Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

6

Я сижу или, правильнее сказать, почти лежу на двуспальной кровати в ситарлаской мансарде и опираюсь, ради разнообразия, о стену и подушки, целую кучу которых я подложил себе за спину. Время приближается к шести утра. Слишком рано я проснулся, но начало ночи проспал хорошо. Просто сразу при пробуждении этот труд и заключительные предложения его первой версии завертелись в голове: конечно, тут всякий сон пропадет. В воздухе уже чувствуется осень, но все-таки светло, хотя долину завесило плотным туманом. Тем не менее видно, как с востока из-за елового леса поднимается ясный желтеющий день. Так высоко туман ранней осенью еще не достает.

Я пытаюсь размышлять об Эдуарде, о том, что пришло на ум при пробуждении, но сон и мысли отодвигаются более подробным воспоминанием. Я вдруг почему-то вспоминаю, что в начале 80-х годов мы зашли в аптеку на улице Булеварди. Эдуарду нужно было болеутоляющее. Мы его получили, и девушка-фармацевт спросила:

– Saako olla vielä muuta? (Еще что нибудь?)

Я перевел фразу, и Ээту ответил:

– Да. Улыбку…

Я перевел пожелание, но фармацевт не улыбнулась. Не улыбнулась, хотя Эдуард повторил просьбу. Но Эдуард не сдавался, и на третий раз улыбка действительно озарила лицо девушки. Культурное различие было сломлено как законом драмы, так и настойчивостью просящего: силой повторения.

К различиям в культурах современному человеку следует привыкать и приспосабливаться. Различия – это богатство, а не что-то типа «прочь от аборигенов страны». Я размышляю об этом в том числе и потому, что здесь, в Ниемеля, недавно побывал мой сын с новой женой – перуанкой Ингрид. Присутствовала и маленькая дочь Лаури от предыдущего брака – Саде. Ей еще нет и четырех, но она подвижная и бойкая. Дочь Эдуарда Таня тоже снова вышла замуж, а муж у нее – китаец; внук Эдуарда получил имя своего деда, а отчество, разумеется, по отцу – Фан: Эдуард Фанович. Дедушкой Эдуардa, однако, назвать нельзя – совсем-совсем. И пожалуй, не скоро будет можно.

Так наши миры медленно расширяются, превращаясь в большой общий дом, из России переселяются в первую очередь на юг и на восток, а уж затем на запад, то есть сюда, и за океан – до самой Америки. В Израиле российских евреев действительно хватает, дискриминированное положение не соблазнило остаться на родине. Из Финляндии народ эмигрирует гораздо меньше, но эмигрирует, и не только с выходом на пенсию, в стремлении к теплу. Сын мой тоже живет в Лондоне из-за своей работы.

До чего мы еще дойдем-докатимся, может быть, и я хоть отчасти успею увидеть. А кто-нибудь другой увидит и больше. Эта мысль заставляет меня подумать немного и о себе, куда же от самого себя денешься. Я размышляю о том, как встретился с Эдуардом, – случайно! И как много я уже получил от него в подарок: целую страну, и язык, и стольких людей, начиная с Толи.

Это больше, чем я даже порой понимаю. Опять я мысленно сажусь в какой-нибудь поезд или самолет прошлого и отправляюсь в путешествие по часам, дням и суткам. Почему-то всякий раз я вспоминаю Байкал и Иркутск, а потом Братск, где в ресторане местный Высоцкий пел мне такую знакомую по пластинке песню: «Балладу о коротком счастье»… А какой-то верзила поднялся со стула, решив потанцевать, и упал на пол, – ничего из танцев не вышло, таким коротким было это счастье. Но любезная официантка, острозубая девчушка-амазонка с поджатыми, ярко накрашенными, земляничными губами, подняла мужчинку, усадила или, правильнее сказать, почти швырнула на стул и принесла еще выпивки, чтобы силы к герою вернулись… Без Эдуардa у меня не было бы и этих воспоминаний.

Мысль продолжает свое течение, петляет, задерживается где-то в заоблачных сферах и, наконец, опять останавливается на Эдуарде. Как долго я с ним знаком, но знаю ли я его на самом деле? Знает ли кто-нибудь другого человека, даже самого близкого? Может быть, только самого себя, а потом, сравнивая, каждый создает свое представление о другом? Знаю ли я, что Эдуард думает о счастье и работе и о жизни вообще? Когда я в последний раз говорил с ним о таких вещах? Сейчас, по крайней мере, не говорю и долгое время не говорил. Может быть, говорил когда-то давно, так давно, что почти забыл, что он думал.

7

Почему я пытаюсь вспомнить, что сказал Эдуард, почему бы мне не спросить, что он думает теперь, спросить прямо? Пока могу. Действительно. Подгоняемый этой мыслью, я, ради разнообразия, подхожу к компьютеру и пишу сообщение по электронной почте самому Эдуарду и прошу у него ответа на одиннадцать вопросов, которые тут же быстро формулирую. Почему именно одиннадцать? Не ради чего-то, просто большее или меньшее количество на этот раз не приходит на ум. «Пожалуйста, постарайся отвечать серьезно», – прошу я, потому что, думается мне, знаю менталитет и темперамент объекта. И начинаю ждать.

Вечером ответы, как ни странно, приходят.

Насколько по-иному выглядит письмо, пришедшее по электронной почте, даже если его распечатать на принтере. Прежде письма Эдуард писал на старой машинке. Машинок у него скопились десятки – настоящая коллекция; в том числе и такие, которые он со страстью коллекционера приобретал, увидев в комиссионке. Отпечаток у машинки был неровный – как почерк, – а некоторые литеры ударялись о бумагу с такой силой, что пробивали ее. Те письма были человеческими.

Первая пишущая машинка Эдуарда была марки «Оптима». Ее он купил у старой женщины, которой машинка была больше не нужна. Машинка стоила 120 рублей – тогдашний месячный оклад инженера. Так что пишущие машинки покупать было можно, но за владельцем таковой всегда как-то присматривали. Слово воспринималось таким же опасным, как оружие. Машинки в учебных заведениях, например, в нерабочее время всегда строго держали под замком, вспоминает Эдуард.

Но теперь все иначе. Механические машинки остались без дела. А все письма, распечатанные на принтере, выглядят одинаковыми. К счастью, в содержании все-таки еще есть различия.

Я спрашиваю сначала, любил ли Эдуард свою жизнь в детстве. И на этот простой вопрос приходит такой же незамысловатый ответ: «Да, Ханну. Жизнь нравилась мне, когда я был ребенком, хотя был голод, и плохие отношения с матерью, и отчим все время присутствовал. В большом дворе того шестиэтажного дома была вся жизнь. Поблизости находилась река, берега которой еще не превратились в дороги. По крутому склону можно было зимой съезжать на лыжах».

А теперь какова жизнь у Эдуарда?

«В основе своей жизнь по-прежнему мне нравится – из-за моих дочек, из-за работы и из-за жизненного азарта. Я все еще состязаюсь со всем миром и с разными людьми и организациями».

Азарт, вот подходящее слово. Эдиков инстинкт соперничества довелось испытать на своей шкуре и мне – год-другой мы играли в теннис. Он только осваивал этот новый для себя спорт и взял несколько уроков, но как бывший мастер по пинг-понгу хотел сразу победить меня, требуя, чтобы мы играли по настоящим правилам и считали очки… Он бегал и бил, и бегал, и бил, но это не помогало; на моей стороне был несравненно больший опыт. Тем не менее, он не хотел сдаваться, и игру приходилось начинать снова и снова.

Об этом же, наверное, говорит то, что он с удовольствием занимается горными лыжами; в Италии весной 2007 года он чуть не сломал ногу, когда забрел на самую трудную, черную трассу. К счастью, переломилась лишь лыжа, но следующий день прошел в гостинице за улучшением душевного состояния с помощью виски. Это, однако, мелочь по сравнению с тем, что во времена игры в теннис он приобрел снаряжение для дельтапланеризма, еще и с мотором, и едва не распрощался с жизнью, когда поднялся наконец в воздух и упал на землю с высоты в несколько метров с мотором за спиной. Но ведь мысль о полетах была такой красивой, замечательной и интересной. Тоже из мечтаний детства, взлелеянных Авиационным институтом?

В своих вопросах я перешел к понятию счастья вообще и любви к России, родине и ее людям. А также ко всему тому, что является главным в жизни, по крайней мере, на мой взгляд.

Эдуард переводит дух, я действительно слышу его вздох даже в электронном письме, быстрый и немного угнетенный. Затем он размышляет минуту и отвечает так:

«Для меня счастье имеет различные формы проявления. Когда я спустился на лыжах по крутому склону, ураа! Когда я выиграл трудный судебный процесс, ураа! Когда я помирился с женой – слава Богу! Вот что такое счастье, так я его воспринимаю. Сидеть в своей скорлупе и наслаждаться счастьем – такое не для меня».

А Россия?

«Ханну, я люблю свою страну. Ее леса, овраги, реки и холмы. Но правительство я не люблю и не могу, собственно, уважать народ. Мне не нравится, что из нашей страны сделали свалку отходов. Не нравится, что народ раболепничает, как лакей. Мне нравится Россия, какой она была в 1900–1914 годах. Тогда были и лошади, и автомобили. Были свечи и электрическое освещение. Был модерн, и была старина».

Следует мысль, в которой я чую предвзятость, но ведь я и не живу в России: «Будущее человечества кажется сомнительным. Меня беспокоят мусульмане. Такое ощущение, что от них можно ждать чего угодно, хоть самой ужасной войны».

Больше и добавить нечего. С другой стороны, то же самое уже предсказывалось в «Андрее Рублеве» Тарковского, только там смотрели на восток – в сторону Китая. Теперь прицел в России сместился пониже к югу. Но теперь назад, к России Успенского:

«А вот будущее России кажется как-то светлее. Во времена коммунизма пришлось много испытать, и из этого извлекли урок. Если соединить пережитки коммунизма с зачатками капитализма в головах людей, может статься, что впереди забрезжит какой-то свет. Из-за этого я, по крайней мере, не беспокоюсь».

Я спрашиваю также о писательстве, потому что помню, как несколько лет назад Эдуард просто сказал, что больше не может делать нового, ничто не вдохновляет. Но та слабина, к счастью, была временной. В своем ответе Эдуард сперва возвращается опять к началу, к тому, почему и как он стал именно детским писателем, размышление над этим и его повторение для него, по-видимому, очень важно:

«Вначале я писал только для взрослых, и из меня получался известный московский юморист. Но я все время знал, что буду писать для детей. Почему – не могу сказать. А затем в один прекрасный день, когда я начал писать всерьез, то обратился именно к детям. Мне кажется, что я недостаточно мудр для взрослых и не могу своими книгами помочь им».

На мой вопрос о том, что бы он делал, если бы не был писателем, Эдуард отвечает одной единственной фразой: «Возможно, зарабатывал бы свой хлеб в телевизионном бизнесе».

О писательстве Эдуард говорит, к счастью, больше, и на это есть своя причина:

«Это так, Ханну, мне все еще нравится писать, хотя это и треплет мне нервы. Я все время пишу тексты, которые сопряжены с риском и с которыми я могу головой биться о стену. Сейчас я перевожу, например, «Карлсона» Астрид Линдгрен. По-русски сделано уже три разных перевода, из которых один посредственный, но мой ЗНАЧИТЕЛЬНО лучше».

Перевод делается на основе подстрочника, шведским Эдуард не владеет. Излишняя скромность Эдуарда не обременяет. Эдуард знает это, и я тоже знаю. Ведь самое важное, наверное, то, что книга будет на хорошем русском – и тем не менее будет верна подлиннику. А иногда можно даже и напыжиться на минутку. Всегда приходится быть готовым и к другому, ведь писателя может когда угодно кто угодно публично унизить, он не в состоянии этому воспрепятствовать. На печатную критику приходится иногда отвечать, но смысл такого ответа заключается в первую очередь в жесте, утешающем на минуту самого автора.

Я меняю тему разговора и опять спрашиваю о будущих круглых датах, как же иначе; о том, намечаются ли в декабре большие торжества. Но на это он не отвечает… Я чувствую, что Эдуард не хочет говорить о своем старении, но спрашиваю, тем не менее, снова – таков уж я теперь. И Эдуард в конце концов не сердится, а лишь вздыхает: «Да. Мне скоро семьдесят лет. До последнего времени я чувствовал себя тридцатилетним, но именно с того же самого последнего времени я чувствую себя пятидесятилетним. Почти все серьезные люди, даже сорокалетние, кажутся, тем не менее, старше, чем я».

На этом о возрасте все. И следует продолжение:

«Чего бы я еще хотел от жизни? Надо подумать. Хочу построить большой дом, а поблизости от него выкопать пруд. Не домище, но чтобы он все-таки был большой. (Что в начале 2008 года и произошло.) Еще у меня есть две-три мечты юности и дерзкая мысль. Было бы неплохо вернуться к ним. Я бы с радостью сделал еще ребенка или взял из детского дома. Но жена не хочет. Хотел бы руководить телевизионной станцией, ориентированной на детей. И мечтаю, что увижу пришельца из космоса.

Все, дорогой Ханну. Ну и вопросы у тебя были! Я даже устал. Ты бы лучше спросил: «Какие у вас творческие планы?» Это самый легкий и противный вопрос. Его журналисты чаще всего задают».

И затем еще два знакомых слова и подпись: «Привет. Пока. Твой друг Э.У.».

Дружба и любовь так пока и не получили определений. Ничего, это Эдуард сделает позднее, сначала по-ребячески отвергнув мой вопрос: «Гриша Горин, наш великий юморист, написал как-то в одном скетче: «Если у вас спросят, в чем разница между мужчиной и женщиной, то отвечайте: в нашей стране разницы нет». Еще подумав, Эдуард, однако, добавляет: «Любовь – философская, дружба – интеллектуальная вещь. Любовь – это как болезнь. Я люблю, и все тут, ничего не могу с этим поделать. А дружба исходит из разума. Я могу понять или объяснить, почему завожу дружбу с одним, а с другим нет».

Может, из-за дружбы я все никак не могу закончить. Поэтому в конце декабря 2007 года я посылаю «самые последние-распоследние» вопросы – их поменьше, но по-прежнему они направлены на выяснение, например, смысла жизни, не больше и не меньше. И Эдуард не сдается, он решил выдержать. Он размышляет с минуту и излагает мне затем свои быстрые и сжатые мысли:

«Люди живут на земле потому, что это кому-то нужно. Кому – не знаю. Может, Богу, может, космосу. Сами люди на этот вопрос не отвечают. Я тоже человек. И тоже не отвечу.

Сам я живу, чтобы спрашивать не почему, а для чего. В основе своей, наверно, для того, чтобы детей мои книги наводили на какие-нибудь хорошие мысли».

Совсем под конец Эдуард опять возвращается к рассмотрению понятия «счастье». Бывает ли у человека счастье? Возможно, иногда бывает:

«Счастлив ли я? Признаюсь, что да. Если по пунктам. Когда мне в доме подключают водопровод, я радуюсь – ведь в доме опять будет вода. Какое счастье. Раньше воду носили ведрами даже на верхние этажи. Нарубили дров и сожгли их, теперь и тепло, само собой, в дом придет. Разве это не повод для радости?..»

Через несколько недель мы опять сворачиваем на эти же темы, когда наконец сидим лицом к лицу в Хельсинки, в моем рабочем кабинете на улице Фредрикинкату. Промчалось почти два года с того времени, когда мы виделись, но этого не замечаешь: мы по-прежнему смотрим как бы в одно и то же зеркало. Мы видим друг друга, сравниваем и выводим из наших наблюдений заключения. И тот, и другой живы и чувствуют себя, очевидно, хорошо.

Стоит современный финский январь, его конец – самое холодное время года. Теперь это означает дождь и мокрый снег, сумрачные, темные дни и постоянный паводок в Ситарлаской долине; там все еще плавают лебеди и теперь совсем не улетают. Порой, бывает, выдастся какой-нибудь короткий момент поморозней, но лишь изредка. Европейская зима пришла, словно чтобы остаться.

Можем ли мы на это повлиять? Одновременно и помимо прочего мы говорим и об этом; а вообще опять перебираем понятия. Можем, если уменьшить трафик, вдруг говорит он, прирожденный автомобилист. И остается размышлять над этим уравнением. Но вскоре Эдуард уже думает и над понятием счастья, и над будущим. Сразу находится мнение и о президентских выборах: «На выборах есть все, и комедия, и разнообразный трагизм. Но факт, что выборов нет, потому что нет кандидатов. И все знают конечный результат». Он говорит, что рассуждает очень по-русски, отмечая: «Если сейчас дела идут хорошо, то завтра пойдут хуже». И восхищается итальянцами, от которых недавно услышал такую фразу: «Если сегодня дела идут хорошо, то завтра пойдут еще лучше!»

Неужели на этом и закончатся мои путешествия? Значит, таков Э. У. – своего рода Европейский Союз в России[5]5
  По-фински инициалы E.U. совпадают с аббревиатурой Euroopan Unioni (прим. автора).


[Закрыть]? Эта своеобразный микст из плюшевого мишки, Чебурашки, Вуди Аллена, Рюмю Ээту, Пушкина и трактора. И особенно маленького любопытного мальчика, который так долго искал свою настоящую маму.

Смотрю присланные Толей на DVD передачи, которые делались в России в честь юбилея Эдуарда. У людей на улице берут интервью, все его знают, за исключением одной брюзгливой женщины. Но женщина – вылитая Шапокляк, та самая ведьма! Некий молодой человек говорит об Эдуарде: «Наш советский российский; новый наш человек», и эти слова в его устах – действительно доброжелательное и гордо выраженное определение.

Все без исключения знают Гену, Чебурашку и Дядю Федора. Интервьюируют людей, которые знакомы с Эдуардом десятки лет. Александр Курляндский: «Про Эдуарда можно было бы сказать, что это был l’enfant terrible. Он всегда все делал не так». А Юрий Энтин резюмирует: «Он говорит то, что думает». Владимир Войнович награждает Эдуардa эпитетом «агрессивный поэт». Повторяется слово «хулиган», часто из уст самого Эдуарда. Актер Олег Табаков под конец констатирует, что Эдуард остался самим собой, сохранил свое «я». И что он «пишет истории о живых душах».

На следующих кадрах Эдик ходит по Переделкино, чистит лес от мусора и пустых бутылок вместе со своими детьми и внуками. Весь крошечный клан в сборе: дочери Тане почти сорок лет. Ее дочь Катя тоже скоро будет взрослой; зато Танин сын от нового брака, тезка Эдуарда, еще в том возрасте, когда носят непромокаемые комбинезончики. Маленький Эдуард тоже берет пустую бутылку, кладет ее в пластиковый пакет и тащит пакет в мусор – учится таким образом чему-то новому, нацеленному на будущее. Света и Ира – барышни-подростки – опять вместе с отцом. К счастью для всех – и для них, и для самого отца.

А затем передача заканчивается, Эдуард пропадает, и камера смотрит на пустую дорогу, по которой уехала машина.

Если сам Эдуард, живущий быстрой жизнью, порой и исчезает из поля зрения, если его временами трудно застать, – в руках, к счастью, остается другое: его книги. Они где-нибудь да найдутся: если не дома, то в библиотеке, у букинистов, в книжных магазинах или, может быть, на полках у знакомых. Книги – это картины, которые можно рассматривать под разными углами зрения. Картины могут висеть на разном фоне, на разных стенах, их можно вставлять в разные рамы. Они по-разному кадрируются, представляют какие-то вещи в новом свете. На картинах всегда замечаешь что-то новое. Уж такие они «успенские».

Эпилог, или Пять концовок на манер Успенского

Первый конец, или Прелюдия конца

Именно таким образом – несколькими четко озаглавленными и следующими друг за другом концами или эпилогами – заканчиваются многие детские книги Эдуарда. Следуют короткие заключительные главки, заголовки которых набраны прописными буквами. В сущности, речь идет не о концах или окончаниях как таковых, а о том, что его детские книги как будто ищут совместно с читателем естественный способ расставания с ним. Не грусть, а стремление! Расставаться всегда трудно. Поэтому за первым словом «конец» может следовать дополнение – другой конец. Сейчас так произойдет и со мной.

Как много всякого еще всплывает в памяти, когда я вижу, что приближается последняя точка. Я вспоминаю вдруг, как пару лет назад мы сидели в казино в Кулосаари первый раз вместе – мы с Эдуардом и наши жены. Антти нас туда пригласил и выполнял обязанности хозяина. Прекрасное лето, море блестело, небольшие волны чуть морщили его гладь, словно только-только тронутый заботой лоб. Три супружеские пары, все новые. У каждого из нас были свои трудности, как обыкновенно бывает в мире.

Не удивительно, что речь зашла о переменах, о том, что мы теперь собой представляли, какими себя ощущали. Никому движение к новому не далось легко. Расставание всегда расставание, и развод всегда труден. Но что думали о нас, мужчинах, бывшие жены? Я уже не помню, кто об этом спросил, но я перевел вопрос и адресовал его Эдуарду, осведомился о мнении его прежней жены Лены о муже. Ответ последовал сразу без тени улыбки.

– Каким Лена меня считает? – повторяет Эдуард и тут же продолжает немного раздраженно: – Старым и противным…

Я перевожу:

– Vanhana ja vastenmielisenä.

И мы все вдруг разражаемся невольным и освобождающим смехом.

Самое важное, чтобы те, кто дает заключение, были объективны, как, бывало, говаривал мой тесть.