Текст книги "В чреве кита"

Еще более странными, чем удивительно рано сформировавшиеся образованность и эрудиция Марсело, могут показаться последовавшие затем проявления аграфии. Если к тридцати пяти годам он уже опубликовал несколько исследований, действительно важных для понимания романа девятнадцатого века, то в сорок пять он совсем перестал публиковаться, если не считать пары коротких статей об истории Морельи, подписанных псевдонимом. О причинах этого десятилетнего молчания выдвигались многочисленные и противоречивые домыслы. Противники Марсело мстительно поспешили заявить, с притворным сожалением и плохо скрываемой эйфорией, что его немота – это самый явный симптом необратимого угасания такого блестящего ума. Со своей стороны, его друзья утверждали, что подобное безмолвие – это гордое выражение протеста против удушающего пустословия, подобно раковым клеткам разъедающего академическую среду. А некто из ближайшего окружения якобы с намерением по-братски поддержать Марсело привел в пример Асорина, аристократическое декадентство его героя, и не отказал себе в удовольствии поставить Марсело тот же диагноз «отравление якобинской смутой», какой поставил Асорину один известный поэт. Нашлись даже коллеги и ученики, – прочие назвали бы их просто подхалимами, – которые, испытывая потребность срочно защитить Марсело, распустили сомнительный слух, что у него дома лежат десятки блокнотов с записями идей и размышлений. Как и прочие его друзья, я тоже имел свое мнение о причинах, побуждающих Марсело хранить столь громкое молчание, однако я не буду останавливаться, чтобы излагать его здесь, хотя, кто знает, может, оно отчасти и имеет отношение к данному повествованию; я также не стану опровергать изложенные выше предположения. Потому как единственное, что кажется мне неоспоримым, это что Марсело в конце концов изобрел способ получать удовлетворение неизмеримо большее, нежели от публикаций (возможно, в глубине души он считает стремление публиковаться вульгарностью, свойственной выскочкам и парвеню), а именно, делиться своими знаниями только на занятиях и во время бесед в кафе. Возможно, к этому следует добавить, – уже из другой серии, – что за последние годы Марсело невольно приобрел скромную известность в качестве легко узнаваемого героя (скрывающегося под вполне прозрачными именами) романов для широкой публики, написанных бывшими политическими соратниками, ныне ставшими модными писателями. Быть может, они хотели таким образом оправдать в своих глазах (приписывая, в частности, Марсело фразы типа: «Иногда следует предать свое прошлое, чтобы сохранить верность настоящему») произошедшие в них самих перемены личного и политического свойства, в конечном итоге создавая из Марсело, в свое время бывшего самым умеренным и разумно-осторожным в кругу друзей своей юности, образ радикального интеллектуала, необузданного и эксцентричного, к которому совершенно напрасно многие относятся столь трепетно. Сам же он постарался не поддерживать подобную репутацию потому, что она была насквозь лживой, а может, и потому, что ему это было выгодно.

5

– Ну вот, все улажено, – объявил Марсело.

– Ты уверен? – спросил я в надежде, что он продолжит утешать меня.

– Само собой, – подтвердил он, зажав в уголке рта сигарету и внимательно разглядывая покрасневшими от дыма глазами серебряную зажигалку «Зиппо», от которой только что прикурил. – Я тебе говорил, что Мариэта не так плоха, как кажется. Иногда она проявляет свой характер армейского сержанта, но оно и понятно: если не проявлять, то ее сожрут.

Он улыбнулся, закрыл зажигалку и, положив ее на стол вынул сигарету из губ.

– Или мы сами ее сожрем. Одно могу сказать точно: она сделает все, что мы попросим, от имени факультета., В конце концов, это логично, не правда ли?

Он выдержал паузу и, подняв брови, посмотрел мне в глаза: это было недвусмысленное предостережение.

– Теперь только нужно, чтобы ты выполнил свою часть договора.

Во дворе ресторана «Касабланка» стояла жара. Часы показывали начало пятого, и на грязной от крошек скатерти оставались лишь тарелки из-под десерта, три пустые кофейные чашки, полная окурков пепельница и два высоких бокала с остатками виски; плетеный навес над нашими головами отбрасывал скудную тень – она лишь задевала край стола и едва защищала нас от безжалостного солнца, раскалившего землю и воздух, обращавший все в неверный дрожащий мираж.

Деканша только что ушла. Марсело говорил с ней в полдень в ее кабинете и убедил пойти с нами вместе пообедать. Это была неплохая идея, и обед обернулся победой. Марсело и деканша ни на минуту не закрывали рта, смеялись и вспоминали эпизоды своей юности с почти лишенным горечи юмором, явно пытаясь избегать ловушек, которые на каждом шагу им расставляла ностальгия. Деканша казалась совершенно иным человеком, нежели утром: она проявляла ко мне интерес, вела себя весело и доброжелательно, старалась включить меня в общий разговор. Что касается меня, то оказалось совсем несложно вытащить на свет божий сидящего внутри льстеца и хвастуна, чтобы снискать ее расположение. Мы почти не говорили об университете и тщательно обходили тему конкурса, но с самого начала нашего застолья по поведению деканши я заключил, что ее неприязнь ко мне со времен июньского скандала развеялась и что она склонна оказать мне поддержку на конкурсе, если кафедра сочтет это уместным. Думается, что только однажды я испытал чувство неловкости. Обед уже близился к концу, когда деканша с откровенностью, заставшей меня остолбенеть и которую (так я тогда решил) не оправдывала даже их давняя дружба с Марсело, патетически поведала нам о последних мгновениях жизни своего мужа. Она излагала события настолько четко и точно, что я подумал: «Наверняка она рассказывает это не в первый раз». А еще я подумал: «Похоже, она рассказывает уже не то, что помнит, а вспоминает то, что рассказывала прежде». Мне недоставало сострадания, чтобы угадать истину: в то время я еще полагал, что люди говорят о своих несчастьях потому, что для них это единственный способ привлечь внимание или вызвать сочувствие других; сейчас-то я знаю, что люди поступают так, чтобы избавиться от своего горя.

– Какого договора? – переспросил я.

– Как это какого договора? – занервничал Марсело. – Конкурс. Ты же еще не победил. Если деканша не будет ставить тебе палки в колеса, то это еще не значит, что ты победил. Если заявку отошлют сейчас, то конкурс будет объявлен в декабре или январе. Вряд ли переизбрание состоится до лета, а скорее всего, пока то да се, оно отложится до декабря будущего года. Это означает, что у тебя более чем достаточно времени, чтобы подготовиться, как следует. И, к слову, тебе будет совсем не вредно тиснуть пару-другую статеек. Кстати, как там дела с Мартинесом Руисом?

– Хорошо, – произнес я, поднимая портфель с пола и раскрывая его, чтобы достать набросок статьи. – Я собрал весь материал, но еще не начинал редактировать.

– Когда тебе сдавать?

– В ноябре.

– Ну и не думай пока о редактуре, черт возьми! Если ты сдашь статью в январе, значит, ты сдашь ее в январе. И ничего страшного не случится. Самое главное, чтобы не получилась чушь собачья, а для этого надо работать без спешки. Festina lente, юноша, festina lente.[6]6
  Торопись, не спеша (лат.).


[Закрыть] Ты принес черновик?

Я подал ему записи. Марсело неторопливо глотнул виски и, вглядываясь в бумаги, пробормотал:

– Посмотрим, какие глупости ты накропал.

Пока Марсело изучал набросок, я закурил сигарету и бесцельно окинул взглядом дворик. Еще недавно все столики были заняты, а сейчас, кроме нашего и еще двух, все остальные освободились. Неподалеку от нас, также стараясь укрыться под навесом, компания преподавателей биологии – один из них, высокий, малокровный и с перевязанной левой рукой, войдя, подошел к Марсело поздороваться – вела неспешную беседу в послеобеденной дреме. Чуть подальше, около тростниковой изгороди, замыкающей дворик, только что уселись мужчина и женщина. Женщина была молода, очень светловолоса, очень красива, с огромными ясными глазами и эффектными ресницами. Мужчина сразу же показался мне знакомым, особенно его лицо, одно из тех лиц, которые, даже если ты их никогда не видел, смутно напоминают образ из запутанного сна: большое и костистое, увенчанное ухоженными усами, с опасной улыбкой обольстителя, отнюдь не смягчающей жесткие черты. Поскольку в «Касабланке» часто обедают актеры со студии телевидения Сант-Кугата, я подумал, что усатый тип, дорого одетый и к тому же намного старше девушки, явно из их числа. Я все еще старался вспомнить его, когда Марсело прервал мои размышления.

– И правда глупости, – вынес он свой вердикт, не поднимая глаз от бумаг и пытаясь, не выпуская сигареты, неуклюжей детской рукой нашарить на ощупь бокал с виски.

Он чуть было не опрокинул его, но все же удержал. Когда Марсело подносил виски к губам, упавший через сень ветвей солнечный луч пронизал жидкость: казалось, в бокале вспыхнул миниатюрный пожар, алый и стремительный.

– Гляди, Томас, – упрекнул меня Марсело, перебирая листки, и на миг показалось, что он спорит сам с собой. – Мартинес Руис вовсе не великий романист. Что есть, то есть. Я не говорю, что он плохой писатель: он хороший писатель, но романист плохой. Вот Бароха хороший романист, но плохой писатель. Как Дюма. Это две разные вещи, и тут уж ничего не поделаешь. Вспомни, что говорил Хемингуэй о Достоевском: он пишет не как мастер, но все написанное им живет. А с Мартинесом Рунсом происходит противоположное: он пишет, как мастер, но почти все написанное им мертво. Писатель – это ремесленник, романист же – изобретатель. Очень трудно найти хорошего ремесленника, почти столь же трудно, как найти хорошего изобретателя. Если удается в одном человеке обнаружить и то и другое, то это чудо. Флобер был почти чудом, Хемингуэй, на свой лад, тоже чудо, хотя и в меньшей степени! Но не Мартинес Руис, ради бога! И имей в виду, что «Воля» не кажется мне плохим романом, в любом случае это лучшее, что он создал. Короче, будет лучше, если ты оставишь в стороне формальный анализ, это уже тридцать лет назад сделал мой земляк Бесер.

– А мне что тогда делать?

Марсело снова уставился в мои записи и, казалось, на минуту задумался, но тут же поднял загоревшиеся вдохновением глаза. Его взгляд, скользнув по моему лицу, потерялся в зелени ветвей. Жестом декламатора Марсело обвел рукой с бокалом виски дворик «Касабланки».

– «Генеалогия Антонио Асорина», – провозгласил он издевательски-напыщенным голосом. – Как тебе такое название?

Со слабой улыбкой я пожал плечами.

– Да нет, я серьезно, – уточнил Марсело. – Вот этим тебе и следует заниматься, хотя бы потому, что больше это никому не пришло в голову. И, кроме всего прочего, это интересно. Я хочу сказать следующее: мы знаем, что Антонио Асорин, главный герой «Воли» – интеллектуал, страдающий от mal du siucle,[7]7
  Болезнь века (фр.).


[Закрыть] мы знаем, в чем эта болезнь состоит: в избыточной интеллектуальности, ведущей к абулии, к невозможности действовать; мы даже знаем имена теоретиков, распространивших эту болезнь: Нордау[8]8
  Имя Макса Нордау (Меир Симх Зюдфельд) (1849–1923) было популярно на Западе и в России в конце XIX столетия. В главном своем сочинении «Вырождение» он, врач по образованию, ученик Чезаре Ломброзо, предпринял оригинальную попытку интерпретации «заката Европы», возложив ответственность за эпоху декаданса на кумиров своего времени – Ф. Ницше, Л. Толстого, П. Верлена, О. Уайльда и других.


[Закрыть] во Франция, Альтамира[9]9
  Альтамира-и-Кревеа, Рафаэль (1866–1951) – испанский историк. Общественную деятельность начал как публицист, выступивший с республиканских и антиклерикальных позиций. После установления фашистского режима в Испании (1939) эмигрировал во Францию, затем в Мексику. Альтамира, наряду с рассмотрением политической истории Испании, исследовал экономические и социальные вопросы, первым из историков увидел причину политического упадка Испании в ослаблении ее экономики в XVI–XVII вв.


[Закрыть] и Хенера[10]10
  Помпейо Хенер (Женер) (1848–1919) – испанский литературовед.


[Закрыть] в Испании.» Очень хорошо. Но нам почти ничего не известно о предшественниках персонажа, о предках Антонио Асорина, так сказать, а ведь невозможно узнать правду о ком-либо, не зная его родителей. Попутно отметим, что это правило действует как в литературе, так и в жизни. В любом случае, Мартинес Руне ничего не выдумывает, запомни, он не изобретатель, а ремесленник. Все говорят о «Пио Сиде» Ганивета.[11]11
  Ганивет Анхель (1862–1898) – испанский писатель. Сын ремесленника; окончил Гренадский университет; занимал дипломатические посты в Антверпене, Гельсингфорсе и Риге; окончил жизнь самоубийством. Ганивет считает неизбежной гибель Испании – страны старой, феодально-католической культуры – в неравной борьбе с победоносной цивилизацией, с ее механистичностью. Эти идеи и настроения выразились в его романе «Пио Сид», проникнутом характерным романтическим стремлением к первобытному. В первой части романа автор повествует об испанском авантюристе, ставшем королем небольшого африканского племени, во второй – изображается судьба того же героя по возвращении его на родину, где он ведет образ жизни мрачного чудака, стремящегося облагодетельствовать человечество. «Пио Сид» оказал сильное влияние на развитие новейшей испанской художественной прозы.


[Закрыть] И это правильно. А что ты мне скажешь об Антонио Рейесе и Нарсисо Арройо у Кларина[12]12
  Алас-и-Уренья Леопольдо (псевдоним Кларин) (1852–1901) – испанский писатель, теоретик литературы. В литературно-критических работах выступав сторонником натурализма (в частности, Э. Золя), но в собственных произведениях следовал преимущественно традициям критического реализма. Наиболее известны его романы «Правительница» (1884) к «Его единственный сын» (1890). В испанской литературе творчество Кларина создает своего рода мост между двумя эпохами и литературными поколениями – 1868 года, эпохи буржуазной революции, и 1898 года, эпохи крушения колониального могущества Испании.


[Закрыть] или о героях романов Альтамиры, особенно о Гильермо Морено из «Обреченности»? Уж не говоря о тех, кто были не предшественниками, а братьями Антонио Асорина. Само собой, следовало бы учесть и другое: некоторые рассказы Сильверио Ланса или Эмилио Бобадильи, какой-нибудь роман Томаса Карретеро или Франсиско Асебаля… Откуда мне знать? В конце века появилось множество рассказов, где действуют растерявшиеся и нерешительные интеллектуалы. Такова мода. А всякая мода, это уже доказано, приходит (или приходила) из Парижа.

– Шарль Демайи,[13]13
  Герой одноименного романа Шарля и Эдмона Гонкуров.


[Закрыть] – удалось мне вставить слово, пока Марсело, с трудом выдыхая табачный дым, сотрясался в приступе глухого кашля.

– Да, но не только Шарль Демайи, – ответил он, с досадливой гримасой загасив сигарету и прочистив, горло. – Намного ближе к Антонио Асорину стоит Гильермо Эйндхарт из романа Нордау, или Робер Грелу из «Ученика» Поля Бурже,[14]14
  Бурже Поль Шарль Жозеф (1852–1935) – французский писатель, с 1894 г. член Французской академии. Самое значительное произведение Бурже – «Ученик» (1889) – изображает героя, соблазняющего и губящего, в ходе своеобразного научного эксперимента, любящую его девушку. Главной идеей этого романа, мастерски использующего разработанный автором метод психологического анализа, является антагонизм научного мышления и морали.


[Закрыть] или главный герои «Сноба» Поля Гаро, сейчас не помню, как его зовут… Даже в великом Дезэссенте[15]15
  Речь идет о романе французского писателя Жориса Карла Гюисманса (1848–1907) «Наоборот» (1884), посвященном жизни представителя вымирающей аристократической семьи, не признающего моральных и экономических устоев окружающей буржуазной культуры, «потому что наступило царство конторы, торговли е ее узкими рыночными идеалами». Герой романа – Дезэссент, оторванный от современной ему жизни буржуазного общества, уходит в искусство и искусственное. Неспособный к борьбе с тем, что он ненавидит, Дезэссент создает себе свой мир извращенных грез, в котором все устроено «наоборот» по отношению к действительности. Предпочитая поддельное настоящему, презирая естественные потребности, герой выражает этим свой бессильный протест против ненавистного ему уклада жизни. Значительное место в этой полной эрудиции книге посвящено пропаганде серебряной латыни, литературе эпохи латинского упадка – Петронию, Апулею, Авсонию и ранним христианским писателям. Вместе с тем Гюисманс стремится раскрыть перед читателем художественную ценность Бодлера, Маллармэ, Вилье де Лиль Адана и символистов в целом. Гюисманс сыграл значительную роль в формировании литературы декаданса.


[Закрыть] есть что-то подобное. Это настоящая традиция, четко определенная линия в повествовании. Вот чем тебе надо заняться: выяснить, что Мартинес Руис взял из нее и как это использует. Это несложно: нормально поработать три месяца, и мы с ним разделаемся. Как ты думаешь?

– Хорошо, но…

– Мы даже могли бы отважиться зайти чуть дальше, – прервал меня Марсело, словно фонтан собственных идей не давал ему обратить внимание на мои аргументы или словно его вообще не интересовали мои соображения.

Я смирился с тем, что придется довольствоваться ролью слушателя: допил виски из стакана и потушил сигарету, бросив рассеянный взгляд в глубину дворика. Сквозь дрожащий солнечный свет я увидел, что усатый тип, посмеиваясь, гладит девушку по щеке, а она довольно улыбается и явно ничего не имеет против. На какой-то миг мне показалось, что я опознал усатого типа – какой-то телеведущий, но едва Марсело снова заговорил, как моя уверенность растаяла.

– По сути, в образе интеллектуала конца века соединены два образа, характерных для традиции девятнадцатого века, – пояснил он. – С одной стороны, это фигура ученого, прежде всего смехотворная, потому что ученый витает в облаках и понятия не имеет об окружающей действительности. Возьми, к примеру, бальзаковского Бальтазара Клаэса из «Поисков абсолюта» или Максимо Мансо. Другой персонаж, возможно, более значительный, – это юноша из глухой провинции, вдохновленный мечтой завоевать столицу; мой учитель Триллинг писал о нем. В отличие от первого, этот образ прежде всего трагичен, потому что его авантюра всегда терпит фиаско или оканчивается кошмаром, или вот возьми Люсьена Рюбампре или Фредерика Моро.

Последовала пауза.

– Да хоть того же д'Артаньяна. Да, да, самого д'Артаньяна, и не смотри на меня так. Д'Артаньян тоже юноша из провинции, покинувший свою деревню и отправившийся завоевывать Париж. Только, само собой, д'Артаньян – это антипод по отношению ко всем прочим, даже включая своего далекого потомка Антонио Асорина, потому что обладает всеми качествами, отсутствующими у других: инстинктивным стремлением к добру, достоинством и мужеством. И поэтому, в отличие от всех прочих, он одерживает победу. Вспомни эпизод в монастыре кармелиток из начала романа. Д'Артаньяну едва исполнилось девятнадцать, он неотесан и безрассуден и только что приехал в Париж, где никого не знает. Так вот, в тот же самый день он оказывается вынужден принять самое главное в своей жизни решение. Когда гвардейцы кардинала появились на площади, где д'Артаньян собрался сражаться на дуэли с Атосом, Портосом и Арамисом, парню пришлось срочно выбирать: послушаться гвардейцев и отступить (а может, даже встать на их сторону) или присоединиться к мушкетерам. И д'Артаньян сомневается, естественно, сомневается. Но, наверное, вспомнив слова своего отца, сказанные на прощанье («Quiconque tremble une seconde laisse peut-être l'appât que, pendant cette seconde justement, la fortune lui tendait», a потом «Ne craignez pas les occasions et cherchez les aventures»[16]16
  «Кто дрогнет хоть на мгновение, возможно, упустит случай, который ему в это мгновение предоставляла фортуна. Не опасайтесь случайностей и ищите приключений» (фр.).


[Закрыть]), он решает остаться. Он мог бы уйти, но он остается. В этом его мужество. Но вспомни также, что отец велел ему одинаково чтить и Ришелье, и короля, и что к моменту появления гвардейцев он собирался сражаться с мушкетерами. Было бы совсем неудивительно, если бы он встал на сторону гвардейцев. Но нет. Столкнувшись с необходимостью выбирать между гвардейцами и мушкетерами, между Ришелье и королем, между Добром и Злом, он выбирает Добро. В этом проявляется его врожденная добродетель. Решение продиктовано не разумом, а сердцем. И поэтому, когда этот чурбан Портос говорит ему, что он не обязан рисковать жизнью вместе с ними, поскольку он не мушкетер, д'Артаньян ему отвечает: «Je n'ai pas l'habit? Mais j'ai l'âme».[17]17
  «На мне нет плаща мушкетера, но в душе – я мушкетер» (фр.)


[Закрыть] Вот это настоящий мужик! – заорал Марсело, в запале стуча по столу кулаком.

Затем, одним глотком осушив стакан виски, он добавил: – Ни абулии, ни колебаний, ни жертвенности. Если бы люди больше читали Дюма, жизнь была бы совсем иной. Кстати, о чем мы тут говорили?

Я не успел ответить, потому что в эту минуту биолог с перевязанной рукой снова подошел к нам, на этот раз попрощаться, в то время как его коллеги ленивой вереницей тянулись к выходу из дворика. Марсело поговорил с биологом и после его ухода опять повторил свой вопрос.

– О генеалогии Антонио Асорина, – напомнил я.

Марсело кивнул и предложил:

– Слушай, давай пойдем ко мне и там закончим разговор.

Пальцем изобразив в воздухе цифры, он подозвал официанта со счетом. Потом он спросил:

– Да, а что все-таки случилось с твоей машиной?

– Ничего, – ответил я. – Луиза у меня ее забрала.

Видимо, ему почудилось нечто странное в моем голосе или в выражении лица, потому что он наморщил лоб и вопросительно нахмурил брови. Вдруг на меня накатила усталость, от жары и выпитого виски совсем разморило; нос был заложен, ломило внезапно обмякшие мышцы. Я бросил взгляд на другую сторону двора. Парочка продолжала ворковать, но сидели они уже не напротив друг друга, а рядышком, их лица так сблизились, словно они собирались поцеловаться или уже поцеловались. Помню, я подумал о Клаудии, когда произнес:

– Мы расстались.

6

Подошел официант со счетом.

– Еще два виски, пожалуйста, – попросил Марсело.

– И один кофе, – добавил я.

– Тогда два, – подытожил Марсело.

– Простите, – извинился официант. – Мне показалось, вы просили счет.

– Именно так, – подтвердил Марсело. – Но я передумал. – И заботливо поинтересовался: – А что, какие-то проблемы?

– Что вы, что вы, – ответил официант, определенно восприняв как вызов слова Марсело.

Едва официант удалился, Марсело воскликнул;

– Черт возьми, Томас, ты продержался еще меньше, чем я!

Марсело женился в двадцать пять лет на актрисе из театра Паралело, но его брак не перенес менингита, унесшего три года спустя его единственного сына. С тех пор в его жизни было много женщин, но ни одной не удалось заинтересовать его настолько, чтобы заставить отказаться от устоявшихся привычек счастливого холостяка. Кстати говоря, привычки эти не предусматривали обета целомудрия, что являлось постоянной пищей для пересудов в кулуарах кафедры, и ему приписывали то вымышленный роман с Алисией во время отсутствия Внезапного Игрока, то мимолетные связи с сотрудницами зрелых лет или с зелеными девицами переходного возраста, а то и периодические скандальные похождения с роскошными проститутками. Не берусь судить о достоверности подобных предположений, за исключением, пожалуй, слухов о его отношениях с Алисией, но о них я тоже не стану распространяться.

– Я не бросал ее, – произнес я, стараясь, чтобы мое объяснение прозвучало не как извинение или жалоба, а как простая констатация факта. – Это она меня бросила. Она ушла из дома.

– И что теперь? Я пожал плечами.

– Только не говори мне, что она ушла по-хорошему.

– Не совсем так, – объяснил я. – Дело в том, полагаю, что у нас все стало не так, как прежде.

– Оно и неудивительно.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Только то, что сказал. Меня не удивляет, что все стало не так, как прежде. Никогда ничего не остается прежним. И менее всего в браке. А ты на что рассчитывал? Что все будет, как в первый раз? Так не бывает даже в мыльных операх. «L'usage dérobe le vrai visage de choses»,[18]18
  «Привычка скрывает истинное лицо вещей» (фр.).


[Закрыть] говорит Монтень. И он прав: привычка уничтожает все, включая людей. А уж после четырех лет брака…

– После пяти, – уточнил я.

– После пяти лет брака все превращается в привычку. Привычка не оставляет места новизне, а без новизны нет очарования, нет влюбленности. Это правда. Но есть другое.

– Например?

– Ну, я не знаю, нечто более важное, – ответил он нетерпеливо. – Чувство сообщничества, полагаю, привязанность. Откуда мне знать? Я почти и не был женат, мне не хватило времени ни к чему привыкнуть. Я даже не уверен, был ли я хоть раз влюблен.

Я улыбнулся.

– Каждый человек хоть раз был влюблен.

– Не будь так уверен, – сказал он. – Я иногда сам себе напоминаю официанта из салона Томбстоун в «Страсти сильных», мне, конечно же, это название нравится намного больше, чем «Моя дорогая Клементина». Ты помнишь эту сцену? Генри Фонда, вне себя от изумления, что постепенно влюбляется в Клементину, невесту Виктора Матура, спрашивает официанта в салоне: «Послушай, милейший (не помню, как его звали), ты когда-нибудь был влюблен?» На что официант, еще более ошарашенный, чем Фонда, отвечает: «Нет, я всю жизнь был официантом».

Мы рассмеялись.

– Ну так вот, а я всю жизнь был преподавателем. Это, кстати, к вопросу об официантах, – заключил Марсело. В этот миг появился официант из «Касабланки», принес наш заказ и удалился. Какое-то время мы пили и курили в тишине. Марсело задумчиво вертел в руках серебряную зажигалку «Зиппо», возможно, обдумывая способ вернуться к оставленной теме. Тень от навеса достигла стола, и по погрустневшему лицу Марсело время от времени скользили солнечные пятна. Убедившись вскоре, что я не собираюсь нарушить молчание, Марсело начал витиевато разглагольствовать, словно бродя вокруг да около и опасаясь затронуть манящую, но запретную тему.

– Забавно, – произнес он, развалившись на стуле и выпустив струйку дыма, медленно растаявшую в неподвижном зное. – Люди склонны полагать, что все когда либо влюбляются, ты сам только что это сказал. По правде, я не знаю… Ларошфуко говорил, что любовь подобна призраку: все о ней говорят, но никто не видел. Возможно, так оно и есть. В конце концов, Ларошфуко, наверное знал, о чем говорил, потому что он любил женщин до безумия и многим разбил сердце. Одна из любовниц втянула его в интригу против Ришелье, закончившуюся полным провалом, и единственное, что вынес бедолага Ларошфуко из данной истории, – это унизительная беседа с кардиналом, восемь дней заключения в Бастилии и два года ссылки в родовом замке Вертей. Само собой, эта любовница (одна из многих, впутывавших его в разные авантюры) была не первой встречной. Это была, ни больше ни меньше, герцогиня де Шеврез, урожденная Мари де Рогаш. Весьма опасная дама. Сначала она вышла замуж за маршала де Люиня, который до появления Ришелье был правой рукой Людовика XIII, а затем за Клода де Лоррена, принца де Жуанвиль и герцога де Шеврез. Если разобраться, Ларошфуко еще повезло, потому что другого своего любовника, графа Шале, герцогиня уговорила попытаться убить Ришелье; беднягу графа посадили в тюрьму, а после того, как герцогиня открестилась от него и запятнала его честь именем предателя, ему отрубили голову.

Он сделал паузу, улыбаясь со снисходительной иронией, затем отхлебнул виски, затянулся сигаретой и восторженно продолжил:

– Ах, это, наверное, была потрясающая женщина, истинная femme fatale. Она всю жизнь интриговала против Ришелье и герцога Бэкингема, и Сен-Симон, на которого вообще-то было трудно произвести впечатление, говорил, что се красота могла сравниться лишь с ее честолюбием и хитростью. Полагаю, что Веласкес написал ее портрет, позже утерянный. И естественно, что Дюма не смог пройти мимо такой пестрой биографии и вставил этот персонаж в «Три мушкетера». Не знаю, помнишь ли ты, но герцогиня время от времени появляется в романе, плетя интриги против Ришелье, в пользу Бэкингема и Анны Австрийской. И, само собой, она становится любовницей Арамиса, готового по своей воле уйти в священники и удалиться от мира… Словно специально для того, чтобы читатели удивлялись, почему это Арамис на протяжении всего романа говорит, что женщины губят мужчин.

Марсело остановился и, будто устав от своей собственной беспредметной болтовни, пробормотал:

– Похоже, что сегодня все дороги ведут к Дюма. Кстати, Луиза-то ненароком не влюбилась? – прибавил он тоном легкой шутки, возможно, призванным немного смягчить его явный интерес к моему разводу.

– Не думаю, – ответил я и посмотрел на другую сторону дворика: усатый тип и девица целовались.

Может, послеобеденная жара и виски начали оказывать свое действие, но я почувствовал какую-то слабость внутри, и на меня вдруг накатило желание безотлагательно излить душу. Я лаконично прибавил:

– А вот я – да.

– Ты да – что?

Совершенно спокойно я пояснил:

– Я да, влюбился.

Марсело взглянул мне в глаза, будто надеялся найти в них нечто опровергающее мои слова, но не нашел. Он недоверчиво приподнял кустистые брови, что придало его лицу комичное выражение, и воскликнул:

– Да ну тебя, Томас!

– Тебе это кажется странным?

– Нет, не странным… Ну да, я же тебе говорил, – бормотал он. – Прежде всего, мне это кажется величайшей глупостью. Будто у тебя и так проблем мало!.. Подожди, а разве ты не говорил, что это Луиза от тебя ушла?

– Ушла потому, что я ей сказал.

– Сказал, чтобы она уходила?

– Что влюбился. Да нет, на самом деле я ей рассказал, что познакомился с другой женщиной, хотя я познакомился с ней не сейчас, а уже давно…

Заметив подозрительный огонек сарказма в глазах Марсело, я приостановился.

– Знаешь, все очень сложно, но если ты хочешь, я расскажу.

Я не стал дожидаться, пока он согласится. Сначала по порядку описал обстоятельства, предшествующие моей встрече с Клаудией («Устроил себе холостяцкий вечерок – прокомментировал Марсело. – Очень оригинально») Потом я рассказал о своем выходе из кинотеатра «Касабланка», о появлении Клаудии, пиве на террасе «Гольфа», ужине, завершившемся потрясающей ночью («Первая ночь всегда потрясающая, – продолжал издеваться Марсело. – Я тебе уже говорил. Проблема в тех, что следуют за ней»). Быть может, ради краткости повествования или просто потому, что мне не хотелось, я не стал рассказывать Марсело о событиях следующего дня. Я также не упомянул о беременности Луизы, но зато подробно обрисовал воскресный скандал и бегство моей жены. Под конец, поддавшись завораживающему потоку собственных речей и испытывая невыразимое удовольствие от ощущения себя героем выдающихся событий, я с наслаждением извлек из памяти историю своей юношеской любви к Клаудии, словно эти воспоминания позволяли еще раз пережить ее, одновременно меняя представления об этой любви под влиянием ностальгии: тоски не по тому, чем она была в действительности, а по тому, чем она могла бы стать и не стала.

– Короче, – подытожил Марсело, когда я закончил свою речь. – Ты рад, что Луиза ушла из дома.

Я посмотрел ему в глаза, и мне показалось, что я обнаружил в них то выражение смущения, какое обычно наблюдаешь во взгляде только что проснувшегося человека. «Он заснул и прослушал», – подумал я растерянно.

– Я не то что бы рад, – уточнил я, почти обидевшись на Марсело. – Но в этих обстоятельствах, похоже, это лучшее, что могло случиться.

– А вот здесь ты ошибаешься. Когда такая женщина, как Луиза, уходит, она уже не возвращается.

– Кто тебе сказал, что я хочу ее возвращения?

– Рано или поздно захочешь.

– Сомневаюсь.

Марсело покачал головой, откинулся па спинку стула, сделал глоток виски и зажег сигарету. В эту минуту нечто в глубине двора привлекло мое внимание. Я пригляделся. Усатый тип и блондинка закончили обедать, он склонился над кофе, а она смотрела на меня, и когда я взглянул на нее, она подмигнула. «Не может быть», – подумал я. Инстинктивно я бросил взгляд на Марсело. «Это не он заснул, – пришла в голову нелепая мысль. – Это я спал. Я и сейчас сплю».

– Итак, – вздохнул Марсело. – Ты, наверное, знаешь, что делаешь. Но лично мне вся эта история кажется изрядной глупостью. Одно дело сходить налево и совсем другое…

Краешком глаза я опять взглянул на парочку: они сидели, облокотившись на стол, покуривали и влюбленными глазами смотрели друг на друга сквозь дым.

– Клаудия – это совсем не поход налево.

– Даже если и так, – настаивал он. – Хорошенько подумай, прежде чем расставаться с Луизой. На свете мало таких женщин, как она.

– Я это знаю, – произнес я. – Может быть, поэтому нам неплохо было бы расстаться на какое-то время.

– Вот тут я тебя не понимаю.

– Если бы тебе довелось когда-нибудь жить с женщиной, которая все делает правильно, ты бы меня понял.

Марсело снова посмотрел мне в глаза. Затем спросил:

– Ты же не ревнуешь?

– Ревную? Но почему? – переспросил я и чихнул.

Выругавшись, я достал из портфеля еще пачку салфеток и высморкался.

– Нет, наверное, я никогда не избавлюсь от этой простуды.

Марсело было совсем неинтересно говорить о моей простуде.

– А ты потом ее видел?

– Кого?

– Как ты думаешь, кого? Луизу.

Я отрицательно помотал головой.

– А даже не знаю, где она теперь живет, – сказал я и с удивлением обнаружил, что до настоящего момента не задавал себе вопроса, куда отправилась Луиза; почему-то это мне показалось хорошим симптомом, только не знаю, симптомом чего. – Полагаю, у своей матери. Понятия не имею.

– И что ты собираешься делать?

– Ничего. Работать, вести занятия, писать статью о Мартинесе Руисе, готовиться к конкурсу… То же, что и обычно. Конечно, я не собираюсь надолго оставаться в этой квартире, – добавил я, чувствуя, что мое объяснение звучит как извинение. – Пока да, естественно. Но когда у Луизы пройдет эта дурь, думаю, она сама захочет там жить. А я подыщу себе маленькую квартирку.

Я выдержал паузу и отважился:

– Не знаю, может, перееду к Клаудии. Там видно будет.

Наставшая после моих слов тишина или задумчивая поза Марсело вдруг заставили меня ощутить неловкость. Я допил виски, бросил взгляд на часы и, указывая на них, задал вопрос Марсело:

– Мы разве не договаривались пойти к тебе?

Вместо ответа Марсело опять начертил в воздухе каракули, и пока мы ждали счет, он убрал в карман рубашки сигареты и «Зиппо», провел рукой по волосам и, смирившись, произнес бодрым тоном:

– Итак, полагаю, что тебя следует поздравить, правда? Ведь не каждый день человек способен влюбиться. Мне жаль Луизу, честно. Наверное, ей сейчас нелегко. Но я рад за тебя.

И почти с улыбкой добавил:

– И за Клаудию, само собой.

То ли потому, что в глубине души я не мог сам себе объяснить молчание Клаудии, то ли потому, что меня больше беспокоило то, что я уже был готов допустить, но моим первым порывом было сказать Марсело правду: что с Клаудией я тоже не говорил со времени нашего прощания. Я бросил быстрый рассеянный взгляд в глубину дворика, где усатый тип безраздельно владел вниманием девушки. На минуту я засомневался. Сейчас даже бессмысленно задаваться вопросом, скольких неприятностей в будущем я смог бы избежать, если бы тогда у меня хватило мужества откровенно поговорить с Марсело; единственно верно то, что в конечном итоге здравый смысл играл намного меньшую роль, чем гордость, и я ничего не сказал.