Текст книги "Воспитание чувств"

Когда кадриль кончилась, к нему подошла г-жа Розанетта. Она немного запыхалась; зеркально-глянцевитый нагрудник слегка приподнимался у нее под подбородком.

– А вы? – спросила она. – Не танцуете?

Фредерик извинился: он не умеет танцевать.

– Вот как? Ну, а со мной? В самом деле не умеете?

Подбоченясь и слегка отставив назад одну ногу, она левой рукой поглаживала перламутровую рукоятку шпаги; с минуту она смотрела на Фредерика взглядом полуумоляющим, полунасмешливым. Наконец сказала: «Прощайте», – сделала пируэт и скрылась.

Фредерик, недовольный собой, не зная, что делать, стал бродить по комнатам.

Он вошел в будуар, обитый бледно-голубым шелком с разбросанными по нему букетами полевых цветов; на потолке в кольце из позолоченного дерева были изображены амуры; они летали по лазурному небу или резвились в облаках, напоминавших перины. Эти чудеса изящества, которые в наши дни были бы убожеством в глазах такой женщины, как Розанетта, ослепили его; он восхищался всем: искусственными вьюнками вокруг зеркала, заслонкой у камина, турецким диваном и – в нише стены – неким подобием шатра, обтянутого розовым шелком и покрытого белым муслином. Спальня была обставлена мебелью черного дерева с медной инкрустацией, а на возвышении, покрытом ковром из лебяжьего пуха, стояла широкая кровать под балдахином со страусовыми перьями. В полутьме комнаты, освещенной хрустальной люстрой, которая спускалась на трех цепочках, можно было различить булавки с драгоценными камнями, воткнутые в подушечки, кольца, брошенные на тарелочки, золотые медальоны и серебряные шкатулки. В маленькую приотворенную дверь видна была теплица, которая занимала почти всю террасу и заканчивалась вольером.

Такая обстановка не могла не понравиться Фредерику. В нем вдруг заговорила молодость, он поклялся насладиться всем этим и осмелел; вернувшись в гостиную, где народу теперь было еще больше (все кружилось в какой-то светящейся пыли), и став в дверях, он созерцал танцующих, щурился, чтобы лучше видеть, и впивал томные благоухания, носившиеся в воздухе, словно нескончаемый поцелуй.

Рядом с ним, по другую сторону двери, стоял Пелерен – Пелерен в полном параде, – заложив левую руку за жилет, а в правой держа шляпу и белую разорванную перчатку.

– Ба! Давно вас не видно! Где же вы пропадали, черт возьми? Путешествовали? По Италии? Похожа на лубочную картинку? Не так здорово, как говорят? Ну, все равно! Принесите мне как-нибудь на днях ваши эскизы.

Не дожидаясь ответа, художник заговорил о себе.

Он сделал большие успехи и окончательно понял бессмысленность Линии. В произведении искусства считаться следует не столько с Красотой и Единством, сколько с характерностью и разнообразием предметов.

– В природе существует все, стало быть, все законно и все пластично. Дело лишь в том, чтобы схватить тон – вот и все! Я открыл этот секрет! – Толкнув Фредерика локтем, он несколько раз повторил: – Видите, я открыл секрет! Взляните-ка на эту маленькую женщину с повязкой сфинкса на волосах, что танцует в паре с Русским ямщиком, – здесь все четко, сухо, определенно, все плоско и в резких тонах; индиго под глазами, киноварь на щеках, бистр на висках – раз-два! – Он размахивал большим пальцем, словно делал мазки кистью. – А вот эта толстуха, вон там, – продолжал он, указывая на Рыбную торговку в вишневом платье с золотым крестиком на шее, в батистовой косынке, завязанной на спине узлом, – сплошные округлости; ноздри расплющены, как банты на ее чепце, углы рта приподняты, подбородок опускается, все жирно, слитно, плотно, спокойно и солнечно, настоящий Рубенс! И обе они – совершенство! Где же тогда тип? – Он уже горячился: – Что такое красивая женщина? Что такое Прекрасное? Прекрасное, скажете вы мне…

Фредерик прервал его вопросом, кто такой этот Пьеро с козлиным профилем, что благословляет сейчас танцующих в самый разгар кадрили.

– Полное ничтожество! Вдов, отец трех мальчиков. Они у него без штанов, а он проводит время в клубе и живет со своей служанкой.

– А вот тот, одетый Средневековым судьей? Разговаривает у окна с маркизой Помпадур.

– Маркиза – это госпожа Вандаэль, бывшая актриса театра «Жимназ», любовница Дожа, графа де Палазо. Уже двадцать лет, как они живут вместе, – неизвестно почему. Что за дивные глаза были когда-то у этой женщины! А гражданина, стоящего рядом с ней, зовут капитаном д'Эрбиньи, он ветеран старой гвардии; кроме ордена Почетного легиона и пенсии, ничего не имеет, в торжественных случаях играет роль дядюшки какой-нибудь гризетки, распоряжается на дуэлях и всегда обедает в гостях.

– Каналья? – спросил Фредерик.

– Нет, порядочный человек!

Художник продолжал называть ему гостей, как вдруг заметил господина, который, подобно мольеровским врачам, одет был в черную саржевую мантию, расстегнутую сверху донизу, чтобы всякий мог видеть все его брелоки.

– Перед вами доктор де Рожи; его бесит, что он не знаменит, написал порнографическую книгу по медицине, охотно лижет сапоги светским людям, умеет держать язык за зубами, здешние красотки его обожают. Он с супругой (вон та худощавая Средневековая дама в сером платье) таскаются вместе по всем публичным да и всяким другим местам. Несмотря на стесненные обстоятельства, у них бывают приемные дни – изысканные чаепития, на которых читают стихи. Но тише!

Доктор и в самом деле к ним подошел, и вскоре они втроем, став у дверей гостиной, занялись разговором; к ним присоединились Юсоне, потом любовник Дикарки, молодой поэт, жалкое телосложение которого не мог скрыть короткий плащ в стиле Франциска I, и, наконец, остроумный малый, костюмированный турецким стражником. Его куртка с желтыми галунами так долго путешествовала на спинах странствующих дантистов, широкие красные панталоны в складках так вылиняли, тюрбан, скрученный по-татарски, являл такое убогое зрелище, словом, весь его наряд был так жалок и тем не менее так удачен, что женщины не могли скрыть свое отвращение. Доктор утешил его восторженными похвалами по адресу Грузчицы, его любовницы. Этот Турок был сыном банкира.

В промежутке между двумя кадрилями Розанетта направилась к камину, возле которого сидел в кресле полный старичок в коричневом фраке с золотыми пуговицами. Наперекор его поблекшим щекам, которые свисали над высоким белым галстуком, волосы его еще были белокуры и сами вились, точно шерсть пуделя, придавая его облику что-то игривое.

Она слушала собеседника, склонившись к самому его лицу. Потом приготовила ему стакан сиропа; ничто не могло быть изящнее ее ручек в кружевных манжетах, выступавших из-под обшлагов зеленого мундира. Старичок выпил сироп и поцеловал их.

– Да это же господин Удри, сосед Арну!

– Он-то его и погубил! – сказал со смехом Пелерен.

– Как так?

Гость в костюме почтаря из Лонжюмо схватил Розанетту за талию; начался вальс. Все женщины, сидевшие на диванчиках по стенам гостиной, живо поднялись одна за другой, и все закружилось – их юбки, шаровары, прически.

Они кружились так близко от Фредерика, что он различал даже капельки пота на лбу, и это мерное вращательное движение все ускорялось, становилось все головокружительнее и опьяняло его, вызывая в воображении иные картины; все эти женщины, проносившиеся мимо, были равно ослепительны, но каждая по-своему волновала его в зависимости от рода своей красоты. Полька, томно отдавшаяся ритму танца, внушала ему желание прижать ее к сердцу и лететь с ней вдвоем на санях по снежной равнине. Грезы о безмятежных наслаждениях где-нибудь в хижине, на берегу озера, вызывала в нем легкая поступь Швейцарки, которая вальсировала, выпрямив стан и потупив взор. Вакханка, откинувшая темноволосую головку, будила в нем мечты об исступленных ласках в олеандровых рощах, в грозу, под невнятные звуки тамбурина. Рыбная торговка, задыхаясь от слишком быстрого темпа, громко смеялась, и ему хотелось попивать вместе с ней вино в каком-нибудь поршеронском кабачке и мять ее шейную косынку, совсем как в «доброе старое время». А Грузчица, едва касаясь паркета, как бы таила в гибкости своего тела, в сосредоточенном выражении лица всю утонченность современной любви, обладающей точностью науки и быстролетностью птицы. Розанетта кружилась подбоченясь; с ее затейливого парика, подпрыгивающего над воротником, во все стороны летела рисовая пудра, своими золотыми шпорами она при каждом туре чуть-чуть не задевала Фредерика.

С последним аккордом вальса явилась мадемуазель Ватназ в алжирском платке, надетом на голову, с множеством пиастров на лбу – в виде украшения, с подведенными глазами; на ней было что-то вроде бурнуса из черного кашемира, который спускался на светлую юбку, вышитую серебром; в руке она держала бубен.

За нею шел высокий мужчина в классическом костюме Данте; он оказался (теперь она уже не скрывала своих отношений с ним) тем самым певцом из «Альгамбры»; первоначально именуясь Огюстом Деламаром, впоследствии он начал называть себя Антенором Делламаре, затем Дельмасом, потом Бельмаром и, наконец, Дельмаром, видоизменяя и совершенствуя свою фамилию по мере роста своей славы; эстраду кабачков он сменил на театр и только что с успехом дебютировал на сцене Амбигю в пьесе Гаспардо-рыбак.

Юсоне, увидев его, нахмурил брови. С тех пор как не приняли его пьесу, он терпеть не мог актеров. Невозможно себе представить, как тщеславны такого сорта господа, в особенности вот этот.

«Ну и кривляка, полюбуйтесь!»

Отвесив легкий поклон Розанетте, Дельмар прислонился к камину; он стоял неподвижно, приложив руку к сердцу, выставив вперед левую ногу, возведя глаза к небу, не снимая венка из золоченого лавра, надетого на капюшон, и силился придать своему взгляду побольше поэтичности, чтобы пленить дам. В самом деле, на некотором расстоянии от него уже образовался кружок.

Ватназ, после долгих объятий с Розанеттой, подошла к Юсоне попросить, чтобы он посмотрел с точки зрения стиля ее труд по педагогике – литературно-нравственную хрестоматию, которую она собиралась издать под заглавием Венок молодым девицам. Литератор обещал свое содействие. Тогда она спросила, не может ли он написать в одной из газет, в которых сотрудничает, что-нибудь похвальное о ее друге, а впоследствии даже поручить ему роль. Она так заговорила Юсоне, что тот прозевал стакан пунша.

Приготовил его Арну. Сопровождаемый графским грумом, который держал поднос, он с самодовольным видом предлагал пунш гостям.

Когда он приблизился к г-ну Удри, Розанетта его остановила:

– Ну, а как же насчет дела?

Он слегка покраснел; потом обратился к старику:

– Наша приятельница говорила мне, что вы так любезны…

– Да, разумеется, располагайте мною, дорогой сосед.

Тут было произнесено имя господина Дамбрёза; они разговаривали вполголоса. Фредерик плохо слышал их; он стал по другую сторону камина – там Розанетта уже беседовала с Дельмаром.

Лицо у актера было вульгарное, как декорация, словно рассчитанное на то, чтоб смотреть на него издали; руки были толстые, ноги большие, челюсть тяжелая; он ругал знаменитых актеров, свысока рассуждал о поэтах, говорил: «мой голос, моя внешность, мои данные», расцвечивал свою речь малопонятными ему самому словами, к которым питал пристрастие: «морбидецца», «аналогичный», «гомогенность».

Розанетта слушала его, в знак согласия кивая головой. Сквозь румяна было видно, как от восхищения разгораются ее щеки и что-то влажное, словно флером, заволакивает ее светлые, неопределенного цвета глаза. Как мог такой человек очаровать ее? Фредерик разжигал в себе презрение к актеру, надеясь, может быть, подавить зависть, которую тот в нем вызывал.

Мадемуазель Ватназ находилась теперь в обществе Арну; громко смеясь, она время от времени кидала взгляды на свою подругу, которую г-н Удри тоже не терял из виду.

Потом Арну и Ватназ исчезли, старик подошел к Розанетте и шепотом что-то сказал ей.

– Ну да, ну да, это уже решено! Оставьте меня в покое!

Она попросила Фредерика сходить на кухню посмотреть, там ли господин Арну.

На полу выстроилась целая батарея недопитых стаканов; кастрюли, котелки, сковороды шипели и булькали на плите. Арну распоряжался прислугой, всем говорил «ты», сбивал острый соус, пробовал подливки, шутил с кухаркой.

– Хорошо, – сказал он, – передайте ей, что я сейчас велю подавать!

Танцы прекратились, женщины сели, мужчины расхаживали по комнате. Занавеска на одном из окон вздувалась от ветра. Женщина-Сфинкс, несмотря на увещания, подставила вспотевшие плечи под струю свежего воздуха. Но где же Розанетта? Фредерик прошел дальше в будуар и в спальню. Некоторые гости, желая побыть в одиночестве или остаться с кем-нибудь вдвоем, удалились туда же. Шепот сливался с полутьмой. Слышался смех, приглушенный носовым платком, у корсажей медленно и плавно трепетали веера, словно крылья раненой птицы.

Войдя в оранжерею, Фредерик увидел около фонтана, под широкими листьями ароиды, Дельмара, лежавшего на полотняном диване, а Розанетта, сидя подле актера, гладила рукой его волосы; они смотрели друг на друга. В ту же минуту со стороны вольера вошел Арну. Дельмар вскочил, но к выходу направился спокойным шагом, не оборачиваясь, и даже остановился у двери, чтобы сорвать цветок гибиска и вдеть его в петлицу. Розанетта опустила голову, Фредерик, смотревший на нее в профиль, заметил, что она плачет.

– Что с тобой? – спросил Арну.

Она вместо ответа пожала плечами.

– Это из-за него? – спросил он.

Она обвила руками его шею и, целуя в лоб, медленно проговорила:

– Ты же знаешь, что я всегда буду тебя любить, пузан. Забудь об этом! Идем ужинать!

Медная люстра в сорок свечей освещала столовую, стены которой были сплошь увешаны старинными фаянсовыми изделиями, и от этого резкого света, падавшего отвесно, еще больше казалось гигантское тюрбо, стоявшее в центре стола, среди закусок и фруктов; по краям выстроились тарелки с супом из раков. Шурша платьями, подбирая юбки, рукава и шарфы, женщины сели одна подле другой, мужчины, стоя, устроились по углам. Пелерен и г-н Удри оказались около Розанетты, Арну – против нее. Палазо и его приятельница только что уехали.

– Счастливого пути! – сказала Розанетта. – Приступим!

Церковный служка, большой шутник, перекрестился широким крестом и стал читать Benedicite[6]6
  «Благословите», название молитвы (лат.).


[Закрыть].

Дамы были скандализованы, и больше всех Рыбная торговка, имевшая дочку, которую она желала видеть порядочной женщиной. Арну тоже не любил «такое», считая, что религию следует уважать.

Немецкие часы с петухом пробили два часа и вызвали немало острот, относившихся к птице. Тут последовали всякого рода каламбуры, анекдоты, хвастливые речи, пари, ложь, выдаваемая за правду, невероятные утверждения – все это сливалось в неясный гул, раздробившийся вскоре на частные беседы. Вино текло рекой, одно блюдо сменялось другим, доктор разрезал жаркое. Гости бросали через стол апельсины, пробки, вставали со своих мест, чтобы с кем-нибудь поговорить. Розанетта часто оборачивалась к Дельмару, который неподвижно стоял за ее спиной, Пелерен болтал, г-н Удри улыбался. Мадемуазель Ватназ почти одна съела блюдо раков; скорлупа хрустела на ее длинных зубах. Ангел, усевшись на табурет от фортепиано (единственное сиденье, на которое ему позволяли опуститься крылья), благодушно и непрерывно жевал.

– Ну и аппетит! – повторял в изумлении Церковный служка. – Ну и аппетит!

А женщина-Сфинкс пила водку, кричала во все горло, бесновалась, как демон. Внезапно щеки ее раздулись, и, не в силах больше сдержать кровь, от которой она задыхалась, она поднесла к губам салфетку, потом швырнула ее под стол.

Фредерик это видел.

– Пустяки!

В ответ на его увещания уехать и подумать о своем здоровье она медленно произнесла:

– Ну да! А что толку? Не все ли равно, от чего подохнуть? Жизнь не такая уж занятная штука!

Он содрогнулся, охваченный леденящей печалью, как будто перед ним открылись целые миры нищеты и отчаяния, жаровня с угольями подле койки больного, трупы в морге, прикрытые кожаными передниками, под краном, из которого им на волосы льется холодная вода.

Между тем Юсоне, подсевший на корточках к ногам Дикарки, орал хриплым голосом, передразнивая актера Грассо:

– Не будь жестока, о Селюта! Этот маленький семейный праздник очарователен! Опьяняйте меня сладострастием, дорогие мои! Будем резвиться! Будем резвиться!

Он стал целовать женщин в плечи. Они вздрагивали, он колол их своими усами, потом вздумал разбить тарелку, стукнув ее о свою голову. Другие последовали его примеру; осколки фаянса падали, точно черепицы в сильный ветер; Грузчица воскликнула:

– Не стесняйтесь! Это ничего не стоит! Это нам подарок от господина, который их изготовляет!

Все взоры обратились к Арну.

– Ну нет, простите, за все уплачено! – возразил Арну, очевидно, намекая на то, что он не любовник Розанетты или уже перестал им быть.

Но вдруг раздались яростные голоса:

– Дурак!

– Бездельник!

– К вашим услугам!

– Я также!

Это ссорились Средневековый рыцарь и Русский ямщик; последний заметил, что при наличии лет храбрости не требуется, Рыцарь принял это за оскорбление. Он хотел драться, гости вмешались, а Ветеран гвардии пытался всех перекричать:

– Господа, выслушайте меня! Два слова! Я человек опытный, господа!

Розанетта, постучав ножом о стакан, добилась наконец тишины и обратилась сперва к Рыцарю, не снимавшему шлема, потом к Ямщику в мохнатой меховой шапке:

– Снимите для начала вашу кастрюлю! Мне и то от нее жарко! А вы там – вашу волчью морду! Будете вы меня слушаться, черт возьми? Посмотрите на мои эполеты! Я ваша капитанша!

Они покорились; все зааплодировали, закричали:

– Да здравствует Капитанша! Да здравствует Капитанша!

Она сняла с камина бутылку шампанского и, подняв ее, стала наливать вино в протянутые бокалы. Но стол был слишком широк, поэтому гости, и в первую очередь женщины, окружили ее; они подымались на цыпочки, взбирались на стулья, так что на минуту образовалась целая пирамида из причесок, обнаженных плеч, вытянутых рук, склоненных станов; всюду искрились длинные струйки вина, так как Пьеро и Арну в разных концах столовой тоже откупоривали бутылки, обдавая брызгами лица окружающих. Птички из вольера, дверь которого оставили открытой, налетели в столовую; они в испуге порхали вокруг люстры, ударялись об окна, о мебель, а некоторые садились на прически, напоминая большие цветы, которыми иногда украшают волосы.

Музыканты ушли. Рояль перетащили из передней в гостиную. Ватназ села за него и под аккомпанемент Церковного служки, который бил в бубен, неистово заиграла кадриль, колотя по клавишам, как лошадь бьет копытом о землю, и раскачиваясь, чтобы лучше отмечать такт. Капитанша увлекла Фредерика, Юсоне ходил колесом. Грузчица изгибалась, точно клоун, Пьеро вел себя, как орангутан. Дикарка, раскинув руки, изображала качающуюся лодку. Наконец, дойдя до полного изнеможения, все остановились, распахнули окно.

В комнату вместе с утренней свежестью ворвался дневной свет. Раздался возглас изумления, потом наступило безмолвие. Дрожали желтые огни свечей, время от времени с треском лопалась розетка; ленты, бусы усеивали пол; на столиках оставались липкие пятна пунша и сиропа; обои были запачканы, платья измяты, запылены; косы расплелись, а из-под румян и белил, которые растеклись вместе с потом, выступала мертвенная бледность лица с мигающими красными веками.

У Капитанши, свежей, как будто она только что приняла ванну, щеки были розовые, глаза блестящие. Она далеко отшвырнула свой парик, волосы упали на плечи, точно руно, закрыв собой весь ее костюм, кроме панталон, что производило впечатление забавное и милое.

Женщине-Сфинксу, которая от лихорадки щелкала зубами, понадобилась шаль.

Розанетта побежала за шалью к себе в спальню, гостья поспешила за ней, но остановилась перед быстро захлопнувшейся дверью.

Турок заметил во всеуслышание, что никто не видел, как ушел г-н Удри. Все были настолько утомлены, что не обратили внимания на этот ехидный намек.

Потом, в ожидании экипажей, гости стали кутаться в плащи, надевать капоры. Пробило семь часов. Ангел все еще пребывал в столовой за тарелкой с сардинами в масле, а рядом Рыбная торговка курила папиросы, давая советы, как надо жить.

Наконец появились фиакры, все разъехались. Юсоне, работавший в отделе провинциальных известий, должен был до завтрака прочесть пятьдесят три газеты. Дикарке предстояла репетиция в театре. Пелерена ждал натурщик, у Церковного служки было назначено три свидания. Ангел ощутил первые признаки расстройства желудка, но не в силах был встать. Средневековый барон на руках донес молодую женщину до фиакра.

– Осторожнее с крыльями! – крикнула в окно Грузчица.

Мадемуазель Ватназ, уже выйдя на лестницу, сказала Розанетте:

– Прощай, дорогая! Твой вечер очень удался. – Потом наклонилась к ее уху: – Держи его при себе!

– До лучших времен, – сказала Капитанша, медленно поворачиваясь к ней спиной.

Арну и Фредерик возвращались вместе, так же как и приехали. У торговца фаянсом вид был такой сумрачный, что его спутник подумал, уж не болен ли он.

– Я? Нисколько!

Он покусывал усы, хмурил брови; Фредерик спросил, не дела ли так беспокоят его.

– Да ничуть! – воскликнул Арну. Потом вдруг: – Ведь вы знакомы с дядюшкой Удри? Не правда ли? – И со злобой прибавил: – Богат, старый плут!

Потом Арну заговорил о каком-то важном обжиге, который сегодня следовало закончить у него на фабрике. Он хотел присутствовать при этом. Поезд отправлялся через час.

– Надо все-таки заехать домой – поцеловать жену!

«Гм… жену!» – подумал Фредерик.

Он лег спать с невыносимой болью в затылке и выпил целый графин воды, чтобы утолить жажду.

Иная жажда стала мучить его – жажда женщин, роскоши и всего, что составляет парижскую жизнь. Он чувствовал себя слегка ошеломленным, точно человек, сошедший с корабля, и не успел еще уснуть, как перед ним замелькали плечи Рыбной торговки, бедра Грузчицы, икры Польки, волосы Дикарки. Потом два больших черных глаза, которых на балу не было, появились тоже и, легкие, как бабочки, жгучие, как факелы, уносились прочь, возвращались, трепетали, поднимались до карниза, опускались к его губам. Фредерик безуспешно пытался вспомнить, чьи же эти глаза. Но сон уже овладел им: ему казалось, что он вместе с Арну запряжен в дышла фиакра, а Капитанша, сидя на нем верхом, вонзает в него золотые шпоры.