Текст книги "Эдик. Путешествие в мир детского писателя Эдуарда Успенского"

4

В моем архиве, кроме писем, хранятся еще и копии тех документов, с помощью которых мы постоянно и непрерывно старались через равные промежутки времени вытащить Эдуарда в Финляндию подышать немного отравленным воздухом финского смешанного капитализма. Осталось одно из приглашений, скрепленное по-прежнему действительными и подлинными подписями; на всякий случай их, по-видимому, сфабриковали много. Первой приглашающей стороной выступает издательство «Отава» и Хейкки А. Реэнпяа – председатель правления издательства. Второй – Антти Туури, тогдашний председатель Союза писателей Финляндии. Третьей – генеральный секретарь Кристина Порккала из общества Финляндия – Советский Союз, а четвертой – оргсекретарь Союза драматургов Финляндии Пирье Вестман.

Приглашение было направлено в Союз писателей СССР 1 октября 1982 года, и его главная идея – рассказать, как популярен Эдуард в Финляндии и как именно его приезд укрепит дружеские отношения между нашими странами. К приглашению прилагались собранные Пирье Вестман цифры и статистические показатели; она действительно хорошо позаботилась о распространении пьес Эдуарда. В 1978–1979 годах детские пьесы Эдуарда собрали больше всего зрителей в нашей стране, целых 112 531. С 1977 года его пьесы на дату приглашения прошли в семнадцати театрах в общей сложности больше тысячи раз! А в 1982 году было три новых премьеры. Приглашение ориентировано на весну 1983 года, визит должен был состояться «в удобное для писателя время»… И в конце была добавлена вечная фраза, важная для направляемых в Советский Союз приглашений, которую я до сих пор помню наизусть со всеми вариациями: «Все расходы, связанные с визитом, нести будет, естественно, приглашающая сторона».

Приглашение ушло, и Эдуард вспоминает, что в конце концов его выпустили, но не сразу, а «после некоторых скандалов и писем». Он написал тогда в Союз писателей СССР письмо, в котором была и такая фраза: «Почему вы не выпускаете меня? Если я агент, тогда скажите мне, агент какой разведывательной организации». Такой связи в Союзе не нашли или все-таки не сумели, не захотели придумывать. И наконец приглашение подействовало. Но это по-прежнему было нелегко.

Если уж в Финляндию попасть было трудно, то остальная Европа была под еще большим замком. Эдуард познакомился в Москве в 1984 году с голландской писательницей Элс де Грун. Та увлеклась Эдуардом и захотела написать общую с Ээту книгу. В 1989 «Год хорошего ребенка» был наконец готов, но в Голландию Ээту за все годы процесса работы так и не выпустили; Элс с мужем, правда, в Москву прилетала. Тогда Ээту начал свою войну: он писал и звонил все более высокопоставленным чиновникам – в конечном итоге в Центральный Комитет (ЦК) и, наконец, в КГБ.

Отвечать было нужно: этого требовала Конституция Советского Союза. Ему наконец ответили и сообщили, что пояснить «причину запрета на выезд не представляется возможным…» Эдуард пишет: «Думаю, что туда был отправлен донос, в котором меня обвиняли бог знает в чем. Подозреваю в этом Алексина», который вместе с Михалковым уже и так ставил палки в колеса, препятствуя, например, публикации новых книг Эдуарда.

Кто бы ни был виновен, влиянием он и эта клика обладали, должно быть, немалым. Даже согласованные поездки Эдуард совершать не мог, они отменялись в последний момент. Когда я участвовал в конференции по детской книге в Голландии, я согласился на поездку, увидев, что одним из гостей будет Эдуард. Его имя красовалось на напечатанном уведомлении рядом с моим.

Когда же я в веселом настроении прибыл на место, то не нашел никого похожего на Ээту. На его месте красовался молодой, скользкий, пронырливый и никому не известный коммунистический чиновник, написавший несколько книг.

Приглашающей Эдуарда стороной выступила Элс де Грун, и теперь она была в ярости. Я тоже был рассержен. Место проведения конференции находилось в сельской местности, на окраине Голландии. В конце концов, когда разобраться в произошедшем не удалось, я взял чемодан и покинул конференцию, а по приглашению Элс заночевал дома у семьи Грунов, где мы продолжили бранить советскую бюрократию. Хенк, тогдашний супруг Элс, пытался проявить понимание. Когда утром я проснулся в гостевой комнате, понимание закончилось, потому что я услышал даже сквозь европейские стены горячую ссору супружеской пары. Хотя я Элс даже не улыбнулся ни разу. Жаль, что я сразу не отправился в путь, переваривать разочарование.

Голова у меня была тяжелая, и я нуждался в кислороде. Я вышел на улицу погулять и в итоге обошел вокруг «самого большого в Голландии леса», как я узнал по возвращении. Но вообще атмосфера дышала льдом. Увидев застывшее лицо Хенка, я тут же позвонил в Амстердам, в бюро Finnair, – на том конце провода трубку снял человек, говоривший, правда, на удивительном финском, – и обменял билет на рейс в тот же день. Нужно было спешить. Через всю Голландию я проехал на такси, поездка заняла часа два. Но это того стоило: авиабилеты были оформлены, и все прошло в один миг. Ах, это чувство облегчения в аэропорту, когда я сидел в ресторане и ждал отправления самолета! Я попаду домой уже сегодня, спасибо Ээту. Ведь он, конечно, был в ответе и за это приключение.

5

Выезд за границу не был центральной темой забот в жизни Успенского. На родине и в работе трудностей хватало. И отсюда перейдем к реальности его обыденной жизни. Какой была жизнь писателя в тени советской идеологии? Писателя, которого считали диссидентом и обращались с которым соответственно?

Об этом можно получить хорошее представление, когда прочитаешь интервью его коллеги, детского писателя Юрия Коваля в журнале «Вопросы литературы» (номер за ноябрь-декабрь 1998 г.). Интервью брала Ирина Скуридина, и в нем освещалась извилистая карьера Коваля. Коваля переводили в 1970-е годы повсюду в мире, и только на родине публикации не продвигались. Трудности были такими же, как у Успенского, и это их объединяло.

Невзгоды Коваля начались однажды, когда его последнюю детскую книжку вытряхнули из издательского плана. Тогдашнее решение было принято Николаем Свиридовым, это был председатель Госкомитета по печати. Без разрешения комитета ничего не публиковалось, одной благосклонности издателя было недостаточно. Да и обязательных «разрешающих» инстанций и людей было невероятное количество. Правой рукой у Свиридова была Тамара Куценко. Именно она позвонила и распорядилась, чтобы «Пять похищенных монахов» Коваля выбросили из тематического плана. А заодно и «Гарантийных человечков» Успенского.

Почему Успенский? Коваль вспоминает, что это было из-за фразы в книге Эдуарда: «Долой порох, да здравствует творог!» Причем эта фраза была написана на одном из лозунгов мышей (одна мышиная армия воевала с другой).

Берущая интервью журналистка удивляется, но Коваль уверен в том, что говорит: одной-единственной фразы уже было достаточно. Советский Союз вооружал свою армию, подобный жест, отдающий пацифизмом (каким он и был), не годился.

Обоих, таким образом, решили, по словам Коваля, «ликвидировать», и обоих ликвидировали. Но «именно в этот момент происходит исторический звонок Успенского ко мне».

Коваль продолжает: «Мы друзьями не были никогда. А знакомы были, конечно. Он мне сказал: «Ты знаешь, что нас вычеркнули?» Я говорю: «Я знаю, ну и что? Хер с ними, я художник. Что такого? Я ждал этого, в сущности, я ни на что не рассчитывал». – «Нет, – говорит, – мы пишем с тобой письмо в ЦК. Коваль, – говорит, – прекрати, будем бороться». Я говорю: «Да? А что, а что мы напишем?» Он говорит: «Да хрен его знает, приезжай ко мне, сейчас что-нибудь напишем». Я еду к нему, мы пишем с ним письмо в ЦК».

Это письмо имело далеко идущие последствия. Писателей вызвали в результате на коллегию Комитета по печати. Были приглашены также Сергей Михалков и сама мадам Пешеходова, наши старые знакомые. Они приехали как будто бы поддержать Успенского с Ковалем, но на самом деле, чтобы отмыться, каждый по-своему. Помощи от них в действительности не было. Успенский, однако, выработал, по словам Коваля, план: он будет вести себя по своему типичному обыкновению. Успенский так и сделал: он прервал чью-то фразу, вмешался в разговор, начал хулиганить, а затем взглянул на Коваля, который со своей стороны высказал спокойное, «мудрое» суждение о ситуации. Кто-то, чьего имени Коваль не помнит («Эдик помнит, он всегда помнит все»), произносил речь, в которой осуждал их произведения, а Эдуард закричал на этого якобы «специалиста по литературе»: «Скотина! Дурак! Идиот!» А затем, когда стало тихо, Коваль опять сказал что-то мудрое, по своему обыкновению, спокойно. Что именно, этого он, конечно, уже не помнит. Но Коваль помнит то, как бурно Успенский хвалил его впоследствии. Ибо тактика сработала. В конце концов книги обоих напечатали.

Михалков присутствовал, только путая карты, главным образом для того, чтобы Пешеходову не сняли с должности, это было бы на тот момент не в интересах Михалкова… Коваль упоминает и о том, как в мире детской литературы все распределяли именно Барто и Михалков, они «ели пшенную кашу между собой», а Коваля с Успенским к этой миске с кашей не подпускали. А вопрос стоял не только об этих конкретных книгах: «Атака эта происходила… при издании любой нашей книги…»

Коваль добавляет Алексина к числу противников и говорит о нем и о Михалкове как о «друзьях не разлей вода», которых со своей стороны «Эдик считал погубителями детской литературы». И не только Эдуард, но и берущая интервью журналистка пишет, что солидарна с ним. Это действительно обстоятельное персональное интервью Коваля было напечатано в официальном журнале критиков и литературоведов, в котором его до сих пор можно прочитать. Оно, со своей стороны, показывает, как жили в России при большой свободе в 1998 году.

В жизнь Эдуарда вмешивались по-разному, в том числе и деликатно. Одна попытка была предпринята в первой половине 1980-х годов. С ним связался фотограф ТАСС Слава Помигалов.

«Государству я был не нужен, но вдруг позвонил Слава и сообщил, что обо мне нужно по просьбе ВААП сделать репортаж для западных стран. Это показалось странным. Ведь Запад был для меня закрыт.

Он начал ездить со мной повсюду. Я поехал выступать перед заключенными трудового лагеря, он последовал за мной. Я поехал в Ленинград встретиться со Столбуном (тот лечил там алкоголиков под контролем академика Бехтеревой), он прибыл вслед за мной. Я выступал в Рузе перед детьми, Слава был и там.

Позднее он признался мне, что Михалков написал письмо в КГБ; утверждал, что я владею большим загородным домом, что у меня много любовниц и секретарей и что я хочу вместе с Ковалем убрать его из Союза писателей. И Слава сказал, что его дядя (по матери), проживающий в Томске генерал КГБ, просил его следить за мной.

Слава увидел, что дом в Клязьме арендован, что я вкалываю с утра до вечера как сумасшедший и делаю все возможное для детей. Что он и запечатлел на пленку. И из-за увиденного им он признался мне, какова была цель всего этого дела».

Особенно отчетливо запомнился Эдуарду случай, который он сам называет «Историей про Малярова».

Эдуард участвовал в «один из брежневско-андроповских дней», то есть в 1980-х годах, в семинаре в Доме творчества кинематографистов, который находился в сельской местности, в Болшево. Так пишет Успенский:

«Семинар как семинар. Собрались ведущие юмористы всей страны, среди них Аркадий Хайт и Александр Курляндский (друзья Эдуарда). Писатели были со всех концов Советского Союза. Но как заметил на прощальном банкете Аркадий Хайт: «Здесь собрались представители всех республик. Но почему-то одной национальности».

Перед нами выступали разные специалисты и читали лекции по экономике, политике. Смотрели и фильмы. И вот под конец выступил заместитель генерального прокурора, товарищ Маляров. Не помню его инициалы. Маляров скучным барским голосом открывал нам жгучие тайны идеологической борьбы: «Вам как работникам идеологического фронта я могу сказать, что молодежь меняется в худшую сторону. Появились юноши с длинными волосами. Вот недавно в Екатеринбурге два молодых человека открыли канализационный люк и стали там жить в знак протеста. Один из них сын секретаря горкома партии…»

И так далее. Эти его откровения быстро наскучили, и юмористы стали задавать ему разные осторожные вопросы. Жгучих вопросов о Солженицыне и тому подобных задавать не полагалось.

Кинодраматург Анатолий Гребнев спросил: Какова судьба семьи Будрайтис?

Это была семья латышей, угнавшая самолет с пассажирами в Турцию. Во время захвата самолета они убили стюардессу.

Маляров ответил: Сейчас решается вопрос, в каком небе было совершено преступление. Если в нашем – судить будет их наш суд. Если в турецком – их будет судить Турция. Но у меня есть глубокое убеждение, что их нам выдадут.

Говорил он это каким-то высокомерным скучающим тоном и меня разозлил. Я спросил с места:

– А не кажется вам, что это преступление было спровоцировано другим, не буду говорить преступлением – скажу нарушением?

– Что вы имеете в виду?

Это был почти окрик. И после него требовалось или стушеваться и забыть о вопросе, или идти на обострение. Я пошел на обострение:

– Наша страна подписала Декларацию прав человека. По этой декларации человек может проживать где ему хочется. И если кто-то нарушает права человека, не давая ему возможности переехать в другую страну, человек вправе взять в руки оружие, чтобы отстоять свои права.

Маляров взорвался:

– Я не буду отвечать на такие вопросы!

Причем было видно, что он очень зол.

И тут я нашелся. Я сказал фразу, которой горжусь до сих пор:

– Значит, мне лучше разговаривать не с вами, а с Би-би-си?

Последовала долгая пауза. Действительно, если Маляров не хочет отвечать на мой вопрос, он толкает меня в лапы западной пропаганды. Он очень долго молчал, потом мрачно произнес:

– Хорошо, я отвечу.

Дальше он сказал, что Всемирная декларация прав человека действительно подписана нашим правительством, но как закон внутри страны не введена.

– А если кто хочет уезжать, пускай уезжает. Мы сейчас всех выпускаем. И вы об этом знаете, если слушаете Би-би-си.

Очевидно, он решил, что я еврей. Потому что тогда действительно евреев с трудом, но выпускали.

Как только Маляров сел в свою машину и отчалил, ко мне прибежал взбешенный Столбов:

– Если ты еще будешь задавать такие вопросы, я выгоню тебя с семинара к е… матери!

Я зло ответил:

– А если мне ставятся такие условия, я сам отсюда уеду к е… матери.

Дальше среди писателей начались разговоры: вот Эдик дурачок, разве можно задавать такие вопросы. Это бравада с его стороны. Зря он нарывается.

Как мне стало известно потом, Михаил Жванецкий сказал:

– А он прав. Пусть они знают, что мы об этом знаем. А то они так и думают, что мы лопухи и верим только им».

Эдуард добавляет: «Сейчас это кажется пустяком, но тогда было другое время».

С семинара он поехал встретиться с Борисом Заходером, который жил рядом, в бывшем охотничьем доме. Эдуард рассказал ему о случившемся. И Заходер возмутился: «Зачем вы, Эдик, сюда пришли? Вы же их сюда наведете!»

Это к вопросу о солидарности. Но Эдуард справился и с этим. Сам он констатирует: «Все равно было счастье, что я жил не в самое ужасное время. В тридцатые годы мои вопросы, все, что я говорил и писал, означало бы для меня верную смерть».

6

Расстояния всегда одинаковы с точностью до километра, но новое время сделало мир иным. Я знаю, где находится Эдуард сейчас (06.08.2007), когда я пишу эти строки. Он в Переделкино и еще в глубоком сне, спит как ребенок, потому что сейчас еще раннее утро. А откуда я это знаю: из вечернего обмена эсэмэсками. Шесть часов – значит, в Подмосковье семь. Или, если Эдуард по какой-то неизвестной причине уже проснулся, он будет лежать в ванне и читать книгу, может быть, целый час; то есть он за любимыми занятиями. А это я знаю оттого, что собственными глазами видел, ночуя в Переделкино.

Тут почему-то вспоминается Голландия, мои приключения там в поисках Эдуарда. Я нашел его теперь с помощью современной техники, но где-то сейчас Элс де Грун? На это, со своей стороны, отвечает Google. И эта писательница по-прежнему существует. Она ушла в политику и принадлежит к движению Transparent Europe, заседает в Брюсселе как депутат Европарламента и делает то, что делает: прозрачную Европу.

Меня это устраивает, я ничего не имею против. С другой стороны, то, что я читаю, меня забавляет. На домашней странице Элс сказано, что ее книг продано по всему миру 1,7 млн экземпляров.

Что общая с Эдуардом книга – уже упомянутая «Год хорошего ребенка» – вышла в 1989 году, и что ее напечатали миллионным тиражом в тогдашнем Советском Союзе; и этот миллион составляет более половины от общего тиража книг мадам де Грун. После выхода произведение было удостоено даже Горбачевской премии, хотя раньше его публикации всячески пытались воспрепятствовать. Так что авторы должны были за свою книгу благодарить перестройку.

Когда я спрашиваю об этом у Эдуарда, то узнаю, что тираж книги был большой, но все-таки не миллион, в общей сложности «всего» четыреста тысяч. Однако миллион – красивое число, слишком роскошное и круглое, чтобы действительность в отношении него стала такой же прозрачной, как Европа.

Хотя Эдуард не сразу попал в Голландию, вокруг которой КГБ выстроил кажущуюся прочной стену-брандмауэр, и наши многочисленные приглашения никогда не принимались к серьезному рассмотрению, – все равно уже в 1980-е годы он довольно часто бывал в Финляндии. Для этого имелись убедительные причины. Я разработал новую систему, которая помогла выяснить, что организация по охране авторских прав писателей – ВААП – забирала из авторских гонораров Эдуарда себе все. Я стал направлять с помощью доверенности деньги напрямую Эдуарду, то есть на открытый в Финляндии расчетный счет, – так у него теперь хоть будет на что купить подарки в следующий приезд. Таким образом в Финляндии добившийся большого успеха драматург сам мог получать заработанные им деньги в свое распоряжение. Эти деньги были реально нужны: на что писателю прожить, если его произведения не издают? Вопрос, который интересует немногих, но который, однако, для самого писателя – один из важнейших в его жизни.

Деньги есть деньги, в том числе и в России. Деньги – зло, но как нужны, ведь общество вертится с их помощью. Особенно важны они были для русского туриста. Когда сосед из Советского Союза прибывал в Финляндию, он сразу стремился попасть в магазин. С собой брали длинный список, чаще всего составленный еще дома и постепенно пополняемый; так было даже у Эдуарда. За исключением случаев, когда он приезжал с Толей; тогда Толя в качестве секретаря выуживал список из внутреннего кармана. В России тогда был повальный дефицит всего: от автомобильных запчастей до средств гигиены, от редких лекарств до финских ножей, топоров и пил. Один русский турист представлял широкий круг людей, осведомленных о поездке: у каждого входящего в круг посвященных была какая-нибудь жизненно важная просьба.

Я, наверное, купил десятки и десятки финских ножей «Mora» шведского производства с красными рукоятками, поскольку именно они были теми финскими ножами из стихотворения Есенина, которые ценились: и за качество, и за стоимость. Я покупал пилы, стамески, сверла и топоры и всякую другую уцененную скобяную утварь. Помню бесконечные перебежки из одного магазина в другой, из одного склада на другой, на самые что ни на есть странные и экзотические (по источаемым запахам) распродажи остаточных партий. Адреса самых выгодных торговых точек были известны почти каждому русскому: весть распространялась быстро, потому что валюты у туриста не могло быть много.

Чем большие трещины давал Советский Союз после прихода Горбачева к власти, тем большими становились возможности для выезда. Каждый, кто получал разрешение, рано или поздно отправлялся в поездку, каким бы больным ни был. Отмены делались всегда кем-то другим, только не по инициативе самого туриста.

Но вскоре отмены начали становиться все реже. Чем-то новым повеяло в воздухе, таким ароматом, который ощущается, когда зимним днем вдруг теплеет. Лес сразу кажется ласковее, на снегу начинают виднеться иголки хвои. Наступает весна.

VI
Попугай и империя

1

С перестройкой стали появляться так называемые совместные предприятия, в том числе между финляндской и российской сторонами. С их помощью экономика страны шаг за шагом училась капиталистическим обычаям. Но вести сотрудничество умели и раньше. Толино письмо начала 1979 года рассказывает историю одного нашего совместного бизнеса, вернее, ее начала – конца до сих пор еще не видно. Россиянин, как только представилась возможность, влюбился в новое заимствованное слово «бизнес», что, кстати, все еще заметно. В Толином письме, предвещающем эту тенденцию, очень прозаически и длинно говорится о деньгах. Я получу – когда выйдут мультфильмы про дедушку Ау – большую сумму денег; в общей сложности 2 700 рублей. Сейчас она кажется маленькой, но рубль тогда равнялся доллару в своей стране и был дороже и крепче немецкой марки. Согласно Толиному письму, деньги соответствовали зарплате инженера за пять месяцев.

Взимаемый с денег налог был тогда минимальным. Единственная помеха заключалась в том, что деньги нельзя будет перевести в Финляндию, где реальная потребность в средствах оказывалась больше, чем я хотел. Таким образом, деньги нужно будет потратить в Советском Союзе, где ничего приличного (не говоря уже о необходимом) купить было невозможно. А если и возможно, то платить нужно было валютой…

Заработанные мной деньги, таким образом, все-таки были не очень реальными, для иностранца в особенности. Но я и не думал об этом горевать. Все равно, наверно, найдется купюрам какое-нибудь применение.

Деньги получил главным образом Эдуард по своим доверенностям, которые у него до сих пор еще есть, потому что он ведет как агент мои дела там, а я его дела здесь; этой работы у него и сейчас хватает, правда, гораздо меньше, чем у меня. Но все-таки хоть что-то. Таким образом, хлопоты продолжаются: в Финляндии идут пьесы Эдуарда и переводятся новые книги. Есть что переводить, и будет всегда. Из всего написанного Эдуардом на финский переведено меньше двадцати процентов.

Однажды я и сам смог поучаствовать в получении своих денег – их выплачивали по частям – и повидал телецентр в Останкино, куда мы по какой-то причине направились. Снаружи находились военные с оружием наперевес, а внутри еще столько же. Я был иностранцем, и Ээту с энтузиазмом рассказал, что иностранцы нечасто получают допуск на телевидение. Для меня был приобретен пропуск. С удивлением при входе рассматривали мой загранпаспорт с пропуском, мое лицо – чисто финскую, а часто напоминавшую и русского мужика физиономию, – сравнивали с фотографией в загранпаспорте, все изучали, в том числе и мою подпись.

Наконец я получил разрешение войти. Через час-другой, побывав в различных местах и отстояв в кассах, ожидая подвоха в стиле исконно русско-советской бюрократии, я в самом деле получил деньги. Протянул новенькие, свеженапечатанные купюры Эдуарду, который дома положил их в большую фарфоровую вазу. Она была предназначена для цветов, но в ней держали мои деньги.

Одной из проблем почти каждого советского гражданина, как ни странно, было то, как потратить заработанные, а то и лишние деньги. Жизнь была дешевой: электроэнергия, квартплата и еда стоили немного; деньги оставались. Но купить было, собственно, и нечего. Так почти у всех были длинные банковские счета, рубли на которых покоились, как урны в колумбарии, ожидая возможного воскресения.

Раз уж у советских были такие проблемы, то почему бы и у меня им не быть? Каждый раз, когда я приезжал в Москву, у меня была с собой валюта, часть которой нужно было обменять на рубли. Если я не менял и покупал что-нибудь, это означало, что я продал свои вещи – джинсы, разумеется, – и получил за это черные рубли. Одним словом: был спекулянтом… Одно лишь подозрение в этом могло доставить проблемы. Поэтому я всегда послушно менял деньги на рубли, которые тоже всегда оставались. Поскольку рубли нельзя было вывозить из страны, я отдавал их Эдуарду или Толе, и деньги опять засовывались в вазу для цветов. Так сумма моих российских денег росла, вместо того чтобы хоть немного уменьшаться.

Это было не самым большим горем в моей жизни, но беспокоило моего верного друга. Эдуард принялся мне звонить. После нескольких попыток он все-таки дозвонился и застал меня у телефона.

У Эдуарда появилась блестящая идея. Он печалился из-за медленного загнивания моих денег в вазе и наконец нашел для них применение. Большой любитель животных, Эдуард уже на ранней стадии нашей дружбы всегда водил меня на московский Птичий рынок, где я не один раз успел повидать нутрий, с жалким видом жмущихся в картонной коробке. Теперь он нашел там подходящий для меня объект покупки. Продавался исключительно замечательный попугай. И не какой-нибудь, а настоящий попугай жако, долговечный и умный индивид. Уникальный. Он подойдет мне, как кулак к глазу.

Это тот самый, которого я там уже видел и которого годами тщетно пытаются продать? Судя по цене – возможно.

– Лучшая покупка, которую ты можешь совершить, так твои деньги сохранятся, – убеждал Эдуард.

Я перевел дух.

– Я не хочу никакого попугая, – сказал я наконец решительно.

Наступила тишина.

– Он бы доставил тебе много радости… – опять попытался Эдуард уговорить меня слегка дрогнувшим голосом.

Недолгую минуту я раздумывал об этом. И вдруг настроение у меня переменилось. Чего уж там. Деньгам моим действительно не было никакого применения. Если попугай сделает Ээту счастливым, то пусть покупает. Однако ко мне он никогда не прибудет и к моим обузам не присоединится.

– Ладно, – сказал я. – Договорились.

И слова мои подействовали на манер сезама. Послышался облегченный вздох. Какой подлинной была радость Эдуарда!

– Отличная покупка, блестящая сделка, великолепное капиталовложение, – повторял он.

Затем он произнес еще одну речь, поскольку долго ее готовил, на сей раз о продаже попугая. Из нее я понял, что именно в попугае мои деньги сохранятся. Попугай также научится говорить, и его можно будет потом когда-нибудь продать с большой прибылью. И это еще не все. Когда Эдуард научит его говорить, я смогу доставить попугая в Финляндию.

– Как? – спросил я, размышляя. – Что вообще в Финляндии делать с попугаем, говорящим по-русски?

На придумывание ответа у Эдуарда ушло немного времени: в Финляндии всегда гастролирует большой Московский цирк. Попугай поедет с ним, а я смогу затем забрать его из цирка…

Эдуард опять разгонялся на полный ход.

– Ты купишь его на том условии, что сам будешь о нем заботиться, – сказал я. – Я не могу взять его сюда.

– Ладно, – согласился со своей стороны Эдуард.

На этом разговор закончился, и Эдуард в самом деле купил попугая. Цветочная ваза почти опустела, ибо птица стоила непостижимо дорого. Но ведь цена в таких сделках всегда понятие относительное – это свободная договоренность между продавцом и покупателем.

Отныне мне приходилось слушать новости о моем попугае. Он получил имя Стасик, уменьшительно-ласкательное от Стаса. Попугай был якобы великолепный: и красивый, и умный, большой, жемчужно-серый, а в хвосте у него имелась пара огненно-красных перьев. Это была просто-напросто прелесть…

Я увидел попугая, когда приехал в Москву. Он сидел, нахохлившись, в клетке и пристально глядел на меня.

– Стас, папа приехал, – было сказано ему… И добавлено: – У тебя родительский день!

Стас посмотрел на меня, разинул клюв и издал неприветливый хриплый предостерегающий звук. Что на попугайском языке означало: «Не подходи, клюну».

Я поверил. Изучить попугайский язык было легче, чем кошачий. А кроме того, у меня вообще не было никакого желания приближаться к нему, хотя попугай был моим.

Через пару лет позитивные попугайские новости сошли на нет, вместо них появились более мрачно окрашенные. Стас, якобы, ломал своим клювом все что попало, он обладал медвежьей силой. Он расправился с паркетным плинтусом, а затем и с самим паркетом. Он умел сам открывать замок клетки. Он убивал все живое, что ему попадалось, в том числе любимую галку Эдуарда. И так далее. Самое неприятное, рассказывал Эдуард с дрожью в голосе, что при сделке его «жестоко обманули».

– Агаа, – заинтересовался я. – И как же?

– Ну, мне же сказали, что он молодой. Но у него в глазах желтизна, а это говорит о том, что он уже старый. Попугаи жако живут и до 150 лет, но только не этот, он скоро помрет. И ничему уже не учится. – Эдуард перевел дух. – Лучше всего отдать его в зоопарк. Там он сможет спокойно провести старость…

– Эдуард Николаевич, – сказал я Ээту, а поскольку я не шутил и был очень серьезен, то добавил и отчество. – Нет-нет. Забудь про зоопарк. Зато вспомни, о чем мы договаривались. Ты обещал сам за ним ухаживать, когда попугай покупался, и ты будешь за ним ухаживать! Иначе…

Эдуард уже знал, как звучит окончание этой фразы: «Я убью тебя…» Он глубоко вздохнул, как и я. Но я не смягчился. И последующие речи Эдуарда, не говоря уж об аргументах, не помогли. Не помогут слезы на ярмарке – придется шубу пропивать (слезами горю не поможешь), как по-прежнему справедливо подчеркивает каяаниская пословица, которую часто повторяла моя мама.