Текст книги "Красная перчатка"

– Мы берем деньги? – интересуется на перемене Сэм.

Видок у него не очень. Мой сосед умный парень и понимает, тут сложно выбрать правильное решение.

– Да. Мы должны. Если не будем принимать ставки, то полностью потеряем контроль над ситуацией.

И мы берем деньги.

В четверг вечером веб-сайт исчезает, словно его и не было.

Глава девятая

В нашей комнате в общежитии Сэм снимает форму, брызгается одеколоном и надевает футболку с надписью: «Да, я именно тот отличник, про которого вы столько читали». Свалив книги на кровать, я интересуюсь:

– Куда собрался?

– Митинг, – закатывает глаза сосед. – Даже не пытайся откосить. Даника тебя убьет. Кожу сдерет живьем.

– Точно, – я провожу пальцами по волосам – опять порядком оброс. – А я-то думал, из-за всего этого сумасшествия…

Я замолкаю, не зная, как закончить фразу. Сосед никак не комментирует это бессвязное бормотание. Привык, наверное, к моему идиотскому поведению. Со вздохом скинув черные форменные ботинки и брюки, я натягиваю джинсы, развязываю галстук и бросаю его на шаткий письменный стол. Все, готов. Белую рубашку снимать лень.

Мы подходим к центру искусств Роулингса (здесь располагается кабинет музыки Рамирес и обычно проходят встречи «Сглаза»). На дворе сентябрь, но погода необыкновенно теплая. Около входа стоит Даника в длинной юбке из батика с колокольчиками на подоле; кончики ее косичек выкрашены темно-фиолетовым.

– Поездку отменили, – она почти кричит. – Представляете? Норткатт на все плевать, кроме мнения спонсоров! Нечестно! Она же сначала согласилась.

– Дело не только в школьной администрации, – вмешивается Рамирес. – Сами ученики отказались ехать. Никто не хочет при всех садиться в автобус.

– Идиотизм какой, – бормочет себе под нос Даника, а потом говорит уже громче. – Мы бы могли что-нибудь придумать. Можно было встретиться не в школе, а где-нибудь еще.

– Знаешь, некоторые из членов клуба действительно мастера, – не выдерживаю я. – Для них это не просто важное дело, речь идет об их жизни. И они, как ты понимаешь, волнуются о последствиях – что будет, если их секрет раскроют?

Даника бросает на меня уничижительный взгляд.

– Как они собираются чего-то добиться с таким отношением? – под этим «они» явно подразумеваюсь я.

– А может, они и не собираются.

– Прости, Даника, – тяжело вздыхает Рамирес. – Я знаю, ты душу вложила в этот клуб.

– Что случилось? – спрашивает кто-то тихим голосом.

К нам незаметно подошла Лила. Желтый сарафан, огромные бесформенные ботинки, перекинутый через плечо рюкзак. Я ощущаю нечто вроде электрического разряда, как всегда при виде нее.

– Поездку отменили, потому что школьная администрация трусит, – поясняет Сэм.

– Понятно, – Лила пинает тяжелым ботинком комок глины, а потом смотрит на нас. – А мы можем поехать вчетвером?

Даника удивленно и пристально смотрит на нее, а потом поворачивается к Рамирес:

– Да! Правильно. Родители же согласились нас отпустить, и мы сдали секретарю подписанные справки.

– Но они для школьной поездки, – сомневается Рамирес.

– Мы старшеклассники, – не сдается Даника. – И у нас есть родительское разрешение. Норткатт не может нам запретить.

– Что-то я не помню, чтобы мистер Шарп сдавал справку.

– Ой, я ее забыл в комнате, давайте, сбегаю принесу.

– Хорошо, – со вздохом сдается Рамирес. – Кассель, принеси мне разрешение, и вы вчетвером можете уйти с уроков и поехать на митинг. Но только если обещаете вернуться к самостоятельной работе.

– Обязательно, – уверяет ее Лила.

Я быстренько подделываю нужную бумажку, и вот мы уже идем к Сэмову катафалку 1978 года выпуска марки «кадиллак». Лила разглядывает наклейку на бампере.

– Он что, действительно ездит на растительном масле?

От нагретого солнцем асфальта поднимается жар. Я вытираю лоб, стараясь не обращать внимания на блестящие капельки пота на шее Лилы.

Сосед с гордой улыбкой похлопывает по капоту.

– Нелегко было отыскать дизельный катафалк и его переделать, но у меня получилось.

– Внутри вечно пахнет картошкой фри, – Даника запрыгивает в машину. – Но к запаху быстро привыкаешь.

– Что может быть прекраснее картошки фри? – отзывается Сэм.

Лила залезает на заднее сидение (обыкновенное заднее сидение – Сэм его снял с нормального «кадиллака»), а я усаживаюсь рядом.

– Спасибо вам большое, ребята, – Даника со значением смотрит на меня. – Я знаю, вы не очень-то хотели ехать, поэтому вдвойне ценю ваш поступок.

– Я не то что бы не хотел, – я со вздохом вспоминаю маму на собрании у Пэттона. – Просто не увлекаюсь политикой.

– Да?

Взгляд у Даники недоверчивый, но вроде бы она не злится, скорее, удивляется.

– «Магия смерти» будет играть, – Сэм выезжает с парковки и одновременно ловко меняет тему разговора. – И мы, наверное, успеем на выступление «Голыми руками».

– Концерт? А я-то думал, никакого веселья, сплошные шествия с плакатами.

– Не волнуйся, Кассель, – ухмыляется Даника, – в плакатах недостатка не будет. Протестующие пройдут маршем мимо ратуши к парку Линкольна, именно там и запланирован концерт. Речи тоже будут.

– Вот и прекрасно. А то я всерьез испугался, что пришлось прогулять наши суперважные занятия ради какого-то…

Лила смеется, откинувшись на сидении.

– Ты что?

– Не знаю. Кассель, у тебя хорошие друзья.

Она легонько касается рукой моего плеча.

По спине бегут мурашки. Вспоминаю на мгновение, как она обнимала меня тогда ночью, без перчаток.

В машине только мы четверо. А на завтра запланирован совместный поход в кино. Приходится стараться изо всех вил и постоянно напоминать себе, что это не настоящее свидание.

– Да, мы такие, – соглашается Сэм. – Зато ты уже сто лет знаешь нашего славного Касселя. Поделишься какими-нибудь компрометирующими подробностями?

Лила глядит на меня, хитро прищурившись:

– В детстве он был крохотной малявкой, а потом, лет в тринадцать, вдруг начал расти и вымахал в настоящую каланчу.

– А ты малявкой так и осталась, – улыбаюсь я.

– Обожал грошовые романы-ужастики и, если уж начал такой читать, всегда от корки до корки. А когда его дед поздно ночью выключал свет в спальне, Кассель вылезал из окна и читал под уличным фонарем. Утром я находила его, дрыхнущего на газоне.

– У-у-у, – умиляется Даника.

Я делаю неприличный жест и издаю не менее неприличный звук.

– А однажды на ярмарке в Оушен-сити он так объелся сахарной ватой, что все вышло обратно.

– Я не один такой был.

– Как-то несколько дней напролет он смотрел старые черно-белые фильмы, а после нацепил фетровую шляпу, – Лила корчит мне рожу, а что тут возразишь? – Носил ее, не снимая, целый месяц. А был самый разгар лета.

Я смеюсь, а Сэм недоверчиво переспрашивает:

– Фетровую шляпу?

Я помню, как часами просиживал в подвале и смотрел один фильм за другим. Хриплые женщины, мужчины в роскошных костюмах, стаканы для виски, руки в перчатках. Родители Лилы развелись, и она с отцом уехала в Париж, а после возвращения оттуда стала красить глаза черной дымчатой подводкой и курить французские сигареты «Житан». Словно сама вышла из такого фильма. Фильма, в котором я мечтал оказаться.

Я смотрю на нее: она отодвинулась от меня подальше и прижалась щекой к оконному стеклу. Вся сжалась и выглядит усталой.

Тогда, в Карни, я еще не пытался ни к кому втереться в доверие, не пытался казаться кем-то другим, лучше, чем есть. И у меня не было страшных, зловещих тайн. А Лила была храброй и уверенной, ей все было по плечу.

Что, интересно, тот мальчишка подумал бы о нас сейчас?

Мы еще даже не подъехали к месту проведения марша, а на каждом шагу уже попадаются полицейские патрули и дорожные заграждения, нестерпимым оранжевым светом вспыхивают мигалки. Народу гораздо больше, чем я думал, вдалеке неясно гудят голоса – там тоже собрались люди.

– Здесь нет места для парковки, – жалуется Сэм, медленно объезжая квартал уже по третьему разу.

Пока «кадиллак» тащится в хвосте автомобильной очереди, Даника что-то усиленно ищет в телефоне.

– Сверни налево, – командует она, спустя несколько минут. – В интернете пишут, что недалеко отсюда есть гараж.

Первые два гаража забиты под завязку. Скоро мы доезжаем до автомобилей, припаркованных прямо посреди разделительной полосы и вдоль тротуаров. Сэм нахально заезжает на газон и глушит двигатель.

– Протестовать – так уж протестовать? – спрашиваю я.

Даника с улыбкой распахивает дверцу:

– Посмотрите, сколько народу!

Мы с Лилой выходим, и вся наша компания устремляется куда-то вместе с толпой.

– В таком месте прямо чувствуешь грядущие перемены. Понимаете, о чем я? – восхищается Даника.

– Да, перемены уже здесь.

Не ожидал от Сэма такого ответа. Даника тоже смотрит на него удивленными глазами.

– Ну, – смущается сосед, – все изменится, так или иначе.

Наверное, он прав. Либо вторую поправку отклонят, и мастера воспрянут по всей стране, либо ее примут, а другие штаты в свою очередь постараются состряпать такие же законопроекты.

– Перемены случаются, когда не осталось другого выхода, – загадочно улыбается Лила.

У меня никак не получается заглянуть ей в глаза – она напряженно всматривается в толпу.

Через несколько кварталов появляются первые плакаты.

НАШ ДАР – НЕ ПРОКЛЯТИЕ

Интересно, а какие лозунги были на той пресс-конференции, где засветилась мама?

На ступеньках здания банка сидят какие-то малолетки. Один бросает в толпу бутылку пива. Осколки и клочки пены разлетаются в разные стороны. Протестующие возмущенно кричат.

На капот ближайшей машины вскакивает мужчина с длиннющей бородой и принимается вопить: «Долой вторую поправку! Пэттона на мыло!»

Рядом с винным магазином полицейский хватается за рацию и что-то взволнованно частит.

– Думаю, парк там, – Даника, не отрываясь от мобильника, машет рукой в сторону переулка; по-моему, она ничего вокруг себя не замечает.

Еще пара кварталов. Народу все больше, нас словно подхватил гигантский поток. Мы – кровь, стремящаяся по сосудам к сердцу, яростный жар, исходящий от нагретого солнцем тела, несущееся стадо.

Все больше и больше плакатов.

РУКИ ПРОЧЬ – У НАС ЕСТЬ ПРАВА

ТЕСТИРОВАТЬ ВСЕХ – ЗНАЧИТ НЕ ВЕРИТЬ НИКОМУ

НИЧЕГО НЕ ВЫЙДЕТ

– Сколько приблизительно людей должно было прийти? – кричит Лила.

– Двадцать тысяч, максимум пятьдесят, – Данике тоже приходится кричать.

Лила вглядывается вперед – туда, где наша улица пересекается с главным проспектом (именно там и проходит основной митинг). Почти ничего не видно, зато хорошо слышно: гул голосов, кто-то выкрикивает лозунги, гудят мегафоны и сирены, гремят барабаны. Шум просто оглушительный.

– Здесь больше народу, гораздо больше.

Когда мы подходим ближе, все разъясняется. Вот и ответ на мой невысказанный вопрос – сторонники Пэттона тоже выстроились по обеим сторонам проспекта со своими плакатами:

УБИЙЦЫ И МАНИПУЛЯТОРЫ – ПРОЧЬ ИЗ МОЕГО ШТАТА

ГИГИШНИКИ – УБИРАЙТЕСЬ

ЧТО ВЫ ХОТИТЕ СКРЫТЬ?

И наконец, «ПОПАЛИСЬ», под надписью нарисован похожий на ружейный прицел круг. Этим плакатом размахивает старушка с ярко-рыжими кудряшками, накрашенная розовой губной помадой. Ярко сияет на солнце позолоченный купол ратуши.

Я вглядываюсь в толпу приверженцев второй поправки и вдруг замечаю знакомое лицо – любовница Янссена, запряталась подальше, волосы убраны в хвост, черные очки сдвинуты на лоб. Пудели, видимо, остались дома.

Притормозив, я всматриваюсь повнимательнее – не ошибся ли?

Позади нее, возле витрины ресторанчика, стоят двое и что-то передают ей, кажется, деньги.

Люди вокруг толкаются, увлекают меня вперед, в бок ударяется чье-то плечо – это мальчишка с фотоаппаратом, чуть старше меня, снимает, не переставая.

– Ты кого увидел? – интересуется Лила, вытягивая шею.

– Видишь ту дамочку возле витрины? – я пытаюсь свернуть в сторону, наперекор людскому потоку. – С хвостом. Она заказала Янссена.

– Я ее знаю. Она раньше на него работала.

– Что? – я застываю, как вкопанный, и мне в спину с недовольным возгласом тут же врезается какой-то мужчина. На мое извинение он лишь злобно хмурится.

Даника и Сэм ушли вперед. Надо бы крикнуть, чтоб они нас подождали, но разве в таком шуме хоть что-нибудь услышишь.

Владелица пуделей уходит. Мне точно не догнать ее во всеобщей сутолоке.

– Я думал, она была его любовницей.

– Вполне вероятно, а еще его шестеркой, – отзывается Лила. – Подыскивала клиентов. Заядлых картежников. Или тех, у кого есть деньги регулярно платить за определенные эмоции – восторг, экстаз, нестерпимое счастье. Подсаживаешься, а потом, если бросить, тут же накатывает депрессия. Или тех, которые покупают удачу – одновременно у нескольких мастеров. Когда используешь столько удачи зараз, можно провернуть большое дело.

– А Филипа она знала?

– Ты же сам сказал, что она заказала Янссена.

Любовница убитого исчезает в толчее. А мы еле тащимся. Даника и Сэм где-то впереди. Наверное, все еще на проспекте, но их нигде не видно.

Я вытираю вспотевший лоб полой рубашки.

– Вот ведь незадача.

Лила со смехом указывает на большой баннер, который плещется на ветру прямо у нас над головой. На нем блестящими буквами значится:

ГОЛЫЕ РУКИ. ЧИСТЫЕ СЕРДЦА

– До Веллингфорда я никогда не встречала столько не-мастеров сразу. Не знаю, чего от них ждать.

– А как же я? Меня-то ты хорошо знала, а я тоже был не-мастером.

Девушка оглядывается. Да, в машине, рассказывая друзьям про мое детство, она, конечно, опустила самую важную компрометирующую деталь.

Тогда я был ниже нее.

И пусть Лила никогда этого не говорила, никогда не хвалилась своими способностями, зато остальные без устали напоминали, и я помнил, постоянно помнил: она мастер, а я из обыкновенных простачков, которые только для того и нужны, чтобы их использовать.

В толпе мелькает еще один плакат:

СИЛА РАЗВРАЩАЕТ

– Лила…

И тут прямо перед нами какая-то девушка снимает перчатки и поднимает руки. Кожа на ладонях бледная и сморщенная – конечно, такая жара, а перчатки кожаные.

Я вздрагиваю. Голые женские руки видишь нечасто, поэтому трудно сразу отвести глаза.

– Голые руки, чистые сердца! – кричит она.

Еще несколько человек с кривыми улыбками следуют ее примеру. Один швыряет свои перчатки высоко в воздух.

Пальцы так и зудят. Вот бы тоже ощутить на коже свежий ветерок.

Жара и чувство всеобщего единения сделали свое дело: по толпе словно прокатывается волна, и вот уже всюду мелькают голые пальцы. Мы шагаем прямо по лежащим на асфальте перчаткам.

– Кассель!

Сэм ухитрился как-то забиться вместе с Даникой между двумя припаркованными машинами. Лицо у соседа красное от жары. А его подружка машет нам голыми руками.

У нее бледные ладони и длинные пальцы.

Мы проталкиваемся сквозь толпу. Уже почти добрались до них, но тут впереди раздается громкий металлический голос – сквозь рев сирен кто-то кричит в мегафон:

– Все немедленно должны прикрыть руки. Это полиция. Немедленно прикройте руки.

Даника так испугалась, словно приказ обращен непосредственно к ней.

Теоретически, ничего противозаконного в голых руках нет. Точно так же, как и в остром кухонном ноже. Но, если начнешь размахивать ножом или голыми руками, полиция не обрадуется. А если уж нацелился на кого-нибудь, точно окажешься в наручниках.

– Подними меня, – командует Лила.

– Что?

Вокруг громко свистят и улюлюкают, но слышно и еще кое-что: впереди ревут двигатели и громко кричат люди.

Над головой грохочет вертолет с эмблемой телеканала.

– Подними меня повыше. Я хочу увидеть, что происходит.

Обхватив Лилу за талию, я поднимаю ее. Легонькая, как перышко. Кожа нежная, от нее пахнет по́том и зеленой травой.

Подсаживаю ее на капот машины.

– Там толпа полицейских, – сообщает она, спрыгивая на землю. – В специальной амуниции и со щитами. Надо выбираться.

Я киваю. Мы с ней преступники и умеем сбегать.

– Мы же не делаем ничего противозаконного, – голос у Даники неуверенный.

У остальных протестующих тоже поубавилось энтузиазма: толпа больше не двигается вперед, все разбегаются в разные стороны.

– Надо зайти куда-нибудь, – предлагаю я. – Проберемся внутрь здания и переждем.

Мы бросаемся к ближайшей двери, но тут появляется целый отряд полицейских в тяжелых шлемах.

– Всем лечь на землю!

Они повсюду. Тех митингующих, кто не успевает подчиниться, толкают прямо на асфальт. Какая-то девчонка принимается возражать, и тут же получает по ноге резиновой дубинкой. Другой прыскают в лицо газом, и она падает, прикрываясь руками.

Мы с Лилой быстро ложимся на мостовую.

– Что происходит? – пыхтит Сэм, рядом с ним на колени опустилась Даника.

– Под машину, – Лила по-пластунски ползет вперед.

Хорошая идея. В конце концов, нас все-таки арестовали, но зато и повозиться им пришлось подольше.

Последний раз в тюрьме я был, когда навещал маму. В тюрьме люди живут, поэтому, хоть условия и нечеловеческие, есть кое-какие необходимые удобства, вроде столовой, спортивного зала. Столы, на худой конец.

Здесь все по-другому, потому что это не тюрьма, а камера предварительного заключения в полицейском участке.

У нас забирают бумажники, мобильники и сумки. Отпечатки пальцев им снимать лень – просто записывают имена и заталкивают в камеры. Женщин – в одну, мужчин – в следующую. И так далее, камер много, коридор длинный.

Внутри камеры пара скамеек, раковина и один тошнотворный сортир. Сортир, естественно, занят, скамейки тоже.

Даника безуспешно пытается объяснить полицейским, что мы несовершеннолетние, но они не слушают – просто запирают нас и уходят.

Сэм стоит рядом со мной, прислонившись к прутьям, закрыл глаза. Даника нашла местечко на одной из скамеек. Лицо у нее заплаканное. Перед тем как затащить нас в свой фургон, полицейские заставили ее прикрыть руки: одна перчатка потерялась, и ей до самого локтя примотали скотчем полиэтиленовый пакет. Она так и сидит в нем, прижав руку к груди.

Лила меряет шагами камеру.

– Лила.

Она разворачивается, оскалив зубы, и замахивается на меня сквозь прутья решетки.

– Эй, погоди, – я хватаю ее за запястье.

Лила выглядит удивленной, будто только сейчас вспомнила, что она человек.

– Все будет хорошо. Мы выберемся отсюда.

Она сконфуженно кивает, но дышит все еще часто и прерывисто:

– Как думаешь, сколько сейчас времени?

Мы приехали на митинг где-то в половине пятого и даже не успели дойти до парка.

– Наверное, около семи.

– Еще рано. Боже мой, я жутко выгляжу, – она выдергивает руку и проводит ею по волосам.

– Ты замечательно выглядишь.

В ответ Лила лишь фыркает.

Я оглядываю унылые лица сокамерников. Уверен, никто из них прежде не бывал в полицейском участке, ни у кого из них родственники не сидели в тюрьме. Надо как-то отвлечь Лилу.

– Ты когда-нибудь думала о будущем?

– В смысле, когда мы отсюда выйдем?

– Нет, после выпуска. Когда окончим Веллингфорд.

Я-то сам об этом уже давно размышляю.

– Не знаю, – она пожимает плечами и прислоняется щекой к решетке. – Этим летом папа возил меня в Пуэрто-Рико, на остров Вьекес. Мы просто лежали на пляже, загорали и купались. Там все гораздо ярче, небо голубое-голубое. Понимаешь? Я бы хотела вернуться туда. Лежать и впитывать в себя небо и море. Я так устала сидеть взаперти в темноте.

Я вспоминаю жуткую металлическую клетку, где ее столько времени держал Баррон. Летом, когда совсем накатила тоска, я стал читать о психологическом состоянии отбывающих одиночное заключение. Депрессия, отчаяние, постоянная тревога, галлюцинации.

Представить не могу, каково ей снова оказаться взаперти.

– А я никогда не был заграницей.

Что я несу? Я и на самолете-то никогда не летал.

– Ты бы тоже мог поехать.

– Если после выпуска ты все еще захочешь меня видеть, то я в полном твоем распоряжении, – я стараюсь, чтобы обещание прозвучало как можно более легкомысленно. – И что – больше ничего? Просто будешь валяться на пляже?

– Пока не понадоблюсь папе, – Лила уже дышит ровнее, и взгляд не такой затравленный. – Я всегда знала, кем стану, когда вырасту.

– Семейный бизнес. И никогда не хотела попробовать что-нибудь другое?

– Нет, – но в голосе у нее не только уверенность; что еще, интересно? – Я умею это лучше всего. К тому же, я – Захарова.

Я размышляю о том, что сам умею лучше всего. Вспоминаю Вандервеер, своего консультанта: «Будущее наступит быстрее, чем вы думаете».

Проходит около часа. В коридоре появляется полицейский с пачкой бумаг в руке.

Все разом принимаются кричать. Требуют адвоката. Вопят о своей невиновности. Угрожают подать жалобу в суд.

Он выжидает, пока не уляжется волнение, а потом объявляет:

– Следующие заключенные должны подойти к решетке, сцепить пальцы и вытянуть руки перед собой: Сэмюэль Ю, Даника Вассерман и Лила Захарова.

Снова возмущенные вопли. Даника встает со скамейки, Сэм неуверенно выходит вперед, оглядываясь на меня с выражением полного недоумения. Спустя минуту крики в камере замолкают.

Я жду, но полицейский явно не собирается больше называть ничьих имен.

Лила идет к решетке, а потом в нерешительности останавливается.

– Давай, – подбадриваю я ее.

– С нами вместе еще один друг, – она показывает на меня полицейскому.

– Кассель Шарп, – поддакивает Сэм. – Его зовут Кассель Шарп. Может, вы пропустили?

– Это все я виновата… – пытается что-то объяснить Даника.

– Молчать, руки перед собой, пальцы сцепить, – орет коп. – Все остальные, быстро сделали три шага назад. Быстро!

На друзей надевают наручники. По пути к двери они оборачиваются, а я напряженно размышляю: почему же меня оставили? Может, их родителям позвонили, а моих не смогли разыскать? Может, заключенных просто выводят группами по три, чтобы снять отпечатки пальцев? Я все еще просчитываю варианты, но тут к камере, не спеша, подходит агент Джонс.

– Ага.

– Кассель Шарп, – он едва заметно улыбается. – Пожалуйста, подойдите к решетке и вытяните руки перед собой.

Я подчиняюсь.

Джонс торжественно ведет меня по коридору, потом при помощи карточки-пропуска открывает дверь в другой коридор. Здесь нет камер, только белые стены и двери без окошек.

– Мы выслали во все полицейские участки специальное оповещение, касающееся тебя. Каково же было наше удивление, когда нам сообщили о твоем аресте в Ньюарке.

Я нервно сглатываю. Во рту пересохло.

– Раздобыл нужную информацию? – от него несет табачным дымом и несвежим кофе.

– Пока нет.

– Хорошо повеселились на митинге? Побегали от полиции? Полезный опыт, всегда пригодится.

– Ха-ха-ха, очень смешно.

Джонс широко улыбается, словно я и правда замечательно пошутил.

– Давай-ка, я объясню тебе процедуру. Есть два варианта развития событий. Ты, конечно, выберешь правильный.

Я киваю головой. Ни один из его вариантов мне наверняка не понравится.

– Тут в камере сидит Лила Захарова и еще парочка ребят, с которыми вас вместе повязали. Мы сейчас идем туда, и я сообщаю всей честной компании, что, раз они друзья Касселя, то могут идти. И всех отпускаю. Может, даже извинюсь.

Я замираю.

– Тогда они решат, что я работаю на вас.

– Да. Именно так.

– Если Лила расскажет отцу, что я работаю на ФБР, никакой информации я вам не добуду и вообще стану совершенно бесполезен, – я говорю слишком быстро, и он видит, что прижал меня к стенке.

Если пойдут слухи, что я работаю на федералов, даже мать не захочет, чтобы ее видели со мною рядом.

– А я, может, и так считаю тебя бесполезным, – пожимает плечами Джонс. – Может, когда, кроме нас, у тебя не останется больше друзей, ты иначе взглянешь на ситуацию.

Я набираю в грудь побольше воздуха:

– Какой второй вариант?

– Обещай, что к концу следующей недели у тебя будет для меня зацепка. Накопай что-нибудь про загадочного убийцу. Что-нибудь стоящее. И никаких больше оправданий.

– Хорошо, – киваю я.

– Я же говорил, ты выберешь правильный вариант.

Он с силой ударяет меня по плечу затянутой в перчатку рукой и заталкивает в камеру к остальным.

Вскочив с пола, Даника бросается обниматься. От нее слегка пахнет пачули, а глаза покраснели от слез.

– Прости. Ты, наверное, так злишься на меня. Но мы не собирались этого делать. Не волнуйся. Мы бы никогда…

– Никто и не злится, – успокаиваю я ее, а сам вопросительно оглядываюсь на Сэма с Лилой.

– Они обещали нас выпустить… – Сэм замолкает, явно не зная, как продолжить. – Если согласимся пройти тест.

– Тест?

Как же хочется придушить Джонса, прямо здесь. Конечно же, у него на уме была еще какая-то гадость.

– Тест на гиперинтенсивные гамма-волны, – устало объясняет Лила.

Я со всей силы ударяю кулаком по белой стене. Больно, а толку, естественно, никакого.

– Кассель, мы не будем проходить тест, – обещает Даника.

– Нет. Вы должны. Вы оба. Потом выйдете и позвоните кому-нибудь из наших.

Адвокаты Захарова наверняка в два счета вытащат отсюда его дочь, даже не сомневаюсь. А я? Ну, дедушке, скорее всего, потребуется чуть больше времени, но ведь федералам нужна информация, поэтому им придется мне помочь.

– Но тогда они поймут, что вы оба… – начинает Сэм.

– В этом вся прелесть теста, – соглашается Лила. – Его отказываются пройти только те, кому есть что скрывать.

– У них нет законных оснований, – упрямо качает головой Даника. – Нас здесь держат незаконно. Не оформили как следует, не зачитали права. Мы не совершили никакого преступления. Яркий пример правительственного злоупотребления властью и предубеждения против мастеров.

– Да ну? – я усаживаюсь на пол рядом с Лилой.

Несмотря на мои ехидные замечания, я не могу не восхищаться Даникой: она первый раз попала в подобную передрягу, угодила за решетку, а все равно озабочена тем, что правильно, а что нет.

– Тебя трясет, – Лила кладет руку мне на плечо.

Разве? Я смотрю на свои ладони. Словно это вовсе и не мои руки. На левой кожаная перчатка немного ободралась, когда молотил по стене. Пальцы ощутимо дрожат.

– Сэм, – я пытаюсь успокоиться. – Тебе-то точно незачем здесь сидеть.

Сосед оглядывается на меня, а потом на свою девушку:

– Я знаю, как важно для тебя поступать правильно, но, если мы не согласимся на тест, что дальше? – он переходит на шепот. – А если нас и спрашивать не будут?

– А если мы его пройдем, а нас все равно не выпустят? – не сдается Даника. – Не буду я. Это идет вразрез со всеми моими убеждениями.

– Думаешь, я сам не понимаю, что так неправильно? – огрызается Сэм. – Нечестно? Не вижу, что это все полное дерьмо?

– Проехали, – я стараюсь говорить уверенно, не хочу, чтобы они ругались, только не из-за теста. – Давайте просто подождем. Скоро нас отпустят. Должны. Даника правильно говорит: арест не оформили, как полагается. Все будет хорошо.

Повисает напряженное молчание.

Проходит еще час. Меня гложут сомнения, и понемногу накатывает паника. Я уже готов признать собственную неправоту (никто никого не отпустит, они решили сгноить нас здесь) и начать барабанить в дверь, призывая агента Джонса. И вдруг в камеру входит полицейский и отпускает нас. Просто выставляет из участка безо всяких объяснений.

Машина Сэма так и стоит на газоне, только боковое зеркало треснуло.

В Веллингфорд мы добираемся уже к десяти вечера. Идем через двор, а я не могу отделаться от странного ощущения, будто со времени нашего сегодняшнего отъезда прошли не часы, а годы. На самостоятельную работу, конечно, не успеваем, но зато как раз вовремя к вечерней проверке.

– Я слышал, Рамирес отпустила вас на митинг? – подозрительно косится на меня Пасколи. – И как все прошло?

– Решили туда не ездить и отправились на пляж, – врет Сэм. – Правильно сделали – говорят, на митинге был настоящий бардак.

Щеки у соседа чуть покраснели, словно он стыдится собственной лжи.

Больше о протесте Сэм не упоминает.

В общежитии выключают свет. Будто ничего и не было.

Днем в пятницу я сижу на уроке физики, уставившись на листок с контрольной, и ломаю голову над задачей: девочка увеличивает амплитуду раскачивания качели, сгибая и выпрямляя ноги. Это резонанс, распространение волн или что? Я точно провалю контрольную.

Я закрашиваю кружочек рядом с вариантом ответа, все обвожу и обвожу его. И вдруг громко вскрикивает Меган Тилман. Мой карандаш соскальзывает, оставляя на листе косую полосу.

– В чем дело, мисс Тилман? – интересуется профессор Йонадаб.

– Мой амулет удачи только что треснул. Развалился на две половинки, – прижав руку к груди, Меган в ужасе глядит на сидящую за соседней партой Данику.

По классу проносится изумленный вздох.

– Ты надо мной поработала?

– Я? – Даника смотрит на нее, как на сумасшедшую.

– Когда вы заметили, что амулет треснул? – спрашивает учительница. – Вы уверены, что это произошло именно сейчас?

– Не знаю. Я просто… Дотронулась до него, а на цепочке осталась только половинка. А потом вторая половинка упала на парту. Наверное, завалилась за воротник блузки.

«Блузки» – как странно звучит, словно из уст шестидесятилетней старушки.

– Иногда камни трескаются, – увещевает Йонадаб. – Это хрупкий материал. Меган, до вас никто не дотрагивался. Здесь все в перчатках.

– Она была на том видео, на встрече клуба мастеров. И сидит со мной за соседней партой. Это наверняка она.

Вот сейчас Даника ей выдаст. Вот сейчас. Ей же только того и надо, насколько я ее знаю, – чтобы попался такой вот идиот, которому можно прочитать лекцию. Особенно после вчерашнего. Но она поникла на стуле и покраснела как рак. На глазах у нее слезы.

– Я не мастер, – шепчет Даника чуть слышно.

– А зачем тогда ходишь на их встречи? – спрашивает еще одна ученица.

– Гигишники, – дразнится кто-то.

Я смотрю на Данику. Пусть она ответит. Объяснит Меган, что хороший человек должен думать не только о себе. Расскажет про проблемы мастеров и попросит поставить себя на их место. Ну, все те душеспасительные беседы, которые она обычно ведет со мной и Сэмом. Даже в полицейском участке. Открываю было рот, но ничего не могу придумать – слова кажутся фальшивыми. Не помню ни одного убедительного довода. Я ведь не умею рассуждать о правах мастеров.

И, судя по всему, Даника не хочет, чтобы я встревал.

Я поворачиваюсь к Йонадаб, но та только смотрит, не отрываясь, на девчонок, словно собралась докопаться до правды гипнозом и силой мысли. Нужно как-то ее вывести из ступора. Наклонившись к парню за соседней партой, Харви Сильверману, я нарочито громко – так, чтобы слышно было во всем классе, шепчу:

– Слушай, какой у тебя в третьем пункте ответ?

Даника предостерегающе качает головой. Харви листает контрольную, зато Йонадаб наконец очнулась:

– Так, все, хватит болтать! У нас контрольная. Меган, возьмите работу и пересядьте за мой стол, можете там дописывать. После урока вместе сходим к директору.

– Но я не могу сосредоточиться, когда она рядом.

– Тогда прямо сейчас идите к директору.

Чиркнув что-то в блокноте, учительница вырывает листок и вручает его Меган. Та берет сумку и, оставив учебники на парте, выходит из класса.

Сразу после звонка Даника бросается к дверям, но Йонадаб ее окликает: