Саламбо отодвинула край палатки и, высоко подняв его, молча смотрела в сторону лагеря Гамилькара.

– Это там, да? – спросила она.

– Не все ли тебе равно? Отвернись, уходи! Пади ниц! То место священно, и твое присутствие осквернило бы его!

Она обернула заимф вокруг стана, взяла покрывало, шарф и плащ.

– Я бегу туда! – крикнула она и, выскользнув из палатки, исчезла.

Сначала она шла в темноте, никого не встречая, потому что все бросились на пожар; крики становились все громче, позади нее пламя обагряло небо. Длинная насыпь преградила путь Саламбо.

Она пошла обратно, пошла наугад, ища лестницу, веревку, камень, какую-нибудь опору, которая помогла бы ей взобраться на насыпь. Она боялась Гискона; ей казалось, что ее преследуют чьи-то шаги и крики. Светало. Она увидела дорожку, идущую вверх, ухватила зубами край мешавшей ей одежды и в три прыжка очутилась на насыпи.

У ее ног раздался в темноте крик петуха, тот самый, который она услышала, когда спустилась с лестницы, украшенной галерами. Наклонившись, она узнала невольника Шагабарима и его коней.

Он пробродил всю ночь между двумя лагерями. Потом, встревоженный пожаром, пошел назад, стараясь разглядеть, что происходит в лагере Мато. Он знал, что место, где он стоял, ближе всего к палатке Мато, и остановился там, покорный велениям жреца.

Он встал на одного из коней. Саламбо спустилась к нему, и они умчались, объезжая карфагенский лагерь в поисках выхода.

Мато вернулся в свою палатку. Дымящийся светильник слабо озарял ее; ему показалось, что Саламбо спит. Осторожным движением ощупал он львиную шкуру на постели из пальмовых ветвей, потом окликнул Саламбо. Ответа не было. Он оторвал кусок холста, чтобы стало светлее. Заимф исчез.

Земля дрожала от топота ног. Раздавались громкие крики, ржание, лязг оружия; трубили тревогу. Вокруг Мато точно кружился вихрь. Обезумев от ярости, он схватил оружие и выскочил из палатки.

Варвары один за другим бежали с горы; карфагеняне шли на них тяжело и ровно колышущимися рядами. Туман, разрываемый лучами солнца, поднимался маленькими легкими облачками – постепенно открывались взору знамена, шлемы и острия копий. От быстроты движений казалось, что перемещаются пространства земли, еще окутанные мраком. Создавалось впечатление скрещивающихся по временам потоков, а между ними – неподвижных колючих масс. Мато различал начальников, воинов, глашатаев и даже слуг позади, верхом на ослах. Вместо того чтобы сохранять свою позицию и прикрывать пехоту, Нар Гавас вдруг повернул направо, точно хотел дать Гамилькару возможность смять его.

Его конница опередила замедливших ход слонов; кони, вытянув шеи, не стесненные уздой, мчались так быстро, что касались животами земли. Нар Гавас решительно направился к одному из часовых. Он бросил свой меч, копье, дротики и исчез в толпе карфагенян.

Царь нумидийцев вошел в палатку Гамилькара и сказал ему, указывая на свою конницу, остановившуюся поодаль:

– Барка, я привел тебе мое войско! Отныне оно твое.

Он простерся перед Гамилькаром в знак того, что отдает себя в рабство, и в доказательство верности напомнил о своем поведении с начала войны.

Прежде всего он воспрепятствовал осаде Карфагена и избиению пленных; затем он не воспользовался победой над Ганноном после поражения в Утике. Что касается тирских городов, то ведь они расположены на границе его владений. Наконец, он не участвовал в битве при Макаре и не явился туда нарочно, чтобы избежать необходимости сражаться против суффета.

На самом деле Нар Гавас хотел расширить свои владения за счет карфагенских провинций и, смотря по тому, на чьей стороне был перевес, то помогал наемникам, то изменял им. Видя, что в конце концов победит Гамилькар, он перешел на его сторону. Это предательство, вероятно, было вызвано также злобой на Мато за то, что он командовал войском, или за его любовь к Саламбо.

Суффет слушал Нар Гаваса, не прерывая его. Тот, кто переходит в войско, где ему имеют право мстить за прежнюю измену, может оказаться нужным человеком. Гамилькар сразу увидел пользу от союза с ним для своих широких замыслов. Вместе с нумидийцами он сумеет избавиться от ливийцев. Потом он увлечет за собою Запад и завоюет Иберию. Не спрашивая Нар Гаваса, почему он не явился раньше, и не уличая его во лжи, Гамилькар поцеловал его и три раза стукнулся с ним грудью.

Он поджег лагерь ливийцев только от отчаяния и чтобы положить всему конец. Войско Нар Гаваса было для него как бы помощью, посланной богами, и, скрывая свою радость, он сказал:

– Да покровительствуют тебе Ваалы! Не знаю, что сделает для тебя Республика, но Гамилькар не бывает неблагодарным.

Шум усиливался; входили военачальники. Гамилькар стал облекаться в доспехи.

– Отправляйся! – сказал он. – С твоей конницей ты можешь отбросить их пехоту в промежуток между твоими слонами и моими. Мужайся! Истреби их!

Нар Гавас бросился исполнять приказ, но в это время появилась Саламбо.

Она спрыгнула с коня, раскрыла свой широкий плащ и во всю ширину развернула заимф.

Кожаная палатка, приподнятая по углам, позволяла видеть склоны горы, сплошь занятые воинами; Саламбо стояла посреди палатки, и ее было видно отовсюду. Раздался нескончаемый гул торжества и надежды. Те, кто шел, остановились; умирающие приподнимались на локтях, благословляя ее. Варвары убедились, что Саламбо унесла заимф; они видели ее издали или думали, что видят. И тут другие крики – вопли ярости и призывы к отмщению – слились с приветственными возгласами карфагенян. Пять войск, расположенных одно над другим по склонам горы, топали ногами и выли вокруг Саламбо.