Текст книги "Воспитание чувств"

II

На углу улицы Румфорда Фредерик снял небольшой особняк и сразу купил двухместную карету, лошадь, мебель и две жардиньерки, которые выбрал у Арну, чтобы поставить по обе стороны двери в гостиной. За гостиной была еще комната с туалетной. Ему пришла мысль поселить там Делорье. Но как тогда принимать ее, свою будущую любовницу? Присутствие друга будет его стеснять. Он велел разобрать стену, чтобы расширить гостиную, а туалетную превратил в курительную.

Были куплены книги любимых поэтов, путешествия, географические атласы, словари – Фредерик наметил обширный план занятий; он торопил рабочих, бегал по магазинам и в нетерпеливом стремлении насладиться жизнью в особняке брал все, не торгуясь.

По счетам поставщиков Фредерик увидел, что в ближайшее время должен израсходовать тысяч сорок, не считая пошлин за право наследования, которые превысят тридцать семь тысяч; так как состояние его заключалось в недвижимости, Фредерик написал в Гавр своему нотариусу, прося продать часть ее, чтобы он мог расплатиться с долгами и некоторую сумму иметь в своем распоряжении. Потом, стремясь наконец познать то зыбкое, туманное, неопределимое, что носит название «свет», он послал Дамбрёзам записку, прося разрешения посетить их. Г-жа Дамбрёз ответила, что надеется увидеть его у себя на следующий день.

Этот день был приемный. Во дворе стояли экипажи. Два лакея поспешили к нему у подъезда, а третий, оказавшийся на верхней площадке лестницы, пошел впереди него.

Он миновал переднюю, еще одну комнату, затем большую гостиную с высокими окнами и монументальным камином, на котором стояли часы в виде шара и две фарфоровые вазы чудовищных размеров, а из них, как два золотых куста, поднимались два канделябра со множеством свечей. На стене висели картины в манере Рибейры; величественно ниспадали тяжелые тканые портьеры; во всей этой обстановке ампир, в этих креслах, консолях, столах было нечто внушительное и чопорное. Фредерик невольно улыбнулся от удовольствия.

Наконец он вступил в овальную комнату с обшивкой розового дерева, тесно уставленную миниатюрной мебелью, с зеркальным окном, которое выходило в сад. Г-жа Дамбрёз сидела у камина, человек десять гостей образовали около нее полукруг. Встретив Фредерика любезной фразой, она жестом пригласила молодого человека сесть, но не выказала удивления, что так давно не видела его.

Когда он вошел, все восхваляли красноречие аббата Кёра. Потом по поводу кражи, совершенной каким-то лакеем, стали сокрушаться об испорченности прислуги, и начались пересуды. Престарелая г-жа де Соммери простужена, мадемуазель де Тюрвизо выходит замуж, Моншароны вернутся не раньше конца января, Бретанкуры также. Теперь принято долго оставаться в деревне. Убожество предметов разговора словно подчеркивалось роскошью обстановки; но то, о чем говорилось, было еще более глупо, чем манера вести разговор, – без цели, без связи, без оживления. Между тем здесь были люди интересные, знавшие жизнь, – бывший министр, кюре из большого прихода, два-три крупных государственных деятеля; но никто из них не выходил за пределы самых избитых тем. У одних был вид безутешных вдов, у других повадки барышников; старики, явившиеся сюда со своими женами, годились этим женам в деды.

Госпожа Дамбрёз всех принимала одинаково любезно. Как только заговаривали о чьей-нибудь болезни, она скорбно сдвигала брови; когда же речь заходила о балах или вечерах, она весело улыбалась. Скоро ей придется отказаться от этих развлечений, так как она берет к себе в дом племянницу мужа, сироту. Стали превозносить ее самоотверженность: она поступает как настоящая мать.

Фредерик всматривался в хозяйку дома. Матовая кожа ее лица казалась упругой и свежей, но тусклой, точно законсервированный плод. Зато волосы, завитые по английской моде, были нежнее шелка, голубые глаза сияли, все движения отличались изяществом. Сидя в глубине комнаты на козетке, она перебирала красную бахрому японского экрана, наверно, чтобы показать свои руки, длинные, узкие, немного худые, с пальцами, слегка загнутыми кверху. Она была в сером муаровом платье с глухим лифом, точно пуританка.

Фредерик спросил, не собирается ли она в этом году в Ла Фортель. Г-жа Дамбрёз еще не знала. Он, впрочем, понимает: в Ножане ей, верно, было бы скучно. Гостей становилось все больше. По коврам, не переставая, шуршали платья; дамы, присев на кончик стула, похихикав и сказав несколько слов, через пять минут уезжали со своими дочерьми. Вскоре стало невозможно следить за беседой, и Фредерик уже намеревался откланяться, как вдруг г-жа Дамбрёз сказала ему:

– Итак, по средам, господин Моро? – Этой единственной фразой она искупала проявленное к нему равнодушие.

Фредерик был доволен. И все же, выйдя на улицу, он глубоко, с облегчением вздохнул; чувствуя потребность в обществе менее искусственном, он вспомнил, что должен сделать визит Капитанше.

Дверь в переднюю была открыта. Две гаванские болонки выбежали к нему навстречу. Раздался голос:

– Дельфина! Дельфина! Это вы, Феликс?

Он не пошел дальше; собачонки все еще тявкали. Наконец появилась Розанетта в пеньюаре из белого муслина, отделанном кружевами, в турецких туфлях на босу ногу.

– Ах, извините, сударь! Я думала, это парикмахер. Одну минутку! Сейчас вернусь!

Он остался один в столовой. Ставни были закрыты. Фредерик обвел взглядом комнату, вспоминая шум, царивший здесь в ту ночь, и вдруг заметил на середине стола мужскую фетровую шляпу, старую, измятую, засаленную, отвратительную. Чей это головной убор? Нагло выставив свою неряшливую подкладку, он как бы говорил: «А мне наплевать! Я здесь хозяин!»

Вошла Капитанша. Она взяла шляпу, открыла дверь в теплицу, бросила ее туда, затворила дверь (в то же время другие двери открывались и закрывались) и, проведя Фредерика через кухню, впустила его в свою туалетную комнату.

Сразу было видно, что это любимое место в доме, как бы его духовное средоточие. Стены, кресла и широкий упругий диван были обиты ситцем с узором, изображавшим густую листву; на белом мраморном столе стояли два больших таза из синего фаянса; стеклянные полочки, расположенные над ним в виде этажерки, были заставлены флаконами, щетками, гребнями, косметическими карандашами, коробками с пудрой; высокое трюмо отражало огонь, горевший в камине; с края ванны свешивалась простыня, воздух благоухал смесью миндаля и росного ладана.

– Извините за беспорядок! Я сегодня обедаю в гостях.

Повернувшись резким движением, она чуть было не раздавила одну из собачонок. Фредерик нашел, что они очаровательны. Розанетта взяла их на руки, поднесла к лицу гостя их черные мордочки и сказала:

– Ну, поцелуйте-ка этого господина!

В комнату вдруг вошел человек в грязном пальто с меховым воротником.

– Феликс, милый, – сказала она, – в воскресенье все будет улажено, непременно.

Вошедший стал ее причесывать. Он сообщал ей новости о ее приятельницах: г-же де Рошегюн, г-же де Сен-Флорантен, г-же Ломбар – все об аристократках, совсем как у Дамбрёзов. Потом он заговорил о театрах; нынче вечером в «Амбигю» замечательный спектакль.

– Вы поедете?

– Да нет! Посижу дома.

Вошла Дельфина. Розанетта стала бранить ее за то, что она отлучилась без позволения. Та божилась, что «ходила на рынок».

– Ну тогда принесите мне расходную тетрадь! Вы разрешите?

Вполголоса читая записи, Розанетта делала замечания по поводу каждого расхода. Итог был неверный.

– Верните четыре су сдачи!

Дельфина отдала деньги, и Розанетта ее отпустила.

– Пресвятая дева! Что за мука с этим народом!

Фредерик был неприятно поражен ее словами. Они слишком живо напоминали ему только что слышанное и устанавливали между обоими домами обидное равенство.

Дельфина вновь вошла и, подойдя к Капитанше, что-то шепнула ей на ухо.

– Ну нет! Не хочу!

Дельфина еще раз вернулась:

– Барыня, она не слушает.

– Какая досада! Гони ее вон!

В этот самый миг на пороге появилась старая дама в черном. Фредерик ничего не расслышал, ничего не разглядел – Розанетта ринулась в спальню ей навстречу.

Когда она вернулась, лицо у нее горело, и она молча села в кресло. Слеза скатилась у нее по щеке; потом она обернулась к молодому человеку и тихо спросила:

– Как ваше имя?

– Фредерик.

– А, Федерико! Вам не неприятно, что я вас так называю?

И она ласково, почти влюбленно взглянула на него. Но тут же вскрикнула от радости: пришла мадемуазель Ватназ.

У этой особы артистического пошиба не было ни минуты свободного времени: ровно в шесть ей надо возглавить свой табльдот, она задыхалась, изнемогала. Первым делом она вынула из сумочки часовую цепочку и листок бумаги, потом разные вещи, покупки.

– К твоему сведению: на улице Жубер продаются шведские перчатки по тридцать шесть су пара – роскошь! Твой красильщик просит подождать еще неделю. Насчет гипюра я сказала, что зайду потом. Бюньо задаток получил. Вот и все как будто? Итого ты мне должна сто восемьдесят пять франков!

Розанетта достала из ящика десять наполеондоров. У обеих дам не оказалось мелочи. Фредерик пришел им на помощь.

– Я вам отдам долг, – сказала Ватназ, засовывая в сумочку пятнадцать франков. – Но вы противный! Я вас разлюбила: вы в тот вечер ни разу не танцевали со мной. Да, милая, на набережной Вольтера я видела в лавке раму, сделанную из чучел колибри, – прелесть! На твоем месте я бы ее купила. А вот взгляни, как тебе это понравится?

И она показала отрез старинного розового шелка, который купила в Тампле на средневековый камзол Дельмару.

– Он у тебя сегодня был, правда?

– Нет.

– Странно! – И минуту спустя: – Ты где сегодня вечером?

– У Альфонсины, – сказала Розанетта.

Это был уже третий вариант – как она собирается провести вечер.

Мадемуазель Ватназ опять спросила:

– Ну, а насчет старика с Горы что нового?

Но Капитанша подмигнула ей, чтобы заставить замолчать, и, проводив Фредерика до передней, спросила, скоро ли он увидит Арну.

– Пусть он придет ко мне, попросите его, конечно, не при супруге!

На площадке у стены стоял зонтик и рядом пара калош.

– Калоши Ватназ, – сказала Розанетта. – Какова ножка, а? Здоровенная у меня подружка? – И мелодраматическим тоном раскатисто произнесла: – Ей довер-р-рять нельзя!

Фредерик, которому это признание придало смелости, хотел поцеловать ее в шею. Она холодно сказала:

– Пожалуйста! Это ничего не стоит!

Фредерик вышел от нее настроенный на легкомысленный лад, он уже не сомневался, что Капитанша скоро будет его любовницей. Это желание пробудило в нем другое, и, хотя он был сердит на г-жу Арну, ему захотелось ее видеть.

К тому же он должен был зайти к ним по поручению Розанетты.

«Но сейчас, – подумал он (пробило шесть часов), – сам Арну, наверное, дома».

И он отложил визит до следующего дня.

Она сидела в той же позе, что и в первый раз, и шила детскую рубашку. Мальчик играл у ее ног с деревянными зверушками; Марта поодаль писала.

Он начал с того, что похвалил детей. В ее ответе не было и следа глупого материнского тщеславия.

Комната являла вид мирный и спокойный. Солнце ярко светило в окна, полированная мебель блестела: г-жа Арну сидела у окна, солнечные лучи, падая на ее затылок, на завитки волос, как бы жидким золотом пронизывали нежную смуглую кожу. Он сказал:

– Как выросла молодая особа за три года! Помните, мадемуазель, как вы спали у меня на коленях в коляске?

Марта не помнила.

– Это было вечером, мы ехали из Сен-Клу.

Госпожа Арну бросила на него взгляд, исполненный странной печали. Не запрещала ли она ему всякий намек на их общее воспоминание?

Ее прекрасные глаза, черные и блестящие, ласково смотрели из-под тяжеловатых век; в глубине их таилась беспредельная доброта. В нем опять проснулась любовь, еще более сильная, чем прежде, необъятная; созерцая г-жу Арну, он погрузился в оцепенение. Но тут же стряхнул его. Как поднять себя в ее мнении? Каким образом? Хорошенько подумав, Фредерик не нашел ничего лучшего, чем деньги. Он завел речь о погоде – она здесь не такая холодная, как в Гавре.

– Вы там были?

– Да, по делам… семейным… о наследстве.

– Очень рада за вас, – сказала г-жа Арну с выражением такого искреннего удовольствия, что он был тронут, словно она оказала ему большую услугу.

Затем она спросила, что он теперь намерен делать, – ведь мужчина должен чем-нибудь заниматься. Он вспомнил о своем вымысле и сказал, что рассчитывает попасть в Государственный совет благодаря господину Дамбрёзу, депутату.

– Вы, может быть, знаете его?

– Только по фамилии.

Понизив голос, она спросила:

– Онездил с вами на бал в тот раз, правда?

Фредерик молчал.

– Мне просто хотелось знать; благодарю вас.

Она задала ему два-три сдержанных вопроса о его семье и родном городе. Как это любезно, что он не забыл их, хоть и прожил там так долго!

– Но… разве я мог иначе? – спросил он. – И вы сомневались?

Госпожа Арну встала.

– Я полагаю, что у вас к нам искреннее и прочное чувство. Прощайте… нет, до свиданья.

Она крепко, по-мужски пожала ему руку. Не залог ли это, не обещание ли? Фредерик ощутил радость жизни; он сдерживал себя, чтобы не запеть; он испытывал потребность излить свой восторг, проявить великодушие, подать милостыню. Он посмотрел вокруг себя, нет ли человека, который нуждается в помощи. Ни один нищий не проходил поблизости, и готовность к жертве исчезла в нем, едва возникнув, ибо он был не так самоотвержен, чтобы долго питать подобные чувства.

Он вспомнил о своих друзьях. Сперва о Юсоне, потом о Пелерене. К Дюсардье, занимавшему очень скромное положение, следовало отнестись особенно внимательно. Что до Сизи, Фредерик радовался возможности похвастаться перед ним своим богатством. Он письменно пригласил всех четверых отпраздновать с ним новоселье в ближайшее воскресенье, ровно в одиннадцать часов, а Делорье поручил привести Сенекаля.

Репетитора уже уволили из третьего пансиона за то, что он высказался против раздачи наград – обычая, который он считал пагубным с точки зрения равенства. Он теперь служил у некоего машиностроителя и уже полгода как съехал от Делорье.

Разлука их не слишком огорчила. К Сенекалю последнее время ходили какие-то блузники, всё – патриоты, трудолюбивые, честные люди; адвокату, однако, общество их казалось скучным. К тому же некоторые идеи его друга, превосходные как орудия борьбы, ему не нравились. Из честолюбия он об этом молчал, стараясь обращаться с Сенекалем бережно, чтобы иметь возможность им руководить, ибо он с нетерпением ожидал великого переворота, надеясь пробиться, занять положение.

Взгляды Сенекаля были бескорыстные. Каждый вечер, кончив работу, он возвращался к себе в мансарду и в книгах искал подтверждения своим мечтам. Он делал заметки к Общественному договору.Он пичкал себя Независимым обозрением.Он изучил Мабли, Морелли, Фурье, Сен-Симона, Конта, Кабе, Луи Блана – весь тяжеловесный арсенал писателей-социалистов, тех, что хотели бы низвести жизнь человечества до уровня казарм, тех, что желали бы развлекать его в лупанариях или заставить корпеть за конторкой; из смеси всего этого он создал себе идеал добродетельной демократии, нечто похожее и на ферму и на прядильню, своего рода американский Лакедемон, где личность существовала бы лишь для того, чтобы служить обществу, более всемогущему, более самодержавному, непогрешимому и божественному, чем далай-ламы и Навуходоносоры. Он не сомневался в скором осуществлении этой идеи и яростно ратовал против всего, что считал враждебным ей, рассуждая, как математик, и слепо веря в нее, как инквизитор. Дворянские титулы, мундиры, ордена, в особенности ливреи и даже громкая слава, вызывали в нем возмущение, а книги, которые он изучал, и собственные невзгоды с каждым днем усиливали в нем ненависть ко всему выдающемуся и ко всякому проявлению превосходства.

– Чем я обязан этому господину, чтобы оказывать ему какие-то любезности? Если я ему нужен, он может сам ко мне прийти!

Делорье чуть не насильно притащил его к Фредерику.

Они застали своего приятеля в спальне. Шторы и двойные драпировки, венецианские зеркала – ни в чем не было недостатка; Фредерик в бархатной куртке сидел, развалившись в глубоком кресле, и курил турецкие папиросы.

Сенекаль насупился, как ханжа, попавший на веселое сборище. Делорье окинул все единым взглядом, потом низко поклонился:

– Ваша светлость! Честь имею приветствовать вас!

Дюсардье бросился ему на шею:

– Вы разбогатели? Как это славно, черт возьми, как славно!

Сизи явился с крепом на шляпе. После смерти своей бабушки он располагал значительным состоянием и стремился не столько веселиться, сколько отличаться от других, быть не как все, иметь «особый отпечаток». Это было его любимое выражение.

Был уже полдень, и все зевали; Фредерик поджидал еще кого-то. При имени Арну Пелерен состроил гримасу. Он смотрел на него как на ренегата с тех пор, как тот бросил искусство.

– А что, если обойтись без него? Как вы скажете?

Все были согласны.

Слуга в высоких гетрах распахнул дверь, и гости увидели столовую, стены которой были отделаны широкой дубовой панелью с золотым багетом; на двух поставцах стояла посуда. На печке подогревались бутылки с вином; рядом с устрицами блестели лезвия новых ножей; в молочном стекле тончайших стаканов было нечто нежное, манящее, стол гнулся под тяжестью дичи, фруктов, разных необыкновенных яств. Эту изысканность Сенекаль не мог оценить.

Он первым делом потребовал простого хлеба (как можно более черствого) и по этому случаю заговорил об убийствах в Бюзансе и о продовольственном кризисе.

Ничего бы этого не случилось, если бы больше заботились о земледелии, если бы все не было отдано во власть конкуренции, анархии, злосчастного принципа «свободной торговли»! Вот как возникает денежный феодализм, худший, чем феодализм прежний. Но берегитесь! Народ в конце концов не выдержит и за свои страдания отплатит капиталистам кровавыми приговорами либо разграблением их дворцов.

Фредерику представилось на миг, как толпа людей с засученными рукавами наводняет парадную гостиную г-жи Дамбрёз и ударами пик разбивает зеркала.

Сенекаль продолжал: рабочий вследствие недостаточности заработной платы несчастнее, чем илот, негр или пария, особенно если у него есть дети.

– Что ж ему, удушить их, что ли, чтоб от них избавиться, как рекомендует, не помню уж какой, английский ученый, последователь Мальтуса? – И он обратился к Сизи: – Неужели же мы дойдем до того, что будем следовать советам гнусного Мальтуса?

Сизи, не подозревавший ни о гнусности, ни даже о самом существовании Мальтуса, ответил, что бедным все-таки много помогают и что высшие классы…

– Высшие классы! – проговорил с насмешкой социалист. – Во-первых, никаких высших классов нет; человека возвышает лишь его сердце. Нам не надо милостыни, слышите! Мы хотим равенства, справедливого распределения продуктов труда.

Он требовал, чтобы рабочий мог стать капиталистом, как солдат – полковником. Средневековые цехи, ограничивая число подмастерьев, по крайней мере, препятствовали излишнему скоплению рабочей силы, а чувство братства поддерживалось празднествами, знаменами.

Юсоне, как поэт, жалел о знаменах; Пелерен – также, ибо имел к ним пристрастие с тех пор, как в кафе «Даньо» слышал беседу о фаланстере. Он заявил, что Фурье великий человек.

– Да ну! – сказал Делорье. – Эта старая скотина видит в государственных переворотах проявление божественного возмездия! Он вроде барина Сен-Симона и его дворни с их ненавистью к Французской революции – кучка болтунов, желающих восстановить католицизм.

Господин де Сизи, вероятно, из любознательности или для того, чтобы выставить себя в выигрышном свете, тихо спросил:

– Так эти ученые держатся других взглядов, чем Вольтер?

– Этого я вам уступаю! – ответил Сенекаль.

– Как? А я думал…

– Да нет же! Он не любил народ!

Потом разговор перешел на современные события: испанские браки, растрату в Рошфоре, новый капитул в Сен-Дени, который приведет к увеличению налогов. По мнению Сенекаля, они и так были достаточно велики.

– И для чего, боже ты мой? Чтобы воздвигать дворцы для музейных обезьян, устраивать на площадях блистательные парады или поддерживать среди придворных лакеев средневековый этикет!

– Я читал в Журнале мод, – сказал Сизи, – что в день святого Фердинанда на балу в Тюильри все были наряжены грузчиками.

– Ну разве это не безобразие? – воскликнул социалист, с отвращением пожимая плечами.

– А Версальский музей! – воскликнул Пелерен. – Стоит о нем поговорить! Эти болваны укоротили одну из картин Делакруа и надставили Гро! В Лувре так хорошо реставрируют полотна, так их подчищают и подмазывают, что лет через десять, пожалуй, от них ничего не останется. А об ошибках в каталоге один немец написал целую книгу. Честное слово, иностранцы смеются над нами!

– Да, мы стали посмешищем Европы, – сказал Сенекаль.

– Все потому, что искусство подчинено короне.

– Пока не будет всеобщего избирательного права…

– Позвольте! – Художник, которого уже двадцать лет не принимали ни на одну выставку, возмущался властью. – Пусть нас оставят в покое. Лично я не требую ничего! Но только палаты должны были бы с помощью законов оказывать поддержку искусству. Следовало бы учредить кафедру эстетики и найти такого профессора, который был бы практиком и в то же время философом и, надо надеяться, сумел бы объединить людей. Хорошо бы вам, Юсоне, коснуться этого в вашей газете!

– Разве газеты у нас пользуются свободой? Разве сами мы пользуемся ею? – с горячностью воскликнул Делорье. – Когда подумаешь, что, прежде чем спустить лодочку на реку, может потребоваться двадцать восемь формальностей, просто хочется бежать к людоедам! Правительство готово сожрать нас! Все принадлежит ему: философия, право, искусство, самый воздух, а измученная Франция хрипит под сапогом жандарма и сутаной попа!

Так будущий Мирабо долго изливал свою желчь. Наконец он поднял стакан, встал и, упершись рукой в бок, сверкая глазами, проговорил:

– Я пью за полное разрушение существующего строя, то есть всего, что называют Привилегией, Монополией, Управлением, Иерархией, Властью, Государством. – Закончил он громовым голосом: – Я хотел бы разбить их вот так! – При этом он ударил о стол красивым бокалом на ножке, и бокал разбился на множество осколков.

Все зааплодировали, особенно громко Дюсардье.

Его сердце возмущало зрелище несправедливостей. Он тревожился за судьбу Барбеса; он был из числа тех, кто готов броситься под экипаж, чтобы спасти упавшую лошадь. Его эрудиция ограничивалась двумя сочинениями; одно из них называлось Преступление королей, другое – Тайны Ватикана. Он слушал адвоката разинув рот, упиваясь его речью. Наконец не выдержал:

– А я упрекаю Луи-Филиппа в том, что он предал поляков!

– Позвольте! – сказал Юсоне. – Прежде всего никакой Польши не существует; это выдумка Лафайета. Как правило, все поляки из предместья Сен-Марсо, а настоящие утонули вместе с Понятовским.

Словом, его «не проведешь», он «разуверился во всем этом». Все это такие же враки, как морской змей, отмена Нантского эдикта или «старая басня о Варфоломеевской ночи»!

Сенекаль, не защищая поляков, подхватил последние слова журналиста. Пап оклеветали – они, в сущности, стоят за народ, – а Лигу он назвал «зарею Демократии, великим движением в защиту равенства против индивидуализма протестантов».

Фредерик был несколько удивлен такими идеями. Сизи они, наверно, тоже надоели: он перевел разговор на живые картины в театре «Жимназ», которые в то время привлекали много зрителей.

Сенекаля и это огорчило. Подобные зрелища развращают дочерей пролетариата; потом и они стремятся выставить напоказ бесстыдную роскошь. Поэтому он оправдывал баварских студентов, оскорбивших Лолу Монтес. По примеру Руссо, он больше уважал жену угольщика, чем любовницу короля.

– Вы отвергаете трюфели! – величественно возразил Юсоне.

Он стал на защиту подобных дам из внимания к Розанетте. Потом заговорил о бале и о костюме Арну.

– Говорят, дела его плохи? – спросил Пелерен.

У торговца картинами только что закончилось судебное дело из-за участков в Бельвиле, а теперь он состоял членом компании по разработке каолина в Нижней Бретани вместе с такими же сомнительными личностями, как он сам.

Дюсардье знал об этом больше, так как его хозяин, г-н Мусино, наводил об Арну справки у банкира Оскара Лефевра; тот сообщил, что считает Арну человеком несолидным – ему не раз приходилось отсрочивать векселя.

Десерт был окончен; перешли в гостиную, обтянутую так же, как и у Капитанши, желтым шелком и убранную в стиле Людовика XVI.

Пелерен поставил Фредерику в укор, что он не отдал предпочтения неогреческому стилю; Сенекаль чиркал спичками о шелковую обивку; Делорье никаких замечаний не сделал, но не мог воздержаться от них по поводу библиотеки, которую назвал библиотекой маленькой девочки. В ней была собрана большая часть современных авторов. Поговорить об их произведениях не представлялось возможным, так как Юсоне тотчас же начинал рассказывать анекдоты о них самих, критиковал их внешность, поведение, костюмы, превознося писателей пятнадцатого ранга, уничтожающе отзываясь о талантах первостепенных и, разумеется, сокрушаясь о современном упадке. В любой деревенской песенке поэзии больше, чем во всей лирике XIX века; Бальзака захвалили, Байрона уже низвергли, Гюго ничего не смыслит в театре и так далее.

– Почему, – спросил Сенекаль, – у вас нет книг наших рабочих поэтов?

А господин де Сизи, интересовавшийся литературой, удивился, что не видит на столе у Фредерика «каких-нибудь новейших физиологий – физиологии курильщика, рыболова, таможенного чиновника».

Приятели настолько вывели Фредерика из терпения, что ему захотелось вытолкать их вон. «Нет, я просто глупею!» Отведя Дюсардье в сторону, он спросил, не может ли быть ему чем-нибудь полезен.

Добрый малый был растроган. Но он служит кассиром и ни в чем не нуждается.

Затем Фредерик повел Делорье к себе в спальню и вынул из бюро две тысячи франков.

– На, дружище, забирай! Это остаток моих старых долгов.

– Ну… а как же газета? – спросил адвокат. – Ты ведь знаешь, я уже говорил об этом с Юсоне.

А когда Фредерик ответил, что временно находится в «стесненных обстоятельствах», Делорье зло усмехнулся.

После ликеров пили пиво, после пива – грог; еще раз закурили трубки. Наконец в пять часов гости разошлись; они шагали рядом и молчали, как вдруг Дюсардье заговорил о том, что Фредерик превосходно принял их. Все согласились.

Юсоне заявил, что завтрак был тяжеловат. Сенекаль раскритиковал заурядную обстановку Фредерика. Сизи был того же мнения: в доме у Фредерика нет «особого отпечатка».

– Я считаю, – проговорил Пелерен, – что он вполне мог бы заказать мне картину.

Делорье молчал, унося в кармане панталон банковые билеты.

Фредерик остался один. Он думал о своих друзьях и чувствовал, что его как бы отделяет от них глубокий ров, полный мрака. Он протянул им руку, но его искренность не вызвала отклика.

Он вспомнил все сказанное Пелереном и Дюсардье относительно Арну. Наверно, это выдумка, клевета. Но, собственно, почему? И он уже видел, как г-жа Арну, разоренная, в слезах распродает мебель. Эта мысль терзала его всю ночь; на следующий день он отправился к ней.

Не зная, как сообщить ей то, что ему известно, он спросил, по-прежнему ли Арну владеет участками в Бельвиле.

– Да, по-прежнему.

– Он теперь, кажется, член компании по добыче каолина в Бретани?

– Да.

– На фабрике все идет хорошо, не правда ли?

– Да… как будто. – Чувствуя, что он не решается что-то сказать, она спросила: – Что с вами? Вы меня пугаете!

Он сообщил ей об отсроченных векселях. Она опустила голову и сказала:

– Я так и думала!

Действительно, Арну ради выгодной спекуляции отказался продать землю, заложил ее за большую сумму и, не находя покупателей, решил поправить дело постройкой фабрики. Затраты превысили смету. Ей больше ничего не известно; он избегает вопросов и уверяет, что «дела идут прекрасно».

Фредерик попытался успокоить г-жу Арну. Это, может быть, временные затруднения. Впрочем, если он что-нибудь узнает, то сообщит ей.

– Да! Пожалуйста, – сказала она, складывая руки с очаровательным выражением мольбы.

Так, значит, он может быть ей полезен. Он входит в ее жизнь, в ее сердце!

Явился Арну.

– Как мило, что вы зашли взять меня в ресторан!

Фредерик опешил.

Арну поговорил о разных пустяках, потом предупредил жену, что вернется очень поздно, так как у него назначено свидание с г-ном Удри.

– У него дома?

– Ну конечно!

Спускаясь по лестнице, он признался, что Капитанша сегодня свободна и он едет с ней повеселиться в «Мулен Руж», а так как у него была потребность в излияниях, он попросил Фредерика проводить его до подъезда Розанетты.

Но вместо того чтобы войти, он стал ходить по тротуару, поглядывая на окна третьего этажа. Вдруг занавески раздвинулись.

– А! Браво! Папаша Удри ушел. Всего доброго!

Так, значит, Розанетта на содержании старика Удри? Фредерик не знал, что и думать.

С этого дня Арну стал еще дружелюбнее прежнего; он приглашал Фредерика обедать к своей любовнице, и вскоре тот начал посещать оба дома.

У Розанетты бывало занятно. К ней заезжали вечером после клуба или театра, пили чай, играли в лото; по воскресеньям разыгрывали шарады; Розанетта, самая неугомонная из всех, любила забавные выдумки: бегала на четвереньках, напяливала на себя ночной колпак. Глядя в окно на прохожих, надевала кожаную шляпу, курила трубку с чубуком, пела тирольские песни. Днем от нечего делать вырезала цветы из ситца, сама наклеивала их на стекла окон, мазала румянами двух своих собачек, зажигала курительные свечки или гадала на картах. Не умея ни в чем себе отказать, она приходила в восторг от увиденной безделушки, не спала ночь, спешила ее купить, выменивала на другую, без толку изводила какую-нибудь ткань, теряла драгоценности, сорила деньгами, готова была продать последнюю рубашку, чтобы достать литерную ложу на спектакль. Она часто просила Фредерика объяснить ей какое-нибудь слово, которое ей случалось прочесть, но не слушала объяснений, быстро перескакивала с одного предмета на другой и сыпала вопросами. Приступы веселости сменялись у нее детскими вспышками гнева; или же она погружалась в мечты, сидя на полу перед камином, опустив голову и обхватив колени руками, неподвижная, как заснувшая змейка. Не обращая на Фредерика внимания, она одевалась в его присутствии, медленно натягивала шелковые чулки, потом умывала лицо, обдавая все кругом брызгами, откидывалась назад, словно трепещущая наяда; ее смех, белизна ее зубов, блеск глаз, красота, веселость пленяли Фредерика и будоражили его.

Когда он приходил к г-же Арну, она либо учила читать своего мальчугана, либо стояла за стулом Марты, игравшей гаммы; если она занималась шитьем, для него было великим счастьем поднять упавшие ножницы. Все ее движения были спокойно-величавы; ее маленькие руки казались созданными для того, чтобы раздавать милостыню, утирать слезы, а в голосе, от природы глуховатом, были ласкающие интонации и как бы легкость ветерка.