Текст книги "Воспитание чувств"

Часть вторая

I

Когда Фредерик занял место в глубине дилижанса и дилижанс тронулся, дружно подхваченный пятеркой лошадей, им овладел пьянящий восторг. Подобно зодчему, создающему план дворца, он заранее нарисовал себе будущую жизнь в Париже. Он наполнил ее утонченностью и великолепием, вознес к горним высотам; в ней всего было в избытке, и это созерцание так глубоко захватило его, что все окружающее померкло.

Лишь когда поравнялись с сурденским косогором, он обратил внимание на местность. Проехали самое большее пять километров. Это было нестерпимо. Фредерик опустил окно, чтобы смотреть на дорогу. Несколько раз он задавал кондуктору вопрос, когда они приедут. Мало-помалу он успокоился и с открытыми глазами сидел в своем углу.

Фонарь, привешенный к козлам, освещал крупы коренников. Впереди Фредерик различал лишь гривы других лошадей, зыблившиеся, как белые волны; от их дыхания по обе стороны упряжки клубился пар; железные цепочки звякали, стекла дрожали в рамах, тяжелый экипаж мерно катился по дороге. Из мрака выступал то сарай, то одинокий постоялый двор. Порою, когда проезжали деревню, видны были отсветы печи, топившейся в пекарне; чудовищные силуэты лошадей проносились по стене дома, стоящего напротив. На станциях, пока лошадей перепрягали, ненадолго водворялась глубокая тишина. Кто-то топал по крыше экипажа, на крыльце появлялась женщина, рукой защищая свечу от ветра. Потом кондуктор вскакивал на подножку, и дилижанс снова пускался в путь.

В Мормане Фредерик услышал, как часы пробили четверть второго.

«Так, значит, сегодня, – подумал он, – уже сегодня, скоро!»

Но мало-помалу его надежды и воспоминания, Ножан, улица Шуазёль, г-жа Арну, мать – все смешалось.

Фредерика разбудил глухой стук колес по деревянному настилу: ехали по Шарантонскому мосту – это был Париж. Его спутники сняли один – фуражку, а другой – фуляровый платок, надели шляпы и занялись разговором. Первый, краснолицый толстяк в бархатном сюртуке, был купец; второй ехал в столицу посоветоваться с врачом; Фредерик вдруг испугался, не причинил ли он ему ночью беспокойства, и стал извиняться – столь умиляюще действовало счастье на его душу.

Так как Вокзальная набережная была, видимо, затоплена, ехать продолжали прямо, и опять потянулись поля. Вдали дымили высокие фабричные трубы. Потом экипаж повернул на Иври. Въехали на какую-то улицу; внезапно Фредерик увидел вдали купол Пантеона.

Взрытая равнина напоминала груду развалин. На ней вздымался длинный крепостной вал; вдоль пешеходных дорожек, окаймлявших шоссе, выстроились чахлые деревца, окруженные защитными рейками, которые были утыканы гвоздями. Фабрики химических изделий сменялись лесными складами. В полуоткрытые высокие ворота, вроде тех, что бывают на фермах, виднелись отвратительные дворы, полные нечистот, с грязными лужами посередине. На длинных трактирных зданиях цвета бычьей крови в простенках между окнами второго этажа выделялось по два скрещенных бильярдных кия в венке из намалеванных цветов; попадались жалкие лачуги, лишь наполовину отстроенные и оштукатуренные. Потом по обе стороны дороги потянулись дома, на их голых фасадах виднелись то гигантская сигара из жести – здесь была табачная лавка, то вывеска повивальной бабки с изображением представительной женщины в чепце, которая укачивала младенца, завернутого в стеганое одеяло с кружевами. Углы домов были обклеены афишами, на три четверти изодранными и трепетавшими на ветру, точно лохмотья. Проходили рабочие в блузах, проезжали повозки с бочонками пива, прачечные фургоны, тележки с мясом; моросил дождь, было холодно, на бледном небе ни просвета, но там, за мглою, сияли глаза, которые были для него дороже солнца.

У заставы долго стояли: торговцы яйцами, ломовики и стадо овец запрудили весь проезд. Караульный, надвинув капюшон шинели, шагал взад и вперед у своей будки, чтобы согреться. Акцизный чиновник влез на империал, звонко раздался сигнал почтового рожка. По бульвару дилижанс промчался рысью – стучали вальки, подпрыгивали постромки. Длинный бич щелкал в сыром воздухе. Кондуктор громко кричал: «Эй! Берегись!» – и метельщики сторонились, пешеходы отскакивали назад, брызги грязи летели в окна: навстречу двигались возы, кабриолеты, омнибусы. Наконец показалась решетка Ботанического сада.

Желтоватая вода Сены почти достигала настила мостов. От нее веяло прохладой. Фредерик дышал всей грудью, наслаждаясь благодатным воздухом Парижа, словно напоенным любовью и насыщенным мыслью; он умилился, увидев первый фиакр. Все было ему мило – даже солома, устилавшая пороги винных погребков, даже чистильщики сапог с их ящиками, даже приказчик из бакалейной лавки, вытряхивавший золу из жаровни для кофе. Торопливо проходили женщины под зонтиками: высунувшись, Фредерик вглядывался в их лица – ведь случай мог привести сюда и г-жу Арну.

Тянулись магазины, толпа становилась гуще, шум усилился. Миновав набережные Святого Бернара, Турнель и Монтебелло, дилижанс продолжал путь по набережной Наполеона; Фредерику захотелось взглянуть на окна своей квартиры, но это было далеко. Потом по Новому мосту еще раз перебрались через Сену, доехали до Лувра, а дальше, улицами Святого Гонория, Круаде-Пти-Шан и Булуа, попали на улицу Цапли и въехали во двор гостиницы.

Чтобы продлить удовольствие, Фредерик одевался как можно медленнее и даже пошел на бульвар Монмартр пешком; улыбаясь при мысли, что вот сейчас на мраморной доске снова увидит любимое имя, он поднял глаза. Ни витрины, ни картин – ничего!

Он бросился на улицу Шуазёль. Господа Арну там больше не жили, вместо привратника сидела какая-то соседка. Фредерик подождал привратника; наконец он появился – это был не тот. Адреса Арну он не знал.

Фредерик зашел в кафе и за завтраком навел справку в «Торговом альманахе». Там оказалось триста разных Арну, но Жака Арну не было! Где же они живут? Адрес должен был знать Пелерен.

Он отправился в самый конец предместья Пуассоньер, в его мастерскую. У двери не было ни звонка, ни молотка; Фредерик стучал кулаком, звал, кричал. Ответом ему была тишина.

Потом он вспомнил о Юсоне. Но где разыщешь такого человека? Однажды Фредерику случилось проводить журналиста до дома, где жила его любовница, – на улицу Флерюс. Дойдя до улицы Флерюс, Фредерик спохватился, что не знает, как зовут эту девицу.

Он обратился в полицейскую префектуру. Он переходил с лестницы на лестницу, из канцелярии в канцелярию. Адресный стол уже заканчивал работу. Ему предложили прийти на другой день.

Потом он стал заходить ко всем торговцам картинами, каких только мог обнаружить, и справлялся, не знают ли они Арну. Г-н Арну больше не занимался этим видом торговли.

Наконец, упав духом, измученный, разбитый, Фредерик вернулся к себе в гостиницу и лег в постель. Когда он натягивал на себя простыню, его внезапно озарило, так что он даже подпрыгнул от радости: «Режембар! Какой же я дурак, что не вспомнил о нем!»

На следующий день он уже к семи часам утра был на улице Богоматери-Победительницы перед винным погребком, где Режембар имел обыкновение пропустить стаканчик. Погребок был еще закрыт; Фредерик решил пройтись и через полчаса вернулся. Режембар уже ушел. Фредерик выбежал на улицу. Вдали как будто мелькнула шляпа Гражданина; но похоронная процессия и траурные кареты преградили путь Фредерику. Когда препятствие миновало, видение уже скрылось.

К счастью, он вспомнил, что Гражданин каждый день ровно в одиннадцать часов завтракает в ресторанчике на площади Гайон. Надо было запастись терпением; после бесконечных скитаний от Биржи до церкви Святой Магдалины и от Магдалины до театра «Жимназ» Фредерик ровно в одиннадцать часов вошел в ресторан, уверенный, что найдет там Режембара.

– Не знаю такого! – надменно сказал хозяин ресторана.

Фредерик стал настаивать, тогда тот ответил:

– Я с ним больше не знаком, сударь! – И, величественно подняв брови, покачал головой, намекая на некую тайну.

Когда они виделись в последний раз, Гражданин упомянул кабачок «Александр». Фредерик съел сдобную булку и, вскочив в кабриолет, спросил кучера, нет ли где-нибудь в квартале Святой Женевьевы кафе под названием «Александр». Кучер доставил его на улицу Фран-Буржуа-Сен-Мишель к заведению с таким названием, и на вопрос Фредерика: «Скажите, пожалуйста, господин Режембар здесь?» – хозяин ответил с улыбкой более чем любезной: «Мы еще не видели его сегодня, сударь», – и бросил на свою супругу, сидевшую за конторкой, многозначительный взгляд.

Затем он взглянул на стенные часы.

– Но он придет, надеюсь, минут через десять, через четверть часа самое большее. Селестен, живо газеты! Что угодно заказать?

Фредерик, хотя ему ничего не хотелось, проглотил рюмку рома, за ней рюмку кирша, потом рюмку кюрасо, пил разные гроги, холодные и горячие. Он прочел весь номер Века, перечитал его еще раз; изучил вплоть до мельчайших особенностей бумаги, карикатуры Шаривари, под конец он знал наизусть все объявления. Время от времени на тротуаре раздавались шаги – он! – чей-то силуэт появлялся за окном, но всякий раз проходил мимо.

От скуки Фредерик перебирался с места на место; он сел у задней стены, потом пересел направо, затем налево; он устраивался на середине диванчика, раскинув руки. Но кот, мягко ступавший по бархатной спинке, пугал его своими прыжками, когда стремглав бросался к подносу, чтобы слизать капли сиропа, а хозяйский ребенок, несносный четырехлетний малыш, играл трещоткой на ступеньках конторки. Его мамаша, маленькая бледная женщина с гнилыми зубами, бессмысленно улыбалась. Что могло произойти с Режембаром? Фредерик ждал его, погруженный в беспредельное отчаяние.

Дождь, словно град, стучал по поднятому верху кабриолета. В окно с раздвинутой кисейной занавеской Фредерик видел на улице несчастную лошадь, стоявшую неподвижно, как деревянный конь. Сточная канавка между колесами превратилась в огромный ручей, кучер, накрывшись фартуком, дремал; однако, опасаясь, как бы не удрал его седок, он время от времени заглядывал в дверь, весь мокрый, низвергая с себя потоки воды; если бы взгляды обладали разрушительной силой, то от часов ничего бы не осталось – так пристально смотрел на них Фредерик. А между тем они продолжали идти. Господин Александр расхаживал взад и вперед, повторяя: «Да уж будьте уверены, он придет! Он придет!» – и, чтобы развлечь Фредерика, заводил разговор, рассуждал о политике. Свою любезность он довел до того, что предложил сыграть партию в домино.

Наконец в половине пятого Фредерик, сидевший в кафе с двенадцати часов, вскочил с места и объявил, что больше не станет ждать.

– Я и сам ничего не пойму, – простодушно ответил хозяин, – в первый раз господин Леду не пришел!

– Как? Господин Леду?

– Ну да, сударь!

– Я же сказал: Режембар! – воскликнул вне себя Фредерик.

– Ах, простите, пожалуйста! Вы ошиблись! Не правда ли, госпожа Александр, этот господин сказал: Леду? – Он обратился к официанту: – Вы тоже слышали?

Официант, желая, очевидно, за что-то отомстить хозяину, ограничился улыбкой.

Фредерик велел ехать на Бульвары, возмущенный потерей времени, негодуя на Гражданина и пламенно мечтая узреть его, точно Гражданин был божеством; он твердо решил извлечь приятеля из глубин любого, хотя бы и самого отдаленного, винного погребка. Извозчик раздражал Фредерика, он его отпустил; мысли путались в голове; потом вдруг все названия кафе, какие когда-либо произносил при нем болван Режембар, разом вспыхнули в памяти, как бесчисленные огни фейерверка: кафе «Гаскар», кафе «Грембер», кафе «Альбу», кабачок «Бордоский», «Гаванский», «Гаврский», «Бёф-а-ла-Мод», «Немецкая пивная», «Мамаша Морёль», – и он посетил их все по очереди. Но из одного Режембар только что ушел, в другой – должен был прийти; в третьем его уже полгода не видели; в четвертом он накануне заказал на субботу жаркое из баранины. Наконец у трактирщика Вотье Фредерик, отворив дверь, столкнулся с официантом.

– Вы знаете господина Режембара?

– Как же, сударь, еще бы не знать! Ведь я имею честь прислуживать ему. Он наверху, кончает обедать!

Тут подошел сам хозяин заведения, с салфеткой под мышкой:

– Вы, сударь, спрашиваете господина Режембара? Он только что был здесь.

Фредерик выругался, но хозяин стал уверять, что он непременно найдет его у Бутвилена.

– Даю вам честное слово! Он ушел немножко раньше, чем обычно, у него деловое свидание с какими-то господами. Но, повторяю, вы его застанете у Бутвилена, на улице Сен-Мартен, номер девяносто два, второй подъезд, во дворе налево, второй этаж, правая дверь!

Наконец сквозь облака табачного дыма Фредерик увидел Режембара; он сидел один в глубине задней комнаты, позади бильярда, перед ним стояла кружка пива; он опустил голову, и вид у него был задумчивый.

– Долго же я вас искал!

Режембар, не двинувшись с места, протянул ему два пальца и, словно они виделись только вчера, произнес несколько незначительных фраз по поводу открытия сессии.

Фредерик прервал его и спросил самым непринужденным тоном:

– Как поживает Арну?

Ответа пришлось ждать долго. Режембар полоскал горло своим напитком.

– Недурно!

– А где он теперь живет?

– Да… на улице Паради-Пуассоньер, – отвечал удивленный Гражданин.

– Какой номер?

– Тридцать семь… Вы, право, чудак!

Фредерик встал.

– Как, вы уже уходите?

– Да, да, мне надо ехать, я и позабыл, что у меня дело! Прощайте!

Из кабачка Фредерик помчался к Арну, словно на крыльях ветра, с той необычайной легкостью, какую ощущаешь лишь во сне.

Он вскоре оказался перед дверью, на площадке третьего этажа; на звонок вышла служанка, открылась вторая дверь. Арну вскочил и обнял Фредерика. Г-жа Арну сидела у камина. На коленях у нее был мальчик лет трех; дочь ее, теперь такого же роста, как мать, стояла по другую сторону камина.

– Позвольте представить вам вот этого господина, – сказал Арну, схватив сына под мышки.

Несколько минут он забавлялся тем, что высоко подбрасывал мальчика.

– Ты же его убьешь! Боже мой! Да перестань! – кричала г-жа Арну.

Но Арну клялся, что опасности никакой нет, продолжал игру и даже ласково сюсюкал на своем родном марсельском наречии:

– Ах ты, мой цыпленочек! Соловей ты мой маленький!

Затем стал расспрашивать Фредерика, почему он так долго не писал, что он делал, что побудило его вернуться.

– Теперь, друг мой, я торгую фаянсом. Но поговорим о вас.

Фредерик сослался на долгий судебный процесс, а главное, чтобы вызвать к себе больше сочувствия, на здоровье матери. Короче говоря, теперь он окончательно намерен поселиться в Париже; о наследстве он промолчал, не желая бросать тень на свое прошлое.

Занавески, так же как и обивка мебели, были из шерстяного коричневого штофа; в изголовье постели лежали рядом две подушки; на угольях в камине грелся чайник; темный абажур лампы, стоявшей на краю комода, оставлял в тени комнату. Г-жа Арну была в синем мериносовом капоте. Глядя на потухающие в камине угли и положив одну руку на плечо мальчика, она другою развязывала ему тесемку на кофточке; малыш, оставшись в одной рубашонке, заплакал и стал чесать себе голову, совсем как сын трактирщика Александра.

Фредерик думал, что задохнется от радости; но страсть, перенесенная в новую среду, чахнет, и, когда он увидел г-жу Арну не в той обстановке, в которой раньше знал ее, ему показалось, будто она что-то утратила, несколько опустилась, словом, уже не та, что прежде. Спокойствие, которое он ощутил в сердце, поразило его. Он осведомился о старых друзьях, в том числе о Пелерене.

– Я с ним редко вижусь, – сказал Арну.

Она прибавила:

– Мы больше не принимаем, как прежде!

Не было ли это предупреждением, что его не будут приглашать? Но Арну в том же дружеском тоне упрекнул Фредерика, что тот не пришел к ним запросто обедать, и стал объяснять, почему переменил занятие.

– Что прикажете делать в дни такого упадка, как сейчас? Высокая живопись вышла из моды! Впрочем, во всяком деле можно найти место искусству. Ведь я, знаете, люблю Прекрасное! Надо будет на днях свозить вас на мою фабрику.

Он пожелал немедленно показать ему некоторые из своих изделий в кладовой на антресолях.

Пол загромождали блюда, суповые миски, тарелки и тазы. К стенам были прислонены большие изразцовые плиты для ванных и туалетных комнат с мифологическими сюжетами в стиле Возрождения, а посредине, подымаясь до самого потолка, стояла двойная этажерка, уставленная вазами для мороженого, цветочными горшками, канделябрами, маленькими жардиньерками и большими многокрасочными статуэтками, изображавшими негра или пастушку в стиле помпадур. Объяснения Арну надоели Фредерику, ему было холодно и хотелось есть.

Он поспешил в «Английское кафе» и великолепно поужинал; за едой он говорил себе: «Хорош я был дома со своими страданиями! Она едва меня узнала! Что за мещанка!»

Почувствовав внезапный прилив сил, он принял эгоистические решения. Его сердце казалось ему таким же твердым, как стол, на который он облокотился. Итак, теперь он без страха может пуститься в свет. Ему на память пришли Дамбрёзы; он воспользуется знакомством с ними; потом он вспомнил о Делорье: «А ну его!» Все же он отправил с рассыльным записку, в которой назначил Делорье встречу на другой день в Пале-Рояль, чтобы вместе пойти позавтракать.

К Делорье судьба была не столь милостива.

Для получения звания преподавателя он представил на конкурс доклад «О праве завещания», где утверждал, что это право следует как можно больше ограничить, а так как оппонент подзадоривал его говорить глупости, он наговорил их в достаточном количестве, причем члены комиссии и вида не показали. Затем случаю было угодно, чтобы Делорье досталась по жребию для его пробной лекции тема о давности. Тут он пустился в теории самые прискорбные: старые претензии могут предъявляться на равных основаниях с новыми; зачем отнимать у человека его собственность, если он может доказать право на нее хотя бы по истечении тридцати одного года? Не значит ли это ставить наследника разбогатевшего вора в такое же положение, как и честного человека? Все несправедливости освящаются широким толкованием этого права, которое является тиранией, злоупотреблением силой. Он даже воскликнул: «Уничтожим его, и франки больше не будут угнетать галлов, англичане – ирландцев, янки – краснокожих, турки – арабов, белые – негров, Польша…» Председатель прервал его: «Довольно, милостивый государь, довольно! Ваши политические взгляды нас не интересуют; вам придется явиться еще раз!»

Делорье не пожелал явиться. Но злополучная двадцать третья глава Гражданского кодекса стала для него камнем преткновения. Он трудился над сочинением о «давности, рассматриваемой как основа гражданского и естественного права народов», и всецело поглощен был чтением Дюно, Рогериуса, Бальбуса, Мерлена, Вазейля, Савиньи, Тролона и других серьезных трудов. Чтобы отдавать больше времени занятиям, он бросил место старшего клерка. Он зарабатывал уроками и писанием кандидатских сочинений, а на собраниях своей язвительностью пугал консервативную группу, всех молодых доктринеров школы Гизо и этим достиг в определенной среде известности, сочетавшейся с некоторым недоверием к его личности.

На свидание он пришел в толстом пальто на красной фланелевой подкладке – такое в былую пору носил Сенекаль.

Стесняясь публики, они не стали обниматься и под руку пошли к Вефуру, посмеиваясь от удовольствия, готовые прослезиться. Как только они остались наедине, Делорье воскликнул:

– Черт возьми, вот когда у нас пойдет отличное житье!

Фредерику не понравилось это желание поскорее присоседиться к его богатству. Друг его слишком был рад за них обоих и недостаточно за него одного.

Делорье рассказал о своей неудаче, потом о своих трудах, о своей жизни, причем о себе говорил тоном старика, о других же со злобой. Все ему было не по вкусу. Не было ни одного человека с положением, которого он не считал бы кретином или мерзавцем. Из-за плохо вымытого стакана он набросился на официанта, а когда Фредерик мягко упрекнул его, ответил:

– Буду я церемониться с подобными субъектами, которые зарабатывают до шести – восьми тысяч франков в год, которые имеют право выбирать и даже, пожалуй, быть избранными! Нет, нет! – Затем – уже игривым тоном: – Но я забыл, что разговариваю с капиталистом, с золотым мешком – ведь ты же теперь золотой мешок!

Вернувшись к вопросу о наследстве, он выразил мысль, сводившуюся к тому, что наследование по боковой линии (вещь сама по себе несправедливая, хотя в данном случае он очень рад) будет отменено в ближайшие дни, как только произойдет революция.

– Ты думаешь? – спросил Фредерик.

– Будь уверен! Так не может продолжаться! Слишком много приходится страдать! Когда я вижу в нужде таких людей, как Сенекаль…

«Вечно этот Сенекаль!» – подумал Фредерик.

– А вообще что нового? Ты по-прежнему влюблен в госпожу Арну? Наверное, прошло? А?

Фредерик, не зная, что ответить, закрыл глаза и опустил голову.

Относительно Арну Делорье сообщил, что его газета принадлежит теперь Юсоне, преобразовавшему ее. Называется она «Искусство» – литературное предприятие, товарищество на паях, по сто франков каждый; капитал общества – сорок тысяч франков; каждому пайщику предоставляется право печатать в нем свои рукописи, ибо «товарищество имеет целью издавать произведения начинающих, избавляя талант, может быть, даже гений, от мучительных кризисов», и так далее…

– Понимаешь, какое вранье!

Все же тут можно было бы кое-что сделать – сперва улучшить тон означенного листка, потом, сохранив тех же редакторов и обещав подписчикам продолжение фельетона, преподнести им политическую газету; предварительные затраты оказались бы не слишком велики.

– Что ты об этом думаешь, а? Хочешь принять участие в газете?

Фредерик предложения не отверг. Но придется подождать, пока он приведет в порядок свои дела.

– Тогда, если тебе что-нибудь понадобится…

– Благодарю, дорогой! – сказал Делорье.

Затем они закурили дорогие сигары, облокотясь на подоконник, обитый бархатом. Сверкало солнце, воздух был мягкий, птицы, стаями порхавшие в саду, опускались на деревья; блестели бронзовые и мраморные статуи, омытые дождем; няньки в передниках болтали, сидя на скамейках; слышен был детский смех и непрерывный плеск фонтана.

Озлобление Делорье смутило Фредерика, но под влиянием вина, разлившегося по жилам, он, полусонный, отяжелевший, обратив лицо прямо к солнцу, не испытывал ничего, кроме безмерного блаженства, бессмысленной неги, – точно растение, насыщенное влагой и теплом. Делорье, полузакрыв глаза, смотрел куда-то вдаль. Грудь его вздымалась; наконец он заговорил:

– Как это было прекрасно, когда Камиль Демулен, стоя вон там, на столе, звал народ на приступ Бастилии! В то время люди жили, они могли проявить себя, показать свою силу! Простые адвокаты приказывали генералам, оборванцы побивали королей, а теперь…

Он умолк, потом воскликнул:

– Да, будущее чревато событиями! – И, барабаня пальцами по стеклу, продекламировал стихи Бартелеми:

 
Вновь явится оно, то грозное Собранье,
Пред коим и теперь вы полны содроганья,
Колосс, что шествует без страха все вперед.
 

Как дальше, не помню. Однако уже поздно, не пора ли по домам?

На улице он продолжал излагать свои теории.

Фредерик, не слушая его, высматривал в витринах магазинов мебель и материи, подходящие для убранства его квартиры, и, может быть, именно мысль о г-же Арну побудила его остановиться перед магазином случайных вещей, где в витрине были выставлены три фаянсовые тарелки. Их украшали желтые арабески с металлическим отблеском; каждая стоила сто экю. Он велел их отложить.

– Я на твоем месте покупал бы лучше серебро, – сказал Делорье, обнаруживая этой любовью к прочным ценностям свое низкое происхождение.

Как только они расстались, Фредерик отправился к знаменитому Помадеру, заказал три пары брюк, два фрака, меховую шубу и пять жилетов, потом – к сапожнику, в магазины бельевой и шляпный и всюду настаивал на том, чтобы с заказом поторопились.

Три дня спустя, вернувшись вечером из Гавра, он нашел у себя полный гардероб; ему не терпелось воспользоваться им, и он решил тотчас же сделать визит Дамбрёзам. Но было слишком рано, только восемь часов.

«А что, если навестить тех?» – подумал он.

Арну в одиночестве брился перед зеркалом. Он предложил Фредерику свезти его в одно место, где будет весело, а когда услышал имя г-на Дамбрёза, сказал:

– Вот и кстати! Там вы увидите его знакомых. Итак, едем! Будет занятно!

Фредерик отговаривался. Госпожа Арну узнала его голос и поздоровалась с ним из другой комнаты; дочка ее прихворнула, и сама она была нездорова; раздавалось позвякивание ложечки о стакан, слышался тот смутный шорох, который бывает в комнате больного, когда там осторожно передвигают вещи. Потом Арну скрылся, чтобы попрощаться с женой. Он приводил ей довод за доводом:

– Ты ведь знаешь, что дело важное! Я должен быть там, это необходимо, меня ждут!

– Поезжай, друг мой, поезжай! Развлекись!

Арну кликнул фиакр:

– Пале-Рояль, галерея Монпансье, дом номер семь. – И откинулся на подушки. – Как я устал, дорогой мой! Я просто подыхаю! Впрочем, вам-то я могу сказать…

Он таинственно наклонился к уху Фредерика:

– Я стараюсь изготовить краску медно-красного оттенка, какою пользовались китайцы.

Он объяснил, что такое глазурь и медленный огонь.

В магазине у Шеве ему подали большую корзину, которую он велел отнести в экипаж. Потом он выбрал для «своей бедной жены» винограду, ананасов, разных редкостных лакомств и распорядился, чтобы все это было доставлено на другой день с самого утра.

Затем они отправились в костюмерную; им предстояло ехать на бал. Арну надел короткие синие бархатные штаны, такой же камзол, рыжий парик; Фредерик нарядился в домино, и они поехали на улицу Лаваля, где остановились у дома, третий этаж которого был освещен разноцветными фонариками.

Еще внизу, на лестнице, они услышали звуки скрипок.

– Куда вы привели меня, черт возьми? – спросил Фредерик.

– К премилой девочке! Не бойтесь!

Дверь им отворил грум, и они вошли в переднюю, где на стульях грудами были набросаны пальто, плащи и шали. Молодая женщина в костюме драгуна времен Людовика XV проходила в этот миг через переднюю. То была мадемуазель Роза-Анетта Брон, хозяйка дома.

– Ну как? – спросил Арну.

– Сделано! – ответила она.

– Благодарю, мой ангел!

Он хотел поцеловать ее.

– Осторожно, дурак! Ты мне испортишь грим!

Арну представил Фредерика.

– Заходите! Милости просим!

Она откинула позади себя портьеру и торжественно объявила:

– Господин Арну, Поваренок, и князь, его друг!

Фредерика ослепил сперва блеск огней; он не видел ничего, кроме шелка, бархата, обнаженных плеч и пестрой толпы, которая под звуки оркестра, скрытого в зелени, колыхалась между обтянутыми желтым шелком стенами, на которых висели портреты и хрустальные бра в стиле Людовика XVI. По углам над консолями с корзинами цветов возвышались лампы, матовые колпаки которых походили на снежные комья, а напротив, за второй комнатой меньших размеров, открывалась третья, где стояла кровать с витыми колоннами и венецианским зеркалом в изголовье.

Танцы прервались, раздались рукоплескания, веселый шум при виде Арну, который шествовал с корзиной на голове; снедь подымалась в корзине горбом.

– Осторожней, люстра!

Фредерик поднял глаза – это была та самая люстра старинного саксонского фарфора, что украшала магазин «Художественная промышленность». В нем пробудились воспоминания минувших дней; но в этот миг солдат-пехотинец в караульной форме с тем простоватым видом, который по традиции приписывают новобранцам, встал перед ним и в знак удивления развел руками. Несмотря на безобразно острые черные усы, изменившие его лицо, Фредерик узнал своего приятеля Юсоне. На каком-то тарабарском языке, полуэльзасском, полунегритянском, шалопай рассыпался в поздравлениях, называя его полковником. Фредерик, смущенный при виде всей этой публики, не знал, что ответить. Раздался удар смычком по пюпитру, и танцоры с дамами заняли свои места.

Здесь собралось человек шестьдесят; женщины нарядились по большей части в костюмы поселянок или маркиз, а мужчины, почти все в зрелых летах, одеты были возчиками, грузчиками или матросами.

Фредерик стоял у стены и смотрел на кадриль.

Старый красавец в шелковой пурпурной мантии венецианского дожа танцевал с г-жой Розанеттой, на которой были зеленый мундир, облегающие штаны и мягкие сапоги с золотыми шпорами. Против них танцевали Арнаут, обвешанный ятаганами, и голубоглазая Швейцарка, белая, как молоко, пухлая, как перепелка, в красном корсаже без рукавов. Высокая блондинка, статистка в опере, желая щегольнуть своими волосами, доходившими ей до колен, нарядилась дикаркой и поверх коричневого трико надела лишь кожаный передник, украсив себя браслетами из стеклянных бус и мишурной диадемой, над которой торчал пук павлиньих перьев. Впереди нее Притчард, щеголяя в непомерно широком черном фраке, локтем отбивал такт по своей табакерке. Пастушок в духе Ватто, весь лазоревый и серебряный, точно лунный луч, ударял посохом по тирсу вакханки, увенчанной виноградом, в леопардовой шкуре через левое плечо и в котурнах с золотыми завязками. По другую сторону танцевала Полька в ярко-красном бархатном казакине и газовой юбочке, колыхавшейся над светло-серыми шелковыми чулками и высокими розовыми ботинками с белой меховой оторочкой. Она улыбалась сорокалетнему толстобрюхому кавалеру, наряженному церковным певчим; он подпрыгивал очень высоко, одной рукой приподнимая стихарь, а другой придерживая красную скуфью. Но королевой, звездой была мадемуазель Лулу, знаменитая танцовщица публичных балов. Она теперь была богата, и на ее гладком камзоле черного бархата лежал широкий кружевной воротник; обширные шаровары пунцового шелка, плотно обтянутые сзади и схваченные в талии кашемировым шарфом, были украшены по швам живыми белыми камелиями. Бледное, чуть одутловатое лицо со вздернутым носиком казалось еще более наглым благодаря всклокоченному парику, на который надета была серая мужская фетровая шляпа, сдвинутая на правое ухо; а когда мадемуазель Лулу подскакивала, ее туфельки с бриллиантовыми пряжками чуть не задевали за нос ее кавалера, высокого Средневекового барона, изнывавшего в железных доспехах. Был тут и Ангел с золотым мечом в руке и с лебедиными крыльями за спиной; двигаясь взад и вперед, он поминутно терял своего кавалера, одетого Людовиком XIV, путал фигуры кадрили и мешал другим.

Фредерик глядел на этих людей и чувствовал себя одиноким, ему было не по себе. Он снова думал о г-же Арну, и ему казалось, что он участвует в чем-то враждебном, замышляемом ей во вред.