Текст книги "В чреве кита"

9

На следующий день я проснулся в начале двенадцатого. Приподнявшись в постели, я сразу же ощутил, что часы сна не принесли желанного облегчения; сказывались последствия бессонницы и простуда: к туману в голове и боли в мышцах прибавилась еще и температура, может, и невысокая, но я чувствовал ее, и еще больно было глотать. Словно желая как можно быстрее разделаться со сном и Усталостью, я энергично потер рукой лоб, глаза и переносицу. Потом я встал и все то время, пока брился и принимал душ, про себя проклинал бессонницу и особенно спровоцированные ею ночные прогулки по дому в пижаме н бесконечное курение. Также я решил для себя, чтобы не нагнетать тревогу, не думать больше о Клаудии и отложить до вечера всякие попытки связаться с ней.

Второе намерение мне удалось выполнить, но не первое. Во время скромного завтрака, уничтожая кухонные запасы (пара апельсинов, из которых я выжал сок, немного кофе, пара размягченных галет, пара таблеток аспирина), я сумел побороть свое беспокойство. То ли потому, что аспирин оказал немедленное действие, то ли потому, что организм устроен мудро и не позволяет усугублять плохое физическое состояние плохим моральным состоянием, но, думая о Клаудии, я рассудил: «Мы не виделись только четыре дня. Кроме того, она наверняка работает. Мне должно быть стыдно так психовать. Она позвонит». Сообщение, записанное на автоответчике Клаудии, также помогло мне взять себя в руки, поскольку оно неким образом гарантировало, что, вернувшись домой, моя подруга узнает, как я стремлюсь разыскать ее.

Намереваясь провести спокойный рабочий день, я вышел за покупками. Стояла гнетущая жара, солнечные лучи с трудом пробивались сквозь серые облака. Медленно переставляя ноги и болезненно ощущая каждое движение своего тела, страдая от зноя и лихорадки, я направился в ближайший супермаркет. Я закупил еды и, сгибаясь под тяжестью пакетов, вернулся домой. Поворачивая ключ в замке, я услышал телефон. Я открыл дверь, бросил сумки в прихожей, бегом побежал по коридору и успел схватить трубку, пока не включился автоответчик.

– Алло, – задыхаясь, вымолвил я.

В этот момент я увидел, что в мое отсутствие на автоответчике появилось сообщение. «Это моя теща», – подумал я, ощутив, как неумолимый закон парности властно вторгается в мою жизнь. Я услышал:

– Томас?

«Как странно, – подумал я, с неотрывным интересом глядя на автоответчик и с полным безразличием на телефонную трубку в своих руках. – Она как будто специально звонит тогда, когда меня нет дома».

– Это Алисия.

Воцарилось молчание.

– Томас? – переспросила Алисия.

Наконец-то мне удалось чихнуть.

– Да, Алисия, – просипел я, доставая пакетик носовых платков из кармана брюк. – Это я.

– Ты так все и болеешь, – произнесла она таким тоном, будто осуждала меня за это.

– Да, болею, – признался я, сморкаясь. – И, похоже, становится только хуже.

Некоторое время Алисия давала мне советы, как лучше бороться с простудой, и только я собрался было спросить ее о цели звонка, как, к моему удивлению, она сама перешла к сути.

– Кстати, – сказала она без всякого перехода, и голос ее заледенел. – Я разве тебе вчера не говорила, что мне нужна заявка?

«Заявка!» – подумал я, скорее с удивлением, нежели с досадой, поскольку в эту минуту мне показалось невероятным, что накануне я провел целый день с Марсело и не задал ему вопроса по этому поводу.

– Извини, Алисия, – промолвил я. – Я забыл спросить у Марсело. Если хочешь, я сейчас позвоню ему и…

– Я это уже сделала, – ответила она. – Но его нет дома, а на кафедре он сегодня не появлялся.

– Не беспокойся. Наверняка мы застанем его днем.

– Документы нужно отослать наверх сегодня утром. Прямо сейчас. Поэтому я и звоню. Льоренс меня просил узнать у тебя, не та ли это форма, что и в прошлом году.

– А какая была в прошлом году?

Она мне сказала. После паузы я отважился:

– Я думаю, что, наверное, та же, а тебе как кажется?

– Какого черта ты меня об этом спрашиваешь!

Следовало бы объяснить грубость Алисии реакцией на мою небрежность, но я предпочел списать ее на счет состояния особой обидчивости, неизменно следующего за ее очередным разрывом с Моррисом. С другой стороны, вынужден признать, что в ту пору я старался демонстрировать на публике некое высокомерное неведение по части академических механизмов утверждения на должность и бюрократической возни по организации конкурса; попутно стоит упомянуть, что подобное неведение являлось лишь жалкой попыткой избавиться от страха, охватывавшего меня лишь при одном упоминании о переизбрании. Хотелось бы, чтобы это прозвучало не попыткой оправдания, но лишь как объяснение того легкомысленного тона, которым я отечески-снисходительно обратился к Алисии, словно давая ей совет в благодарность за рекомендации по лечению простуды:

– Давай сделаем так. Ты пошли ту же самую заявку. А потом переговори с Марсело: если он скажет тебе что-то изменить, то ты изменишь. Как считаешь?

– Мне все равно. Конкурс-то тебе проходить.

– Тогда не волнуйся и делай так, как я сказал, – настаивал я, испытывая неожиданное удовольствие оттого, что мы, вопреки обыкновению, поменялись ролями и теперь я старался унять ее тревогу. – Ты пошли заявка, а днем поговори с Марсело. Он наверняка знает, что надо делать.

– А если я не встречу Марсело сегодня?

– Встретишь.

– Надеюсь.

– А если не встретишь, звони мне. – Я попытался закончить разговор. – Ладно, Алисия, извини, я тороплюсь. И спасибо тебе за все.

Мне послышалась легкая тень неудовольствия в ее ответе:

– Не надо меня благодарить. Я только выполняю свою работу.

– Конечно, – согласился я. – Но… в конце концов…

Я просто был вынужден что-то добавить. И я услышал свои слова:

– Знаешь что? Надо нам как-нибудь выпить вместе по рюмочке.

– Что ты сказал?

Честно говоря, меня несколько обеспокоила недоверчивая интонация вопроса, но я еще не успел испугаться по-настоящему.

– Я сказал, что как-нибудь мы вместе выпьем. Тебе не кажется, что после стольких лет знакомства уже пора?

Я воспользовался ее удивлением, чтобы не дать ей ответить, и быстро сказал:

– Ладно, Алисия, завтра увидимся.

Я повесил трубку и, помня о незакрытой входной двери, с трудом сдержал свое нетерпеливое желание побыстрее узнать, кто оставил сообщение на автоответчике. Я вернулся в прихожую, забрал сумки, ногой захлопнул дверь; затем отнес пакеты на кухонный стол и включил автоответчик. Раздалось далекое шипение, напоминающее шум моря, или шорох шагов по гравию, или, быть может, непрекращающийся слабый стон; голоса слышно не было. Звук тут же оборвался, и, вешая трубку, я подумал, что это могла звонить мать Луизы, которой опять не удалось нормально записать сообщение. Потом я подумал, что это могла звонить Клаудия и, хотя приветствие на автоответчике уже было записано моим голосом, а не голосом Луизы, она все же после недолгих колебаний испугалась, что моя жена услышит адресованные мне слова, и повесила трубку, не оставив сообщения. Первое предположение меня не сильно огорчило, поскольку в некотором смысле избавляло от угрызений совести, что я так и не перезвонил теще; и вторая гипотеза тоже меня не расстроила, ибо позволяла мечтать, что Клаудия вскоре прервет затянувшееся молчание. Вполне удовлетворенный этой игрой воображения, – надежда превратила ее в уверенность, – я решил в тот день пораньше сесть за работу и для начала разложил на кухне по шкафчикам и по полкам в холодильнике свои покупки из супермаркета. Я уже собирался сходить поесть в «Лас Риас», когда снова зазвонил телефон. «Клаудия», – подумал я, снимая трубку.

– Луиза? – услышал я.

Я сказал, что нет.

– А, это ты, Томас. Это Ориоль Торрес. Ты меня помнишь?

– Да, конечно, – ответил я. – Как дела?

– Хорошо. Я звоню, потому что вчера договаривался встретиться с Луизой на кафедре, но она не пришла. С ней все в порядке?

– Да, да, – поспешил я. – Дело в том, что… ну, на самом деле я не знаю, почему ее там не было. Наверное, она забыла.

– Очень странно. А ты не скажешь, когда можно будет с ней поговорить?

– Я не знаю. – На мгновение я засомневался. – Она не придет к обеду, но если хочешь, ты можешь позвонить ее матери. Луиза, скорее всего, у нее.

– Ты мне дашь номер?

Я продиктовал телефон.

– Спасибо, – произнес Торрес и добавил: – Я позвоню туда.

Я пошел в «Лас Риас», думая о звонке Торреса, изрядно меня удивившем. Мне хорошо была известна поистине швейцарская пунктуальность Луизы в соблюдении договоренностей. Не было еще и часу дня, и ресторан почти пустовал: только молодой официант накрывал столики к обеду, и какой-то сомнительного вида тип – с унылой физиономией, изрытой оспинами, и осоловелым взором, пил вермут, взгромоздившись на табурет у стойки. Я уселся за накрытый столик и попросил меню. Пока я без особого аппетита изучал его, появился хозяин. Он поздоровался со мной и спросил из-за стойки:

– Опять тебя бросили одного, Томас?

Сидевший на табурете тип на миг оторвался от своего вермута и обернулся ко мне, обнажив в презрительной ухмылке мелкие испорченные зубы. Кажется, я покраснел.

– Да, – произнес я, чтобы не молчать. – Луизу не заставить два дня подряд обедать дома.

И, думая о типе у стойки, я счел нужным добавить:

– Женщины, что с них взять!

Хозяин, видимо, заметил, что его замечание мне неприятно, и поэтому он вышел из-за своей стойки и начал со мной разговаривать. С его стороны это было ошибкой. Я любил обедать в «Лас Риас» не столько из-за хорошей кухни, сколько потому, что эти визиты освобождали меня от необходимости самому готовить и позволяли в свое удовольствие читать газету. Лишенный этой радости, я постарался как можно быстрее закончить обед и, когда завсегдатаи начали стекаться и занимать столики, я в некотором раздражении расплатился и вышел.

Короткая сиеста восстановила мои силы, но оставила во рту привкус отрыжки. Сон не избавил меня от физического недомогания, но сделал его более терпимым, усилив действие принятого за завтраком аспирина. Чтобы не дать простуде воспрянуть духом («Если я пущу болезнь на самотек, того гляди, дело закончится воспалением легких», – сказал я себе), я запил очень горячим кофе еще две таблетки аспирина.

Я направился в кабинет. И вот тогда произошло нечто неожиданное. Почти три часа я работал так эффективно и плодотворно, что сам удивился: за это время я переписал начисто черновик статьи про «Волю» и все записи, сделанные у Марсело, а также написал пару листов, вполне годных, как мне тогда показалось, служить вступлением к работе, они мне самому понравились. Поддавшись эйфории после такого успеха, я пришел к следующему заключению: «Одним из достоинств писательского труда является то, что автор предстает значительно более умным, чем он есть на самом деле». Фраза показалась мне на редкость удачной, что, на мой взгляд, само по себе служило подтверждением высказанной мысли. Так что я, чтобы отметить только что наступившее приятное осознание себя умным человеком и удачный рабочий день (я надеялся, что он лишь первый среди многих последующих, своего рода старт для нового этапа спокойного плодотворного труда), решил передохнуть и затем продолжить работать вечером.

10

Я пошел в парикмахерскую.

Не помню, говорил ли я об этом прежде, но поход в парикмахерскую всегда бывал для меня истинным удовольствием. И не просто абы каким удовольствием – одним среди прочих других, как для большинства людей, – а одним из самых утонченных наслаждений, какие только можно себе представить. Я понимаю, что подобное высказывание звучит по меньшей мере как преувеличение, но для меня это так. В парикмахерских мне нравится почти все: газеты и журналы, которые листаешь, пока ждешь своей очереди, предвкушая гарантированную радость; стерильное убранство и больничное освещение; сдержанная таинственность многочисленных непонятных инструментов; зеркала, невозмутимо множащие отражения стен. Но более всего мне нравится то, что умелые руки парикмахера занимаются мной, моют мне волосы, стригут их, причесывают и брызгают одеколоном, в то время как я прикрываю глаза и дремлю, убаюканный мерными успокаивающими щелчками ножниц, глубоко вдыхая запах только что остриженных волос, мыла, духов и лосьонов, наполняющий меня ощущением безмятежности и вызывающий воспоминания о детстве, когда моя мама стригла меня, купала и укачивала, пока меня не смаривал сон. Полагаю, что именно в силу этой особенности моих вкусов и вопреки тому, что происходит обычно у других людей, любые разговоры в парикмахерской, будь то болтовня парикмахера или случайно возникающие беседы между клиентами, кажутся мне в высшей степени скучными и утомительными. Объяснение этому простое: они отвлекают мое внимание от наслаждения, доставляемого действиями парикмахера. И эта скука превращается в открытую неприязнь, когда начинает говорить какой-нибудь надутый субъект, который с апломбом, достойным лучшего применения, изрекает самые расхожие банальности с таким видом, словно это его личное мнение, плод долгих многотрудных раздумий. Даже как-то унизительно, что именно подобный тип в тот день толкнул меня в головокружительную бездну нелепых совпадений и страхов, и падение это продолжалось все последующие дни.

Войдя в парикмахерскую, куда я имел обыкновение тогда ходить, я обнаружил, что все трое мастеров заняты, и хотя сразу же стало ясно, какого свойства субъект нахально завладел беседой, я все же поленился перейти в другую парикмахерскую. Я уселся ждать в кресло, листая журнал и страстно желая, чтобы этот тип убрался до того, как подойдет моя очередь. Было невозможно не обращать внимания на его болтовню: утрата ценностей, падение нравов (заявление, свидетельствующее лишь об умственной отсталости говорящего, если он способен фантазировать на тему, будто хоть когда-нибудь этот мир был пригоден для проживания); и так же невозможно было не обращать внимания на его внешний вид. Это был человек средних лет, высокий, крепкий, очень смуглый, и одевался он с той бьющей в глаза претенциозностью, которую столь часто можно наблюдать у жуликоватых мелких предпринимателей, одинаково быстро наживающих состояние и разоряющихся. Но вот что действительно привлекало внимание, так это не его манера одеваться, но странное несоответствие между впечатлением от него и почти изысканными чертами лица: сильный выступающий подбородок, четко очерченные губы, округлые скулы, тонкие брови, блестящие черные волосы, лежащие волной, благородной лепки череп – и вульгарный напор, ленивый тупой ум, примитивные расхожие суждения, полное отсутствие воспитания и низменные вкусы, заметные по движениям рук и по выражению глаз, очень маленьких, близко посаженных и тусклых. Я подумал, что все это напоминает человека, заключенного в чужое тело. И еще с некоторой досадой решил: «Кто его знает, вдруг это новая разновидность философа». И словно подтверждая мою правоту, он встретился со мной взглядом в зеркале – это одна из отличительных черт подобных типов – и продолжил свою речь в несколько неожиданном направлении:

– Первое, что стоит читать в газете, – это раздел происшествий.

Обслуживавший его парикмахер осмелился вступить в беседу:

– А спортивная страничка не годится?

Кто-то хмыкнул.

– Не годится, – невозмутимо ответил доморощенный философ. – Раздел происшествий позволяет нам держать руку на пульсе. Я могу вас заверить: в наше время все пошло вразнос. Не надо далеко ходить: пару дней назад, – продолжал он наставительным тоном, – появилось известие о семье, состоящей из отца и двух детей. Они жили в одной квартире, но, кажется, только старший сын работал. Однажды вечером они заспорили из-за того, какой канал смотреть, и старший сын, недовольный тем, что ему не дали смотреть любимую программу (ему казалось, что он имеет право выбора, поскольку он один приносил домой деньги), выкинул младшего из окна столовой, отделенной от земли пятью этажами. Только поднятая соседями тревога и приезд полиции помешали ему выкинуть также и отца.

Он выдержал театральную паузу, явно с намерением удержать внимание аудитории.

– И пусть потом апологеты сегодняшнего дня говорят, что от телевидения нет никакого вреда, – продолжил он, будто застав кого-то конкретного на месте преступления. – А теперь скажите мне, какие мысли вам приходят в голову после этой прискорбной истории?

Теперь настала очередь парикмахера, обслуживающего философа, искать мой взгляд в зеркале; подмигнув мне, он ответил:

– Следует крепко подумать, прежде чем соглашаться идти работать.

Кто-то – видимо, – тот, что и прежде, – с трудом сдержал смешок. Один из клиентов набрался смелости:

– То, что в доме надо иметь по крайней мере два телевизора.

В ответ раздался единодушный хохот.

– Возможен и такой подход к делу, – неохотно согласился философ и упрямо продолжил: – Тем не менее позвольте мне добавить к вашим замечаниям еще одно, возможно, более точное. Подумайте вот о чем: несколько лет назад, не так давно, люди убивали из-за идеалов, из-за страсти, из-за ревности; теперь же, напротив, убивают из-за пульта дистанционного управления. Вам не кажется, что эта деталь лучше прочей статистики являет приметы времени?

И вот тогда, в каком-то моментальном озарении, иа меня снизошло понимание. «Клаудия», – подумал я. Мне даже было странно, что до того момента я не осознавал столь очевидных вещей, а ведь все казалось неоспоримо ясным.

Я встал и прямыми неспешными шагами, выдававшими охватившую меня неизбывную тоску и жажду деятельности, вышел, не обращая внимания на доносящиеся вслед комментарии.

– Послушайте, куда вы? – спросил один из парикмахеров. – Сейчас, осталась одна минута.

А другой посетовал:

– Вот так и случается, когда стрижешь кого ни попадя.

11

У меня не был записан адрес Клаудии, и я не помнил его. Единственное, что я сохранил в памяти, – это короткая горбатая улочка, параллельная улице Республики Аргентины, прямо под Путжет, заканчивающаяся то ли лесом, то ли пустырем, то ли парком, и еще там было какое-то здание красного кирпича с привратницкой и большим застекленным холлом. Несмотря на это, я надеялся, что моя память, пришпоренная необходимостью, сразу же выведет меня к нужному месту. Я ошибся.

Таксист высадил меня на площади Лессепс. Я быстро зашагал вверх по улице Республики Аргентины, поглядывая в разные стороны и ничего не узнавая или, может, ничего не видя. Когда я очнулся, улица Республики Аргентины уже закончилась, и я оказался рядом со станцией метро Валькарка, на бульваре с газонами и скамейками: слева возвышалась Путжет, справа внизу простирался район Валькарка. Темнело, небо затягивали плотные серые облака. Я пошел той же дорогой обратно, в надежде сориентироваться старательно вглядываясь в окружающие детали и названия улочек, выходящих на улицу Республики Аргентины. Прошел мимо двух малюсеньких переулочков, затем пересек улицы Аграмунт, Травесия, Сципион. На следующем перекрестке мне показалось, что я узнаю булочную, где на прошлой неделе покупал продукты на завтрак; вывеска на углу гласила: «Улица Бальестер». Поскольку название улицы показалось мне знакомым (или я подумал, что оно знакомо), я свернул на нее и пошел в направлении Митре. Дойдя до перекрестка улиц Бальестер и Феррана Пуча, я взглянул вверх, на гору: улица заканчивалась неясным зеленым массивом. Без особой уверенности я подумал: «Это парк». Я несколько раз прошел вдоль по улице Фернана Пуча и вскоре понял, что Клаудия живет не здесь. Тогда я направился вдоль зеленого массива, показавшегося мне четким ориентиром, и дошел до огромных железных ворот тоже зеленого цвета, ведущих в парк, где росли кипарисы, пальмы и папоротники, а из травы вздымались наполовину закопанные гигантские камни. Хотя еще не стемнело, облепленные насекомыми фонари испускали неверный свет, окутывающий мертвенным ореолом силуэт металлической детской горки и вырастающий из земли двойной ряд качелей.

На этот раз я был совершенно уверен. Задыхаясь, в ознобе, с прилипшей к спине, мокрой от пота рубашкой, я бегом спустился вниз по улице и во втором квартале узнал дом; затем, с неким чувством благодарности узнал портье. Он сидел за стеклянным окошечком, одной рукой подпирая подбородок, а другой заполняя кроссворд. Против своей воли, поскольку сознание иногда проделывает с нами странные штуки, я, вместо того, чтобы подумать о чем-нибудь важном, вдруг вспомнил Джерри Льюиса.

Портье бросил на меня скучающе-подозрительный взгляд, встал, вышел из своей будки, открыл дверь холла и, внимательно изучая выпученными глазами стоящего перед ним задыхающегося растрепанного типа, спросил со свойственным ему хамством:

– Куда?

И только тогда я осознал свою ошибку. Я понял, что нетерпение, охватившее меня у дома Клаудии, вызвало временное помрачение рассудка. Было ясно, что следовало бы подождать, пока портье отойдет со своего поста, и тогда попробовать незаметно пробраться внутрь, потому что на связке Клаудии наверняка был дубликат ключа от входной двери. Или, во всяком случае, я мог бы придумать какой-нибудь хороший предлог, объясняющий мое присутствие. Да все, что угодно, но не явиться, как на заклание, беззащитной и потной жертвой перед этим бездушным инквизитором. Подобные мысли и чувства пронеслись в моей голове в один миг; что же до вопроса портье, то я склонился к наиболее простому выходу, а наиболее простым выходом было сказать правду.

– Я не видел ее с выходных, – сообщил мне портье в ответ на мое признание, что я иду к Клаудии.

Новость меня не удивила: она лишь способствовала тому, что мои подозрения превратились в уверенность. Он продолжил:

– Это странно: вчера она должна была выйти на работу, но до сих пор не подает признаков жизни.

С поразившей меня самого быстротой и дерзостью я сымпровизировал:

– Не знаю, она мне звонила сегодня утром и просила полить цветы у нее на террасе.

– Это также очень странно, потому что перед отъездом в отпуск она поручила это мне. – Два гигантских зрачка немигающе уставились на меня, и на миг я ощутил себя голым. – Откуда, вы говорите, она звонила?

В эту минуту мне в голову пришла одна мысль. «Благодарю тебя, Господи! – подумал я, испытывая невероятное облегчение. – Она жива».

– Из Калейи. Она там проводит часть отпуска с родителями. Полагаю, она приезжала поработать в Барселону, а потом вернулась к родителям, чтобы продлить отпуск.

– И речи быть не может, – безжалостно отрезал привратник. – Она все равно должна была сначала зайти сюда за своими вещами. И я бы обязательно ее увидел. Кроме того, – добавил он, окончательно превращая в осколки охватившую меня было надежду, – ее родители сняли дом в Калейе только на август, а сегодня уже второе сентября.

– Ну, тогда не знаю, – улыбнулся я, моментально отброшенный назад в пучину тоски и смущения. – Может… может, она звонила откуда-нибудь еще. Я не очень ее понял. Но я ей пообещал, что прямо сегодня же полью ее Цветы. Вот и пришел…

Привратник недоверчиво почесал кончик носа и с усилием сомкнул губы, спрятав два передних резца, которые секунду спустя, когда его губы разъехались, как жалюзи, снова оказались на виду. Поскольку он так и не мог решиться, пускать меня или нет, то я рукой отодвинул его в сторону со словами:

– С вашего разрешения. На самом деле я немного спешу.

Я быстро зашагал по холлу, как вдруг услышал позади себя:

– Хотите, я поднимусь с вами?

Я резко обернулся.

– Нет, большое спасибо, не беспокойтесь, – проговорил я торопливо. – Я прекрасно справлюсь сам.

– А как вы собираетесь попасть внутрь?

Я вытащил из кармана связку ключей Клаудии и помахал у него перед носом.

– Она мне оставила дубликат, – сказал я и довольно глупо добавил: – На всякий случай, полагаю.

Я сел в лифт, нажал кнопку и поднялся в мансарду, ощущая легкое механическое гудение и наблюдая в зеркале достойное сожаления зрелище: какой-то тип, с торчащими во все стороны липкими волосами, с потной кожей и несчастным выражением лица; от высокой температуры глаза блестели, зрачки расширились, а скулы, нос и подбородок осунулись. Зеркала не лгут: отражение в этом зеркале явно принадлежало мне. Человек никогда заранее не знает, как он будет реагировать в пиковых ситуациях; в тот момент единственное, что мне пришло в голову сделать, это слегка привести себя в порядок: волосы, пиджак, рубашку, брюки, – словно я надеялся, что кто-то будет меня встречать наверху.

Само собой, наверху меня никто не ждал. Ждала меня там лишь маленькая лестничная площадка с одной-единственной деревянной дверью белого цвета, на которой виднелась одна-единственная замочная скважина, и лестница, ведущая вниз, и еще одна лесенка, покороче, через совсем крохотную площадку (ее стены были украшены небольшими квадратиками из прозрачного стекла) вела на крышу; а еще ждала полная тишина, почему-то повергшая меня в ужас. Я не первый раз стоял перед этой дверью, но мне показалось, что вижу я ее впервые. Тоска перехватила мне горло. Я попытался взять себя в руки и действовать спокойно. Однако первое мое движение тут же доказало несостоятельность этого благого намерения: не столько в надежде, что кто-нибудь ответит, сколько с желанием избавиться от гнетущей тишины, я нажал кнопку звонка; звук – мрачный, гулкий, резко-пронзительный – заставил меня вздрогнуть от страха: мне почудилось, что он слышен по всему зданию, и я подумал, что ни к чему и даже опасно привлекать внимание соседей. В любом случае на мой звонок, как и следовало ожидать, никто не ответил. Едва затихло эхо от звонка, как снова навалилась тишина, уже не давящая, а тревожная. Я дал волю воображению: я видел Клаудию, лежащую, как сломанная тряпичная кукла, на полу в гостиной, ее тело, распростертое на кафельном полу на кухне, погруженное в воду цвета крови в ванной. Хотя я знал, что за дверью меня ожидает зрелище, не сильно отличающееся от этих кошмарных видений, я все же усилием воли прогнал их и попытался успокоиться, несколько раз вдохнул и выдохнул, а потом настроился действовать методично. Для начала я внимательно осмотрел замочную скважину. Затем я то же самое проделал со связкой ключей, отобрал три из них и дрожащими руками испробовал их: только один подходил к замку. Потом я понадеялся, что моим неуклюжим рукам удастся совершить чудо, которое я безуспешно пытался сотворить неделю назад, вместе с Клаудией. Мне понадобилось потеть и мучиться всего каких-нибудь пятнадцать минут (причем я постоянно бегал включать свет на лестнице, который гас автоматически), чтобы стало окончательно ясно, что мне никогда не удастся открыть дверь, поскольку даже Клаудия, несмотря на ее ловкость и близкое знакомство с этим дефектным замком, смогла это сделать лишь с большим трудом. Однако я не поддался унынию. Расхрабрившись от приложенных усилий, я в припадке отчаяния стал обдумывать другие способы проникновения в квартиру Клаудии. Я прекрасно сознаю, что в этом контексте выражение «в припадке отчаяния» может показаться неуместным, – смешным или утрированным, но это не так: в каком другом состоянии, кроме полного отчаяния, человеку может прийти в голову идея войти в мансарду иным способом, кроме как через дверь, особенно если эту дверь не удалось открыть специально предназначенным ключом? Понятно, что вопрос носит риторический характер; тем более что данное выражение очень точно характеризует мое состояние души в тот момент.

Я поднялся по лесенке, отделявшей меня от первой площадки, и сразу же погас свет. Я снова спустился вниз, включил свет и опять поднялся. Мне уже не вспомнить, как я пришел к выводу, что за прозрачными стеклянными прямоугольниками, вытянувшимися в цепочку вдоль стены, скрывается терраса, где мы с Клаудией разговаривали и пили в четверг вечером. В какой-то миг я вполне серьезно рассматривал возможность каким-нибудь способом разбить один из стеклянных квадратиков и просочиться на террасу; к счастью, мысль о шуме, который наверняка перебудит всех соседей, и размер квадратиков, никоим образом не подходящий для моих габаритов, отговорили меня от этого безумного намерения. «Крыша», – пришло мне в голову. Я представил себе: цепляюсь руками за карниз, энергично раскачиваюсь над бездной и, точно прицелившись и спружинив ногами, ловко приземляюсь на террасу Клаудии с бодрым видом человека, привыкшего к опасности… Возможно, иногда мы и способны рассуждать как взрослые, но, как правило, выдумываем и представляем все себе как дети. Во всяком случае, я поднялся на последнюю лесенку, толкнул едва прикрытую дверцу кремового цвета и вышел на крышу: просторную, квадратную, обнесенную бортиком из песчаника, с цветным полом, мягко, наподобие воронки, спускавшимся к сливному отверстию в центре.

Снаружи уже стемнело; на небе не было ни единой звездочки, и на крышу беззвучно падали мелкие капли черного ледяного дождя. Может, потому, что дождь и ночь вообще меняют восприятие, мне померещилось, что я в другом городе. Эта идея, несмотря на свою очевидную абсурдность, обеспокоила меня, и когда я не без опасения перегнулся через перила примерно там, где, по моим подсчетам, должна была находиться терраса Клаудии, и обнаружил под собой девятиэтажную пропасть, отделявшую меня от земли, то это зрелище не прибавило мне оптимизма. Минуту назад улица, где жила. Клаудия, казалась мне мирным местечком, почти домашним; теперь же, с высоты крыши, она представилась мне адским котлом, населенным мельчайшими тварями, или ожившей декорацией, извращенной и недвусмысленно грозной: движущиеся черные купола зонтов напоминали крылья жуков с металлическим жалом посередине; дисциплинированные вереницы блестящих автомобилей, как какие-то диковинные военные машины, стояли под дождем с мнимым спокойствием затаившегося леопарда; деревья походили на крошечные чудовищные цветы с тяжелыми макушками, сочащимися' влагой, а мусорный контейнер вдруг обернулся гигантской гусеницей с набитым брюхом и все еще жадно раскрытой пастью; и фонари, ткущие вокруг бесплотную молочно-белую паутину, казались светлячками, надменно выпрямившими спинки, но покорно склонившими головки. Помнится, я подумал, словно формулируя мысль, о которой лишь смутно догадывался прежде: «Чтобы путешествовать, чтобы посещать другие города, иногда не надо даже никуда уезжать». И еще я подумал: «Мне плохо. У меня галлюцинации. У меня жар». Но тут же другой повод для беспокойства отвлек меня: я представил, что болтаюсь над пустотой, ненадежно зацепившись руками за скользкий бортик; от этой картинки у меня подкосились ноги. Остро ощущая пронизывающий холод дождя, я вернулся на лестницу: Там снова было темно. Я включил свет и, понимая, что действовал впопыхах, сел на ступеньку и попытался упорядочить свои мысли. «Одно можно сказать наверняка, – подумал я, слегка успокоившись, – Клаудия мертва. Там, за порогом, в кухне, в гостиной, в ванной, где угодно. Мертва». Впервые я четко сформулировал эту идею. Еще больше, чем сама ее смерть, меня огорчило то, что я больше ее никогда не увижу. Полагаю, в какой-то миг я чуть было не разрыдался. Сделав усилие, я взял себя в руки; я сказал себе, что не самое лучшее время давать волю эмоциям, надо сдерживать их. «Нужно как следует все обдумать, посмотреть фактам в лицо. А факты таковы, «по Клаудии больше нет, – подумал я снова, будто, повторяя эти слова, я мог быстрее свыкнуться с данной мыслью или смягчить ее пугающую достоверность. – Она мертва». Очевидно, что муж поспешил исполнить свою угрозу, я помнил его имя – Педро, но не помнил фамилии – Бухеда, Уседа, Утрера? И еще мне пришли на память слова Клаудии: «Он совсем спятил… Правду тебе говорю: ему действительно удалось запугать меня. Я его хорошо знаю, мне ли не знать, и я тут же себе говорю, что бояться нечего, в конце концов, он всегда был хвастливым болтуном, но мне иногда кажется, что он превратился в другого человека, способного на все». Она плохо его знала: не был он ни хвастуном, ни болтуном. И он был способен на все. Я подумал: «Вот сукин сын! Интересно, он сам это сделал, своими руками? Или заплатил кому-нибудь? Какая разница: она мертва, и все. Даже неважно, когда это случилось. Может, уже в пятницу, сразу после того, как мы распрощались, пока я шел домой, принимал душ, переодевался и обнаружил ключи Клаудии, но это могло произойти и позже, в любой момент, в любой миг из почти двадцати четырех часов, прошедших со времени моего возвращения домой до встречи с Луизой в субботу днем, в аэропорту, или пока я ждал Луизу в баре, или пока мы завозили Торреса домой, или даже на следующий день, во время обеда по случаю дня рождения тещи, или во время скандала с Луизой…» Внезапно мне все стало ясно: я вспомнил, что в пятницу, после того, как я нашел у себя ключи Клаудии, и до того, как решил не звонить ей, чтобы у нее было время свыкнуться с нашими отношениями, я все же набрал ее телефон и, услышав в ответ грубый и резкий мужской голос, тут же повесил трубку, в полной уверенности, что ошибся номером. «Я не ошибся номером, – подумал я с тоской. – К телефону наверняка подходил он, ее муж. Именно поэтому в субботу вечером, когда я опять звонил после того, как Луиза улеглась спать, мне показался знакомым голос на автоответчике. Это его голос звучал в пустой квартире. К тому времени Клаудия уже была мертва. В кухне, в гостиной, в ванной, где угодно. Мертва. Вот сукин сын! Значит, это случилось в пятницу. Сразу же после того, как мы распрощались. Может, сукин сын поджидал, пока она меня проводит и вернется одна. А может, и нет, может, лишь счастливой случайности я обязан тем, что стою сейчас и думаю снаружи, мокрый и дрожащий, а не лежу внутри, в кухне, в гостиной, в ванной, где угодно, рядом с ней, подобно ей. Случайность. Хорошее слово: можно много сэкономить на объяснениях. Наверное, на случайность можно списать и то, что Луиза уехала в Амстердам, что я в тот вечер закончил набросок статьи, что мне пришло в голову пойти именно на "Женщину с картины", что я встретился с Луизой и опять влюбился в нее, что она привела меня к себе домой и что именно на следующий день, пока я находился у нее, позвонил этот сукин сын… К черту случайности! Утром Клаудия разговаривала с ним и, чтобы окончательно от него отделаться или чтобы отомстить ему, рассказала ему про нас. А из-за ревности он окончательно сошел с ума». Эта гипотеза показалась мне вполне правдоподобной, а также совершенно невыносимой, потому что отчасти взваливала на меня ответственность за смерть Клаудии и усугубляла тяжесть самого этого факта тяжестью вины. Я инстинктивно подумал: «Как в страшном сне». Видимо, эта идея слегка успокоила меня, и, чтобы продлить ощущение, я предположил: «Это сон. Я сплю. Вот сейчас я проснусь». Но я не проснулся. Напротив, я вдруг понял, что главное не в том, считаю ли я себя виновным в смерти Клаудии, а в том, что кто-нибудь сможет так подумать. Стоило покопаться в памяти, как очевидность происходящего сразила меня наповал: борясь с нежеланием, тоской и, прежде всего, со страхом, я вынужден был смириться с тем, что все улики указывают на меня. Даже не столько беспокоило, что нас могли видеть на террасе «Гольфа», где мы пили пиво, или чуть позже, за ужином в ресторане на углу улиц Арагон и Пау Кларис; даже не столько тревожил таксист, доставивший нас к дому Клаудии, – вряд ли он смог бы меня узнать. Но вот сообщение, записанное мной на автоответчике Клаудии, наверняка насторожит полицию, а прочие улики только сгустят павшую на меня тень подозрения. Кино и литература приучили нас считать отпечатки пальцев безошибочным инструментом для выявления преступников, но до сего момента они представлялись мне лишь весьма посредственным художественным приемом. Паника заставила меня изменить свое отношение к ним: я рассудил, что мои отпечатки, беззаботно рассеянные по всему дому, составляют неопровержимую обвинительную улику, и ее тяжесть перевесит отпечатки пальцев настоящего убийцы, потому что он-то, наверное, хорошенько позаботился, чтобы их не оставить или потом стереть. «Кроме того, – подумал я, – имеется еще и портье. Выяснится, что Клаудия погибла в пятницу, и он даст показания, что в тот день он видел, как я несколько раз выходил и входил в здание, что я был у Клаудии, заявит, что я опять вернулся сегодня и наврал ему, будто я говорил с ней по телефону, когда она уже ни с кем говорить не могла, потому что была мертва». И неожиданно для себя я заключил: «Он заявит, что это я убил Клаудию». Для меня подобная ситуация оборачивалась настоящим кошмаром, хотя я понимал, что многим она покажется лишь нехитрой головоломкой, где все части точно подходят друг к другу. Я попытался рассуждать хладнокровно, но отчаяние мешало мне сосредоточиться. В тот момент, когда мой рассудок окончательно помутился, погас свет. Я встал, чтобы снова включить его, но тут скорее даже не подумал, а кожей почувствовал, что не стоит этого делать, чтобы не привлечь внимание портье или соседей к своей особе; а еще я почувствовал, что мне не хватает воздуха и было бы неплохо выйти на улицу. Крадучись, соблюдая все меры предосторожности, я на ощупь спустился по лестнице. На каждом шагу я боялся с кем-нибудь столкнуться, или что внезапно распахнется дверь, или что кто-то включит свет; из квартир доносились приглушенные звуки мирной домашней жизни: холостые выстрелы в телевизионном сериале, звяканье посуды, бессвязные обрывки разговора. Спустившись на первый этаж, я осторожно заглянул в холл: в привратницкой никого не было. С сердцем, готовым выскочить из груди, я пересек холл, открыл дверь и быстро вышел.