Текст книги "Красная перчатка"

– Я же сказал, поговорю с ним. Сделаю, что смогу.

«Кадиллак» по-прежнему припаркован возле дома, но Сэма нигде не видно – ни в саду, ни во дворе у соседей возле бассейна, ни на улице. Вдруг дверца катафалка открывается: он лежит на спине на заднем сидении.

– Залезай. Все девчонки дуры.

– Ты что делаешь?

Я забираюсь внутрь. Немного жутковато. Крыша машины изнутри обтянута серой тканью, сквозь затемненные окна почти ничего не видно.

– Думаю.

– О Данике? – глупый вопрос, и так все понятно.

– Теперь ясно, почему она не хотела проходить тест, – голос у него злой.

– Она боялась.

– А ты знал про ее способности? Только честно.

– Нет. То есть, сначала подозревал, пока мы не познакомились поближе. Из-за всей этой суеты со «Сглазом». Но потом решил, что Данике просто хочется быть мастером. Как мне самому раньше. Пойми, очень страшно…

– Я не обязан ничего понимать.

До меня наконец доходит, на что похож «кадиллак» изнутри – на багажник машины Антона. Как тогда, когда я ехал вместе с трупами, завернутыми в мешки для мусора. Хорошо помню тот запах. Нет, надо сосредоточиться на настоящем.

– Ты ей не безразличен. А когда кто-нибудь не безразличен, еще труднее…

– Я тебя никогда не спрашивал, какой ты мастер, – Сэм выплевывает слова, одно за другим.

– Нет, не спрашивал. И я очень тебе благодарен.

– А если бы спросил… Если бы спросил, ты бы рассказал?

– Надеюсь, что да.

Больше он ничего не говорит. Мы молча лежим на заднем сидении катафалка, как два трупа.

Глава одиннадцатая

Нельзя вечно торчать возле дома Вассерманов. Мы едем к Сэму, утаскиваем из запасов его отца шесть банок пива и распиваем его в гараже, сидя на старом темно-красном диване. Там еще стоит ударная установка – старшая сестра Сэма играла в группе.

– А где она сейчас? – я отправляю в рот горсть арахиса в кунжуте (мы нашли пакетик рядом с пивом); орешки хрустят на зубах.

– В колледже Брин-Мар в Филадельфии, – сосед громко рыгает. – Родители бесятся, потому что ее девушка вся в татуировках.

– Да ну?

– А что? – ухмыляется он. – Думаешь, в нашей семье все насквозь правильные?

– Конечно, раз она в таком навороченном колледже.

Сэм бросает в меня пыльной подушкой, но я отбиваюсь локтем, и она летит на бетонный пол.

– У тебя самого брат в Принстоне учился.

– Туше, – я отпиваю еще немного теплого пива. – Устроим дуэль? У кого больше прав опорочить имя любимого родственника?

– А знаешь, – Сэм внезапно становится серьезным, – я вообще-то весь первый год, как нас поселили в одну комнату, думал, что ты меня убьешь.

От смеха я чуть не выплевываю пиво.

– Да нет, с тобой жить – это как… Ну будто постоянно рядом заряженный пистолет. Ты похож на леопарда, который притворяется домашним котом.

Я смеюсь еще громче.

– Да ну тебя, не смейся. Вроде ведешь себя, как обычные люди, но ведь леопарды тоже пьют молоко и играют, совсем как кошки. Но ты совершенно другой. Отвлечешься на минуту, а ты уже точишь когти или, не знаю, антилопу загрыз.

– Да уж.

Сравнение нелепое, но мне уже не до смеха. Я-то думал, что неплохо маскируюсь в школе, а судя по словам Сэма, притворщик из меня совсем никудышный.

– И Одри тоже, – сосед тычет в меня пальцем; он явно порядком набрался и не успокоится, пока не распишет свою теорию во всех подробностях. – Вы встречались, и ты вел себя так, словно она с тобой именно из-за этого – потому что ты умело притворяешься хорошим парнем.

– А я и есть хороший парень.

Во всяком случае, стараюсь им стать.

– Да ну, – фыркает Сэм. – Ты ее пугал, именно поэтому и нравился. А потом она испугалась слишком сильно.

– Да ладно, давай серьезно. Я ведь никогда ничего…

– А я и так серьезнее некуда. Всем известно – ты опасен.

– Прекрати, – я хватаю еще одну подушку и утыкаюсь в нее лицом.

– Кассель?

– Ты и так травмировал мою нежную психику. Больше не надо…

– Какой ты мастер? – в глазах у соседа пьяное доброжелательное любопытство.

Я замолкаю на полуслове. Что сказать? Время замирает, мы застыли, как мухи в янтаре.

– Ладно, неважно, можешь не говорить.

Я знаю о его догадках: Сэм считает меня мастером смерти. Наверное, даже думает, я кого-нибудь убил. Сосед у меня совсем неглупый малый, раз догадался раньше меня самого, что я по-настоящему опасен. А значит, и про мое участие в убийстве одного из тех людей, из досье, тоже вычислил. Скажу, что мастер смерти – поверит и будет считать меня настоящим, честным другом.

Мои ладони потеют от напряжения.

Я и хочу быть настоящим, честным другом.

– Трансформация, – собственный голос больше похож на хриплое карканье.

Сэм резко выпрямляется. От былого веселья не осталось и следа.

– Что?

– Видишь? Натренировался говорить правду, – я стараюсь казаться легкомысленным, а самого всего скрутило, вывернуло наизнанку.

– Ты с ума сошел? Не надо было мне говорить! Никому не надо говорить! Погоди, то есть действительно?..

Я киваю.

– Ух ты! – к Сэму наконец возвращается дар речи, и он опасливо продолжает, – ты же можешь создавать лучшие в мире спецэффекты. Монстры. Рога. Клыки. Настоящие, не накладные.

Мои губы невольно расплываются в улыбке: никогда не задумывался о том, что могу со своим талантом делать что-нибудь нестрашное, безопасное.

– А такие проклятия накладываются навсегда?

– Да, – вспоминаю про Лилу и Янссена. – Ну, я могу потом вернуть как было. В основном.

Сосед оценивающе меня рассматривает.

– Так ты можешь оставаться вечно молодым?

– Теоретически. Но тогда в мире было бы полно мастеров трансформации, поэтому вряд ли.

Ох, сколько же я не знаю о своем даре, о правилах и ограничениях – даже думать не хочется.

– А сделать себе огромный… ну, ты понимаешь, о чем я? – Сэм, откинувшись в кресле, обеими руками показывает себе на штаны. – Ну, гигантский такой.

– Издеваешься, да? Так тебе именно это интересно?

– У меня-то как раз с приоритетами все понятно, а вот ты не желаешь правильно ставить вопрос.

– У меня так всю жизнь.

В кладовке мы находим пыльную бутылку «Бакарди» и приканчиваем ее.

Просыпаюсь я в воскресенье ближе к вечеру. Кто-то звонит в дверь. Как я вчера домой добрался? Не помню. Пешком, наверное. Во рту неприятный привкус, волосы наверняка торчат в разные стороны. Безуспешно пытаясь пригладить их рукой, я спускаюсь вниз по лестнице.

Кто там, интересно? Наверное, посылку принесли. Или бродячие проповедники, или школьники продают печенье. Что-нибудь в этом роде. Может, федералы. Но уж Захарова я точно никак не ждал. Он стоит возле черного входа, свеженький, как новенькая поддельная купюра. Я открываю дверь.

– Здравствуйте, – наверное, у меня изо рта сейчас смердит.

– Есть планы на вечер? – он старательно не замечает, что я только что проснулся. – Хотел тебя кое-куда пригласить.

Позади топчется громила в длинном черном пальто. На шее у него татуировка в виде черепа, как раз над ожерельем из шрамов.

– Нет, никаких планов. Подождете минутку?

– Да, иди оденься. Позавтракаешь по дороге.

Я поднимаюсь в спальню, оставив дверь открытой. Пускай ждет меня на кухне, если ему так хочется.

Забираюсь в душ, горячая вода иголками впивается в шею. Как же странно – Захаров внизу ждет меня. Я уже почти полностью проснулся. Нет, очень странно, как-то неправдоподобно.

Через пятнадцать минут я спускаюсь на первый этаж, на ходу жуя аспирин. На мне черные джинсы, свитер и кожаная куртка. Глава клана преспокойно сидит в моей кухне и барабанит пальцами по столу.

– Готов. А куда мы?

Захаров встает и приподнимает седые брови в притворном удивлении.

– Как куда? В машину.

Во дворе стоит блестящий черный «кадиллак», за рулем мой давнишний знакомый Стенли. Парень с черепом усаживается на переднее сидение. Захаров машет рукой, я поспешно забираюсь на заднее и обнаруживаю там пластиковый стаканчик с дымящимся кофе и бумажный пакет из фаст-фуда.

– Привет, пацан.

– Привет, Стенли. Как дела у домашних?

– Превосходно.

Захаров садится рядом, и матовая перегородка между передним и задним сидениями тут же поднимается. «Кадиллак» выезжает на дорогу.

– Я так понимаю, вы с моей дочерью в пятницу провели вечер вместе?

– Надеюсь, ей понравилось, – мне приходится говорить с набитым ртом.

Интересно, а он, часом, не прознал про мамино проклятие? Тогда очень мило с его стороны – позволить мне перед смертью вымыться и поесть. Но Захаров лишь улыбается.

– А за день до того ты пообщался с федеральными агентами.

– Да, – приходится притворяться испуганным, чтобы он не увидел, что я на самом деле выдохнул от облегчения. – Они в школу приходили. Расспрашивали про Филипа.

– А что с Филипом?

– Брат заключил сделку, – врать бессмысленно, Филип мертв, вреда ему уже никакого не будет, но я все равно чувствую укол совести. – Они сказали, что он стал их осведомителем, а потом его убили.

– Понятно.

– Хотят, чтоб я помог найти убийцу, – на мгновение я замолкаю. – По крайней мере, так они сказали.

– Но ты думаешь, врут.

– Не знаю, – я задумчиво отпиваю кофе. – Ясно одно – они законченные придурки.

– Как их зовут? – смеется Захаров.

– Джонс и Хант.

Как же приятно выпить кофе и чего-нибудь съесть. Мне уже гораздо лучше. Какие удобные кожаные сидения. Хорошо бы, конечно, еще знать, куда мы едем, но пока и так сойдет.

– А, мастера удачи.

– Я думал, они мастеров ненавидят.

– Вполне возможно. Но при этом сами мастера. Агенты, которые имеют дело с нашим братом в основном волшебники.

«С нашим братом», видимо, означает «с людьми из преступных кланов Восточного побережья». Вроде его клана.

– Ясно.

– А ты не знал? – Захаров улыбается, похоже, доволен, что сумел меня удивить.

Я качаю головой.

– Они ведь угрожали, что прижмут твою мать? Я их методы знаю, – он кивает, словно давая мне понять «хочешь – отвечай, не хочешь – не отвечай». – Могу помочь стряхнуть их с хвоста.

Я пожимаю плечами.

– Конечно, ты еще не решил. Я, наверное, слишком сильно давил на тебя на похоронах Филипа. Во всяком случае, Лила так думает.

– Лила?

– Когда-нибудь она возглавит клан, – Захаров улыбается почти с гордостью. – Мужчины будут ради нее идти на смерть. Убивать.

Я киваю. Конечно, Лила же его дочь. Только когда он говорит об этом вслух, неприятная правда становится слишком уж очевидной. Будущее наступит уже быстро, слишком быстро. Машина резко сворачивает.

– Но некоторые не захотят подчиняться женщине. Особенно женщине, которую так хорошо знают.

Мы заезжаем в гараж и паркуемся.

– Надеюсь, вы не меня имеете в виду.

Щелкают замки на дверях.

– Да, я тоже надеюсь.

Гараж не достроен: даже на голом бетоне нет обычной разметки. У владельца, наверное, закончились деньги прямо в процессе работ.

Так что помощи тут не дозовешься.

Мы выходим. Я иду вслед за Стенли и Захаровым, а громила с татуировкой замыкает шествие. Когда я принимаюсь озираться, он легонько подталкивает меня в спину затянутой в перчатку рукой.

Гараж новый, а здание, которое к нему примыкает, наоборот – старое. На табличке значится: «Таллингтонская фабрика по изготовлению ниток и иголок». Тут уже давно никто не работает: окна заколочены, а доски заросли толстым слоем жирной черной грязи. Кто-то, наверное, решил перестроить фабрику в жилой дом как раз перед последним экономическим кризисом.

Я гоню прочь непрошенные мысли – меня же не убивать сюда привели? Дедушка рассказывал: привозят тебя обычно куда-нибудь, такие все из себя дружелюбные, а потом бах – пуля в затылок.

Засунув руку в карман, я принимаюсь незаметно стягивать перчатку. Сердце колотится, как бешеное.

Подходим к лестнице, Стенли немного отстал, Захаров жестом приглашает меня подниматься первым.

– Лучше вы, я-то не знаю, куда идти.

– Осторожничаешь? – смеется он и поднимается сам.

За ним Стенли и громила, я позади. Снял-таки перчатку, сжимаю ее в кулаке.

На втором этаже коридор, освещенный мигающими лампами дневного света. Некоторые перегорели. Передо мной маячит спина громилы. Подходим к большой железной двери.

– Надень, – Захаров достает из кармана пальто черную лыжную маску.

Страшно неудобно натягивать ее на голову одной рукой. Они, наверное, заметили, что вторую я держу в кармане, но молчат.

Стенли стучит, три раза.

Дверь распахивает какой-то незнакомец. Лет ему около сорока. В грязных джинсах, голый по пояс, высокий, худой, со впалой грудью и весь в татуировках: скелеты, отрубающие головы обнаженным женщинам, черти с раздвоенными языками, надписи на кириллице. Татуировки набиты черной краской, а рука у мастера дрожала – любительские; наверняка делали в тюрьме. На лицо падают длинные засаленные пряди. Одно ухо почернело, совсем как дедушкины пальцы. Он здесь не первый день: на полу стоит койка, застеленная грязным одеялом, посередине стол, сооруженный из строительных козел и куска фанеры, на нем валяются коробки из-под пиццы, почти пустая бутылка водки и завернутые в фольгу остатки пельменей.

Он с вожделением смотрит на меня, а потом на Захарова и спрашивает, презрительно сплюнув на пол:

– Это он?

– Полегче, – Стенли встает между нами, второй телохранитель прислонился к дверному косяку и чуть напрягся, словно приготовился действовать в случае чего.

– Ты поменяешь ему лицо, – отвечает на мой вопросительный взгляд Захаров, так спокойно, словно речь идет о погоде. – В память о прошлом. Ты мне кое-что должен.

– Сделай из меня красавчика, – от мужчины разит застарелым потом и рвотой, он подходит ближе, но Стенли все еще преграждает ему путь. – Хочу выглядеть как кинозвезда.

– Ладно, – я вытаскиваю из кармана руку. Без перчатки. Кожу холодит сквозняк. Зачем-то потираю пальцы.

Мужчина отпрыгивает, Стенли оборачивается и тоже пятится. Голые руки – штука опасная.

– А ты мне правду сказал? Ты ведь не хочешь от меня избавиться? Или стереть мне память, чтобы я имя собственное забыл?

– Зачем тогда тащить сюда мальчишку? – спрашивает Захаров.

Но татуированного мастера смерти он, похоже, не убедил – тот показывает пальцем на мою шею:

– Покажи шрамы.

– У меня их нет, – я оттягиваю вниз воротник.

– Нет времени на бессмысленные споры, – сердится Захаров. – Эмиль, сядь. Я человек занятой и лично бы не приехал тебя убивать. И я не рискую понапрасну.

Эмиль вроде успокоился – садится на ржавый складной стул и смотрит, не отрываясь, на мою руку.

– Зачем это? – спрашиваю я у Захарова.

– Потом все объясню. А сейчас делай, как я прошу.

Стенли бросает на меня злобный взгляд: глава клана никого и ни о чем не просит. Магический дар и не очень хорошие возможности – а у меня разве есть выбор?

Я дотрагиваюсь до грязной шеи Эмиля, и тот широко распахивает глаза. Сердце громко стучит, и у меня, и у него.

Здесь требуются точность и тонкая работа, а я никогда таких трансформаций не делал. Закрываю глаза и смотрю на мужчину своим странным вторым зрением, он становится податливым и тягучим. Внезапно накатывает волна паники – не помню подробно ни одного мужского лица. Только женщины-актрисы. В голове сплошная расплывчатая круговерть из полузнакомых глаз, носов. На ум приходит лишь Стив Броди, который играл доктора Вэнса во «Вторжении гигантских пауков».

Превратив Эмиля, открываю глаза. Похоже, я приноровился к своим способностям: из него получился вполне сносный красавчик а-ля семидесятые. Исчезли шрамы и татуировки. Ухо целое. Стенли изумленно вздыхает. Эмиль дотрагивается до собственного лица и открывает рот от удивления.

Тонкие губы Захаров изогнулись в улыбке. Очень жадной улыбке.

Потом мои колени подкашиваются, и я падаю на пол. Тело изменяется и содрогается в судорогах, пальцы превращаются в железные гвозди, кожа сползает, словно со змеи. Слышу собственный вопль, или это стон?

– Что с ним такое? – кричит Эмиль.

– Отдача, – поясняет Захаров. – Потеснитесь, ему нужно побольше места.

Кто-то отодвигает в сторону стол. Я бьюсь на полу.

– Он не откусит себе язык? – интересуется Стенли. – Как-то странно. Он же себе устроит сотрясение мозга. Надо хоть под голову что-нибудь подложить.

– Под какую именно? – я уже не понимаю, кто это говорит. Эмиль? Громила с татуировками?

Больно. Как же мне больно. Жуткой бесформенной волной накатывает чернота, она обрушивается на меня, и я тону, проваливаюсь куда-то в темное забытье без сновидений.

Открываю глаза. Я лежу на койке, завернутый в вонючее одеяло, за столом сидят Стенли и Захаров и играют в карты. Ни громилы, ни новоявленного Стива Броди не видно. В окно сквозь щели между досками пробивается свет – значит, еще день. Я же не мог надолго отключиться.

– Смотрите-ка, – Стенли заметил мое копошение. – Пацан очнулся.

– Кассель, ты молодец, – Захаров разворачивается ко мне. – Хочешь еще поспать?

– Нет.

Я заставляю себя встать. Ощущение – как после долгой болезни. Лыжной маски на лице нет – сняли, наверное, пока я спал.

– А поесть?

Снова качаю головой. Меня слегка подташнивает, такое впечатление, что желудок все еще не на своем месте. Какая уж тут еда.

– Скоро захочешь, – отец Лилы говорит очень уверенно, что тут возразишь? А я слишком устал, чтобы спорить.

Стенли помогает мне подняться и доводит до машины.

Я, наверное, снова заснул, прислонившись лбом к окну – на стекле остались следы слюны. Захаров с улыбкой трясет меня за плечо:

– Пора вставать.

Я тяжело вздыхаю, все тело онемело, но вроде уже не болит.

В полумраке машины на фоне темных кожаных сидений его седые волосы словно сияют серебристым светом.

– Дай руки.

Я протягиваю ему ладони, на одной – перчатка.

Он снимает ее, и берет мои голые руки в свои. Я чувствую себя уязвимым, хотя это он в перчатках, а я без.

– Этими самыми руками ты будешь творить будущее. Твори так, чтобы тебе захотелось в нем жить.

Громко сглатываю. О чем он говорит? Захаров отпускает меня, и я, стараясь не смотреть ему в глаза, выуживаю из кармана вторую перчатку.

Спустя минуту Стенли распахивает дверцу машины. Мы на Манхеттене. Повсюду небоскребы, куда-то несутся автомобили. Пахнет выхлопными газами и жареным арахисом.

Я вываливаюсь на улицу, прищурившись спросонья. Домой не отвезли, значит, еще чего-то хотят.

– Слушайте, я не могу. Не могу опять. Только не сегодня.

– Я просто хотел тебя ужином накормить, – смеется Захаров. – Лила мне не простит, если я отправлю тебя домой голодного.

Удивительно. Я, видимо, выглядел совсем паршиво там, на фабрике, раз он решил потратить на меня свое драгоценное время.

– Пошли.

Перед нами большая бронзовая дверь с барельефом, изображающим медведя на задних лапах. Ни таблички, ни вывески. Что там, интересно, внутри? На ресторан не похоже. Я оглядываюсь на Стенли, но тот уже уселся обратно в «кадиллак».

Маленькая прихожая, увешанная зеркалами, лифт с сияющими латунными дверцами, из мебели только черная с золотом скамейка, не видно ни звонка, ни переговорного устройства. Захаров достает из кармана ключи, вставляет один в гладкую панель и поворачивает. Лифт открывается.

Внутри все обшито деревом, сверху экран, на котором крутят черно-белое кино, без звука. Не видел этого фильма. Никаких кнопок никто из нас не нажимал, но двери закрылись и лифт едет.

– Что это за место?

– Один клуб. Для частных лиц.

Я киваю, хотя не имею ни малейшего представления, что он имеет в виду.

Двери открываются. Мы выходим в огромный зал. Действительно огромный – можно подумать, мы и не в Нью-Йорке вовсе. На мраморном полу лежит необъятный ковер, на нем в креслах с высокими спинками расположились какие-то люди. Высоченный потолок украшен замысловатой лепниной. Вдоль ближайшей стены протянулась барная стойка из дерева со сверкающей мраморной столешницей. Позади бара, на полке, выстроились в ряд массивные кувшины, в них плавают кусочки фруктов, лимоны, розовые лепестки, дольки чеснока, имбирь. По зале неслышно расхаживают наряженные в униформу официанты и разносят напитки.

– Ух ты!

Захаров ухмыляется, точно как Лила, и мне становится не по себе.

К нам подходит наряженный в черный костюм старик со впалыми щеками:

– Добро пожаловать, мистер Захаров. Позвольте ваше пальто? Мы можем одолжить вашему спутнику пиджак.

В мою сторону он и не смотрит. Наверное, сюда не принято приходить в кожаных куртках.

– Не надо. Мы выпьем и поужинаем. Пришлите, пожалуйста, официанта в синюю комнату.

– Конечно, сэр.

Будто дворецкий из фильма.

– Пошли.

За двойными дверями маленькая библиотека. Там сидят и смеются двое каких-то бородачей. Один из них курит трубку, а у второго на коленях сидит девица в неимоверно коротком красном платье, она держит перед собой чайную ложечку и занюхивает с нее кокаин.

В ответ на мой изумленный взгляд Захаров напоминает:

– Для частных лиц.

Ну да.

Следующая комната еще меньше. Там горит камин и никого нет. Двери только одни – те, через которые мы вошли. Повинуясь кивку Захарова, я усаживаюсь в мягкое кожаное кресло. Перед креслом стоит низкий столик. С потолка свисает хрустальная люстра, и от нее по стенам разбегаются радужные зайчики.

Появляется официант. Он окидывает меня скептическим взглядом и поворачивается к Захарову:

– Что изволите пить?

– Мне Лафройг[5]5
  Лафройг – марка шотландского виски.


[Закрыть] для начала, с кубиком льда, пожалуйста, а мистер Шарп будет…

– Газированную воду, – мямлю я.

– Конечно, сэр.

– Потом принесите блины, три унции иранской осетровой икры, мелко порубленное яйцо и лук, побольше лука. Потом мы оба выпьем по рюмке водки – «Империя», охлажденная. Потом палтус под горчичным соусом, тем самым коронным соусом шеф-повара. И наконец, два фирменных pain d’amande[6]6
  Pain d’amande – бельгийские печенья.


[Закрыть]. Кассель, ты не против? Тебе подходит такое меню?

Никогда не пробовал почти ничего из вышеперечисленного, но признаваться не хочется. Я киваю.

– Все превосходно.

Официант, избегая смотреть в мою сторону, уходит.

– Ты что-то нервничаешь, – верно, но можно было этого и не говорить. – Я думал, в Веллингфорде вас готовят к светской жизни.

– Они вряд ли рассчитывали, что у меня будет такая светская жизнь.

– Но ты можешь сделать ее такой, Кассель, – улыбается Захаров. – Твой дар сродни этому клубу, из-за него ты тоже нервничаешь. Небольшой перебор?

– В смысле?

– Можно мечтать, как потратишь миллион долларов, но о миллиарде мечтать уже не так приятно. Слишком много возможностей. Дом, который хотел купить, кажется маленьким. Путешествие, в которое хотел поехать, – дешевкой. Собирался отправиться на остров, а теперь подумываешь, не приобрести ли его. Кассель, я помню, ты мечтал стать одним из нас. А теперь ты лучший из нас.

Не отрываясь, я смотрю на огонь в камине и поворачиваюсь, только когда официант приносит напитки.

Захаров поднимает бокал с виски и молча крутит его в руке, любуясь переливающейся янтарной жидкостью.

– Помнишь, как тебя выкинули с дня рождения Лилы из-за драки с ее одноклассником? – он коротко и отрывисто смеется. – Ты хорошенько приложил его головой о раковину. Было столько крови.

Я машинально дотрагиваюсь до мочки уха и через силу улыбаюсь. После поступления в Веллингфорд сережку пришлось снять, дырка почти заросла, но я до сих пор помню, как Лила приложила к уху кубик льда, помню раскаленную иглу и ее теплое дыхание на своей шее. Я ерзаю в кресле.

– Мне следовало еще тогда обратить на тебя внимание, – приятная, конечно, лесть, но Захаров лукавит. – Ты знаешь, я хочу, чтобы ты на меня работал. Но у тебя есть некоторые сомнения. Давай их разрешим.

Официант приносит первое блюдо. Крошечные жемчужинки икринок лопаются во рту, оставляя на языке соленый морской привкус.

Захаров с видом истинного джентльмена намазывает блины французским cre_me fraiche[7]7
  Creme fraiche – французский кисломолочный продукт.


[Закрыть] и посыпает сверху рубленым яйцом. Только вот рукав сшитого на заказ костюма слегка оттопыривается там, где спрятана кобура с пистолетом. Вряд ли стоит ему рассказывать о своих нравственных метаниях. Но что-то же нужно сказать.

– А как работал дедушка? Вы ведь давно его знаете?

– Твой дед – выходец из другой эпохи, – улыбается Захаров. – Мастера из поколения его родителей считали себя хорошими, добропорядочными людьми и магию воспринимали как дар. А Дези уже с рождения оказался преступником. Когда он родился? Лет через десять после введения запрета. Выбора у него не было.

– Тогда их и стали называть мастерами, и появилось выражение «поработать над кем-то», – вспоминаю я рассказ миссис Вассерман.

– Да. А до запрета говорили «ворожить». Твоего деда зачали в рабочем лагере для мастеров, ты знал? Он вырос упрямым и несгибаемым, как и мой отец. У них просто-напросто не было выбора. Против них ополчилась вся страна. Мой дедушка, Виктор, отвечал в лагере за питание, распределял еду. Изо всех сил старался растянуть на всех скудный паек, торговался с охраной, собрал перегонный куб и выменивал самогон на продукты. Так и появились первые кланы. Дедушка говорил, что мы должны были защищать друг друга. Мы всегда помним, откуда вышли, и неважно, сколько у тебя денег и власти.

Официант расставляет на столике тарелки. Захаров заказывает Pierre Morey Meursault 2005 года, и ему тут же приносят чуть запотевший бокал бледно-лимонного вина.

– Мне было двадцать, я учился на втором курсе Колумбийского университета. Шел конец семидесятых, и мне казалось, что мир изменился. В кино показывали первый фильм про Супермена, по радио крутили Донну Саммер[8]8
  Донна Саммер – американская певица, популярная в 70–80-х годах, исполнительница песен в стиле диско и ритм-н-блюз.


[Закрыть], отца я считал старомодным чудаком. На нашем курсе была девушка по имени Дженни Тальбот. Не мастер, но для меня это не имело значения.

На тарелках стынет рыба. Захаров снимает перчатку и показывает мне руку, испещренную красно-коричневыми продолговатыми шрамами.

– На вечеринке меня окружили трое парней, зажали в угол и заставили положить руку на включенную конфорку электрической плиты. Раскаленная спираль прожгла перчатку и впечаталась мне в ладонь, вместе с обрывками обгоревшей ткани. Будто кожу содрали живьем. Они велели держаться от Дженни подальше. Сказали, такая отвратительная тварь, как я, не должна до нее дотрагиваться.

Старик медленно отпивает вино, а потом вонзает вилку в палтуса. Перчатку обратно так и не надевает.

– В больнице меня навестил Дези. Попросил Еву, мою сестру, на минуточку выйти в коридор, и, когда мы остались наедине, велел рассказать, что случилось. Было стыдно, но я все рассказал. Дези Сингер ведь был верен моему отцу. Он выслушал, а потом поинтересовался: «Что мне с ними сделать?»

– Он их убил?

– Я его попросил, – Захаров пережевывает кусочек рыбы и медленно глотает. – Когда медсестра меняла повязку, когда они щипцами вытаскивали из ладони кусочки обгоревшей материи, я мечтал о том, как эти мерзавцы подохнут. Так и сказал твоему деду. Тогда он спросил про девушку.

– Про девушку?

– Да, я тоже тогда переспросил, таким же удивленным голосом. Дези рассмеялся и заявил, что моих обидчиков кто-то надоумил. Нарочно раззадорил. Может, ей нравилось, когда из-за нее дрались мальчики. Сингер утверждал, что Дженни решила меня бросить, выкинуть на помойку, как старый башмак. И ей было гораздо выгоднее выставить себя жертвой и избавиться от репутации девчонки, которая путается с мастерами. Твой дед правильно обо всем догадался. Она ни разу меня не навестила, а когда Дези наконец нанес визит тем парням, то обнаружил ее в койке у одного из них.

Захаров умолкает, сосредоточившись на еде. Я тоже молча жую. Рыба просто восхитительная – нежная, с приятным привкусом лимона и укропа. Не очень понимаю, как реагировать на его историю.

– Что с ней стало?

Вилка Захарова замирает на полпути ко рту.

– А сам как думаешь?

– Да. Понятно.

– Когда мой дедушка говорил, что мы должны защищать друг друга, – улыбается он, – я считал его слова старческими разглагольствованиями, сентиментальностью. Но, когда то же самое сказал мне Дези, тогда в больнице, я, наконец, понял. Они нас ненавидят. Улыбаются нам, иногда спят с нами, но все равно ненавидят.

Дверь открывается. Два официанта вносят кофе и десерт.

– А тебя они будут ненавидеть сильнее всех.

Меня пробирает озноб, хотя в комнате довольно тепло.

Поздно вечером Стенли высаживает меня около дома. До вечерней проверки в Веллингфорде всего минут двадцать, а надо еще вещи собрать.

– Постарайся не ввязываться в неприятности, – напутствует меня на прощание Стенли.

Я открываю дверь и бегу в комнату за рюкзаком и вещами. Ключи вроде в сумке лежали, где же они? Шарю за диванными подушками, заглядываю под сам диван. Наконец, ключи обнаруживаются в столовой, среди каких-то конвертов.

Уже на пороге я вспоминаю про сломанную машину. А я вообще забрал у Сэма предохранители и аккумулятор? В панике мчусь наверх, в спальню. Там, конечно, ни аккумулятора, ни предохранителей. Медленно возвращаюсь на кухню, внимательно осматривая все по пути, – я же так вчера, наверное, шел? Дверца шкафа в коридоре чуть приоткрыта. О чудо – там вместе с пустой банкой из-под пива обнаруживаются и запчасти. Еще там валяется какой-то плащ; видимо, я спьяну скинул его с вешалки. Вешаю его назад, и вдруг что-то с громким стуком выпадает на пол.

Пистолет. Серебристо-черный «Смит-и-вессон». Я смотрю и не могу поверить собственным глазам. Не игрушка, настоящий. Потом встряхиваю злосчастный плащ. Большой и черный, совсем как на том видео.

Значит, из этого пистолета застрелили моего брата.

Я осторожно засовываю оружие и улику подальше в шкаф.

Когда, интересно, она решила его убить? Наверное, уже после Атлантик-Сити, ведь не могла же она тогда знать о его сделке с федералами. Видимо, пришла к нему в квартиру и увидела бумаги. Нет, брат не мог так сглупить. Увидела, как с ним беседуют Хант и Джонс? Фэбээровцы – про них же все понятно с первого взгляда.

Но убивать за такое? Зачем?

Дом принадлежит моей матери, и плащ висит в ее шкафу, а значит, это ее плащ.

И пистолет тоже.