Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

4

Наш Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи без официальной дружбы продолжался с годами без особых сложностей. Бурные времена молодости были позади. Эдуард ездил в Финляндию уже без приглашений, по одной только туристической визе, а я приезжал в Советский Союз, а затем и в Россию. Если были деньги, выехать было нетрудно, ведь я был вольным писателем. А Эдуард был таковым уже лет двадцать после ухода со своей инженерской работы.

В глубине души Эдуард все еще был инженером – а иногда и неким подобием Достоевского, что касалось стиля жизни. Поэтому про его инженерное прошлое я порой почти полностью забывал. Или правильнее: не верил в него. Помню, как открыто сомневался в его инженерных навыках, если таковые оказывались востребованы. И на это была своя причина. Однажды зимой в Москве тогдашняя «Волга» Ээту не заводилась, что бы он ни делал. В конце концов он стал соединять разные провода, дал ток и попытался снова. Между концами проводов под ногами взметнулась огромная искровая дуга, хорошо, что машина не взорвалась. Но разве Ээту сдастся? Нет-нет. Новая попытка, новый дуговой разряд, машина резко рванула вперед и опять остановилась.

Ничего не помогло, как ни сверкали искры в темноте. Ээту вынужден был, досадуя, сдаться. Машину пришлось оставить и послать туда утром Леню или кого-нибудь, чтобы ее починить. Леня – чудо-человек, вроде кровоостановщика (унимателя крови) из «Синухе-египтянина» Мики Валтари. В Советском Союзе он мог построить из консервных банок хоть вертолет (и все это как бы между прочим), тем не менее казалось, что он все делает словно бы под хмельком или в полудреме. Но вызвать кого-нибудь без мобильника не представлялось возможным. Нашлась попутка. Эдуарду опять пришлось «голосовать».

Сам Эдуард все еще гордится своей инженерной профессией и кое-что действительно умеет. И эту сторону я тоже успел увидеть.

В письмах я вижу ход времени и ход нашей дружбы: она не износилась. Война Эдуарда против тирании господ из Союза писателей приносила результаты, но происходило это, похоже, медленно. Я нахожу в письмах и фразы, касающиеся меня самого, например, в конце 1985 года: «Ханну, в этой твоей поездке ты был тихим, приятным, спокойным и очень домашним, родным. Все это заметили, и всем это понравилось». Эту любезность я могу успешно перевести на финский и так: значит, бывали другие поездки, в которых я вел себя иначе – таким образом, что это никому не нравилось…

Я не помню. Или, может быть, не хочу помнить. Но одну хорошую русскую пословицу помню: «Пьяному море по колено». А финское счастье пьяницы – в том, что я не утонул.

Ээту для меня – все равно что молодость. Ничто не вернется, сказал бы пастор со своей характерной интонацией. Воспоминания тем не менее сохраняются. Если бы на прежнего Эдуарда взглянуть на минутку издалека, на этого вьюна, словно вертящегося вокруг собственного пупка, вероятно, и не сообразишь совсем, о каком человеке идет речь. Но то же письмо говорит и о других сторонах этого человека, горизонтах ума и души Эдуарда. Он, кажется, действительно был не равнодушен к людям, даже незнакомым. Так, Эдуард обращается в письме ко мне (он знает, что моя тогдашняя спутница жизни работала ведущим фармацевтом в больнице) и спрашивает: «Ханну, скажи, можно ли в Финляндии найти такое лекарство, как мустарген или мустин (очевидно, американское или английское) или же кариолевин. Его бы нужно двенадцать пузырьков в одну больницу для маленькой девочки. У нее рак».

В Советском Союзе большинство лекарств были доступны только партийной элите, поэтому приходилось пробовать другие средства. И речь шла не о первой или о последней подобной просьбе. Маленькая девочка страдала, ее родители мучились; нужно же было им помочь. Эдуарда болезнь ребенка, видно, действительно тронула.

Каждый человек имел свою сеть, ту самую «маленькую мафию», как называл ее Эдуард. Это маленькая мафия была, однако, по своей природе позитивная, не преступная, ее целью было прежде всего помочь каждому своему члену. Если человек попадал в сеть, то получал и номера телефонов входящих в нее людей, что было почти подарком небес, поскольку печатных телефонных справочников в Москве не было.

Давать номера телефонов и обмениваться ими – это было одно из важнейших социальных деяний; не только жестом и проявлением доверия и доброжелательности, но и полезнейшим из полезных действий. В таком частном телефонном справочнике каждого круга обнаруживался спектр почти всех профессий. Не было ничего важнее: нужда в подхалтуривающих умельцах любого профиля была в Советском Союзе все время. Если сейчас не сломано, сломается потом. Но принадлежащий к сети специалист приходил и чинил; если не как-нибудь иначе, так российским решением: с помощью изоленты, проволоки, ведра, патрубка, клея, быстроразъемного соединения… Такие подручные средства я использую и сам. У них есть одно плохое качество, а именно то, что временная вспомогательная конструкция грозит остаться постоянной, а с эстетической точки зрения она, возможно, не самая красивая… Но если она работает, то этого достаточно. В нашем доме в сельской местности это уже становится будничной повседневностью.

Сеть раскрывала и путешественникам, что у них в дефиците: в списках оказывались всевозможные вещи от винтов-болтов и оконной замазки до левого бокового зеркала старого «Опеля» (модели 1976 года)…

Всегда что-то где-то находилось и доставалось. И потом ехало в Советский Союз. «Я опять вернулся благополучно и добрался как Дед Мороз, все были рады подаркам», – писал Ээту.

В Советском Союзе того времени все было нужно. Подарок за подарок, услуга за услугу. Водопроводчик хотел попасть на театральное представление, которое уже год шло с аншлагом; билет находился у директора театра, которому, со своей стороны, был нужен электрик. А для электрика разыскивали букинистические издания Достоевского, которые тот любил. Опять-таки – Азия. Но и глубокая человечность тоже.

В советском обществе человек вернулся к истокам, к той первобытной стадии, на которой еще только образовывались общества, а скорее даже общины. Каждое утро стоял вопрос как о походе в лес, так и о собирательном и меновом хозяйстве. На работу отправлялись с авоськой – сетчатой хозяйственной сумкой, а вечером возвращались домой с авоськой, полной добычи. Там могло найтись все, что попалось по дороге. Из-за одной этой возможности сумку носили с собой всегда, места она не занимала. «Авось» и означает по-фински «может быть»…

5

Снова и снова перебираю письма и погружаюсь в их чтение, то полностью, то выборочно. С каждой фразой вспоминается что-то забытое. В 1985 году Эдуард смог с моей помощью купить видеокамеру. Разумеется, не себе, а Столбуну. Этой камерой Столбун вместе с персоналом снимал свои методы лечения и демонстрировал их потом «редакциям газет и журналов и важным организациям». Эдик тоже принадлежал к числу ревностных зрителей: «У Столбуна ребята сделали на твоей аппаратуре изумительный фильм. Он произвел сильное впечатление. Мы видели человека, алкоголика до лечения и после. Видели, как в театре выступают актеры – бывшие алкоголики в синих халатах…»

Пьеса была «Сирано де Бержерак». Это уже что-то. Положиться на старую добрую базовую культуру и в этом деле – на меня это производит впечатление до сих пор. Не фигня, не стеб и не ржачка, которые предлагает наше нынешнее время, как в Финляндии, так и в России, а что-то реальное, чем человечество может и сможет и впоследствии гордиться.

Культура лечит. По крайней мере, могла бы, если бы ей дали возможность.

Любящий животных Эдуард опять приобрел нового питомца: «В селе Троицкое пацаны принесли нам подбитого галчонка. Мы выхаживаем его и лечим. Восхитительное существо! Ест с руки. И из всех тарелок».

Село Троицкое по-прежнему было этаким Простоквашиным, хотя и не послужило для него прототипом. Теперь село стало коттеджным раем, в первую очередь для состоятельных людей, из прежних жителей только Чиж все еще живет там каждое лето. А бревенчатый дом Ээту, который тот подарил своей дочери, первый муж дочери Саша продал; он весело избавился от избы перед самым разводом. Но в январе 2008 года Эдуард пишет как ни в чем не бывало торопливое письмо по электронной почте, из которого ясно, что он опять переехал, на этот раз именно под Троицкое, в нескольких десятках километров от Москвы. Переделкино, значит, пришлось оставить. Никаких объяснений он не дает, только пишет, что мобильный телефон работает в новом доме плохо, а доступа в Интернет нет совсем. Так что некоторое время вестей о нем я получать не буду.

Возвращение в Простоквашино, таким образом, все-таки произошло, думаю я. Почему? И тут на память приходит сообщение по электронной почте более чем пятилетней давности: компания по производству мороженого предложила тогда Эдуарду новый дом поблизости от Троицка в компенсацию за то, что она сможет использовать название «Простоквашино» и персонажей книги в своей рекламе. Значит, согласие на это было дано. Вафельные рожки «Кот Матроскин» и грушевые эскимо «Почтальон Печкин»? Что-то вроде этого, помнится, я уже видел.

Но сейчас мы говорим о времени на двадцать лет раньше. Тогда любое письмо всегда заканчивалось учтивыми приветствиями: «Нижайший поклон Антсу. Привет Антти, Яркко, Эрно, Алппо, Туомасу и президенту Койвисто».

Когда Эдуард согласился руководить Киностудией имени Горького, я, как уже имеющий опыт трудовой жизни и жизни вообще, предупреждал его об организациях и людях. Поскольку мои дни на руководящей работе были позади, я мог сказать кое-что личное. Если у тебя нет нужды в деньгах, подумай еще. Зарабатывать на жизнь, конечно, нужно, но так, чтобы душа и ум сохранились. А люди были и остаются повсюду в мире одинаковыми. Есть хорошие, есть немного похуже, а есть и совсем плохие. «Характеры», как говорят по-русски, воздевая руки.

Тот же разговор касался и телевидения, где он делал иногда программы для детей и транслировал важные, с его точки зрения, вещи с помощью клоуна Ивана Бултыха или персонажа-ученого профессора Чайникова… А также нового руководства издательства «Детская литература». Новое руководство всегда вначале со всеми запанибрата, но когда оно привыкнет к своему положению и полюбит его, то помни – начнут происходить события, сказал я Эдуарду. Теперь он это испытал.

Ну и мудрым же я был, когда дело касалось других людей, их дел и ситуаций, – замечаю я, читая письма. И как ни странно, иногда я действительно оказывался таким: словно случайно, попадал в точку, когда речь шла о чужих проблемах. А о своих напрасно говорить. Я рассказывал то, что «видел» – правда, с этим глаголом «видеть», я всегда употреблял и слово «смутно». Что-то смутно вижу… Ибо полученный мной на горьком опыте основной урок трудовой жизни был такой: не доверяй, а доверишься – помни, что все когда-нибудь может быть использовано против тебя, если от этого кому-то будет польза. Почти любые человеческие отношения в бизнесе идут на продажу. Если ты сам не обманываешь, обманут тебя. Где мораль: в оберегании прочности своего рабочего места. Если ты делаешь свою работу хорошо, твоему начальнику от этого выгода и почет; если плохо, – за это будешь отвечать только ты. И за своего начальника цену его собственных неудач тоже платить будешь ты.

Так зачастую бывало со мной, именно так было теперь с Эдуардом – и не только в издательстве. В своих письмах он мимоходом говорит и об этом (март 1986 года): «Как ты предсказывал, меня начинают постепенно выдавливать и с телевидения. Но действительно очень осторожно».

Мартти женился, и поездки в Москву сменились поездками с молодой женой в другие края, что было естественно. Однако по нему в России очень скучали. Уже в 1982 году Эдик писал: «Мартти поменял Москву на абстрактную живопись. Он мог бы приехать сюда с женой, и мы покажем все кубы, параллелограммы и прямоугольники Москвы – их у нас здесь достаточно».

А Толя, который увлекся переводами Паскаля, выполненными Мартти, излагал в своих письмах к Мартти, и особенно ко мне, «паскалевские» афоризмы, то есть придуманные им самим. Мудростей было достаточно. Так, он подписал когда-то письмо своим новым псевдонимом «Толя-Паскаль» – «Tolja-Paskal». Толя особенно тосковал по Мартти. В октябре 1986 года он даже написал так: «Я очень расстраиваюсь, что Мартти больше мне не пишет, и боюсь, что его любовь к Чехову сменилась любовью к Мопассану. Но как истинно русская натура, я терпеливо жду от него письма».

Мир изменяет нас, разносит в разные стороны и открывает новые пути, при этом старые тропы и старые знакомые порой забываются. Но они никогда не забываются полностью, и те времена и воспоминания остаются, – мог бы опять для разнообразия произнести пастор. И я хочу по сути дела добавить в том же немного патетическом тоне: и их доброты уже ничто не сможет отнять.

Перестройка продвигалась своим чередом, и в 1987 году для частного лица уже было возможно учреждать и собственные предприятия. В одном письме я вижу, что Эдуард планирует собственное издательство, кооператив, который будет работать в первую очередь в сфере детской культуры и соберет для этого лучшие силы: «Писатели, художники, композиторы и всевозможные киношники и телевизионщики скинутся и начнут производство книг, пластинок и видеофильмов для детей».

Фирма была основана и получила название «Самовар». Некоторым образом «Самовар» все еще существует, только теперь под умелым управлением другого человека.

Название «Самовар» хорошо подходило для нового совместного предприятия. Самостоятельно, собственными силами теперь даже в Советском Союзе возможно было начать трудиться. Хотя это и оставалось по-прежнему нелегко. Все было новым, законодательство запутанным, и каждый знал, что государство может за одну ночь своим решением изменить и отменить то дело, в которое годами вкладывалось много трудa. Но за дело принимались, хотя зачастую приходилось опять начинать с нуля. Когда Черномырдин в свое время обвалил рубль и уничтожил сбережения простых людей, даже добрый Эдуард рассердился. «Эта морда! – вырывалось у него всякий раз, когда он видел портрет Черномырдина или слышал его фамилию, и плевал в сторону. – Вот морда! Тьфу!» Людям плохо, а господину Морде все так же хорошо. Хотя положение ушло, льготы и привилегии у него сохранились. Как и у несчастного Ельцина. Когда в России ты находишься достаточно высоко и политически лоялен, только действительно странная случайность может сбросить тебя с котурн. Ворон ворону глаз не выклюет.

Внезапно время начало бежать. Многое стало возможным. Приезд Эдуарда в Финляндию стал рутиной. Эдуард приезжал, когда приезжал, и уезжал, когда уезжал. Заработанные здесь авторские гонорары он мог тратить сам, а Россия брала из доходов, полученных на родине, то, что считала нужным. И списки покупок уменьшались, уменьшались, и, наконец, пропали совсем.

Мир стал просторнее.

Передо мной проходят уже забытые мной самим замыслы. Среди многих писем от Эдуарда я почему-то сохранил копию моего собственного. Я писал от руки, аккуратно и грамматически почти правильно, выводил явно хорошо обдуманные предложения и одно за другим выстраивал их в длинную эпистолу. Я и сам удивился тогда длине письма, раз сделал с него копию.

Упиваясь ветрами свободы 1987 года я, кажется, на основании этого грезил и о том, что буду больше времени работать в Москве. Тосковал ли я по Стасику? В известном смысле, ибо некоторым образом попугай тоже означал для меня и Россию, и мою собственную ситуацию. Он был моим представителем за рубежом и отстаивал мои интересы одним лишь своим существованием.

Но в этом плане не помогло даже влияние Стасика. Из замыслов поездки ничего не вышло. Может быть, к счастью. Эта затея, конечно, говорит о переживаемой полосе перемен: о желании ухватиться за что-то новое, оставить все старое позади. Я хотел, судя по моему письму, например, искать и найти новую подлинную и впечатляющую советскую литературу а’la Трифонов (ведь его уже опубликовали и по-фински). И особенно писать, писать и писать.

Надежда человека, мечта писателя: создать хоть что-то немного более постоянное и устойчивое. Я вдруг снова как будто оказался в начале своего пути, я, человек уже средних лет. Я чувствовал, как тело уже немного начало дряхлеть, но дух не уступал. Нет еще! Впереди ждала новая жизнь; по крайней мере, ожидание нового счастья. И того же, казалось, ждали Эдуард и Толя. Поскольку самые большие препятствия впереди были устранены, остальное будет зависеть только от них самих.

Так что – марш, марш, вперед. С высоко поднятой головой к блестящему будущему, как призывал старый советский лозунг повсюду на плакатах. Да мы вперед и шли. Мы только по-прежнему не вполне знали куда.

VII
Они и мы – мы и они

1

Я проснулся рано, пробрался в мансарду и начал, как бы ради разнообразия, размышлять об Эдуарде, Советском Союзе и России. О прошлом времени. Значение многих вещей осознаешь лучше всего, только когда они далеко позади.

В воздухе предчувствие осени, той осени, которую слышишь в приглушенном бессилии листьев на деревьях, когда они готовятся передать накопленную летом силу корням, спрятать ее на хранение для новой весны. Листья еще держатся на ветках и колышутся на ветру, но шелестят уже, как сохнущий тростник в долине. Так наступает осень, хотя еще хватает жарких дней, в которых чувствуется гроза: откуда-то с опушки леса, всегда во второй половине дня, надвигается возвышающееся до космоса кучевое облако. Оно клубится и предвещает бурю, которая неизбежно налетит, когда кончится период зноя.

В мансарде все еще очень тепло после вчерашнего пекла. В гостевой комнате Эдуарда тоже. Я вдруг вспоминаю, как в Рузе я проснулся в гостевой комнате на верхнем этаже и отправился искать хозяев, которые отыскались в кухне за стаканами с чаем. Подошла кошка, боднула меня головой, чего-то хотела. Кажется, у нее остался только один глаз. Как же кошку звали: Мурка? Совершенно не помню. Большая собака, шумно и учащенно дыша, выпихнула кошку и устроилась на ее месте. Кора? Но я не дал ей ни крошки, со стола давать нельзя. Помню, что чай мне тоже показался вкусным. Говорили о том, чем займемся на этот раз. Эдуард был в веселом настроении, спланировал развлекательную поездку, говорил о своей работе и уже ходил кому-то звонить. А затем вдруг в машину! И мы куда-то опять отправились.

С Антти Туури мы ездили из Рузы в так называемый Новоиерусалимский монастырь, при строительстве которого был воссоздан комплекс библейских святых мест – вплоть до архитектурных планов. Все это представляло интерес для Антти, потому что он писал тогда роман на эту тему. А мне запомнилась в монастыре выставка старинных костюмов и запах в маленькой сувенирной лавке – это была смесь нафталина и какой-то отравы для тараканов.

Все это минувшее, о котором я размышляю и картины которого пытаюсь воссоздать. Оно отдалено от сегодняшнего дня лет на тридцать, и тем не менее некоторые эпизоды помнятся так живо, словно случились вчера. Речь идет о действительно большом отрезке моей жизни, возможно, я даже не понимаю, насколько большом. Ведь Эдуард – единственный живой персонаж, о котором я пишу, мой современник. Жизнь писателей, судьбы писателей соизмеримы лишь в общих чертах. Умершие остаются умершими, но со многими из них я тем не менее встречался: с Самули Кустаа Бергом, Лейно, Л. Онервой, Пароненом (с ним даже лицом к лицу), даже с Казановой. К их числу присоединяется и Жорж Перек, хотя я еще и не вполне знаю как. Среди моих знакомых объектов он самый молодой, и знакомство с ним самое недавнее, ему всего восемь лет. Тем не менее в силу интереса, который я к нему испытываю, он, несомненно, принадлежит к этой пестрой компании.

Не говоря уж об Эдуарде.

Никто не может жить жизнью другого. Но все могут попытаться ее понять, если захотят. Ни о чем другом в сущности речь и не идет.

Так что и здесь, в мансарде, Эдуард тоже жил, спал, когда была зима. А если лето, то в студии (ателье) – для простой террасы, пристроенной к сараю, это название слишком приукрашивающее. Но когда Эдуард один, он не привередлив в ночлеге. А вот с дамами уже совсем иначе. Сам Эдуард в свое время с удовольствием засыпал на любой лавке, лишь бы хватало тепла и хорошей компании; он натягивал одеяло до ушей и – мгновенно засыпал. Такое случается, когда ты в комфорте и безопасности – и того, и другого, наверное, подсознательно ищем мы все.

Всякий раз, размышляя об Ээту здесь, в этом имении, где живу уже четверть века, я вспоминаю несколько картин. Дело было давно, когда в доме еще даже не было приличных удобств. Воду приходилось зимой носить снизу из колодца, наружный «скворечник» был с торца сарая, а сауна служила ванной. Примитивность удобств не имела для русского особого значения, а тем более не представляла важности, потому что была знакомой: в российской сельской местности по-прежнему живут именно так. В финской глубинке Эдуард чувствовал себя потерянным совсем по другим причинам. Ведь он был вдалеке от всего знакомого, посреди лесной глухомани, – посреди огромного Ничто. В России он ощущал себя дома именно в деревне, но здесь, в моем царстве, Эдуард зачастую чувствовал себя словно осиротевшим или заблудившимся. И прежде всего одиноким. Я, когда наваливалось это чувство, был не в счет, я был для Эдуарда тогда лишь частью все того же шлейфа печали. Хотя мы могли уже беседовать по-русски о чем угодно, это не помогало. Совсем своим я все-таки не был, мой русский был и всегда будет языком иноземца.

Ужас первого ранга, с удовольствием бормотал Эдуард, прибегая в характеристике к помощи воинских званий, если оказывался в моем доме в деревне. Собственно в армии он, правда, не служил. В институте велось военное обучение на университетском уровне: там имелась для этого целая кафедра. И еще два месяца Эдуард служил в Джанкое, на Симферопольском аэродроме в Крыму. Место, похоже, не такое уж плохое, а тем более срок. Сидеть зимой у меня в деревне казалось куда-а хуже.

Как ясно я вижу его даже сейчас. Середина зимы. Эдуард стоит внизу, прижимаясь к боку большой печи. Он дрожит. Печь греет, он поглощает это тепло всем своим существом. В комнате по меньшей мере 21 градус выше нуля, горит электрическое освещение, на кухонной плите дымится горячий грибной суп. Именно тот суп, который Эдуард всегда любил и не стеснялся просить добавки, отдуваясь:

– Вкушно как! – Это произносилось со звуком «ф» и протяжным «уу»: «Фкууушна как». Ну так конечно, ведь там были собранные в лесу и положенные в морозилку белые грибы, а еще чеснок, морковка, кетчуп, сыр рокфор – крепкий, наваристый бульон, который «хоть по утрам пей», словами Эдуарда. Но даже это помогало теперь лишь на миг, ибо вокруг дома был в первую очередь снег, снег и снег. «Ханну, я не люблю зиму»… Может, это от того, что в его детстве тепла зимой не хватало?

Я опять слышу это признание, даже жалобу. Только это время года я, даже как хозяин, не мог изменить, особенно потому, что снег так и валил с неба, и мело как следует. Так мы сидели и смотрели при скудном свете дня, как заносит дорогу и как пейзаж скрывается и остается за стеной снегопада. Телефон тоже не звонил. Было ясно, что мы приговорены к гибели.

Это повторялось неоднократно. Всякий раз, когда приходили зима и снег.

События в пьесе разворачивались так:

– Ханну, как мы выберемся отсюда? – спрашивает Эдуард.

– А зачем нам отсюда выбираться? Будем здесь коротать время. Будем разговаривать, потом истопим сауну. А утром вернемся в город, – утешаю и успокаиваю я.

Эдуард задумывается и вздрагивает, все теснее прижимаясь к боку печи.

– Но дорогу замело, она вся в снегу, как мы отсюда выберемся? – вскоре снова спрашивает Эдуард.

Этот диалог уже велся минутой раньше, но я терпеливо повторяю ответ. Дрожащий, с большими глазами, Ээту походит на того школьника, которого отвезли в пионерлагерь и которому вдруг так мучительно захотелось в Москву, что все остальное потеряло значение. (А когда однажды в детстве действительно добрался, мать сразу вернула в лагерь.)

– Приедет Олави и расчистит утром дорогу. А потом мы поедем в город, – успокаиваю я бог знает в который раз.

Олави – хозяин соседней фермы. Его Эдуард видел много раз, но тем не менее в появлении Олави сомневается.

Эдуард не верил моим уверениям тогда, и, может статься, что не поверит и теперь. А если поверит, усомнится, что дорога опять обнаружится под снегом. Результат очевиден. Здесь, в финской глуши, он останется, здесь он замерзнет. Это конец жизни и конец света. Если все же заказать такси или вызвать Смирнова, чтобы забрал? Сколько времени на это уйдет? У Смирнова готовая годовая виза. Путь из Ленинграда до Ситарлы не такой уж длинный…

Вечером сауна, такая горячая, что и заледеневший оттает. Но повторяется то же самое, в точности тот же разговор ведется снова еще и вечером. Горячий крепкий чай исчезает литрами, или же бутылка сухого красного; это норма, если на очереди период красного вина. «Сato negro», не дороже… Чилийская «Черная кошка» Эдуарду нравится, он из пролетариата, не стремится выше, даже если на такую жизнь деньги начнут постепенно находиться, настолько хорошо продаются книжки. На мгновение настроение улучшается, особенно если Эдуарду удается связаться с Москвой. И – ой, какое ликование, какая быстрота речи, когда Эдуард слышит кого-то знакомого на другом конце провода. Телефон – спасательный круг. Дом в сохранности, и Москва – все то, из чего состоит настоящая жизнь.

Когда Эдуард вдоволь наговорится о своих делах, и поговорит на русском, и поймет, что и сам все еще существует, и дома дела бегут своим нормальным ходом – в направлении прогресса или регресса, он приходит в хорошее настроение и соглашается наконец поспать. Опять-таки он остается в гостиной, на скрипящем деревянном диване, а не забирается наверх в гостевую комнату. Ведь греющая и заряжающая энергией печка – самый важный предмет во всем доме. Поблизости от нее Эдуард хочет лежать.

Рассвет наступает медленно, после девяти. Но метель стихла. И дорога еще до утренней дойки была расчищена, я видел огни трактора Олави Норья и слышал звуки машины. Или, может быть, водит уже его сын Вейкко. Во всяком случае, дорога от гаража до перекрестка с проселочной дорогой гладкая, как мой только что выскобленный подбородок.

Проселочная дорога тоже расчищена, только хуже, однако школьный автобус пройти по ней сможет. На трассе № 1 (Valtatie 1 или Ykkästie – финская магистральная автодорога общегосударственного значения в Южной Финляндии, связывающая Хельсинки и Турку) тоже оживленное движение, бешено несутся снегоуборочные машины, и завесой поднимается снежная пыль. Но когда мы добираемся до цивилизации, до Хельсинки, повсюду снежные заносы, снег лишь кое-как отодвинут в сторону. Эффективность результата не имеет никакого значения, главное, что снегоуборочная машина проехала свой маршрут.

Вот та цивилизация, куда Эдуард все время в деревне так жаждал попасть. И тем не менее, тем не менее человек опять в своей тарелке. В Хельсинки Эдуард улыбается; на губах знакомая быстрая ухмылка. Город обладает силой, чтобы преодолеть даже могущество зимней природы, в это Эдуард верит всерьез. А такой вере сопутствует счастье.