Текст книги "В чреве кита"

25

Грозя мне пальцем из-за стойки, медсестра с простынями спросила:

– Эй, послушайте, а куда вы сейчас направляетесь?

– Я ухожу.

– Сеньор, видно, издевается, – утвердительным тоном произнесла она, словно обращаясь к кому-то другому, будто меня там вообще не было. – Я же вас предупредила, что через эту дверь нельзя ходить.

– Тогда через какую?

– Вы продолжаете издеваться.

Она ткнула в сторону белой двустворчатой двери с огромной красной надписью «Выход».

– Вы что, пьяны?

Я промямлил извинения, быстро спустился по лестнице и, пройдя через главный вход здания, оказался перед сосновым лесочком; словно спасаясь от удушья, я всей грудью вдохнул солнечный полуденный воздух, чистый и блестящий. Стояла жара. Идя вниз по дорожке к выходу из больницы, я заставлял себя ни о чем не думать, но в квадратном садике столкнулся с тещей и Висенте Матеосом, начинавшим в тот момент трудоемкое восхождение к корпусу. Они вырядились, как на сельский праздник: красный цвет губ и черные ресницы создавали чудовищный контраст со смертельной бледностью кожи, едва приглушенный неестественным румянцем скул; на ней было легкое платье, лиловое с черным, белые туфли и голубая соломенная шляпка. Матеос был одет в те же самые кремовые брюки, ту же самую застиранную рубашку и тот же самый блейзер цвета морской волны с золотыми пуговицами, в которых я впервые увидел его на дне рождения тещи неделю назад. Помнится, то ли потому, что утомительный подъем и солнечное пекло исказили их лица, то ли потому, что я был склонен видеть в них лишь отражение своего собственного душевного состояния, но едва я их заметил, мне пришло в голову, что на тещу каким-то неведомым образом распространилось физическое разложение Матеоса, он же сам при этом ничего не перенял от неуемного осеннего жизнелюбия моей тещи, словно этот непостижимый процесс физического и морального взаимообогащения, в результате которого все супруги после нескольких лет совместной жизни начинают неуловимо походить друг на друга, в их случае развивался лишь в одном направлении, причем с необычайной скоростью.

Уняв одышку, голосом, более громким, чем обычно (я счел это реверансом в сторону Матеоса, чтобы он не чувствовал себя исключенным из беседы), теща спросила:

– Как Луиза?

– Полагаю, что лучше, – ответил я, невольно подражая ее тону. – Честно говоря, я ее не видел.

– Ты ее не видел?

– Можно узнать, почему вы так громко говорите? – поинтересовался Матеос, заслонив глаза от солнца рукой, скрюченной артрозом; от пота его редкие седые волосики прилипли к лысине. – Вас слышит вся больница!

Я тут же возненавидел старика и, отчасти чувствуя себя дураком, но все же, в первую очередь, крайне несчастным и разбитым, принялся объяснять обычным голосом:

– Она не позволила мне войти.

– Луиза?

– Луиза.

Теща взглянула на Матеоса с видом человека, вынужденного подчиниться вопиюще несправедливому решению.

– Ты слышал?

Мне показалось, что Матеос согласился, потому что его снежно-белые брови дважды поднялись и опустились, а соответствующее движение произвели очки в толстой прямоугольной оправе.

– Ты должен ее понять, – продолжала увещевать меня теща, глядя на меня глазами, полными стариковской печали, которую прежде мне не доводилось в них замечать. – Бедняжке пришлось очень тяжко. Монтсе тебе рассказала?

Я кивнул.

– Очень тяжко, – повторила она. – Я знаю, что это ее не оправдывает, в конце концов ты ни в чем не виноват, но что уж тут поделаешь. Она вся в отца. Как и Хуан Луис. Но я бы на твоем месте не сильно беспокоилась: это у нее пройдет.

– Это не пройдет, – пробормотал я.

– Что ты говоришь?

– Что это не пройдет.

– Ну, конечно же, пройдет, Томас, – приободрила меня теща, вкладывая в свои интонации живость и энергию, которые всего неделю назад представлялись мне искренними, а сейчас показались фальшивыми. – Все браки через это проходят. Если бы я тебе рассказала, что мне пришлось пережить с покойным мужем…

На миг меня обуяла уверенность, что она пустится в рассказ о каких-нибудь досадных перипетиях своей образцовой супружеской жизни. Но с удивлением услышал, как она развеивает мои опасения:

– Ерунда, милый, ерунда: через три дня она обо всем забудет. А в отношении ребенка, это, конечно, очень прискорбно, но легко можно исправить: заведете другого, и все дела. Правда, Висенте?

– Я, кажется, отвлекся, – сознался Матеос, кося глазами и улыбаясь. – О чем вы говорили?

– Ладно, Висенте, ни о чем. Так вот, Томас, послушай меня: не волнуйся. Ты-то в чем виноват? Уж так судьба распорядилась. И ничто иное. Ты должен теперь дать Луизе время отдохнуть, оправиться от удара, немного разобраться в своих мыслях. И увидишь, скоро все наладится.

Матеос, видимо, все-таки краем уха следивший за нашим разговором, вероятно, почувствовал себя обязанным поддержать тещу, потому что, уцепившись за мою руку жестом, долженствующим обозначать братское объятие, произнес:

– Не волнуйтесь, молодой человек. И бодритесь. Уверяю, мы вас ни в чем не обвиняем.

Даже не знаю, что больше меня унизило: настоятельное желание Матеоса снять с меня ответственность за случившееся с Луизой или сам факт, что эта пара похожих на привидения стариков чувствовали себя обязанными выразить мне свое сострадание и предложить свою помощь. Я заявил:

– Ладно, мне надо идти.

– Ты уже получил триста тысяч песет? – вдруг спросила меня теща.

– Какие триста тысяч песет?

– Те, что ты мне давал на прошлой неделе.

– Ах, эти, – вспомнил я, удивленный тем, что прошло немногим более недели с того момента, когда моя память перестала фиксировать время. – Не знаю. Но это неважно. Отдадите, когда сможете.

– Конечно же, это важно. Я велела управляющему перевести их тебе. Будь любезен, сообщи, если он еще этого не сделал. Мне этот тип начинает действовать на нервы, на днях я все выложу, что я о нем думаю. Кстати, Хуан Луис там?

– Нет. Только Монтсе. И еще, – добавил я, чувствуя, что начинаю постигать истину, – там коллега Луизы.

– Ориоль? Прекрасный юноша; вчера он провел с ней весь день.

Повернувшись к Матеосу, она повысила голос:

– Почему бы тебе не пойти с Томасом, Висенте? Хуан Луис, наверное, скоро придет. Тебе лучше с ним не встречаться.

– Позволь мне проводить тебя до двери, – попросил Матеос. – А потом я уйду.

Мы распрощались. Я прошел через садик и, спустившись в вестибюль, обернулся, будто забыл сказать им нечто важное, или будто в это мгновение меня поразила мысль, что я их больше никогда не увижу: взявшись под руки, стараясь держаться прямо и потея под полуденным сентябрьским солнцем, моя теща и Матеос продвигались неуверенными шажками, пока не исчезли вдали, подобно двум призракам, приглашенным на декадентский праздник, затерявшись в потускневшей роскоши башенок и модернистских куполов, под не приносящей облегчения тенью каштанов.

26

Выйдя из больницы Святого Павла, я был безутешен, и не только из-за уверенности, будто потерял Луизу навеки, а скорее потому, что, пока я ждал такси до дома, передо мной с беспощадной ясностью раскрылась жестокая истина, истина, которую в ту минуту я счел очевидной и неоспоримой, и даже удивился, что не осознал ее прежде. И правда эта состояла в том, что я не умею жить, никогда не умел и вряд ли когда-либо научусь. Погрузившись на миг в зловонные глубины жалости к себе, я испытал значительное облегчение; в этом не было ничего удивительного, на мой взгляд, потому что все обстоятельства моего несчастья привели меня к выводу, что я всего-навсего неудачник, и они же заставили меня считать, что я уже выбрал свой лимит неприятностей, так что в дальнейшем они вряд ли смогут нанести мне хоть какой-нибудь вред. Первое из этих умозаключений было вполне адекватно, но не второе: тогда я еще не предполагал многообразия возможностей, которыми располагает действительность, чтобы убедить нас: как бы ужасно ни складывалась наша жизнь она всегда может сложиться намного хуже.

Когда я пришел домой, то обнаружил на автоответчике сообщение. Оно гласило: «Томас, это Алисия. Ты забыл, что в двенадцать у тебя экзамен, правда? Ты не представляешь, что тут происходит, милый. Студенты пошли жаловаться деканше, она рвет и мечет; я уж не говорю о Льоренсе: он орет, как ненормальный, что выкинет тебя на улицу. Будь добр, позвони мне как можно скорее, вдруг что-нибудь еще удастся уладить. Пока, моя радость, до встречи». Я стоически перенес очередную волну нахлынувшей тоски, когда слушал это сообщение. Я взглянул на часы: десять минут четвертого. Телефон зазвонил прежде, чем я набрал номер Алисии. Словно озвучив свои мысли, я произнес:

– Алисия?

– Простите, как?

– Алисия, это ты?

– Нет, сеньор, – отчетливо произнес явно мужской голос. – Вы ошиблись.

– Тогда кто это?

Голос с неудовольствием вымолвил:

– Это не имеет значения.

В полном недоумении, я вдруг ощутил, что уже бывал в подобной ситуации прежде или же проживал ее во сне. Стараясь не терять присутствия духа, я уточнил:

– Но ведь это вы мне позвонили, так?

– Да, – отвечал он. – Но это не дает вам права вести себя так.

– А это мне дает право спросить, что вам угодно?

– С этого и надо было начинать.

Внезапно смягчившись, голос поинтересовался:

– Это ресторан «Бомбей»?

За одну секунду я успел последовательно растеряться, смутиться и, когда узнал голос, наконец, возмутиться. Я не смог или не захотел сдержать свое раздражение.

– Послушайте, вы издеваетесь надо мной, или как? – прошипел я. – Вы уже третий раз звоните мне и заводите разговор про ресторан.

– Я? Про «Бомбей»? – цинично спросил он. – Это невозможно. Я никогда там не был. Единственное, что мне известно, что он находится на углу улицы Сантало и Виа Аугуста, а телефон там 3443542; и еще верные люди мне сказали, что там великолепная кухня. Но больше я ничего не знаю. Так что, если я ошибся номером, прошу прощения.

– Не стоит, – ответил я. – Идите на хрен.

Я повесил трубку. Тут же снял ее снова и, набирая телефон кафедры, заметил, как дрожат мои руки.

– Алисия?

– А, Томас! Наконец-то! Молено знать, куда, черт побери, ты запропастился?

– Мне очень жаль. Дело в том, что…

– Оставь свои объяснения при себе. Я только что говорила с деканшей. Вероятно, ей удалось договориться со студентами насчет переноса экзамена на завтра. В двенадцать. Я не спрашиваю, устроит ли это тебя, потому что обязано устроить.

– Я в восторге! Сам не знаю, как я мог забытье Ладно, если честно, то знаю. Слава богу, хоть удалось все уладить, правда? Что говорит Льоренс?

– Ничего. Он умывает руки.

– Тем лучше. Ты можешь сказать деканше, что завтра ровно в двенадцать я буду на месте. Непременно. Пусть не волнуется.

– Знаешь, единственный, кто должен волноваться – это ты. Потому что ничего не уладилось, слышишь? И когда-нибудь тебе придется из-за таких штучек наесться дерьма. Если уже не пришлось.

Словно не слыша ее, я спросил:

– Кстати, а вообще как?

– Раз уж ты спрашиваешь, скажу тебе честно: мне осточертело терпеть вопли деканши из-за твоих идиотизмов! В остальном же нормально: одинокая и свободная. И жду, что ты пригласишь меня на обещанную рюмку.

Поскольку она, очевидно, не поняла мой вопрос, я разъяснил:

– Извини, Алисия, я имел в виду деканшу.

– Ты, как всегда, исключительно галантен, – вздохнула она. – Значит, деканша. А как ты думаешь? Лезет на стенку: сыта по горло нашей кафедрой, сыта по горло Льоренсом, сыта по горло мной. А к тому же еще и студенты, которые подняли шум из-за повышения оплаты и грозят забастовкой, чтоб им сдохнуть! Она даже бедолаге Игнасио устроила выволочку в пятницу. Так что ей тебя только не хватало для полноты ощущений!

– По крайней мере она, должно быть, успокоилась, перенеся экзамен на завтра, – высказал я предположение.

– Успокоилась? Ты что, совсем спятил? Эта женщина в жизни никогда не успокаивалась. Тем более сейчас. На самом деле, – заколебалась она, – на самом деле я знаю только один способ ее успокоить.

– Какой?

– Ты что, сам не догадываешься?

Тон, которым был задан вопрос, заставил меня догадаться.

– Не будь пошлячкой, Алисия.

– Я не пошлячка. В мире нет страшней зверя, чем неудовлетворенная женщина, если выражаться деликатно. Видишь, какой я стала интеллигентной за последнее время? Уверяю тебя, уж я-то все про это знаю. Про женщин, я имею в виду. И еще скажу тебе правду: на свете есть очень мало по-настоящему удовлетворенных женщин. Во-первых, потому, что вы, мужики, явно не справляетесь с этой работой: вам больше нужно поговорить об этом, похвастаться перед друзьями, а на самом деле времени не хватает. А во-вторых, потому, милый, что страшно, что наше время проходит.

– Да, да, конечно, – согласился я, чтобы не молчать, а затем, словно прося у нее совета, высказался: – Наверное, мне надо с ней поговорить.

– С деканшей? Само собой, поговори. Не знаю, поможет ли тебе это, но… Да, и кроме того, ведь остается еще твоя заявка.

– Марсело мне сказал, что здесь все уладилось.

– Улаживалось, но не знаю, уладилось ли. Кстати, ты знаешь про перелом ключицы?

– У деканши? – спросил я, не подумав.

– Эта зараза никогда ничего себе не сломает! – ответила она с сарказмом. – У Марсело.

Я солгал:

– Да, он мне говорил по телефону.

– Он сказал, что поскользнулся на лестнице у себя дома. Ха-ха! Кто поверит в эти сказки?

– Почему сказки?

– Не будь наивным, Томас. Даже странно, что ты настолько плохо знаешь Марсело: небось, какая-нибудь массажистка слегка переусердствовала, одна из тех шлюх в сауне, от которых он без ума. Я словно вижу своими глазами… Ладно, сам виноват. Он явился сегодня утром с этой своей жуткой повязкой и, поскольку узнал, что ты не переговорил с деканшей (я ему сообщила), то сам с ней побеседовал. Ему показалось, что она согласна заменить заявку.

– Он мне так и сказал.

– Ладно, так вот потом наша мадам голосила, что о замене заявки не может быть и речи. Что единственное, о чем она мечтает, – это сделать из тебя котлету.

– Ее можно понять: она очень сердилась, – еле слышно пробормотал я, представляя себя в шкуре деканши.

Мне не понравилось молчание Алисии, и я произнес:

– Слушай, ты же не считаешь, что она говорила всерьез?

– Честно говоря, Томас, именно так я и считаю, – безжалостно ответила Алисии. – Я же тебе рассказала, как она отреагировала. Я не думаю, что она пойдет дальше, но уж дело-то на тебя наверняка заведет. Поэтому я тебе и говорю, что разговор с ней много не даст. Я даже считаю, что Марсело не…

– Он уехал.

– Я в курсе, хотя мне кажется, что с деканшей он уже исчерпал все свои средства. В любом случае, если ты попробуешь, то хуже не будет. Даже наоборот, хоть узнаешь, на каком ты свете… Самое скверное, кажется, будто эта баба восприняла всю ситуацию как личное оскорбление; хотя на самом деле она все воспринимает как личное оскорбление. Пойми меня правильно: я не считаю, что у нее мало поводов размазать тебя по стенке; напротив, этих поводов более чем достаточно: надо быть совершенным придурком, чтобы не явиться на экзамен после июньского скандала, к тому же еще и конкурс на носу. Но, честно говоря, милый, ты бы видел, что с ней стало… Если ты только ей ничего не сделал, а? Я же тебе говорю, она просто истеричка. И готова повторить: что ей действительно необходимо, так это чтобы кто-нибудь ее как следует успокоил, если я понятно выражаюсь…

27

Еще не было десяти часов, когда на следующее утро я явился в кабинет деканши. Сейчас я уже не помню, какие мысли проносились в моей голове в тот момент, но задним числом меня поражает то упрямство, с которым, несмотря на состояние полного упадка душевных сил, угрызения совести, тоску и растерянность, я зубами и когтями цеплялся за свою работу в университете; хотя, как знать, быть может, действительность была еще менее лестной для меня, чем мне казалось: возможно, я действовал так не благодаря цельности характера (поскольку с завидной легкостью мне удалось смириться с потерей Луизы н Клаудии, и, что было намного труднее, с недавно осознанной запредельной житейской глупостью), а по инерции, ведомый своего рода инстинктом, без слов и доводов разума убеждавшим в том, что я не должен поддаваться покорности, исподволь грызущей меня и в глубине души уже одержавшей надо мной верх.

– Деканша занята, – сказала секретарша с дежурной улыбкой, отрываясь от экрана компьютера.

Это была девица с короткими кудрявыми волосами, худосочными губами и лошадиными зубами, с маленькими серыми глазками, суетливо бегающими, как зверьки в клетке, за очками в цветной оправе.

– У нее посетитель. Если хотите, можете подождать. Она скоро освободится.

Девушка снова переключила внимание на компьютер, а я уселся ждать напротив нее в кресле, обращенном спинкой к деревянной перегородке, отделявшей кабинет деканши от приемной. Проведя какое-то время в тишине, нарушаемой только стрекотаньем клавиш компьютера под пальцами секретарши и неразборчивым бормотанием из соседнего кабинета, доносящимся из-за деревянной перегородки, я сделал усилие, чтобы сосредоточиться на словах, которые обдумывал по дороге на поезде до университета и собирался произнести перед деканшей. О степени моего отчаяния в тот момент или моей наивности, наверное, может свидетельствовать следующий факт: сколь невероятным ни покажется, но моим намерением было явиться со своего рода визитом вежливости, будто я случайно проходил мимо и решил воспользоваться приглашением, сделанным деканшей в четверг, когда она подвозила меня на своей машине до дома; я свято верил, что эта стратагема (если позволительно ее так назвать) поможет избежать подводных камней, могущих возникнуть при обсуждении деликатной темы экзамена, на который я забыл прийти; даже возможно и то, что я, совершенно уже запутавшись в разноречивых чувствах уныния и упрямства, был готов на все, чтобы исправить свое бедственное положение.

Я все еще то так, то сяк прикидывал будущий разговор, когда бормотание, доносившееся из кабинета деканши, превратилось в нескромные стоны; тут же раздался глубокий вздох, а затем глухой стук, словно что-то упало на мягкую поверхность, на ковер или диван. Я подумал: «Не может быть». Словно ища подтверждения своему нежеланию поверить в происходящее, я взглянул на секретаршу: она перестала стучать по клавишам и застыла от удивления с поднятыми руками. И посмотрела на меня. Я уже собирался сказать что-нибудь, чтобы разрядить обстановку, но в этот миг раздался еще один стон, долгий и глубокий, походящий на крик. Секретарша, не отводя от меня взгляда, растянула губы в почти агрессивной улыбке, обнажившей ее лошадиные зубы; затем она сделала нечто невероятное: издав сквозь сжатые губы тихий змеиный свист, она вытянула и согнула несколько раз руку со сжатым кулаком, причем недвусмысленная развратность этого жеста как-то уживалась с дружелюбной невинностью ее серых глаз канцелярского работника. «Не может быть, – вновь подумал я. – Мне это снится». Как пружиной подброшенный, я вскочил и собрался уходить, но не успел; дверь кабинета открылась, и появился безмятежный историк, блондин в круглых очках, напыщенный и тщедушный, с которым я познакомился неделю назад в баре, где мы сидели с Марсело и деканшей.

– А, Томас, как дела, – поздоровался он с дежурной самодовольной улыбкой, пожимая мне руку. – Я ведь не заставил тебя ждать?

– Не беспокойся, – сказал я. – На самом деле я уже ухожу.

Словно не придавая значения моему вранью, он извинился:

– Мы обсуждали важное дело, – он краем глаза посмотрел на секретаршу, с удвоенным вниманием вновь уткнувшуюся в компьютер; затем добавил, понизив голос: – Заявка на место к конкурсу, состав комиссии. Между нами: я не хочу сюрпризов, с куском хлеба не шутят. Полагаю, ты пришел по тому же поводу?

Пожав плечами, я выдавил:

– Нет, я на самом деле только хотел…

– Не волнуйся, – прервал он, подмигивая мне. – Все в порядке. Но ради этого, – неуловимо скривив губы, добавил он тоном, в котором как атавизм отчетливо прозвучали лицемерные интонации продажного конформиста, – придется постараться.

«Что ты хочешь этим сказать?» – подумал я.

Историк продолжал:

– Кстати, а как Луиза?

«Кстати?» – переспросил я про себя.

– Луиза? – спросил я вслух, чтобы выиграть время, обдумать вопрос и сочинить ответ. – Неплохо, неплохо. Очень хорошо.

Было очевидно, что подобная лаконичность никак не удовлетворила любопытство моего собеседника, а поскольку мне померещился нездоровый блеск в его глазах, то я был вынужден задать вопрос:

– А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, просто так, – произнес он, проводя рукой по выбритому лицу, словно желая стереть написанное на нем выражение довольства или издевки. – Ладно, я пошел. Передай привет Луизе от меня и… a, вот и Мариэта.

Я рывком обернулся: деканша стояла на пороге кабинета, зажав двумя пальцами лист бумаги и глядя на меня с пристальным изумлением, словно не веря своим зеленым блестящим глазам. Я обратил внимание, что ее губы тщательно подведены, и решил, что она только что привела себя в порядок. От гнева, смущения или стыда обычно нежно-розовый цвет ее лица заметно потемнел.

– Как дела, Мариэта? – поздоровался я, прежде чем она успела что-либо сказать; при этом я сделал шаг вперед и изобразил лучшую из своих улыбок, стараясь, чтобы мой голос звучал непринужденно. – Я вот тут проходил мимо и сказал себе.

– Зачем ты пришел? – осадила она меня, не глядя в мою сторону и кладя листок на стол секретарши.

Довольно было услышать ее голос, чтобы стало ясно, что моя стратагема не сработала. Я тут же позабыл про нее и пошел на попятный:

– Я только хотел минутку поговорить с тобой, – произнес я слегка заискивающе.

Деканша пробурила меня взглядом, моментально заледеневшим от смешанного чувстза ярости и растерянности. С годами я понял, хотя это покажется странным, что бывают люди, которые не умеют сердиться. Гнев таких людей значительно страшнее, чем гнев холериков: холерики злятся, потому что такова их природа; а эти люди приходят в ярость потому, что в какой-то миг и по какой-то причине решают, что это их долг. Холерик, осознавая себя таковым, стремится контролировать свой гнев; с кротким же человеком происходит обратное: также осознавая свою кротость, он стремится усилить и преувеличить свой гнев. Ярость холерика иссякает сама по себе: ее единственная цель – это доставить облегчение; ярость же кроткого человека, напротив, всегда направлена вовне: ее цель – уничтожить возбудившую ее причину. Находя удовлетворение в самом процессе, холерик тяготеет к персонажам характера; кроткий же человек – поскольку его гнев является лишь производной прошлого (того, что его вызвало) и будущего (того, что позволит успокоить его) – тяготеет к персонажам судьбы.

Деканша явно была персонажем судьбы. Поэтому она произнесла, даже не стараясь скрыть свое раздражение под маской сарказма:

– Что ты о себе думаешь?

– Конечно, конечно, я тебя понимаю, – сдался я. – Но если ты дашь мне минутку, я все смогу объяснить.

Обратив взгляд на бумагу, положенную на стол, она отрезала:

– У меня нет времени.

– Мариэта, пожалуйста, всего минуточку, – взмолился я, указывая на дверь ее кабинета. – У меня черная полоса в жизни, семейные проблемы и…

– Видишь ли, Томас оборвала она меня, с силой стуча по столу рукой и опять поднимая взгляд: глаза ее заблестели от подступающих слез, и вся сдерживаемая ярость ее противоречивое натуры, казалось, трепетала в раздувающихся крыльях носа; она почти прокричала: – У нас у всех бывает время от времени черная полоса, у нас у всех семейные проблемы – На этом месте ей отказал голос, сорвавшись на высокой ноте. – Но есть вещи недопустимые, ясно? Недопустимые. Второй раз за три месяца ты подводишь студентов. Очень хорошо. Обещаю, что пока это зависит от меня, подобное не повторится.

– Но, Мариэта».

– Никаких но! Я знаю, ты скажешь, что не ты один так поступаешь. Это правда: и что с того? Именно поэтому! Откуда-то надо начинать наводить порядок. Настала твоя очередь, не думай, что мне не жаль, но если честно, ты сам этого добивался, а потом нас еще удивляет, что студенты устраивают забастовки; я бы на их месте еще больше устраивала. Потому что некоторым людям не приходит в голову, что здесь у нас государственная служба, понятно? Государственная служба, а не частная лавочка, чтобы скоротать свободное время. Здесь требуется исполнять свои обязанности, нам платят за это. Вот так-то. А кому не нравится, может собирать чемоданы. Вы даже можете выбрать другого декана, мне все равно. Тебе все ясно?

Рассудив, что возражать бесполезно, я кивнул. Не помню уже, что еще вопила деканша (может, потому, что я перестал ее слушать), но когда она закончила изливать на меня свою злость, я спросил еле слышным голосом:

– Как ты собираешься поступить?

– Узнаешь в свое время, – ответила деканша. – Мне бы не хотелось сейчас об этом говорить. Поверь мне: это в твоих же интересах.

Тем же раздраженным голосом она что-то сказала секретарше по поводу лежащей на столе бумаги. Затем, ну глядя на меня и не попрощавшись, деканша вернулась в свой кабинет.

Я уже взялся за ручку двери, чтобы уйти, как услышал за своей спиной трижды прозвучавший тихий змеиный свист. Я открыл дверь и вышел.